ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Они сидели на полу в гостиной и были так увлечены дыхательными упражнениями, что не заметили, как она вошла. Лайла стояла в дверях, чувствуя, как внутри все холодеет. Рей лежала на подушках, согнув ноги и закрыв глаза, и дышала мелко и часто. Ричард стоял возле нее, вслух отсчитывая секунды. Из магнитофона на кофейном столике звучала не музыка, а вой ветра, резкого и холодного. Этот звук пронизывал насквозь, навевая тоску и мысли об одиночестве.

Насмотревшись на это зрелище и решив, что с нее достаточно, Лайла отпустила ручку чемодана, и тот с глухим стуком шлепнулся на пол. Ричард и Рей, подскочив от неожиданности, разом повернулись к двери. Стояла такая тишина, что, казалось, можно было услышать, как по комнате ходят потоки воздуха. Сквозь занавески лился матовый свет, в комнате царил полумрак, и нужно было прищуриться, чтобы хоть что-то разглядеть. Разглядеть, чтобы увидеть, но к Лайле это не относилось. Всю дорогу от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса она думала о том, как войдет в свой дом и вернется к прежней жизни. Теперь стало ясно, что это невозможно.

— Ничего-ничего, продолжайте! Не обращайте на меня внимания, — сказала она.

Лайла ушла на кухню и, закрыв за собой дверь, стала думать, что ей теперь делать. Она даже не заметила, что не сняла теплое пальто и сапоги. У нее возникло странное чувство: будто она попала не только не в то место, но и не в то время. Еще в самолете она представляла себе, как вернется домой — с чувством вины, конечно, — но такого предательства она не ожидала. Лайла даже забыла, что, так же как и Ричард, не сидела в одиночестве. И привезла с собой свою дочь.

Когда Ричард вошел на кухню, Лайла уже решила, что будет вести себя как ни в чем не бывало. Она налила чайник и поставила его на плиту. Правда, каждое движение давалось ей с трудом. Атмосфера дома давила на нее, как давит воздух в реактивном самолете сразу после взлета.

— Ну и как это называется?! — произнес Ричард. — Тебя так долго не было, а теперь ты проходишь мимо, не удосуживаясь хоть что-то объяснить?

Лайла взяла с подоконника лимон и разрезала его на четыре части. Заметив, что рука, в которой она держит нож, дрожит, она бросила нож в раковину.

— Почему ты не хотела со мной говорить, когда я звонил? — спросил Ричард. — Почему отец вел себя так, словно у вас была какая-то чертова тайна?

Было слышно, как в гостиной Рей встает, обувается, собирает с пола подушки, перематывает магнитофонную ленту. Звук перематываемой пленки очень напоминал булькающие звуки, точно кто-то тонул.

— Я могла бы догадаться, что ты обязательно с ней свяжешься, — сказала Лайла.

— В каком смысле? — поинтересовался Ричард. — Ты уехала, и она осталась без помощника.

— Ты с ней спишь? — спросила Лайла.

— Ты что, с ума сошла?! — воскликнул Ричард.

— Не знаю, — ответила Лайла. — Разве это ненормально — желать, чтобы муж был тебе верен?

— Не понимаю, как это тебе удается, — сказал Ричард. — Как тебе удается повернуть все так, что я всегда оказываюсь в чем-то виноватым?

Находясь высоко над землей, где-то над Мичиганом, Лайла внезапно поняла: еще немного — и она кого-то потеряет. И если ей придется выбирать, то она уже знает кого. Салон самолета был залит светом. Чтобы разглядеть облака или землю внизу, нужно было надеть темные очки и прищуриться. Это как подбросить монетку и с замиранием сердца ждать, что будет — орел или решка.

— Ты можешь объяснить, почему ты уехала? — спросил Ричард.

Чайник вскипел, и Лайла достала из сушилки чашку с блюдцем. Если бы она привезла с собой взрослую молодую женщину, то объяснила бы ему, что нашла свою дочь. Она сказала бы, что давным-давно, в холодную зимнюю ночь, когда замерзал огонек зажженной спички, с ней произошло нечто страшное и справиться с этим у нее не хватило сил. Она могла лишь судорожно цепляться за матрас и кричать до хрипоты, заранее зная, что ей не суждено выиграть. И она проиграла — окончательно и бесповоротно. Какая разница, что у нее не было никаких доказательств, не было ребенка из плоти и крови, которого она могла бы представить мужу? Она все же была матерью, пусть даже ее дочь давно уже превратилась в призрака.

— Объясни мне, что происходит, — попросил Ричард. — Я что, слишком многого хочу?

Лайла открыла шкафчик над плитой. Заглянув в него, она поняла, что их брак распадается. Вспоминая день своей свадьбы, сейчас она не могла даже сказать, какие цветы росли у дома. В шкафчике больше не было коробок с чаем. Ричарду даже в голову не пришло, что, переставляя баночки в шкафчике и убирая в другое место коробки с чаем, он подводит черту под их совместной жизнью.

— Куда ты подевал чай? — спросила Лайла.

Ричард распахнул другой шкафчик, рядом с холодильником. Коробки с чаем стояли теперь рядом с консервами, сухими супами, солонками и серебряными приборами.

— Так гораздо удобнее… — начал было объяснять Ричард.

— Как ты мог так со мной поступить?! — воскликнула Лайла. — Как ты мог это сделать?

Бросив на нее испуганный взгляд, Ричард провел рукой по волосам.

— Бред какой-то, — сказал он. — Все это просто безумие.

Напряжение на кухне нарастало, и виной тому был не пронзительный свисток чайника — напряжение возникло между ними. Они стояли, не в силах отвести глаза друг от друга, и оба понимали: один промах — и дело зайдет слишком далеко.

Рей, сидевшая в гостиной, знала, что ей нужно уйти, только не знала как. Ей очень хотелось, чтобы один из супругов вышел к ней из кухни, и тогда она немедленно распрощалась бы с ними. Лучше бы это был Ричард. Но, судя по голосам, о ней давно забыли. Тогда Рей сделала то, что было, по ее мнению, проявлением вежливости. Она деликатно постучала в дверь кухни.

— Простите, мне пора идти, — сказала Рей.

— Господи! — простонала Лайла, чувствуя, что Рей, как и при их первой встрече, вытягивает из нее энергию. — Ты не мог бы ее отсюда выпроводить? — попросила она Ричарда.

— Она здесь совершенно ни при чем, — ответил он.

Но даже сквозь закрытую дверь кухни Лайла ощущала тяжесть тела Рей и медленные движения ее ребенка, ворочающегося во сне. Хуже всего было то, что она чувствовала счастье Рей, ее сладкое чувство ожидания, которое жгло Лайлу, словно оголенный электрический провод. Не задумываясь над тем, что делает, Лайла бросилась к шкафчику и принялась вышвыривать из него вещи. На пол полетели солонки, серебряные безделушки, собачий зуб, который они с Ричардом как-то нашли во дворе, три серебряных ножа, чай из разорвавшегося пакетика, куриная косточка. По кухне поплыло облако пыли. Наклонившись над кучей вещей, Лайла принялась их перемешивать, мысленно желая Рей рожать так же, как когда-то рожала она. Из своей кухни Лайла призывала боль, страх, страдания, кровь, одиночество и обман.

Ричард, зажав Лайлу в углу, безуспешно взывал к ней, пытаясь привести в чувство. Но Лайла его не слушала.

— Убери ее отсюда! — выкрикнула она.

Ричард молча вышел в холл и помог Рей найти в шкафу пальто. Лайла слышала, как они разговаривают. Судя по тону Ричарда, он извинялся. Проводив Рей, он пошел назад. Лайла мерила шагами кухню. Нервы ее были на пределе. Казалось, далее дуновение воздуха причиняло ей сильнейшую боль.

— Она ушла, — сообщил Ричард. — Теперь мы можем поговорить.

Искоса взглянув на него, Лайла засмеялась.

— Пожалуйста, — попросил Ричард, — поговори со мной.

И в голосе его слышалась мольба. Лайла заставила себя отвести от него взгляд. Ей нельзя отвлекаться. Если она сконцентрируется, то сможет собрать энергию в кончиках пальцев. И вызвать призрак ребенка, умершего в Восточном Китае.

Опасное занятие. Это все равно, что ходить по тонкому льду: одно неверное движение — и ты проваливаешься вниз, туда, где потерянные дети безуспешно зовут своих матерей, и постепенно их голоса замирают, растворяясь во мраке. Лайла заставила себя отогнать все чувства, которые испытывала к Ричарду, и медленно, целенаправленно, затаив дыхание, переступила черту, за которой находилось прощение.

— Неужели ты ничего не понимаешь? — крикнула она. — Мне не о чем с тобой разговаривать!

Ричард отпрянул. В общем, нечто подобное она и ожидала, и все же ей стало больно. У Хэнни был такой же вид — человека, раненного в самое сердце, когда Лайла отказалась с ней говорить. Она, как обычно, принесла старой гадалке кипяток и булочки с изюмом, но, когда Хэнни попросила ее присесть за столик, Лайла сделала вид, что не слышит. Она быстро ушла и спряталась на кухне за ящиками, где хранились листья салата. Когда двери на кухню открывались, Лайла, выглянув из-за ящика, видела лицо Хэнни: на нем было написано отчаяние человека, который понял, что с ним порвали раз и навсегда.

На заднем дворе три сойки кружили возле кормушки для птиц. Ричард стоял совершенно неподвижно, как в день их первой встречи, когда от жары плавился асфальт и чайки хватали корм прямо из рук. Когда же, повернувшись, он вышел из кухни, Лайла старалась слышать только один звук: свист закипевшего чайника. Но вот хлопнула входная дверь, и этот звук эхом разнесся по дому. Оставшись на кухне совсем одна, Лайла наконец поняла, что же она натворила.

Она бросилась за мужем, но Ричард уже сел в машину и завел мотор. Лайла толкнула входную дверь и, выскочив на крыльцо, окликнула его, но он не услышал. В это время дня горизонт над городом кажется фиолетовым. В это время года воздух становится голубым и непредсказуемым. И тогда легко забыть, каким обманчивым бывает февраль в Калифорнии. Вы думаете, что погода будет такой-то, а она возьмет да одурачит вас и выдаст то, чего вы меньше всего ожидали — шторм или жару. Сегодня все было похоже на лето. Воздух был пронизан тем лимонно-желтым светом, какой бывает в августе, пахло сухой травой и эвкалиптами. И что самое удивительное — на розовых кустах не было ни единого бутона. Приглядевшись повнимательнее, Лайла увидела на листьях мучнисто-белый налет — явный признак того, что за розами никто не ухаживал и они заболели.

Лайла вошла в дом. Опустила жалюзи и заперла дверь. Затем внесла свой чемодан в спальню и принялась его распаковывать. Сильно болела голова. Так сильно, что стоило Лайле закрыть глаза, как перед ней появлялся Ричард. Его машина была припаркована на автостоянке возле винного магазина в Ла Бри. Тихо работал двигатель, играло радио. Все, кто проходил мимо, слышали этот звук, но, как законченные эгоисты, входили в магазин. Они покупали вина гораздо больше, чем следовало, и, слушая радио, думали, что поет Рей Чарльз и потому им хочется напиться по-настоящему. Но на самом деле все было не так. Кто-то сидел в своей машине, одинокий и несчастный. А ночь была такой чудесной, трогала душу, если, конечно, ее туда впустить. И Ричард мучительно соображал, чего же он хочет больше — бурбона или виски.

Так и не сняв пальто и сапоги, Лайла приняла две таблетки аспирина. В небе пролетел самолет, в чьем-то саду завыла собака. Разложив вещи по местам, Лайла подошла к бюро и достала оттуда три серебряных браслета. Она надела их на руку, и браслеты зазвенели, как кубики льда в стакане. Лайла подумала о свекре. В Нью-Йорке уже ночь, и он наверняка спит в своей гостиной. Ричард рассказывал, что, вернувшись с похорон Хелен, Джейсон Грей заперся в кладовке и там плакал. Потом они вместе пообедали — обед им прислала жена нового владельца автозаправки. Джейсон продал бизнес несколько лет назад. Ричард то и дело поглядывал на отца, боясь, что тот вновь расплачется. Но отец выдержал: съел то, что лежало у него в тарелке, выпил кофе и в девятом часу отправился спать. Ричард спал в своей старой спальне. Около полуночи его разбудил какой-то шум. Ричард подошел к окну и увидел отца, который копал в саду яму. Как потом Ричард рассказывал Лайле, сначала он решил, что отец копает себе могилу. Луна в ту ночь была полной и оранжевой. Ричард подумал, что отец, вероятно, потому и не плакал за обедом, поскольку принял твердое решение похоронить себя заживо.

