Мы с Салаи не обменялись ни словом: в грохочущем ливне все равно ничего бы не услышали. Он помог мне подняться и натянуть капюшон на голову. Мы вновь побежали, на этот раз обратно к монастырю, чтобы укрыться от дождя. Оказавшись, как мне показалось, в вестибюле, мы сумели отдышаться. Колени и левый локоть у меня саднили и наверняка были сильно разбиты, но серьезных травм я не получила.

Салаи даже не попытался вновь завязать мне глаза, а, наоборот, жестом показал, что можно вынуть вату из ушей. Мы стояли совсем близко, соприкасаясь телами, и он заговорил, наклонившись к моему уху:

— Теперь в вашей власти выдать всех нас. Подождите здесь. Никто не должен прийти. Если все-таки кто-то появится, не разговаривайте с ним — когда я вернусь, что-нибудь придумаю.

Я принялась ждать. Скоро вернулся Салаи и принес большое полотенце. Он помог мне скинуть промокший черный плащ, а затем смотрел, как я обсушиваюсь.

— Хорошо, — сказал он, когда я вернула ему полотенце. — А то меня беспокоило, как вы объясните вознице, где успели промокнуть.

— Совсем не обязательно рассказывать Леонардо о том, что я теперь знаю, где мы находимся, — сказала я.

Юноша фыркнул.

— Даже не надейтесь скрыть от него что-нибудь, монна. Он сразу почует ложь, причем так же верно, как мы чуем кровь, подходя к лавке мясника. Кроме того, мне надоело возить вас по всему городу. Идемте.

Мы поднялись на один лестничный пролет, прошли по лабиринту коридоров, спустились вниз и оказались в притворе, ведущем в главное святилище. Там он оставил меня, ни разу не оглянувшись.

Я вышла из церкви, прошла под навесом и помахала Клаудио, который поджидал меня в галерее.

Той же ночью, после того как Маттео наконец заснул в детской, я, терзаемая любопытством, обратилась к Дзалумме, когда та расшнуровывала мне рукава.

— Ты знала Джулиано, брата Лоренцо?

Она была не в настроении, ведь я явилась домой взволнованная и непонятно почему промокшая. Как и у Леонардо, у нее был нюх на обман. А когда я спросила насчет Джулиано, она еще больше помрачнела.

— Я не очень хорошо его знала, — ответила рабыня. — Мы встречались всего несколько раз. — Она уставилась куда-то в сторону, видимо, заглянула в далекое прошлое, и тон ее смягчился. — Он был поразительный человек, те несколько портретов, что мне довелось видеть, на самом деле этого не передают. Он был радостным, нежным, как дитя в лучшем смысле этого слова. И очень добр к людям, даже когда этого от него не требовалось. Он был добр даже ко мне, рабыне.

— Он тебе нравился?

Дзалумма печально кивнула, складывая рукава, потом убрала их в шкаф и снова повернулась ко мне, расшнуровать платье.

— Он очень любил твою маму. Она была бы с ним счастлива.

— В соборе был еще один человек, — сказала я. — В тот день, когда погиб Джулиано. Кое-кто… это видел. Убийцами были не только Барончелли и Франческо де Пацци. Им помогал еще один человек, скрывавший лицо под капюшоном. Именно он и нанес первый удар.

— Еще один? — Дзалумма оцепенела от ужаса.

— Да, но он убежал. Его так и не нашли. Возможно, он все еще здесь, во Флоренции. — Платье упало на пол, я переступила через него.

— Твоя мама любила Джулиано больше жизни, — гневно воскликнула Дзалумма. — Когда он погиб, я думала, она… — Рабыня покачала головой и подобрала с пола мое платье.

— Мне кажется, что… еще один человек, здесь, во Флоренции… знает, кто этот убийца, — очень тихо произнесла я. — Со временем я тоже узнаю его имя. И в тот день его, наконец, настигнет справедливое наказание — от моей руки, надеюсь.

