XXXIV
В течение следующих нескольких месяцев, когда весна уже перешла в лето, моя жизнь превратилась в мучительное ожидание. Леонардо как в воду канул — ни писем, ни этюдов. Но что хуже всего, я не получала вестей от Джулиано.
О его старшем брате, однако, сплетничали по всему городу. Пьеро уделял больше внимания развлечениям и женщинам, нежели дипломатии и политике. Давно было известно, как переживал его отец из-за того, что старшему сыну не хватало сообразительности, зато гордыни было не занимать. Особенно расстраивался Лоренцо из-за высокомерия Пьеро и был прав. После смерти Великолепного прошло всего несколько месяцев, а Пьеро умудрился настроить против себя двух ближайших отцовских советников и почти всех приоров. Дело усугубил тот факт, что его мать, Клариче, происходила из благородного и всесильного клана Орсини, которые называли себя принцами; к тому же Пьеро женился на Альфонсине Орсини из Неаполя. По этой причине его считали чужаком — на одну треть флорентийцем, на две трети самозваным принцем.
Савонарола искусно воспользовался этим фактом для своих проповедей, в которых призывал бедняков восстать против угнетателей, хотя при этом ни разу не назвал Пьеро по имени. Начали расти настроения против Медичи, впервые люди стали, открыто выражать свое недовольство семейством, причем не только на улицах, но даже и во дворцах.
Убитая горем, я не могла придумать больше ни одного предлога, чтобы избежать проповедей фра Джироламо. Я терпеливо высиживала на них, надеясь, что моя покорность смягчит отцовское сердце, и он не отвергнет Джулиано в качестве моего кавалера. Вот так и получилось, что дважды в день я ездила в Сан-Лоренцо и слушала яростные речи маленького доминиканца. В конце июля, когда умер Папа Иннокентий, Савонарола объявил это еще одним знаком гнева Божия; в середине августа, когда на трон Святого Петра поднялся новый Папа, Савонарола впал в ярость. Кардинал Родриго Борджиа, ставший теперь Папой Александром VI, осмелился поселиться в Ватикане вместе со своими незаконнорожденными отпрысками, Чезаре и Лукрецией. При этом он не стал, как большинство кардиналов и Пап до него, называть их племянниками; он бесстыдно настаивал на том, чтобы детей считали его законными наследниками. Кроме того, ходили слухи о блудницах в папском дворце, об оргиях и пьянстве. Это было еще одно доказательство, что Божий гнев неминуем.
Дзалумма сидела рядом со мной в церкви, но мысленно была где-то далеко. Мне было ясно, что она вовсе не размышляет над словами проповедника, как могло бы показаться; я знала, что воображение унесло ее куда-то далеко, возможно, в любимые горы, которые она покинула еще девочкой. Я тоже мечтала. Перед моим мысленным взором возникала вилла в Кастелло, все красивые вещи, собранные там, а иногда я вспоминала свою экскурсию по кабинету Великолепного и вновь любовалась блеском огромного рубина и гладкой халцедоновой чашей Клеопатры.
Эти воспоминания поддерживали меня, когда я слушала речи Савонаролы и когда по вечерам я садилась за стол с отцом и Джованни Пико, который пил вино, не зная меры, и часто принимался рыдать. Отец обычно уводил его в свой кабинет, и там они тихо разговаривали до глубокой ночи.
Наступила осень, затем зима и Новый год. Наконец Дзалумма тайком принесла мне письмо с печатью Медичи, я разорвала его, испытывая необузданную радость пополам с отчаянием.
«Мадонна Лиза», — так начиналось письмо, и эти два официальных слова разрушили мою надежду.
«Я не знаю, что делать. Пьеро упорно отказывается дать мне разрешение жениться на Вас. Он подыскивает мне невесту, которая упрочила бы положение семьи и его личный статус как отцовскогопреемника. Он думает только о политике, не принимая в расчет любовь. Мой брат кардинал Джованни настаивает, чтобы я женился на представительнице рода Орсини, и ни о чем другом даже слышать не хочет.
Я на это никогда не соглашусь. Пишу Вам об этом не для того, чтобы привести в уныние, а скорее что бы объяснить мое долгое молчание и заверить Вас в своих чувствах. Я готов заключить брак только с Вами и больше ни с кем. Невозможность видеть Вас не только не охладила моего желания, а, наоборот, распалила его. Я думаю день и ночь только о Вас, пытаясь найти способ, как нам быть вместе. Я обязательно что-нибудь придумаю.
Скоро мы будем вместе, любовь моя, верьте.
Джулиано».
Я уронила письмо на колени и безутешно расплакалась. Я не верила ни в доброту Всевышнего, ни в безжалостное учение Савонаролы, ни в способность Джулиано избежать требований долга и положения. Я была всего лишь дочерью торговца шерстью, которой случайно заинтересовался Лоренцо и к которой его сын по глупости проникся чувствами — чувствами, безусловно проходящими со временем.
Мне хотелось сжечь письмо, разорвать его на тысячи кусочков, подбросить их в воздух и наблюдать, как они осядут, словно пыль.
Но я, хоть и была не слишком сообразительна, тщательно сложила листок и спрятала вместе с другими дорогими для меня вещами: медальоном Джулиано, медальоном с гербом Медичи и портретом Козимо, моим портретом, нарисованным Леонардо, его письмом и письмами Джулиано, включая то, которое он настоятельно просил меня сжечь.