Ричард смотрел в окно, не в силах пошевельнуться. Джейсон Грей перестал копать. Опершись о лопату, он стоял и смотрел вверх, на небо. И тогда Ричард увидел, что яма, которую копал отец, для человека была бы маловата. Это больше походило на могилу для маленькой собачки. Джейсон что-то вынул из кармана. Прижавшись лицом к стеклу, Ричард увидел, что лежало на ладони Джейсона. Драгоценности Хелен Грей — ее обручальное кольцо, маленькая аквамариновая брошка, нитка искусственного жемчуга, серебряный медальон сердечком. Джейсон Грей встал на колени и, бережно сложив все эти вещи в яму, принялся их закапывать. После этого он не ушел, а так и стоял, пока Ричард не отошел от окна и не отправился спать.

Вернувшись через несколько дней в Лос-Анджелес, Ричард сказал Лайле, что в ту ночь, когда он смотрел, как отец копает в саду яму, у него появилось какое-то нехорошее чувство. И только на следующее утро он понял, что же ощутил на самом деле: горе отца, то горе, которое человек носит в себе годами.

Сев на край кровати, Лайла сняла с руки браслеты. Как трогательно: свекор ночью один копает в саду яму и опускает в нее драгоценности жены, чтобы отпустить ее душу. Однако правда состояла в том, что это было совсем другое. Собака на соседнем дворе звякнула цепью и заскулила. Небо потемнело. Не стало видно даже птиц на ветвях лимонного дерева, устроившихся там на ночлег. Нет ничего страшнее, чем смерть ребенка. Эта смерть словно вбирает в себя тысячу других смертей. Замкнутый круг, конец всего, чем мог бы стать твой ребенок: десятилетней девочкой, двадцатилетней девушкой. Единственная потеря, с которой невозможно смириться.

Если бы Лайла была там, если бы видела, как холодеет тело ее дочери, если бы металась по Восточному Китаю в поисках гробика, она, возможно, и смирилась бы. Она последовала бы совету свекра: отпустить, оставить мертвых мертвым. Отпустить, выкручивая себе руки, чтобы боль в руках — крошечные булавочные уколы — осталась с ней навсегда. Но Лайла решила не предаваться горю. Вместо этого она вынула из чемодана маленький белый свитер. Она держала его в руках до тех пор, пока перед глазами не встала сплошная белая пелена. А когда ткань в ее руках начала медленно нагреваться, Лайла зажмурилась и стала звать свою дочь.

Ричард вернулся после одиннадцати. Так сильно он еще никогда не напивался. Оставив машину прямо на дорожке, он, стараясь сохранить равновесие, двинулся к дому. На улице не было слышно ни звука, тишину нарушали лишь его неуверенные шаги. Он подошел к входной двери, но не смог заставить себя войти в дом. Усевшись на крыльце между двух розовых кустов, Ричард погрузился в размышления. Он пытался понять, что же на самом деле произошло.

Лайла слышала, что он вернулся, и понимала: стоит ей сделать хотя бы одно движение и дальше все пойдет само собой. Нужно только встать, накинуть халат, выйти в холл и открыть дверь. Но она была не в состоянии это сделать, ибо не могла расстаться со своими мыслями даже на одну секунду. Ее мысли должны быть чисты, как луч света. И Лайла даже не шелохнулась, когда Ричард отпирал дверь и входил в дом.

Постояв перед закрытой дверью спальни, он пошел в кладовку, где хранилось постельное белье, и вытащил несколько простыней. Затем разделся в столовой, не зажигая света. Ричард уже было собрался лечь на диванчик, как вдруг почувствовал запах гари. Идя на запах, он вышел на кухню, где пахло еще сильнее. В кухне было совсем темно. Горел только какой-то голубой огонек. Ричард сперва испугался, но потом зажег свет и увидел, что это всего лишь не выключенная конфорка, на которой стоит чайник. Вода в нем давно выкипела, а дно, покрытое черной копотью, уже начало дымиться и плавиться. Ричард выключил газ и поставил чайник в раковину под холодную воду. Чайник громко зашипел, испуская пар. Когда он остыл, Ричард бросил его в мусорное ведро и открыл окно, но запах горелого по-прежнему витал в воздухе, впитавшись в стены и занавески.

Ричард не стал стелить себе постель, а просто мешком повалился на диван и стал думать о Лайле, вспоминая, какой она была. Он влюбился в нее с первого взгляда, а когда впервые овладел ею, то чуть не заплакал — так он ее хотел. Каждый вечер он смотрел, как она сто раз проводит по волосам металлической щеткой. Потом, когда она засыпала, он все так же не мог отвести от нее глаз. Засыпая, Лайла всегда старалась прижаться к нему, а он прижимался к ней все теснее, и тогда начинало казаться, что в постели лежит один человек и бьется одно сердце.

Однако в эту ночь Лайла не тянулась к своему мужу, она даже не думала о нем. Она лежала в постели, изо всех сил пытаясь сосредоточиться, пока, наконец, комната не поплыла у нее перед глазами. Кровь в ее жилах бежала все быстрее, кончики пальцев стали горячими. Через некоторое время Лайла почувствовала, что слабеет, и поняла, что у нее больше не осталось сил. Простыни промокли от пота, она чувствовала: сейчас что-то произойдет — кости начали подниматься вверх, словно рыба из воды, кожа была не в состоянии выдержать такого притока энергии. И Лайла решила, что с нее достаточно, но вдруг почувствовала, как что-то шевельнулось у нее в руках. Лайла сжала зубы и решила продолжать. Она сконцентрировалась еще сильнее, мысленно рисуя в своем воображении крошечные пальчики, вспоминая, что происходило в первые секунды после рождения ребенка: и вот появилась щека дочки, ее темные ресницы, запахло кровью и молоком. Наконец Лайла почувствовала, что рядом с ней что-то лежит. Затаив дыхание, она медленно открыла глаза — и увидела свою дочь.

Глаза ребенка были закрыты, а веки были белыми как мрамор. Веки тихо затрепетали, и на Лайлу глянули два серо-голубых глаза. Ребенок лежал в круге света. Лайла прижала его к себе, но свет не исчез. И когда Лайла поняла, что девочка узнала ее, она расплакалась и плакала так долго, что залила солеными слезами и себя, и дочь.

Свет, который окружал девочку, был виден сквозь щель под дверью спальни. Он медленно выполз в холл, откуда разлился по всем комнатам. Ричард заметил бы его, если бы в это время не лежал на спине, уставившись в потолок. Ему так хотелось прижаться к жене, но было уже поздно, и он не осмелился беспокоить Лайлу. Другое дело, если бы она сама позвала его. Ричард тут же заснул, наверное, потому, что понял: спать в столовой ему придется еще очень и очень долго. Но каждую ночь, перед тем как идти спать, Ричард стоял под дверью их спальни, и каждую ночь Лайла слышала, что он там. Но ни один из них не мог сделать шаг навстречу другому. Между ними возникла тонкая стеклянная перегородка. И стояла до тех пор, пока они не отдалились друг от друга настолько, что расстояние между ними было как до ближайшей звезды.

Однажды, в начале восьмого месяца беременности, Рей проснулась и пришла к выводу, что ей не справиться. Дело было не в беременности — к ней она привыкла, так же как к постоянной бессоннице, сердцебиению, давлению на спину и необходимости вставать на колени каждый раз, когда нужно было поднять с пола туфли. Рей с ужасом думала о предстоящих родах. Всю жизнь от нее скрывали все, что было связано с этим вопросом. И он так и остался для нее тайной за семью печатями. Ну а теперь ей начали улыбаться женщины с маленькими детьми. Сперва Рей думала, что они ей просто сочувствуют — ведь она такая огромная и неуклюжая — или вспоминают те сладостные дни, когда сами готовились к рождению ребенка. Теперь она поняла, что дело в другом: в жалости к непосвященной, в воспоминаниях, которые возвращают их в те времена, когда они сами были так неопытны. Никто и никогда не посвящал Рей в тайны деторождения. Ни Ламас, ее тренер, ни врач, ни даже собственная мать. Никто не удосужился объяснить ей, что роды — это очень больно.

Она училась сама: читала специальную литературу, еще раз проверила сумму своей страховки, спрашивала молодых матерей, далее прошла курсы молодых родителей при Калифорнийском университете Лос-Анджелеса, где ей вручили куклу и показали, как купать младенца в ванночке и как мерить ему температуру. И все же при мысли о том, что ей придется взять в руки ребенка, Рей приходила в ужас. За всю свою жизнь она сама ни разу даже не меняла пеленок. Один-единственный раз, когда ей пришлось посидеть с ребенком, она продемонстрировала свою полную несостоятельность. Однажды ее попросили присмотреть за соседским ребенком, девятимесячным малышом. Когда Рей пришла к ним, ребенок уже спал. В то время ей было шестнадцать, и она была по уши влюблена в Джессапа. Она попросила его прийти к ней примерно через час после того, как родители малыша уйдут в кино. Рей и Джессап сидели на диване и целовались, когда ребенок проснулся. Без всякого предупреждения — ни тебе кряхтения, ни возни — малыш внезапно принялся орать как резаный.

— Вот дерьмо! — выругался Джессап, развалившийся на диване. — И зачем только сюда притащился?

Рей побежала наверх, в детскую. Ночник мерцал темно-красным светом. Ребенок стоял в кроватке, уцепившись за перекладину, и вопил так, что в жилах стыла кровь. Немного постояв, Рей побежала вниз. Джессапа она нашла на кухне: открыв холодильник, тот смотрел, нет ли там пива. Увидев Рей, Джессап удивился:

— Почему ты его не заткнешь?

— Я не знаю как, — призналась Рей.

Джессап вытащил из упаковки банку пива и сорвал с нее крышку.

— Ты сменила ему подгузник? — спросил он.

От криков ребенка у Рей голова шла кругом.

— Я не знаю, как это делается.

— Не знаешь? — переспросил Джессап. — Ты взялась посидеть с младенцем и даже не знаешь, как нужно менять подгузники?

Рей отвела глаза и пожала плечами.

— А покормить его ты можешь?

— Я не знаю, чем его нужно кормить, — тихо ответила она.

— Господи Иисусе, Рей! — сказал Джессап. — Если тебя еще попросят посидеть с ребенком, меня не зови. Договорились?

Джессап шмякнул на стол банку с пивом, вынул из холодильника бутылочку с детской смесью, подогрел и вышел из кухни, предоставив Рей в одиночестве заливаться слезами. Она была в отчаянии: ребенок начал вопить еще сильнее, и Рей уже подумывала о том, чтобы заткнуть ему рот рукой, а потом трясти, пока он не замолчит. Но прошло несколько минут — и крики стихли. Сняв туфли, Рей осторожно поднялась в детскую. Заглянув в дверь, она увидела, что Джессап уже сменил малышу подгузник и, сидя в кресле-качалке, поил его из бутылочки. Стоя в дверях, Рей слышала поскрипывание кресла-качалки и жадное чмоканье ребенка.

Почувствовав себя лишней, она повернулась, тихо спустилась в гостиную и села на диван.

Джессап присоединился к ней, когда ребенок уснул. Взяв банку с пивом, он плюхнулся рядом с ней на диван и положил ноги на кофейный столик.

— Как тебе это удалось? — спросила она.

— Что удалось? — переспросил Джессап, словно никуда и не выходил.

Но тут щелкнул замок входной двери, и Джессап вскочил на ноги. Он опрометью кинулся на кухню и выскочил в заднюю дверь еще до того, как родители малыша переступили через порог. Увидев на столике открытую банку пива, они, к огромному облегчению Рей, заявили, что больше никогда не позволят ей сидеть не только со своим младенцем, но и вообще с детьми во всей округе.

После того случая она попыталась выведать у Джессапа, как он догадался, что нужно делать.

— У меня есть парочка двоюродных братьев, — пожав плечами, ответил он. — Все дети одинаковы: когда они писаются, им нужно менять подгузники. Потом ты даешь им поесть, чтобы они писались снова и чтобы ты снова менял им подгузники. Подумаешь, большое дело!

И все же Рей никак не могла понять одного: как Джессап догадался, покормив ребенка, уложить его себе на плечо и поглаживать ему спинку, чтобы тот поскорее уснул. Рей видела это собственными глазами, так как стояла в дверях. Но потом ей начало казаться, что в детской было темно, ночник отбрасывал неясную тень и вообще все это ей просто привиделось. Может быть, Джессап вовсе не был так нежен с ребенком. Может быть, он и не думал мурлыкать ему колыбельную, а ей просто показалось, что она слышит эти убаюкивающие звуки, которые ей, между прочим, слышать не полагалось.

Сейчас Рей скучала по Джессапу больше обычного. Он ей даже снился. Ей снилось, что она одна, в пустыне, поздно ночью. Кругом ни души. Рядом стоит их «олдсмобиль». Рей сидит на капоте и смотрит на небо. Раздается стук копыт, и Рей знает, кто это: одна из маленьких лошадок Джессапа, размером меньше пони, шерстка цвета ночи — черно-голубая. Лошадка подходит к Рей. Та знает, что ее прислал Джессап. Лошадка говорит, что Джессапа держат в плену посреди пустыни. Тогда Рей начинает плакать, лошадка тоже. От их слез образуется озерцо, в котором плавают серебристые рыбки, поблескивая в темной воде. Рей наклоняется к воде и видит, что вместо жабр у рыбок маленькие детские ручки, а в озерце уже плещутся не рыбки, а сотни детишек.