— Какой в этом толк? — недовольно буркнула рабыня. — Слишком поздно. Джулиано больше нет, жизнь твоей матери погублена. Она собиралась к нему в ту ночь. Ты знала об этом? Она собиралась оставить твоего отца и уехать с Джулиано в Рим… В ночь перед его убийством она ходила к нему, чтобы об этом сообщить…

Я уселась перед огнем, пытаясь согреться. В тот день я больше ничего не сказала Дзалумме. Глядя на пламя, я думала о загубленной жизни мамы и молча пообещала себе, что найду способ отомстить за нее и за наших двух Джулиано.

Зимние дни тянулись медленно. В отсутствие Леонардо я почти каждый день отправлялась молиться в маленький придел церкви Пресвятой Аннунциаты. Я скучала по художнику: он был единственным связующим звеном с моим настоящим отцом и возлюбленным Джулиано. Я знала, что он, как и я, оплакивал их потерю.

Почти каждый вечер, когда путь был чист — то есть когда Франческо отправлялся развратничать, — потихоньку спускалась в его кабинет и обыскивала письменный стол. Несколько недель я ничего не находила. Приходилось отмахиваться от грустных мыслей, напоминая себе, что скоро в городе будет Пьеро. Он вернется, и тогда я уйду от Франческо и вместе с Маттео, отцом и Дзалуммой попрошу убежища у Медичи.

Но Пьеро не вернулся.

Как жена высокопоставленного «плаксы» я была вынуждена по-прежнему посещать субботние проповеди для женщин, которые устраивал Савонарола. Я появлялась в Сан-Лоренцо вместе с Дзалуммой и усаживалась вблизи высокого алтаря и аналоя, где всегда сидели те, кто был лично знаком с монахом. Я терпеливо выносила проповедь, представляя себе, как пойду к Леонардо и закажу ему красивый памятник для моего Джулиано. Но однажды мое внимание привлек звенящий голос фра Джироламо, который язвительно обратился к притихшей пастве:

— Те, кто до сих пор любит Пьеро де Медичи и его братьев, Джулиано и так называемого кардинала Джованни…

Мы с Дзалуммой продолжали смотреть прямо, не осмеливаясь переглянуться. Боль и гнев ослепили меня. Я слышала слова проповедника, но не видела его лица. «Глупец, — подумала я. — Ты даже не знаешь, что Джулиано мертв…»

— Господь ведает, кто это! Господь заглядывает в их души! Говорю вам, те, кто продолжает любить Медичи, сами такие, как они: богатые идолопоклонники, которые благоговеют перед языческими идеалами красоты, языческим искусством, языческими сокровищами. А тем временем, пока они увешивают себя золотом и драгоценными камнями, бедняки умирают от голода! Это не мои слова — моими устами говорит Всевышний: те, кто молится на таких идолопоклонников, заслуживают узнать прикосновение к шее топора палача. Они ведут себя как безголовые люди, не думая о законе Божьем, не сочувствуя бедным, так что так тому и быть: они лишатся голов!

Я продолжала молчать, но внутри у меня все бушевало, когда я вспомнила строчку из самого последнего письма, обнаруженного в столе у Франческо:

«Более того, наш пророк должен удвоить свой пыл, особенно в речах против Медичи».

Я вскипела. Меня охватила дрожь, и я молилась, чтобы вернулся Пьеро.

За это время я нашла только одно письмо в кабинете Франческо — опять написанное тем же самым корявым почерком.

Прошел год, начался другой. В самый первый день 1496 года Лодовико Сфорца, герцог Миланский, предал Флоренцию.

Одной из драгоценностей, похищенных королем Карлом у Флоренции во время его марша на юг, была крепость Пиза. Ею издавна правила Флоренция, хотя она всегда жаждала обрести свободу. После вторжения французов город перешел в их руки.