В другой раз ей приснилось, что они с Джессапом занимаются любовью. Проснувшись, Рей затосковала. А потом она все утро чувствовала слабость в коленках, словно только что выбралась из постели любовника. Скучая по Джессапу, Рей особенно остро чувствовала, что, в сущности, никому нет до нее никакого дела. Фредди Контина практически поселился в офисе, просиживая там ночи напролет и ломая голову над тем, почему ни один кинотеатр не хочет показывать фильмы, привезенные им из Европы. Разговаривать с ним Рей не хотелось, как, впрочем, и с Ричардом. С Ричардом явно творилось что-то неладное, это было видно невооруженным взглядом. Когда во время занятий в классе Ламаса Ричард опустился возле Рей на колени, она сразу поняла, что он не в себе, и сбилась со счета. После занятий они вместе шли на автостоянку, и Рей чувствовала, что его мысли где-то витают. Рей попыталась поговорить с ним о Лайле, но он отказался.

«Выбросьте ее из головы», — заявил он.

Но Рей не могла выбросить Лайлу из головы. Иногда, проснувшись среди ночи, Рей спрашивала себя, как ей заплатить Лайле за ту печаль, что была написана у нее на лице, когда она застала их с Ричардом в гостиной. Этот взгляд напомнил Рей о Джессапе. Наверное, она смотрела на него так же, когда поняла, что он собирается ее бросить.

Рей по-прежнему не верила, что Джессап ушел от нее навсегда, и все же старательно пыталась стереть его из своей памяти. Всю его одежду она отнесла в пункт приема одежды для бедных. Она отправила заявление на почту, сообщив, что такой-то адресат здесь больше не проживает. Она больше не подбегала к окну, заслышав чьи-то шаги. В тот день, когда она обычно праздновала годовщину их первого поцелуя, Рей отправилась в ближайший китайский ресторанчик и заказала там все, что Джессап терпеть не мог: креветки с соевым соусом, баклажаны со специями и курицу с каким-то странным, специфическим вкусом.

В воскресенье, в первых числах марта, когда Рей уже почти удалось забыть Джессапа, она вышла из душа и вдруг услышала, как в дверь кто-то стучит. Рей замерла, стоя посреди комнаты с полотенцем на голове. Ее словно обдало жаром. Рей быстро накинула купальный халат и пошла открывать дверь, отчаянно желая, чтобы это был Джессап. Но на пороге стоял Хэл, его партнер, и Рей не смогла скрыть разочарование.

Перед тем как постучать, Хэл некоторое время стоял под дверью, собираясь с духом. Он принес Рей гвоздики, подкрашенные красной краской, и у нее не хватило решимости выставить его. Сварив Хэлу кофе, Рей пошла в ванную комнату, чтобы одеться. Когда она вернулась на кухню, Хэл все еще мешал ложкой кофе. Казалось, его больше интересует то, куда Рей поставила его гвоздики, чем сам кофе. Усевшись за стол напротив Хэла, Рей внимательно на него посмотрела.

— Надеюсь, тебя не Джессап прислал? — спросила она. — А то, может, он вдруг решил узнать, как я себя чувствую и не нужно ли мне чего?

— Джессап? — смутившись, переспросил Хэл.

— Я знаю, Джессап на это не способен, — вымученно улыбнулась Рей.

— Ты меня извини, — сказал Хэл. — Если бы он мне сказал, что у него есть ты, я никогда не взял бы его в партнеры. Честно говоря, я вообще жалею, что с ним связался. — Хэл пригубил кофе и покачал головой. — Черт бы его побрал! Как только у него что-нибудь кончается — посуда или чистое белье, — он делает такой удивленный вид, будто всего этого у нас было навалом. Знаешь, Рей, с ним невозможно жить.

— А я жила, — бросила она.

— Ну, ты его любила, — сказал Хэл и положил себе еще сахару. Затем, словно внезапно что-то вспомнив, добавил: — Только не говори, что и сейчас его любишь.

— Если ты решил, что между нами все кончено, то выкинь это из головы, — заявила Рей.

— Я просто хотел тебе помочь, — ответил Хэл.

Он так упорно избегал ее взгляда, что Рей могла спокойно разглядывать его лицо.

— Зачем? — наконец спросила она.

— То есть как зачем? — искренне удивился Хэл.

— Не знаю, — ответила Рей.

— Мне же не трудно один раз заехать к тебе и помочь, если что нужно, — сказал он, — Может, мне хочется что-нибудь для тебя сделать.

Рей пообещала, что подумает, и, когда в следующее воскресенье в дверь снова постучали, у нее уже не возникло радужных надежд. Она точно знала, кто это. Рей позволила Хэлу снести вниз корзину с бельем, сменить масло в «олдсмобиле», но от этого ей почему-то стало еще хуже. А когда она провожала Хэла к пикапу, который они покупали вместе с Джессапом, Рей внезапно ощутила желание. Машина была красного цвета, и Рей была уверена, что такой цвет выбрал именно Джессап. Как можно искреннее поблагодарив Хэла за помощь, Рей в тот момент думала только о Джессапе. Она представляла себе, как он сидит в ресторанчике «Пончики Данкина» в Барстоу, краем глаза наблюдая за официанткой Полетт.

Вечером, отправляясь спать, Рей была уверена, что ее будут мучить кошмары. Наверное, ей приснятся мужчины ее жизни: Джессап будет от нее уходить; Хэл постучит в дверь, подняв ее среди ночи; Ричард отвезет ее не в ту больницу и бросит в приемном покое, когда у нее уже начнутся роды. Однако в ту ночь Рей приснилась Лайла. И когда утром Рей проснулась, то была напугана, как маленькая девочка, которая плакала во сне и звала маму. Ночь за ночью ей снилась Лайла: то у Рей была высокая температура и помочь могла только Лайла; то Рей блуждала по саду, и хотя впереди виднелся дом Лайлы, выйти к нему было невозможно, так как все дорожки вели к зарослям акации. В детстве, когда Рей боялась снова увидеть кошмары, Кэролин учила ее поступать так: перед сном нужно вымыть волосы лимонным соком, а потом взять с собой в постель какое-нибудь шитье или вышивку и работать, пока не уснешь. Однако теперь запах лимонного сока казался Рей слишком острым, а игла для вышивания до крови колола пальцы.

Через несколько ночей, когда капли крови, падающие с ее пальцев, образовали на простыне рисунок в виде сердца, Рей поняла: еще немного — и дело примет дурной оборот. Забросив вышивание, Рей усилием воли заставляла себя спать без сновидений, но и этого оказалось недостаточно. Разумеется, Рей не надеялась, что Лайла согласится присутствовать при ее родах, но дать свое благословение она могла бы. Поэтому однажды вечером, когда Рей приготовила себе обед, но не смогла проглотить ни кусочка, она села в машину и отправилась прямиком на улицу Трех Сестер.

«Фольксвагена» Ричарда возле дома не было, и Рей это немного озадачило. Впрочем, последнее время он редко бывал дома. Каждый раз, когда Ричард не находил повода задержаться на работе, он ехал к винному магазину и останавливался позади него. Ричард не заходил в магазин и ничего не покупал. Он просто сидел в машине и слушал радио. Когда же он, наконец, возвращался домой, Лайла его слышала. Машина Ричарда подъезжала к дому, и Лайла замирала, прислушиваясь к его тяжелым шагам. Оказывается, это совсем нетрудно — жить в одном доме и делать вид, что вы чужие. Если они случайно встречались на кухне или в холле, Лайла опускала глаза и мысленно считала до ста. К этому времени Ричарда уже не было. Каждый раз до тех пор, пока Ричард, вернувшись домой, не укладывался спать на диване, Лайла тщательно следила за тем, чтобы ящик комода, в котором спала ее дочь, был закрыт. Но когда муж засыпал, она выдвигала ящик и брала дочь на руки, а иногда даже осмеливалась вынести ее в сад и посидеть под лимонным деревом.

В тот вечер, когда к ней приехала Рей, Лайла сидела в кресле, укачивая дочь. Она услышала чьи-то шаги на дорожке — это был не Ричард. Лайла встала и уложила ребенка в ящик комода, бережно укрыв его тончайшим шелковым шарфом. Затем, накинув халат, вышла в столовую. Подойдя к окну, Лайла приподняла занавеску и выглянула во двор.

Рей, цепляясь за перила и с трудом удерживая равновесие, поднялась на крыльцо. В последнее время она ужасно боялась упасть и поэтому шагала осторожно, придерживая рукой огромный живот. Лайла почти что видела ребенка, которого носила Рей. Его глаза были закрыты, но он непрерывно сжимал и разжимал пальчики. У него уже были ресницы, ногти и мягкие волосики. По сравнению с этим ребенком ее собственная малышка казалась призраком, и Лайла подумала о том, что, наверное, он вытягивает из малышки силу: лежа в ящике комода, ее дочь задыхалась.

Когда Рей позвонила, Лайла спряталась за занавеску. Рей простояла на крыльце дольше, чем ожидала Лайла: целых пятнадцать минут. Когда ждать уже не было смысла, Рей повернулась и пошла к машине. Лайла стояла, прижавшись спиной к стене, потом вытерла занавеской глаза. Немного погодя, когда она набралась храбрости и отдернула занавески, уже ничто не напоминало о том, что к ней кто-то приходил. Не было никого, кто мог бы заметить, что на розовых кустах появились новые бутоны и что каждый из них был красным, как кровь.

Все утро Хэл и Рей потратили на покупку детской кроватки, переходя из одного детского магазина в другой. Постепенно Рей начала падать духом. Все было таким дорогим, таким чужим. Некоторых вещей она даже никогда раньше не видела: амортизаторы для детских кроваток, ходунки, детские сиденья с застежками и колокольчиками. В этот день ребенок особенно интенсивно толкал ее под ребра, и когда Хэл спросил, что, может быть, она ищет какую-то особенную кроватку, Рей не выдержала.

— Слушай, оставь меня в покое! — выпалила она и пошла прочь.

Тяжесть внутри ее все усиливалась, и Рей ужасно хотелось сесть на пол, согнув ноги в коленях. Ее руки дрожали. Она не знала, какая именно кроватка ей нужна, поскольку в них совершенно не разбиралась. Под конец она наугад ткнула пальцем в деревянную кроватку, которая ничем не отличалась от остальных, и сказала, что берет вот эту.

Пока Хэл грузил кроватку в пикап, Рей делала дыхательные упражнения. По дороге домой она была уверена, что, если сейчас Хэл скажет хоть одно слово, она прямо на ходу выпрыгнет из машины. Хэл сам затащил кроватку в дом, после чего оба с удивлением обнаружили, как много места она занимает. Наконец Хэл кашлянул.

— Знатная кроватка, — восхищенно сказал он.

— Еще бы, — отозвалась Рей.

Она села на край кровати и провела рукой по волосам.

— Я, наверное, сошла с ума, — призналась она.

— Я тебе скажу, кто сошел с ума, — заявил Хэл. — Мы делаем деньги. В это особенно трудно поверить, потому что это идея Джессапа. Мы поместили рекламу в «Вэрайети» и «Тайме». Ну-ка угадай, какой сейчас самый модный подарок в Беверли-Хиллз?

Рей подняла на него глаза.

— Наши лошадки, — сказал Хэл. — Мы доставляем их клиентам, надев на них клоунские колпачки.

Хэл достал кошелек и аккуратно отсчитал десять стодолларовых банкнот. И положил их возле кровати.

— Не нужно, — возразила Рей. — Не нужно меня жалеть.

— Я не жалею, — возмутился Хэл. — Слушай, это деньги Джессапа. Только он об этом не знает.

— Правда? — с интересом спросила Рей.

— Финансами распоряжаюсь я, — ответил Хэл.

Оба улыбнулись.

— Да, он мне кое-что должен, — протянула Рей.

— Говорил я тебе: бери те амортизаторы для кроватки, — произнес Хэл. — И вовсе они не дорогие.

— Знаешь, не нужно тебе со мной возиться, — сказала Рей. — Поищи ты себе другую компанию.

— Да ничего, — ответил Хэл.

— Нет, Хэл, правда, — настаивала Рей.

— Я тебя понимаю, — ответил он. — И ничего от тебя не жду.

Итак, Рей подняла деньги и дважды их пересчитала. Она знала одно: когда тебе говорят, что ничего не ждут, это значит, что ждать собираются долго и надеются, в конце концов, дождаться.

В тот же вечер они отправились в ресторан, чтобы отпраздновать покупку кроватки. Ресторан, построенный на месте бывшей гостиницы, располагался на границе с усадьбой трех сестер. Рей и Хэл сели в саду за белый железный столик и по требованию Рей заказали самые дорогие блюда, поскольку платить за них предстояло Джессапу. Сначала им было очень весело, однако к концу обеда, когда подали десерт, Рей уже не могла выкинуть Джессапа из головы. Она даже заказала яблочный пирог, который ненавидела именно потому, что его обожал Джессап.

— Ты не подумай, что я хочу, чтобы он вернулся, — объяснила она Хэлу. — Можешь себе такое представить: я рожаю, а рядом сидит Джессап? Я лежу, жутко страшная, а он, чего доброго, еще попросит меня встать и быстренько принести ему из кухни стакан воды со льдом.

— Ты не будешь страшной, — с невинным видом брякнул Хэл. — Ты будешь очень красивой.

— Правда? — холодно отозвалась Рей. — Ты, по-моему, относишься к тому типу мужчин, которые считают, что женщина может быть прекрасной всегда, даже когда корчится на больничной койке. Спорю на что угодно, тебе нужна женщина, которая всегда должна хорошо выглядеть. Потому-то от тебя подружка и сбежала.

— Кто тебе сказал, что она от меня сбежала? — спросил Хэл, положив вилку.

Рей не хотелось его обижать, да и зачем?

— Знаешь, — устало сказала она, — мне надо домой.

У Хэла был такой несчастный вид, что Рей не выдержала и взяла его под руку.

— Я тебе скажу, как я об этом узнала, — улыбнулась она. — Меня тоже бросили, а рыбак рыбака… Ну, сам понимаешь.

— Я хотел сделать тебе комплимент, — объяснил Хэл.

— Знаю, — ответила Рей. — Не обращай на меня внимания. Я слишком долго жила с Джессапом. Это он сделал меня такой злючкой.

Когда они выехали на бульвар Сансет, Рей вдруг занервничала. Все напоминало ей о Джессапе: песок на полу в машине, игра теней на улице. Через некоторое время она заметила, что Хэл поглядывает в зеркало заднего вида, и оглянулась.

— Вот дерьмо! — воскликнула Рей. — Это он?

Хэл кивнул.

— Чертов придурок, взял мою машину, — выругался Хэл и рванул вперед.

Оба почему-то смутились, словно совершили что-то неприличное, и перешли на шепот.

— Что будем делать? — спросила Рей.

— А что мы можем сделать? — сказал Хэл, останавливаясь на красный свет.

Джессап вышел из «форда» Хэла и, не выключая двигателя, захлопнул за собой дверцу. Подойдя к машине со стороны Рей, он постучал в стекло. Рей взглянула на Хэла, и тот опустил стекло.

— Ну и какого черта вы тут делаете? — спросил Джессап.

— Мы ездили обедать, — ответил Хэл.

— Правда? — съязвил Джессап. — И сколько это уже продолжается?

— Нисколько, — ответил Хэл, бросив быстрый взгляд на Рей. — И знаешь, раз уж ты поднял эту тему, как там поживает Полетт?

— Полетт! — возмутился Джессап. — При чем тут Полетт?

— Брось, Джессап, — сказал Хэл. — Ты что, нас за идиотов держишь?

— Мне вот что хотелось бы знать, — начал Джессап.

Рей на него не смотрела, но по его тону было ясно, что он обращается именно к ней.

— Мне хотелось бы знать, почему ты боишься на меня смотреть?

Рей повернулась к нему и как можно спокойнее произнесла:

— Я на тебя смотрю, и что дальше?

— Смотришь? — переспросил Джессап. — Ну так погляди получше.

В это время загорелся зеленый свет. Стоявшая сзади машина загудела. Джессап, не оборачиваясь, махнул рукой, давая понять водителю, чтобы объезжал.

— Ты знаешь, какой сегодня день? — спросил Джессап, обращаясь к Рей.

Машина загудела снова. Джессап отскочил от пикапа.

— Да объезжай ты, придурок! — крикнул он водителю.

— Мне кажется, мы вовсе не обязаны тут сидеть и выслушивать его болтовню, — прошептал Хэл на ухо Рей.

Джессап снова просунул голову в окно со стороны Рей. На его скулах ходили желваки. Верный признак, что он злится.

— Сегодня мой день рождения, Рей, — сказал он.

— Ну, надо же, — откликнулся Хэл. — Ты что, парень, совсем рехнулся? Да кто ты такой?

— Ты, в самом деле, хочешь, чтобы в свой день рождения я остался один? — спросил Джессап.

— А как насчет Полетт? — не выдержав, вскинулась Рей, невольно выдав себя: несмотря на невозмутимый вид, она внимательно следила за происходящим.

Сидящий рядом с ней Хэл как-то сник. Заметив, что одержал первую маленькую победу, Джессап хмыкнул.

— Вылезай, — скомандовал он. — Пошли отпразднуем.

Судорожно сглотнув, Рей повернулась к Хэлу.

— Извини, — сказала она, — это его день рождения.

Джессап подошел к пикапу со стороны водителя и подождал, пока Хэл выйдет.

— Я благодарна тебе за все, что ты для меня сделал, — повернулась к Хэлу Рей.

— Нужна мне твоя благодарность, — ответил Хэл.

Он вышел из машины, и Джессап забрался на его место. Захлопнув дверцу, он рванул с места. Взглянув в зеркало заднего вида, Рей увидела, как Хэл садится в свой «форд», что-то крича водителям других машин, выстроившихся за ним в длинную цепочку.

— Ну, все, — заявил Джессап, закуривая сигарету. — Еле успел, пока не стукнуло тридцать. Но успел. — Он опустил руку в карман, и машина вильнула на встречную полосу. — Посмотри, — сказал Джессап, показывая Рей пачку банкнот. — Мне тридцать лет, и я уже богач.

— Поздравляю.

— Я же говорил, что разбогатею, — похвастался Джессап.

— Не знаю, — ответила Рей. — С Хэлом я поступила по-свински.

— Позволь сказать тебе одну вещь, — произнес Джессап, поймав взгляд Рей. — Хэл хочет того же, что и все. Или когда-то хотели, — поправился Джессап. — Ты понимаешь, о чем я. Что бы ни случилось, мы с тобой повязаны. И вообще, если не ошибаюсь, ты носишь моего ребенка.

— Ты не ошибаешься, — подтвердила Рей.

— Приехали, — сказал Джессап, останавливаясь возле винного магазина. — Подожди меня, — добавил он, выходя из машины.

Рей даже не успела сказать ему, чтобы ничего не покупал. Потом она сидела в машине и размышляла, что все идет не так. Ее не покидало чувство, что все это происходило с ней сотни раз, только тогда она была совсем другим человеком.

Тут вернулся Джессап. Одним прыжком вскочив в машину, он сунул под сиденье две бутылки испанского шампанского.

— Что это? — спросила Рей.

— Шампанское, — ответил Джессап. — Поехали домой и как следует напьемся.

— Мне нельзя, — возразила Рей. — Я беременна.

— Это же мой день рождения, — рассердился Джессап.

— Я помню, — ответила Рей. — Ты мне уже говорил.

— Да, говорил, потому что сама ты запомнить не в состоянии.

Рей немного смутилась. Раньше она прекрасно помнила, когда у Джессапа день рождения. Но все последнее время она думала о другом дне: дне рождения своего ребенка.

— Ладно, — согласилась, наконец, Рей. — Поехали домой.

Всю дорогу они молчали. Один раз Джессап поймал на себе взгляд Рей, их глаза встретились, и оба засмеялись. Казалось, все было хорошо. Но когда они приехали домой и Джессап начал парковать машину, Рей поняла, что хорошо уже никогда не будет. Она перестала ему доверять.

Джессап пошел за ней к дому, держа в обеих руках по бутылке шампанского. Глядя, как она отпирает замок, он заметил:

— А ты и впрямь похожа на беременную.

Бросив на него быстрый взгляд, Рей распахнула дверь.

Увидев детскую кроватку, Джессап поставил бутылки на стол, подошел к кроватке и задумчиво провел рукой по ее деревянной решетке. Рей казалось, что вот сейчас он скажет что-то очень важное. Но Джессап только сказал, что умирает от жажды.

Рей отправилась на кухню за стаканами. Потом она делала вид, что пьет, прикладывая к губам стакан с шампанским. Она оказалась права: Джессап даже не заметил, что подливает вино только в свой стакан.

— Почему ты не хочешь сесть рядом? — спросил он, устроившись на краешке кровати и глядя на Рей, которая примостилась в кресле напротив.

— Мне и здесь хорошо, — пожав плечами, ответила она.

— Черта с два! — возразил он. — Ты просто боишься того, что может случиться, если сядешь поближе.

Рей встала и села рядом с ним. Балансировать на краешке кровати оказалось куда легче, чем сидеть прямо. Когда Джессап потянулся к ней, Рей вспомнила, как он поцеловал ее в первый раз. На улице было так холодно, что на уличных фонарях повисли сосульки. Рей ничего такого не ожидала. Джессап встречал ее возле школы, и Рей, как только его увидела, бросила своих подружек и побежала к нему. Потом они шли в полном молчании. Джессап на нее не смотрел, а Рей цеплялась за него, чтобы не упасть на скользком тротуаре. Внезапно он сказал:

— Видела, как они на меня смотрели?

— Кто? — спросила Рей, поскольку навстречу им не попалось ни одного прохожего.

— Твои подружки — вот кто, — ответил Джессап. — Нужно быть слепой, чтобы этого не заметить.

— Они на тебя не смотрели, — возразила Рей, хотя на самом деле так не считала.

Девчонки наверняка, прямо на ступеньках школы, разобрали Джессапа по косточкам.

— Не вешай мне лапшу на уши, — отрезал Джессап.

— Ну ладно, — согласилась Рей. — Они на тебя смотрели и страшно ревновали.

Джессап подозрительно уставился на нее.

— Правда-правда, — кивнула Рей.

— Да врешь ты все, — сказал Джессап, явно смягчившись.

— Клянусь, — заявила Рей, — они тебя ревнуют.

— С какой стати им ревновать? — спросил Джессап немного погодя. — Кто мы с тобой друг другу? Никто.

Рей смотрела себе под ноги.

— Я тебя заранее предупреждаю, — произнес Джессап, — чтобы ты потом не расстраивалась.

Когда он начал ее целовать, Рей знала, что ей полагается закрыть глаза, но она не смогла это сделать. Она смотрела прямо на него, чтобы убедиться, что все это происходит с ней наяву, ведь когда поцелуи закончатся, Джессап поведет себя так, будто ничего и не было.

Но на этот раз Рей отодвинулась. Взглянув на нее, Джессап наклонился и принялся снимать сапоги.

— Что ты делаешь? — поинтересовалась Рей.

Джессап встал и начал расстегивать рубашку.

— А ты как думаешь — что? — спросил в ответ он.

— Ты, кажется, и в самом деле считаешь меня дурой, — рассердилась Рей.

— Ну, давай, продолжай, — сказал Джессап. — Попробуй себя убедить, что не хочешь, чтобы я остался.

— Лучше бы ты встречал день рождения с Полетт! — воскликнула Рей. — С ней было бы гораздо веселее.

— Далась тебе эта Полетт, — проворчал Джессап. — У нее, между прочим, недавно состоялась помолвка с одним ковбоем.

Рей наклонилась, взяла сапоги Джессапа, открыла входную дверь и вышвырнула сапоги во двор.

— Постой! — крикнул Джессап.

Рей стояла в дверях, обмахиваясь рукой, чтобы хоть чуть-чуть остыть.

— Говорил я тебе, что все так и будет, — произнес Джессап. — Говорил я тебе, что, если ты забеременеешь, уже ничего не будет как прежде. Посмотри на себя! Ты даже думать не в состоянии!

— Ты, придурок эгоистичный! — взорвалась Рей. — Думаешь, раз продал несколько паршивых лошаденок, значит, ухватил удачу за хвост? Ты неудачник, вот ты кто.

Джессап молча застегнул рубашку и заправил ее в брюки.

— Я никому не позволю так со мной разговаривать, — заявил он, проходя мимо Рей.

— Вон из моего дома! — крикнула она, понимая, что это звучит смешно: Джессап уже стоял во дворе.

Когда она собиралась захлопнуть дверь, Джессап придержал ее рукой.

— Нашла время — в мой день рождения, — сказал он, — Небось специально дожидалась?

Он говорил тихо, почти шепотом, но Рей слышала, что его голос дрожит. И тогда она поняла, что Джессап пришел, потому что нуждался в ней. В другое время она почувствовала бы себя победительницей, но теперь ей стало жаль его, а жалеть Джессапа — значит предать его. Она посмотрела ему вслед. Он шел ссутулившись, и ей захотелось побежать за ним. Однако вместо этого Рей закрыла дверь, и слушала, как отъезжал от дома пикап. Потом она думала о том, что тогда, в Бостоне, когда Джессап сообщил ей, что уходит, он, наверное, отчаянно хотел, чтобы она умоляла его остаться. Но Джессап сумел скрыть свои чувства, и в памяти Рей остались лишь его бесшабашность, жаркие ночи и его взгляд, ради которого она была готова на все. Но теперь Джессап был тридцатилетним мужчиной. Он не мог усидеть на одном месте и не мог больше быть один. Теперь в его постоянных разъездах по пустыне ему нужен был попутчик, с которым можно было бы поговорить, но рядом никого не было, и ему приходилось говорить с самим собой. Теперь, забираясь на нижнюю полку в трейлере, он хотел уснуть — и не мог.