Но Лодовико с помощью подкупа уговорил хранителя крепости отдать ключи от нее самим пизанцам, и Пиза сразу освободилась — и от Карла, и от Флоренции.

Лодовико, великий хитрец, сумел сохранить в тайне свою причастность к этому делу. В результате флорентийцы поверили, будто Карл даровал пизанцам самоуправление. Карл, провозглашенный Савонаролой Божьим ставленником, который принесет Флоренции великую славу, вместо этого предал ее.

И люди обвинили во всем Савонаролу. Впервые вместо похвалы они начали выражать недовольство.

Обо всем случившемся нашептал мне однажды Салаи, не в силах скрыть свое воодушевление. Произошло это в семейном приделе, когда я пришла туда молиться. Новость заставила меня улыбнуться. Если это был результат работы Леонардо, тогда я могла с радостью смириться с его отсутствием.

С наступлением весны зарядили бесконечные дожди. Районы города, располагавшиеся в низинах, были затоплены, пострадало много мастерских, в том числе и красилен, что, в свою очередь, снизило прибыль торговцев шелком и шерстью, к которым относились Франческо и мой отец.

Но пока мы не испытывали недостатка в продуктах, особенно если учесть связи Франческо.

В те дни мой муж пребывал в исключительно благостном настроении. Причину я узнала только однажды вечером, за ужином, когда у Франческо особенно развязался язык.

Буря на улице стихла, перейдя в нескончаемый серый моросящий дождь. За неделю такого мрака наш дом превратился в холодный склеп, продуваемый всеми ветрами, и мы трое — отец, Франческо и я — все чаще сидели у самого огня.

Вторую половину дня Франческо провел во Дворце синьории, поэтому был одет в свою лучшую длинную тунику — бордовую, отделанную коричневым соболем по краю рукавов и горловине. Он пришел домой, улыбаясь, и с каждой минутой его настроение все улучшалось. Когда мы расселись за столом и разлили по бокалам вино, Франческо больше не мог сдерживаться.

— Хорошая новость, мессер Антонио! — произнес он, обращаясь к отцу — бледному иссохшему человеку, своему ровеснику, который казался гораздо старше. Глаза Франческо сияли, кончик носа, и щеки все еще были красные, оттого что пришлось ехать домой верхом в такой сырой холодный день. В волосах у него скопились крошечные капельки влаги, которые теперь поблескивали от пламени в камине. — Наверняка вы помните прошлогоднее папское бреве, призывавшее фра Джироламо прекратить проповеди?

— Помню, — отвечал отец без особого энтузиазма. Проповеди Савонаролы продолжались, несмотря на приказ. Некоторые поговаривали, что не за горами его отлучение от церкви.

— Расследовав это дело, его святейшество осознал несправедливость подобного требования. Сегодня в синьорию пришла петиция от Папы, в которой говорится, что фра Джироламо может продолжать проповедовать, если только не будет резко критиковать Рим и особенно его святейшество. — Франческо просиял и, откинув голову, сделал большой глоток вина.

Я слушала, стараясь сохранять вежливое незаинтересованное выражение, а про себя удивлялась, откуда Франческо узнал об этом — от членов синьории или от своего таинственного корреспондента. Я решила той же ночью, если удастся, обыскать его стол.

— Что ж, — сказал отец, — хорошо бы ему больше не гневить Рим. А то, знаете ли, люди уже начинали беспокоиться.

— Подобные беспокойства безосновательны, — заявил Франческо. — А люди слишком быстро забывают все, что сделал для Флоренции фра Джироламо. Если бы не вмешательство монаха, Карл мог бы стереть наш город с лица земли.

Отец едва заметно кивнул и задумчиво уставился в огонь.

— А как насчет слухов, — начала я с притворной наивностью, — будто давным-давно кто-то перехватил письмо от фра Джироламо во Францию, к королю Карлу?

Муж резко обернулся ко мне.