Рей легла в постель, твердо уверенная в том, что и ее ожидает бессонная ночь, однако она крепко спала еще до того, как Джессап выехал на автомагистраль. Нет, Рей было его очень жаль. Но все вокруг изменилось, даже ее чувства к Джессапу. Засыпая, она пыталась представить себе его лицо — и не могла. Рей посмотрела на детскую кроватку, отбрасывающую голубые причудливые тени. Каждый раз, когда проезжающая мимо машина освещала комнату светом фар, эти голубые тени двигались.

Незадолго до рассвета Рей приснилась мать и их дом в Веллфлите. Было время отлива, и на соленых болотах гомонили птицы. Рей с матерью стояли на крыльце. На Кэролин было легкое белое платье, которое она носила еще до рождения Рей. Они смотрели на небольшую бухточку, образовавшуюся возле болот. Это был широкий проход, который киты иногда путали с выходом в море. В этом месте животные, сбиваясь с пути в тростниковых зарослях, часто выбрасывались на сушу. На этот раз бухта была пуста, а поверхность воды — гладкой, как стекло. Вдруг Рей поняла, что матери рядом нет, и сразу ей стало как-то очень спокойно. Она стояла на крыльце, облокотившись о перила, и слушала птиц. Но когда посмотрела вниз, в заросли тростника, то увидела на поверхности воды белое платье матери, отбрасывающее белый лунный свет.

На следующее утро Рей долго не могла проснуться. Со стороны шоссе слышался гул проезжающих машин, из кухни доносилось низкое жужжание: там в оконное стекло билась пчела. Выбираясь из постели, Рей почувствовала, что с ней что-то не так. С огромным трудом она спустила ноги на пол и прошла через комнату, чтобы взять халат. Добравшись до ванной и взглянув на себя в зеркало, Рей поняла, что ее тело изменилось. Раньше ее живот начинался прямо от грудей, но за эту ночь ребенок опустился вниз, и теперь Рей чувствовала его голову где-то в районе таза. Сбросив халат на пол, Рей принялась себя рассматривать. Со стороны могло показаться, что она просто любуется своим телом. Однако все было не так просто: впервые в жизни Рей получила то, что хотела. А хотела она ребенка, до рождения которого оставалось менее четырех недель.

Лайла и Ричард научились обращаться друг с другом вежливо, однако от этой ледяной вежливости мурашки бегали по коже. Иногда, сделав над собой усилие, они даже вместе обедали, но старались при этом не смотреть друг на друга и ничего не просить, даже передать соль. О том, что когда-то существовало между ними, они никогда, ни при каких обстоятельствах, старались не вспоминать.

Никакая сила не заставила бы сейчас Лайлу поговорить с мужем. Ничто не заставило бы ее признаться, что с ней начали происходить пугающе странные вещи: у нее начались видения. Это уже не были те простые предвидения, которые возникали у нее во время сеансов гадания. Видения начинались внезапно, в любой час дня и ночи, превращая само время в злого врага. Лайла потеряла способность предсказывать, а иногда и сама не могла понять, где находится: у себя на кухне или на берегу замерзшего залива — там она любила прогуливаться со своим любовником Стивеном. Днем, когда Лайла выходила в садик поливать герань, она видела свою мать юной девушкой, которая весело смеялась и болтала с подружками, такими же юными, как она. Вытирая в гостиной пыль, Лайла иногда видела Рей, укладывающую в кроватку своего непослушного ребенка. Заходя в ванную и включая свет, Лайла видела себя: вот она вставляет в ванну пробку, включает холодную воду, а потом внимательно разглядывает острую бритву и свою руку.

Эти видения вызывали у нее сильнейшие головные боли и странный, непрекращающийся холод в груди. Теперь Лайла поняла, почему Хэнни вечно куталась, надевая на себя бесконечные черные юбки, кожаные сапоги, свитера, шали. Хэнни бывало говорила ей, что время с годами становится все более ценной штукой. Это в двадцать пять ты можешь поднести пальцы к свету и увидеть, как они просвечивают. А что ты увидишь на своей руке, когда тебе стукнет восемьдесят?

Сидя за столиком Хэнни и слушая ее рассуждения, Лайла все больше задумывалась о будущей старости.

— Есть же какой-нибудь способ ее задержать, — наконец сказала она.

Глупое замечание, но Хэнни не засмеялась. Молча кивнув, она разломила пополам кусочек сахара и сунула одну половинку себе за щеку.

— Есть, конечно, — согласилась старая гадалка. Ее маленькие глазки блестели так ярко, что некоторые из ее клиентов почему-то избегали смотреть ей в лицо. — Только мне не хотелось бы испытывать его на тебе.

После этого Лайла решила, что Хэнни владеет секретом вечной молодости, поскольку уже тогда, в восемнадцать лет, она знала, что некоторые мужчины — вроде Стивена — терпеть не могут стареющих женщин.

«Наверное, — думала Лайла, — это какой-нибудь лосьон или крем, сделанный из роз, воды и фруктов, или пудра, которой следует посыпать перед сном веки».

Целыми днями она приставала к Хэнни: умоляла ее открыть тайну и клялась, что никому не скажет. Хэнни не отвечала. Вместо этого она предложила Лайле рецепт одного замечательного крема, который делали женщины в ее деревне: взбить яичные белки и на час нанести их на лицо, под подушку положить немного корицы, а в шампунь примешать немного чайных листьев. Но Лайле было нужно вовсе не это, и она мучила Хэнни до тех пор, пока та не сдалась.

«Когда я была ребенком, — начала Хэнни, — в нашей деревне жила такая красивая женщина, что даже вороны слетались к ее окну, чтобы на нее посмотреть. По вечерам, когда она выходила из дома, луна тускнела, а лягушки замолкали, чтобы увидеть кусочек ее ножки, мелькнувшей из-под платья. Муж ее обожал, дети не отпускали ее юбку, потому что она источала дивный аромат лаванды и сладкого масла. Она была так прекрасна, что никто даже не смел ее ревновать. Люди сами наслаждались ее счастьем, как будто оно было их собственным.

Но вдруг с женщиной что-то случилось. Дни и ночи напролет она плакала, под глазами у нее залегли темные круги, кожа сделалась серой, как зола. А случилось вот что: женщина нашла у себя несколько седых волосков. Схватив зеркало свекрови, она принялась себя разглядывать. И заметила на своем лице морщинки, которых раньше не замечала. И тогда она поняла, что начала стареть. Забыв обо всем на свете, завернувшись с головой в одеяло, женщина целыми днями лежала на деревянном полу, заливаясь горькими слезами. Ее дети исхудали, муж начал лысеть. И вдруг однажды она вновь стала сама собой, только на ее лице появилась лукавая улыбка, словно женщина узнала некую тайну. Вся деревня насторожилась, ибо все поняли: скоро что-то произойдет. И действительно, однажды утром, когда ватага ребятишек шла в школу, они увидели ее тело, висящее на сосне. Женщина повесилась на белом шелковом шарфе, том самом, что был на ней в день свадьбы. В тот же день ее похоронили. Но разговоры о ней не прекращались, и жителям деревни даже казалось, что она и не умирала вовсе: стоило кому-нибудь закрыть глаза, и он видел прекрасную женщину. Со временем муж перестал о ней тосковать, дети вспоминали ее с нежностью, а деревенские мужчины поминали ее всякий раз, когда сидели на берегу реки и пьянствовали. Все женщины деревни поняли, как удалось ей навечно остаться молодой. Но знали они и другое: она заплатила за это цену, которую им всем придется заплатить, когда их кожа сморщится, а волосы будут белыми как снег. И все молодые женщины завидовали ее мужеству, но старые лишь молча переглядывались, так как считали ее полной дурой».

Лайла знала, что это правда. Ее дочь была единственной, кто не менялся с течением времени. Однако видения отнимали у Лайлы энергию, и она все реже подходила к своей дочери. Иногда она просто садилась на стул возле комода и смотрела на спящего ребенка. Так она проводила весь день, охраняя сон дочери, а когда, наконец, отправлялась спать, то видела такие сумбурные сны, что и вспомнить-то их не могла.

С каждым днем Лайла становилась все более нервной, и однажды наступил день, когда она поняла, что еще одного обеда в одиночестве больше не вынесет. Был тихий и теплый мартовский вечер, воздух был чист и прозрачен, в соседнем саду зацвела акация. Лайла знала, что Ричард вернется домой не раньше восьми, поэтому поставила тарелки с едой на поднос и вынесла его во двор. На ней были вельветовые слаксы и шерстяной свитер Ричарда. Вечер был теплый, но она почему-то мерзла. Сначала Лайла подумала, что у нее опять начинаются видения, однако чуть позже ей стало совсем плохо: тело точно протыкали холодным стальным ножом. Она почему-то перестала чувствовать запах лимонного дерева и слышать гул самолетов, пролетающих над домом.

Лайла сидела за столом, перед ней стоял поднос с творогом, фруктами и чаем со льдом. Внезапно она почувствовала, что цепенеет.

«Нужно просто пошевелиться, — сказала она себе, — и все пройдет».

Но когда она вернулась в дом, ей стало хуже. Кровь начала стынуть, превращаясь в лед. Лайла подошла к телефону, чтобы позвонить Ричарду, но обнаружила, что не может вспомнить номер, по которому звонила тысячи раз. Она помнила, что сейчас август, так как на улице тепло. В коридоре послышалась тихая возня. Это ворочалась в постели Дженет Росс. Ей не спалось, поэтому она встала и полезла в шкаф за халатом. В саду на лужайке запели птицы.

Лайла взяла трубку и набрала номер оператора.

— Мне нужно позвонить мужу, — сказала она, как только оператор ответил.

— Вы что, не можете набрать его номер? — спросил оператор.

— Не могу, — ответила Лайла.

— Назовите номер, — сказал оператор. Но в том-то и дело, что номер она забыла. Птицы в саду устроили настоящий тарарам.

Дженет Росс могла войти в детскую в любую минуту, поэтому Лайла решила спрятаться за детской кроваткой. Сперва она подумала, что девочка спит, но потом увидела, что ее глаза открыты. Лайла прижалась лицом к прутьям кроватки и, когда девочка сделала выдох, вобрала его в себя. Он был сладким на вкус, и тогда она поняла, что этот выдох последний. Скорчившись возле кроватки, Лайла слышала, как остановилось сердце ее ребенка. Вот так, рано утром, когда жители Восточного Китая мирно спали рядом со своими женами или мужьями, перестало биться сердце ее дочери.

Занавески в детской были опущены, но даже сквозь них было видно, какая сегодня чудесная погода: настоящий летний день. На солнце примерно тридцать, в тени прохладнее. Тридцать градусов, а Лайле было холодно. Руки дочери слегка дрожали и слабо цеплялись за простыни, а потом вдруг, совершенно внезапно, ее тельце стало тяжелым, как камень, и бледным, как утреннее небо. Лайла вскрикнула всего один раз, но этот крик мог разрезать стекло, мог прорваться даже сквозь время.

— О, пожалуйста, — прошептала Лайла, крепко, до боли в пальцах, сжимая телефонную трубку.

Оператор повторил номер ее телефона и спросил домашний адрес. Она не помнила, и тогда оператор нашел его сам. Трубка выпала из рук Лайлы, перед глазами все поплыло и закачалось. Легкие, глаза, уши — все перестало ее слушаться. Лайла бросилась во двор, чтобы глотнуть воздуха. Улитки уже выползли на керамические плитки внутреннего дворика, но Лайла шагала прямо по ним, и раковины трещали и крошились у нее под ногами. Голова раскалывалась от боли, отдающейся в висках. Лайла почувствовала, что падает. Раньше она считала, что даже падать нужно красиво, а потому отчаянно пыталась устоять на ногах, чтобы не лежать на земле бесформенной кучей.

В тот вечер состоялось последнее занятие в классе Ламаса. Закончив упражнения по дыхательной гимнастике, ученики отправились смотреть учебный фильм. Как только в зале погас свет, Рей закрыла глаза. Ричард взял ее за руку, и все же оба отвели глаза от экрана, на котором муж принимал роды у своей жены.

Позже, когда они подошли к автостоянке, Рей, пошарив в сумочке, не нашла ключей от машины.

— О, черт! — выругалась она и опустилась прямо на тротуар.

— Вы ведь не хотите, чтобы я был вашим тренером? — спросил Ричард.

— Ну почему же, хочу, — ответила Рей, не глядя на него.

Обнаружив ключи на дне сумочки, она нервно крутила их на пальце. Ричард мягко взял ее за руку.

— Головная боль, — объяснил он. — Знаете, вам лучше обратиться к Лайле.

— Ну, она вряд ли захочет мне помочь.

— Но можно ведь хотя бы попробовать с ней поговорить, — сказал Ричард и, поймав взгляд Рей, добавил: — Сейчас ей очень нужно, чтобы рядом кто-то был. Но не я.

— Я уже пыталась с ней говорить, — призналась Рей. — Она мне даже дверь не открыла.

Ричард встал и помог подняться Рей. Было уже поздно, и все ученики класса Ламаса разъехались по домам.

— Хочу, чтобы вы знали. Я вовсе не чувствую себя обиженным, — сказал Ричард.

— А я и не думала вас обижать, — ответила Рей и, взглянув на Ричарда, вымученно улыбнулась: — Ну, вообще-то вы правы. Я предпочла бы работать с женщиной.

Но дело было не только в этом. Рей все еще не могла избавиться от ощущения, что если рядом с ней не будет Лайлы, то все может кончиться очень плохо. По дороге домой она проехала по улице Трех Сестер, развернулась и проехала по ней снова, а когда остановила машину возле дома Лайлы, с удивлением обнаружила, что очень волнуется.

На звонок никто не ответил, и Рей решила, что пора уходить. На всякий случай она подошла к окну и заглянула в кухню. В доме никого не было видно, но задняя дверь, ведущая в сад, была приоткрыта. Внезапно совсем рядом завыла сирена «скорой помощи». Когда врачи выскочили из машины, Рей стояла возле Лайлы на коленях и закутывала ее в свой свитер. Услышав стук во входную дверь, Рей стала громко звать на помощь. Подхватив носилки, врачи побежали в сад, где увидели Рей, стоящую на коленях возле распростертой на земле Лайлы — та была без сознания. Укладывая Лайлу на носилки, врачи заметили на плитках глубокие царапины: уже теряя сознание, Лайла упорно пыталась подняться. Эти царапины остались навсегда. Время оказалось не властно над ними, как не властно оно над шрамами на запястьях, которые никогда не исчезают.

Лайла пришла в себя только через три дня. Сначала она увидела сон. Все вокруг залито ярким тропическим солнцем. Даже небо казалось белым, но это было не небо, а тысячи белоснежных цапель. Вокруг расстилалась равнина. На равнине росли огромные деревья с замшелыми ветвями. По равнине протекал широкий ручей. На его поверхности плавали гигантские цветы, каждый из которых больше самого крупного подсолнуха. Даже во сне Лайла сознавала, что на земле нет места, где цапли могли бы подняться прямо к солнцу, где вода в ручье была бы бирюзового цвета, а тропические цветы — холодные и белые, как молоко.

Лайла решила, что умирает. Раньше она считала, что смерть явится за ней в виде человека в черном шелковом костюме. Все произойдет холодной ночью. Человек будет ждать ее в аллее под фонарем, а волки будут завывать так страшно, что маленькие дети начнут ворочаться в кроватках. Но чтобы смерть пришла за ней сюда, в этот тропический рай?! Есть только одно спасение: нужно как можно скорее проснуться. И Лайла начала медленно, мучительно приходить в себя. Ручей высох, оставив после себя серый кафельный пол, покрытый мелкой рябью. Лайла решила, что, скорее всего, это кислородная палатка так все искажает.

Ричард не отходил от ее постели три дня, проклиная себя и с ужасом ожидая ее смерти. К концу третьего дня он как-то сжался. Одежда висела на нем мешком. К вечеру его сменила Рей. После работы она специально пришла сменить Ричарда у постели Лайлы, чтобы он мог пойти помыться и хоть немного поспать. Рей дежурила уже два часа, когда услышала, как зашуршали простыни: Лайла очнулась и попыталась выдернуть трубку капельницы. Склонившись над Лайлой, Рей увидела, что та открыла глаза, и сразу же нажала кнопку вызова медсестры.

— Не зовите этого чертова доктора, — хотела сказать Лайла, но с ее губ слетел лишь слабый шепот, приглушенный кислородной палаткой.

— Она очнулась, — сообщила Рей, когда в интеркоме раздался голос медсестры.

Лайла постучала пальцем по палатке, и Рей наклонилась к ней.

— Вы меня слышите? — спросила Лайла. — Я же просила не звать чертова доктора.

— Вы представить себе не можете, как мы все беспокоились, — сказала Рей.

— Нечего обо мне беспокоиться, — возразила Лайла, но голос ее выдал, и когда Рей положила руку на кислородную палатку, Лайла не отвела головы.

Пришел врач, и Рей вышла в холл отделения интенсивной терапии и оттуда позвонила Ричарду. Он примчался через двадцать минут и сразу заявил, что Рей может идти домой. Врач отвел Ричарда в сторону и сообщил, что, хотя на этот раз сердечный приступ оказался не очень тяжелым, за ним может последовать второй, уже с более серьезными последствиями. Ричард только головой кивал, когда ему говорили, что выздоровление будет медленным. Но он слушал и не слышал, так как на самом деле хотел только одного: увидеть Лайлу. Когда же, наконец, он вошел в палату, то вдруг смутился, совсем как тогда, когда ему было всего двадцать. Он так и остался стоять у двери, готовый в любой момент выскочить в коридор.

— Если ты не хочешь меня видеть, я уйду, — кашлянув, хриплым шепотом сказал он. — А если ты больше не хочешь быть моей женой, я и это пойму.

Только сейчас Лайла осознала, как ей больно. Сбросив кислородную палатку, она знаком подозвала Ричарда. Тот замер у ее кровати.

— Я чуть с ума не сошел, — признался он.

Пока Лайла лежала без сознания, Рей купила для нее голубой гиацинт в горшке. В душной палате цветок испускал дивный, гипнотический аромат. И сразу начинало казаться, что ты находишься где-то на Восточно-Китайском шоссе, а на дворе апрель и все кругом цветет и благоухает.

— Тебя выпишут в конце недели, — сообщил жене Ричард, все еще не осмеливаясь поднять глаза.

Вчера он забыл позвонить отцу, и Джейсон Грей сам отзвонился, когда в Нью-Йорке была уже полночь. Услышав голос отца, Ричард разрыдался и даже теперь все еще не мог успокоиться.

— Рада, что мой врач хоть с кем-то общается, — ответила Лайла. — Мне он ни слова не сказал.

— Я не хочу тебя терять, — прошептал Ричард.

Оба замолчали. В тишине палаты были слышны щелчки капельницы, подающей глюкозу. Лайла пыталась думать о дочери, оставленной в ящике комода, но видела лишь белую равнину из своего сна. Там было так одиноко, что можно было умереть, и хотелось бежать без оглядки, броситься к самому дорогому, самому любимому и прижаться к нему крепко-крепко.

Ричард пододвинул к кровати стул и сел.

— Мы можем все начать заново, — произнес он.

Лайла покачала головой.

— Нет, можем, — настаивал Ричард. — Даже после развода люди иногда снова сходятся, а мы с тобой еще не разведены.

— Наверное, нам стоит это сделать, — сказала Лайла. — Наверное, это все решит.

— Ты этого хочешь? — спросил Ричард, наклонившись к жене. — Развода?

В тот день, когда они впервые встретились, он легко поднял ведро с водой, словно это была просто чашка. Не нужно было ей так долго оставаться на той автозаправке, не нужно было смотреть на Ричарда.

— Ну почему ты постоянно пристаешь ко мне с дурацкими вопросами? — рассердилась Лайла.

Ричард понял, что сейчас ему уже можно взять ее за руку.

— Я заберу тебя в пятницу, — пообещал он. — Закрою мастерскую и приеду.

Подушка была такой мягкой, что Лайлу стало клонить в сон. Как только Ричард уйдет, она сможет немного поспать, пока ей не принесут обед. Засыпая, Лайла уверяла себя, что уступила Ричарду, так как он все равно бы от нее не отстал. Но уже начала считать дни до пятницы. Впрочем, они так долго прожили вместе, что она уже и представить себе не могла, как можно вернуться домой без него.

В двадцатых годах, когда усадьбой владели три сестры, на крыше их дома гнездились пеликаны, а на веранде укладывались спать лисицы. В зарослях чапарреля на холмах пышно цвели толокнянка и вьюнок. Акведуки в долине Оуэна были уже построены, но близость пустыни все равно ощущалась, стоило только выйти за дверь. Всем постоянно хотелось пить — можно было залпом выпить кувшин воды и через минуту снова изнывать от жажды.

Сестры пожалели, что приехали в Калифорнию, как только сошли с поезда. От запаха лимонных рощ и монотонного стука нефтяных насосов они затосковали еще сильнее. По ночам сестрам снился родной Нью-Джерси, и они плакали. Одной из них пришлось расстаться со своим женихом, двум другим было уже за тридцать, так что все трое рассудили, что терять им больше нечего. Однако после полудня в окна их дома проникал такой странный свет, что сестры приходили в ужас и с двух часов дня и до самого ужина не могли вымолвить ни слова. Когда начался строительный бум, на их усадьбу стали наступать другие дома. Сестры слышали стук топоров — это вырубались тополя и эвкалипты. По ночам стук продолжался — рабочие возводили каркасы новых домов. Через некоторое время сестры забеспокоились о сохранности своей собственности, а потому обнесли усадьбу забором с коваными воротами, от которых имелось три ключа. Сестры так и не смогли привыкнуть к роскошной обстановке в доме. Мысль о том, что усадьбу купил и обустроил их брат, который к тому же вынудил их переехать в Калифорнию, сделала их жизнь еще горше. Сестры выгнали всех садовников, осушили цементный фонтан бирюзового цвета и продали двух живших в усадьбе крикливых павлинов. Большую часть мебели вывезли на огромных фургонах, а кинозал вообще разнесли по кускам, не оставив ни одного фильма брата. Через некоторое время брат перестал приглашать сестер на вечеринки в свой дом на холме. Вместо этого он раз в месяц присылал им написанные от руки записки и, хотя всегда получал вежливые ответы, в скором времени сдался. А сестры уже практически не покидали пределы их владений.

За исключением одной. Младшая из сестер сбежала и побывала, хоть и на короткое время, замужем. Через несколько лет она внезапно вернулась и осталась в усадьбе, где потом прожила еще долго после смерти старших сестер. Поскольку никто из сестер не оставил завещания, то после их смерти город забрал усадьбу себе и начал ее распродавать по кусочкам. И все же ни один из новых владельцев не тронул самого дома. Так он и стоял, пустой и мрачный, пока землетрясение на Лонг-Бич не раскололо его фундамент и не забросило его башенки в рощу гавайских пальм. Ближайшие соседи сестер поговаривали, что младшая сестра, сбежавшая из дома, родила ребенка, законного наследника, который когда-нибудь вернется и предъявит свои права на имение. И тогда уж всем придется переезжать на новое место, а на территории усадьбы вновь высадят эвкалипты, можжевельник и пышные розовые кусты, выписанные из Нью-Йорка и Франции. И люди даже радовались тому, что у них отнимут их дома, поскольку им надоело обрабатывать бесплодную землю и хотелось все бросить. Возможно, другим здесь повезет больше.

Честно говоря, большинство обитателей улицы Трех Сестер не чувствовали себя настоящими хозяевами своих участков. И все же Лайла, вернувшись из больницы, поняла, что она, наконец, дома. Ее коттедж показался ей чистеньким и милым, а от солнечного света, заливающего комнаты, захватывало дух. Труднее всего Лайле приходилось ночью. У нее опять появилось чувство, что она теряет свою дочь. Дело было в ее упрямстве: она не могла найти в себе сил, чтобы позволить дочери уйти. С каждой ночью ребенок становился все более прозрачным, а его кожа — все более холодной, и Лайла накрывала дочь полотенцем, чтобы та согрелась. Глубокой ночью, когда все вокруг давно спали, Лайла слышала, как ее дочь отчаянно пытается сделать вдох. Но Лайла ничем не могла ей помочь. Ричард спал уже не на диване в гостиной, а рядом с ней. И Лайле, которая боялась его разбудить, оставалось лишь, стиснув зубы, слушать, как хрипит дочь.

Конечно, Лайла понимала, что ей надо проявить сострадание и отпустить ребенка. Днем, когда она об этом думала, все казалось легко и просто. Но ночью она уже не могла с собой справиться, а иногда даже шла на большой риск: тихонько вставала и выдвигала ящик комода. Но с каждым разом ребенок, которого она брала на руки, становился все легче, и через некоторое время Лайла увидела, что он уже не открывает глаза.