— Где ты могла услышать такое? — Агриппина рассказывала, о чем поговаривают на рынке. Монах будто бы умолял Карла вступить в Италию, чтобы Флоренция поверила его пророчеству.

— Знаю я эти слухи. Но как ты можешь повторять такую очевидную ложь?

— Я упомянула об этом только потому, что тебе известна правда, — сказала я очень спокойно, даже сама удивилась. — А еще я слышала, будто Папа намерен покинуть «Святую лигу».

Папа Александр образовал лигу, которую поддерживали Неаполь, Милан и Римская империя для изгнания Карла из Италии. Савонарола, разумеется, противостоял ей, но Флоренция находилась под огромным давлением Рима, требовавшего ее присоединения.

Это успокоило Франческо.

— Об этом я ничего не знаю, но вполне возможно. Для нас это была бы хорошая новость. — Он помолчал и, сделав очередной глоток вина, бросил на моего отца хитрый взгляд. — Мессер Антонио, я думаю, давно настало время вам порадоваться еще одному внуку. — Он мельком взглянул на меня и тут же заулыбался, глядя в свой бокал. — Я не молод. Мне нужны сыновья, которые могли бы унаследовать семейное дело. Как вы думаете?

Я потупилась, ощутив подступившую к горлу тошноту, и уставилась в собственный бокал. Мне хотелось в нем утопиться.

— У меня только один ребенок, — медленно ответил отец. — И я никогда не считал себя обделенным. Я чрезвычайно горжусь своей дочерью.

— Да, как и все мы, — быстро подхватил Франческо. Его радушное настроение ничто не могло омрачить. — Конечно, я не прав, что не поговорил сначала об этом с моей дорогой женой. — Он допил бокал и велел налить себе еще, после чего резко поменял тему, заговорив о последствиях ненастной погоды.

— Неминуемо подскочат цены, — предсказал отец. — Так и раньше случалось, когда я был мальчишкой. Если дождь не прекратится, нам не дождаться урожая. А тогда, можете быть уверены, начнет свирепствовать голод.

— Ничего такого не случится, — твердо заявил Франческо. — Господь благосклонен к Флоренции. Дождь прекратится.

На отца его уверенность не произвела никакого впечатления.

— А что, если нет? Что, если вообще не будет никакого урожая? Вот если Савонарола заступится за нас перед Богом, тогда, может быть, снова засияет солнце.

Улыбка Франческо чуть померкла, когда он обратил настороженный взгляд на моего отца.

— Так и будет, мессер Антонио. Обещаю вам, так и будет.

— Наводнения приносят чуму, — не унимался отец. — Голод приносит чуму. Я был тому свидетелем…

Я перепугалась, подумав о Маттео. Отец заметил это и, смягчившись, взял меня за руку.

— Я не хотел пугать тебя. Чума не коснется нас, Лиза.

— Конечно, — подхватил Франческо. — Нам здесь не грозят ни наводнения, ни голод. Никто в моем доме никогда не будет голодать.

Отец согласно закивал.

Почти весь ужин мы провели в молчании, если не считать недовольства Франческо по поводу крестьян, которые из-за своего редкостного невежества никак не могут понять суть дела: что герцог Миланский, Лодовико Сфорца, а вовсе не фра Джироламо вручил пизанцам ключи от их крепости. Досадное недоразумение, так как из-за него люди ропщут на того, кто бескорыстно любит их и неустанно молится об их благополучии. Именно из-за этого, настаивал Франческо, растет число «беснующихся», которые совсем скоро могут стать официальной политической партией, противостоящей Савонароле и «плаксам».

Потом Франческо не очень тонко намекнул, что мы с ним устали и отправимся на покой пораньше. Отец, который обычно задерживался, чтобы поиграть с внуком, понял намек и ушел.

Я тоже извинилась, собираясь уйти к себе, тогда Франческо поднялся и многозначительно на меня посмотрел.

— Поднимайся в спальню, — сказал он не без нежности, — и вели Дзалумме помочь тебе раздеться. Я скоро приду.