Ричард обращался с ней как с инвалидом, но Лайла не возражала. Он сменил график работы и нанял еще одного механика, чтобы можно было приходить в мастерскую только днем. По утрам он запрещал Лайле вставать с постели и сам приносил ей чай, булочки и журналы. Ее видения и головные боли прекратились. Врачи говорили, что дело идет на поправку, но после ланча, когда Лайла оставалась в доме одна, она слушала, как стучит ее сердце, ожидая услышать его неровные удары. Это было ужасно — такая сильная жажда жизни. Это говорило о том, что у тебя совсем не осталось гордости. Когда позвонила Рей и сказала, что может уходить с работы пораньше, Лайла согласилась принимать ее у себя, хотя и отказывалась с ней разговаривать. Единственное, на что соглашалась Лайла, — это чтение вслух «Лос-Анджелес тайме». Рей открывала входную дверь ключом, который Ричард оставлял ей под терракотовым вазоном, отправлялась на кухню, наливала себе молоко, а Лайле — лимонад и несла в комнату Лайлы. Специально для нее Ричард ставил возле кровати стул, и Рей сидела, упираясь ногами в краешек матраса. Чтение вслух она начинала с заголовков, затем шла колонка редактора, гороскопы и программа вечерних телепередач. Чтение вслух напомнило Рей собственное детство, когда мать любила читать ей рецепты из французских поваренных книг, в то время как семья обедала в основном печеными бобами и гамбургерами. Наверное, поэтому Рей очень неохотно покидала дом Лайлы, всякий раз выискивая причину, чтобы остаться подольше. Если во время чтения Лайла засыпала, Рей уходила на кухню и дочитывала газету сама, и если в раковине не было грязной посуды, то просто стояла у окна и смотрела на улицу.

Но даже если Лайла не спала, она иногда, казалось, переставала замечать Рей. Однажды, когда Рей читала программу передач, Лайла внезапно села на постели.

— Я, конечно, вынуждена лежать в постели, но слушать всю эту чушь вовсе не обязана, — заявила она. — Интересно, ну кто, находясь в здравом уме, станет читать сюжет «Ангелов Чарли»?

— Мне кажется, это интересно, — возразила Рей. — Смотрите, как им удается втиснуть содержание целого фильма в одно предложение. Я на работе занимаюсь тем же: регистрирую письма и отвечаю на звонки.

— Читайте мне что угодно, только не программу передач, — потребовала Лайла, и Рей подумала, что впервые за долгое время между ними произошло нечто вроде разговора.

На следующий день Рей вместо газеты принесла книжку с детскими именами.

— Никак не могу подобрать ребенку имя, — сказала она.

— Простите, — возмутилась Лайла, — но для больной женщины вы выбрали совершенно неподходящее занятие.

Но Рей уже начала читать, и вскоре обе забыли обо всем на свете. Когда Рей, дойдя до буквы «М», сказала, что ей пора уходить, Лайла была разочарована. После этого она с нетерпением ждала, когда закончатся выходные и Рей снова принесет свою книжку, но во вторник Рей задержалась на работе. В половине четвертого Лайла вылезла из постели и встала у окна. Потом ей почему-то стало казаться, что ею пренебрегают, и когда возле дома остановилась машина Рей, Лайла молча повернулась и легла в постель. Когда Рей вошла в комнату — как обычно, с молоком и лимонадом, — Лайла притворилась, что спит. Рей прождала около часа, но Лайла упорно продолжала делать вид, что крепко спит.

В тот вечер Рей что-то почувствовала — внизу живота у нее словно камень образовался. Поняв, что скоро вот-вот родит, Рей ужасно испугалась. Она с трудом объяснила по телефону врачу свое состояние. Доктор начала ее успокаивать, утверждая, что у нее обычные симптомы Брэкстона — Хикса, то есть ложные схватки. Из всего этого Рей поняла только одно: ее беременность скоро закончится. У нее и в самом деле будет ребенок.

После этого Рей стала сама не своя. На работе она путала файлы и не могла соединить Фредди с теми, кто был ему нужен. Однажды Фредди пригласил ее на просмотр одного канадского фильма. Там некая вдова по имени Евгения, оказавшись на далеком севере, где снега было по пояс, боролась с волками с помощью винтовки, а с одиночеством — с помощью крепкого индийского чая. Сидя в зале, Рей все время вспоминала свою мать и к концу фильма разрыдалась.

— Ну и дребедень, — сказал Фредди, когда в зале зажегся свет.

— Правда? — спросила Рей, вытирая слезы рукавом блузки. — Вы не купите этот фильм?

— Пусть канадцы сами его и смотрят, — заявил Фредди. — Они там у себя в Торонто думают, что сидеть и ждать прихода весны — это безумно интересно.

Возможно, оттого, что дела шли неважно, а возможно, оттого, что Рей уже было на все наплевать — ведь все равно уволят, — в общем, придя в офис, Рей подделала подпись Фредди и от его имени купила права на «Евгению». Вернувшись на улицу Трех Сестер, Рей никак не могла прийти в себя после столь опрометчивого поступка. Даже отказ Лайлы выбирать имя для ребенка не отвлек ее от тягостных мыслей. Однако Рей не стала долго расстраиваться. По дороге домой она заехала в китайский ресторанчик и, ожидая свой заказ, вдруг почувствовала сильнейшее разочарование. Любимый мужчина ее обманул, тренер, на которого она так рассчитывала, не хочет обсуждать с ней имя будущего ребенка, а тот тренер, с которым она работает, общается с ней не чаще раза в неделю, оставляя на холодильнике короткие записки типа: «Сегодня она в хорошем настроении» или «Осторожнее — сегодня она встала не с той ноги». Садясь в машину, Рей чувствовала, как остро пахнут китайские пирожки, лежащие рядом с ней на сиденье. От этого запаха ей стало еще хуже. Паркуя «олдсмобиль» возле дома, она думала о матери, находившейся где-то за три тысячи миль, и в результате ударила чужой «мустанг». Рей пришлось оставить владельцу записку с указанием координат своей страховой компании.

Шагая по дорожке к дому, Рей продолжала мысленно перечислять все несчастья, обрушившиеся на нее с прошлого лета, и вдруг остановилась как вкопанная. Прямо перед ней в тени деревьев стоял тот самый одичавший черный Лабрадор, который когда-то во время жары уже заходил в ее двор. Рей знала, что бежать ни в коем случае нельзя. Она стояла, прижимая к себе пакет с китайской едой. Было холодно, в апреле такое бывает редко. Даже на расстоянии было слышно глухое рычание собаки. Она была такой худой, что можно было пересчитать все ребра.

— Хорошая собачка, — сказала Рей.

Джессап как-то рассказал ей, что собаки ловят оленей, хватая их за задние ноги. Они ехали по Скай-лайн-драйв и любовались осенними листьями, когда внезапно увидели стаю собак, преследовавших добычу. Рей удивила такая осведомленность Джессапа, но она не верила ему до тех пор, пока не услышала далеко в лесу яростный визг. После этого она велела Джессапу жать на газ и ехать отсюда как можно быстрее.

Собака держала хвост кверху, что было недобрым знаком. Рей почувствовала кислый привкус во рту и подумала, делают ли беременным прививки от бешенства. Ребенок зашевелился. Когда он вот так ворочался, Рей казалось, что внутри ее ходят волны.

— Я иду домой, — сказала она собаке, которая стояла так близко, что Рей чувствовала тепло ее тела. — А ты стой здесь.

У Рей дрожали ноги. Наверное, поэтому путь до двери показался ей невероятно длинным. Открыв замок, она влетела в дом и так и осталась стоять, дрожа и прижимаясь спиной к двери. Затем положила пакет с едой на кровать и пошла на кухню, откуда был виден двор. Собака, растерянно озираясь, стояла на том же месте. Если она пришла сюда из каньонов прошлым летом во время неслыханной жары, то, скорее всего, последние месяцы пряталась где-то в городе, выходя из своего убежища по ночам, чтобы порыться на помойках и поискать воду в сточных канавах или поилках для птиц. Но когда-то ее явно хорошо выдрессировали, и теперь она выполняла команды Рей. Собака простояла бы так всю ночь, если бы Рей не показала ей тарелку с китайскими пирожками и не позвала ее.

Это была сука, причем вовсе не такая злобная, как могло показаться. Собака внимательно наблюдала за Рей и, когда та закрыла входную дверь, бросилась к тарелке с едой и мгновенно проглотила все, что на ней было. Рей села за стол и доела оставшиеся пирожки. Она пошла на кухню, чтобы вскипятить воду для чая, и, выглянув в окно, увидела, что собака не ушла, а, свернувшись калачиком, улеглась на крыльце. В ту ночь Рей взяла с собой в постель рукоделие и принялась старательно вышивать крестиком по краю детского одеяльца узор в виде маленьких сердечек. Сквозь закрытую дверь до нее доносилось всхлипывающее дыхание спящей собаки. Удивительно, как дыхание живого существа может проникать в ваши сны, связывая вас с ним воедино. Утром Рей поставила на крыльце миску молока, а затем, набравшись храбрости, даже потрепала собаку по холке.

На следующий день Рей свозила собаку к ветеринару сделать прививку от бешенства, после чего купила ошейник и поводок. Она выгуливала собаку три раза в день. Врач согласилась с тем, что прогулки очень полезны для здоровья, но посоветовала Рей избегать лишней нагрузки и даже, если возможно, оставить работу.

Когда Рей собралась ехать к Лайле, собака залезла на сиденье, всем своим видом показывая, что тоже хочет прокатиться. Рей взяла ее с собой, но оставила во дворе, привязав к двери гаража Лайлы. В тот вечер Лайла капризничала больше обычного, и Рей вскоре прекратила чтение вслух. Без четверти пять Рей ушла на кухню. Там она помыла несколько чашек и бумажным полотенцем вытерла стол. Услышав, как хлопнула входная дверь, Лайла решила, что Рей ушла, и очень испугалась. Но Рей просто вынесла собаке воды. Вернувшись, она сполоснула миску и остановилась в дверях комнаты Лайлы.

— Вы еще не ушли? — спросила Лайла.

— Нет, — ответила Рей. — Но, похоже, я больше не буду к вам приезжать.

Лайла взяла пульт управления и включила телевизор.

— Врач велела мне избегать лишней нагрузки, — объяснила Рей. — Поэтому мне кажется, с моим ребенком что-то не так.

— С ним все в порядке, — успокоила ее Лайла. — Врачи всем говорят, что перед родами необходимо расслабиться.

— Ну да, — неуверенно протянула Рей.

Сидевшая на привязи собака явно соскучилась и начала лаять.

— Похоже, вы завели крупного пса, — сказала Лайла, не глядя на Рей.

— Мне страшно, — ответила та.

Но даже если бы Лайла хотела, то не смогла бы объяснить Рей, что рожать — это очень и очень больно. Но боль эта забывается сразу, как только все заканчивается. Совсем как сон, приснившийся не тебе, а кому-то другому. Гораздо легче, конечно, когда рядом с тобой есть тот, кто тебя успокоит и объяснит, что еще немного — и все закончится, что ради этого стоит помучиться: ведь у тебя будет ребенок, который протянет к тебе ручки, еще не успев открыть глазки.

Рей продолжала стоять в дверях, и Лайла поняла: еще один шаг навстречу — и она уже никогда не сможет выставить Рей за дверь. Потому что сама этого не захочет. Рей до боли в пальцах сжимала в руке ключи от машины. А потом было вот что: она подошла к постели Лайлы, и они вместе стали прислушиваться к лаю собаки.

— Я на самом деле боюсь, ужасно боюсь, — прошептала Рей.

— Ничего не бойся, — ответила Лайла, дотронувшись до руки Рей.

С каждым днем Лайле становилось все легче и легче вставать с кровати. Ричард вернулся на полный рабочий день. Доктора сообщили Лайле, что она выздоровела. Правда, она чувствовала себя несколько неуверенно, словно от долгого лежания у нее размякли кости. Она все еще боялась подходить к комоду, ящик которого не открывался уже девять дней. Хотя иногда ей казалось, что внутри что-то шелестит.

Однажды, когда Лайла вышла на кухню, чтобы приготовить себе чаю, она выглянула в окно и увидела, что все птицы во дворе разом взмыли в воздух. Они закрыли небо и усеяли перьями все садики и парковки Голливуда. Когда птицы исчезли, осталось только небо — серое и неподвижное. Стало тихо-тихо, и Лайла даже услышала, как с дерева упал лимон и покатился по земле.

Ричард так и не удосужился купить новый чайник взамен того, что сожгла Лайла. Поэтому она налила воды в кастрюльку и поставила ее на плиту. Не успела Лайла включить конфорку, как вода начала кипеть. Во всяком случае, она тут же забулькала, образовав круги: сначала слева, потом справа. Лайла, недолго думая, сунула в воду палец, чтобы проверить температуру, и с изумлением обнаружила, что вода холодная, как лед. И только тут поняла, что началось землетрясение. Земля задрожала. По фундаменту, по линолеуму на полу пошли волны, пронзившие Лайлу до костей. Кухня заходила ходуном, и Лайла изо всех сил вцепилась в столешницу. Из буфета посыпалась посуда, с полок полетели банки со специями, в раковине полопались стаканы. В окно ворвался горячий ветер. Сорвав занавески, он раскаленной струей обжег лицо Лайлы. Лимонное дерево упало, и только чуть погодя Лайла поняла, что слышала не гул землетрясения, а треск с корнем вырываемых деревьев.