Я подчинилась с отвращением, близким к тошноте. Когда Дзалумма расшнуровала на мне платье, мы уставились друг на друга с тем же страхом, какой испытывали в мою брачную ночь.

— Если он ударит вас…— мрачно пробормотала Дзалумма.

Я покачала головой, заставив ее замолчать. Если он ударит меня, то ни я, ни она ничего не сможем поделать. Под моим взглядом она убрала платье в шкаф. Я терпеливо выдержала, пока она расчесывала мне волосы и заплетала косы. Наконец я отослала ее. Набросив сорочку, я присела на кровать и попросила прощения у Джулиано. «Франческо обладает лишь моим телом, — сказала я ему. — Он никогда не завладеет моей душой с ее любовью к тебе».

Я прождала, сидя на кровати, мучительных полчаса. Когда открылась дверь, я подняла глаза и увидела Франческо: его покрасневшие глаза горели недобрым блеском, и он слегка пошатывался. В руке он держал бокал с вином.

— Возлюбленная жена, — пробормотал он, — как ты отнесешься к моему желанию завести еще одного сына?

Я не смотрела ему в глаза, надеясь, что он сочтет это за скромность.

— Ты мой муж. Я не могу противиться твоим желаниям.

Он подошел к кровати и тяжело плюхнулся рядом, а когда отставлял на столик бокал с вином, то оно пролилось через край, и по комнате распространился винный запах.

— Неужели у тебя самой нет желания? Наверняка тебе тоже хочется еще детей. Какой матери не хочется?

Я не могла смотреть на него.

— Конечно хочется.

Он взял меня за руку, она обмякла в его пальцах.

— Я не дурак, Лиза, — сказал он.

От его слов у меня волосы зашевелились на затылке. Неужели он все знал? Неужели понял, что я обыскиваю его кабинет? А может быть, Клаудио что-то заметил?

Но Франческо продолжил:

— Я знаю, что ты меня не любишь, хотя всегда надеялся, что со временем научишься любить. Ты очень красивая женщина и к тому же умная. Я горжусь тем, что зову тебя своей женой. Я надеялся, что ты отблагодаришь меня за доброту, подарив мне много наследников.

— Конечно, — повторила я.

Он поднялся и по-деловому, холодно, с легкой угрозой велел:

— Тогда ложись. — Я подчинилась.

В том, что затем последовало, не было ни ласки, ни любви, ни человеческого тепла. Он даже не разделся, лишь приспустил рейтузы. Неспешно, но без нежности задрал мне сорочку и лег сверху. Но он был не готов, а близость ко мне окончательно остудила весь его пыл, и он потерял мужскую силу. Он полежал неподвижно секунду, тяжело дыша, затем уперся ладонями в матрас и приподнял торс.

Я думала, все кончено, и сразу пошевелилась, надеясь, что он объявит о своем поражении и уйдет.

— Лежи, я сказал! — Он занес руку, словно собирался ударить. Я поморщилась и отвернулась.

Это ему понравилось. Он вновь воспылал и, закрыв глаза, начал шептать самому себе:

— Шлюха. Бесстыжая стерва!..

В голове у меня не было никаких мыслей. Я лишь слушала, как затылок стучит о деревянное изголовье.

Это продолжалось долго и болезненно; ему приходилось трудно, но он подстегивал себя грязными словами, пока, наконец, не достиг своей цели.

Когда все было кончено, он оттолкнул меня, быстро привел себя в порядок и молча ушел, прикрыв за собою дверь.

Я позвала Дзалумму. Хорошая жена осталась бы лежать спокойно в постели, чтобы наверняка забеременеть, но я сразу поднялась, а когда пришла Дзалумма, то сказала дрожащим голосом:

— Не желаю вынашивать его ребенка. Поняла? Не желаю!

Дзалумма поняла. На следующее утро она принесла мне травяной настой и рассказала, как его принимать.