Ричард в панике бросился домой. Оставив механиков выметать разбитые стекла, он вскочил в машину и рванул с места так, что задымились покрышки. До дома было пятнадцать минут езды, но Ричард добрался только через час — на дорогах образовались гигантские пробки. А еще неизвестно откуда появились сотни лягушек, которые усеяли шоссе, автомагистрали и боковые улицы. Ричард подъехал к дому прямо по газону, сминая колесами траву. Сначала он бросился в спальню. Матрасы, лампы — все валялось на полу. В доме было так тихо, что Ричард слышал, как стучит сердце. Странно, но его снова одолели детские страхи. Еще ребенком он боялся страшного и темного леса, начинавшегося сразу за домом. Стоя посреди пустой спальни, Ричард вдруг понял, как ему не хватает отца. Всю жизнь Ричард мысленно согласовывал с отцом каждый свой поступок. И сейчас видел отца не сгорбленным стариком со множеством неоплаченных счетов, а самым высоким и сильным в мире человеком. Когда долго живешь вдали от родного дома, многое забываешь. И Ричард, конечно, думал не об отце: ему просто захотелось снова стать маленьким мальчиком, который перестает плакать, слыша в соседней комнате тихие голоса родителей, и который опаздывает к ужину, потому что как раз в это время из леса выходят олени.

Он нашел Лайлу на кухне и обрадовался так, как никогда в жизни. Она разглядывала свои обожженные руки и, увидев мужа, протянула их, словно прося о помощи. Уложив жену в постель, Ричард принес из кухни бутылку с уксусом.

— Хорошо, что ты была не в постели, — произнес он. — Иначе непременно упала бы на пол и поранилась.

Он взял носовой платок, сложил его вчетверо и смочил уксусом. Когда он принялся осторожно прикладывать платок к ожогам на руках Лайлы, она поморщилась — уксус был ледяным.

— Думаю, сперва приберусь в кухне, — сказал Ричард.

Он заткнул пробкой бутылку с уксусом и уже собрался было уходить, но Лайла мягко взяла его за руку. Когда он лег рядом с ней, она подумала, что можно любить двух людей одновременно, а когда обнял ее, оба представили себя в спальне в родительском доме Ричарда, где на заднем дворе цвели оранжевые лилии, и тогда они снова, словно по мановению волшебной палочки, влюбились друг в друга.

Потом они узнали, что землетрясение лишь слегка задело Лос-Анджелес. Его эпицентр находился где-то далеко, в пустыне, но толчки там были настолько сильными, что огромные трейлеры взлетали в воздух и переворачивались.

Когда началось землетрясение, Рей была на работе и первой ее мыслью было: «Джессап». Тот день был ее последним рабочим днем. После ланча Фредди попросил ее зайти в его кабинет. Рей была уверена, что ее увольняют. Впрочем, она была ему даже благодарна, ведь он любезно разрешил ей работать до тех пор, пока медицинская страховка не покрыла счета из больницы.

— Знаешь что? — ухмыльнулся Фредди, когда она села на диванчик и положила ноги на кофейный столик. — Шесть кинотеатров хотят показать у себя вещицу, которая называется «Евгения», и уверяют меня, что я правообладатель.

— Правда? — с невинным видом спросила Рей.

— А я-то тебе доверял, — сказал Фредди.

— Богом клянусь, сама не понимаю, что на меня нашло, — попыталась оправдаться Рей.

Все эти дни она была ужасно занята: три раза в день выгуливала собаку, убирала квартиру и часами разговаривала с Лайлой по телефону. И совершенно забыла о том случае с фильмом.

— В Германии твоя «Евгения» была названа лучшим фильмом года, — сообщил ей Фредди.

— «Евгения»? — удивленно переспросила Рей.

— Тебе повезло, — сказал Фредди. — Если дело только в везении.

Потом Рей, не поверив своим ушам, попросила Фредди повторить то, что он сказал секунду назад: после рождения ребенка он просит Рей вернуться к нему на работу, но уже не в качестве секретаря, а в качестве помощника.

— Ты что, хочешь выжать из меня побольше денег? — спросил Фредди.

— Нет, просто я не совсем поняла, что вы сказали, — ответила Рей.

— Ну ладно, — согласился Фредди. — Ты получишь прибавку к зарплате. Правда, на первых порах не слишком большую.

Чтобы отпраздновать это событие, Фредди достал бутылку вина и принялся ее распечатывать.

Вот тогда-то и началось землетрясение. Стальные перекрытия задрожали, ящики с документами повалились набок. Рей оцепенела, представив себе Джессапа, запертого в трейлере или заваленного мебелью, из-под которой он не может выбраться. Фредди так и замер с бутылкой в руке, пытаясь увернуться от брызнувшей из нее струи. Затем они молча уставились друг на друга.

— Неужели это происходит на самом деле?! — воскликнул Фредди.

Они выбрались из здания по пожарной лестнице и, как все жители города, побежали домой, чтобы оценить масштабы разрушений. Выскочив из машины у дома, Рей сразу услышала вой собаки и, открыв дверь, бросилась ее искать. На полу валялся рисунок в разбитой рамке, осколки стекла засыпали постель. Бело-голубые тарелки, которые они купили в Мэриленде, разбитые лежали на полу. Рей заглянула под кровать и в шкаф в холле. Вой слышался по-прежнему, словно звук был замурован в стену. Рей нашла собаку в ванной комнате — она, скорчившись, лежала в ванне. Давно-давно, когда они еще жили во Флориде, Рей накупила стеклянных баночек с разными сортами соли для ванны, которая оказалась такой дорогой, что Рей не решалась ею пользоваться. Теперь вся эта соль высыпалась в ванну прямо на собаку. Схватив Лабрадора за ошейник, Рей вытащила его из ванны. Потом собака послушно сидела и ждала, пока хозяйка полотенцем оттирала соль со шкуры.

Рей всегда просила Кэролин подарить ей собаку, однако все долгие дискуссии по этому вопросу с отцом заканчивались неизменным «нет». И дело было не в том, что Кэролин не любила собак: она их обожала. По субботам они с Рей часто ездили в питомник смотреть щенков золотистых ретри-веров и спаниелей, хотя обе знали: в их доме вопрос о собаке закрыт раз и навсегда. Одного упоминания о блохах и погрызенной обуви было бы достаточно, чтобы разрушить и без того хрупкий мир между родителями.

Через две недели после того, как они сбежали в Мэриленд, Рей взяла себе щенка, но тут выяснилось, что Джессап терпеть не может собак. Когда они приносили пользу — охраняли дом или пасли скот, — тогда они ему нравились, но тратить деньги на содержание какого-нибудь никчемного пуделя — об этом даже речи быть не могло. Щенок Рей не был пуделем — так, помесь какая-то, — но перечить Джессапу она не стала. В результате Джессап посадил щенка на заднее сиденье «олдсмоби-ля» и отвез его обратно в собачий приют. А Рей пришлось выбросить пластиковую миску для воды и пятифунтовый мешок с собачьим кормом, купленные не далее, как утром.

На этот раз Рей и сама не была уверена, что хочет взять на себя ответственность за собаку, пусть даже такую, которая практически не требует внимания. Когда зазвонил телефон, Рей, приказала собаке сидеть и побежала в комнату в надежде, что это Джессап хочет узнать, как она. Но это был всего лишь Ричард. Лайла велела ему предупредить Рей, что такие резкие скачки погоды могут вызвать преждевременные роды. Рей заверила Ричарда, что с ней все в порядке. Однако ситуация в городе была весьма напряженной. Все говорили о землетрясении, которое что-то там разрушило в атомах воздуха, и поэтому теперь наружу полезет все самое темное и страшное. Газеты уже сообщали о нескольких случаях поножовщины. Причем каждый раз подозреваемый, когда его спрашивали о причинах драки, прикидывался невинной овечкой и отвечал, что знать ничего не знает. На супермаркет, где Рей покупала продукты, был совершен вооруженный налет, а на парковке за аптекой была избита и брошена в бессознательном состоянии молодая девушка. Еще сохранились следы горячего ветра, и люди не могли избавиться от нервной дрожи: трудно было поднести к губам стакан воды, не расплескав ее.

Рей не стала убирать квартиру. Она просто сидела на кровати, надеясь, что Джессап позвонит. Звонок раздался поздно вечером, но звонил не Джессап, а Хэл, который в это время остановился где-то на полпути в Монтану. Они потеряли все. Хэл находился в сарае, Джессап спал в трейлере. Ничего не предвещало землетрясения. Оно началось совершенно неожиданно. Даже канюки и ястребы не успели улететь и были унесены далеко от своих гнезд. На Джессапа упала кровать. Выбравшись из-под нее, он ногой вышиб дверь трейлера и вылез наружу. Хэл видел, как Джессап побежал к корралю, но было уже слишком поздно. Это было ясно как день. Они не успели перестроить корраль, и его деревянная изгородь разломилась пополам. Лошадки, сбившись в табун, бросились в пролом. Земля вставала дыбом, песок колыхался, как вода, ветер становился все жарче, его бешеные завывания были слышны издалека. Джессап, сгибаясь от порывов ветра и задыхаясь от горячего воздуха, бежал к корралю. Но он опоздал: лошадки уже мчались в сторону гор, взметая тучи белого песка.

Проводив их взглядом, Хэл вернулся в трейлер, чтобы выяснить, что еще можно спасти. Услышав звук мотора, он выскочил прямо со шмотьем в руках и увидел Джессапа, который на полной скорости мчался прочь от ранчо. Хэл сложил в багажник своего «форда» все, что уцелело, и поехал в город. Там он уговорил шерифа дать ему вертолет, чтобы с воздуха попытаться найти разбежавшихся лошадок.

Сверху им были видны глубокие трещины в земле, которые уже начали затягиваться песком. Скоро от землетрясения не останется и следа. В горах они обнаружили несколько коров и овец, уныло бродивших в незнакомом месте, и Хэл поймал себя на том, что сомневается, а были ли лошадки: они исчезли, не оставив после себя даже следа копыт или волоса из гривы. На то, что власти возместят им ущерб, можно было и не надеяться. Поскольку у Джессапа были своеобразные представления о системе налогообложения, они указали в декларации шесть животных, а не тридцать. Теперь Хэл возвращался домой, и, как он сообщил Рей, если ему удастся найти идиота, который купит их участок, он пришлет ей половину вырученной суммы.

— И ведь что самое обидное, — пожаловался ей Хэл, — Джессап даже не заметил, что я стою рядом. Он даже не оглянулся посмотреть: а вдруг я себе шею сломал. Просто вскочил в машину и умчался.

Повесив трубку, Рей начала уборку в доме. Об обеде она забыла, поэтому открыла две банки тунца — одну для себя, другую для собаки. Позвав собаку, она погладила ее по голове, после чего обе принялись за еду, затем прогулялись вокруг дома. По всему городу визжали пилы: это ремонтные бригады убирали с дороги поваленные деревья и телефонные столбы. Вдали завыли сирены. Им начала вторить собака, тем самым до смерти напугав Рей. В воздухе повисла плотная пелена, горячий ветер стих, над землей стелился пар.

Когда они вернулись домой, собака внезапно залаяла, и Рей обернулась, чтобы взглянуть на улицу. На секунду ей показалось, что возле соседнего дома остановился грузовик. Сквозь густой туман Рей видела только темный двор с натянутыми через него фонариками, оставшимися с прошлого Рождества. Сейчас эти фонарики были похожи на упавшие звезды. Собака потянула Рей к дому. Когда они вошли, Рей закрыла дверь на два замка.

Земля медленно приходила в себя, однако в ту ночь жители ложились спать с опаской, будто в любую минуту могло случиться что-нибудь страшное. Собака улеглась рядом с кроватью Рей и спала так тихо, что Рей дважды за ночь трогала животное, проверяя, все ли в порядке и не осталась ли она вновь одна. За последнее время она все больше ощущала себя пленницей собственного тела. Ей так хотелось спать на животе, она так устала от боли в ребрах и спине. В тишине она слышала биение своего сердца. Ей казалось, что оно бьется слишком часто и громко. Беременность казалась ей чем-то вроде бездонного бассейна, в который она прыгнула и тут же с головой ушла под воду. И она не понимала, зачем это сделала. Рей уже знала, что во время родов Лайла будет рядом. Но ей, тем не менее, чего-то недоставало. Дело было даже не в Джессапе. Просто Рей казалось, что она родит ребенка, не имея, в сущности, собственного прошлого. Кто пришлет ей поздравления и подарки, кто захочет взглянуть на ее фотографии с младенцем, чтобы выяснить, похож на нее ребенок или нет?

Засыпая, Рей пыталась представить себе, что делала Кэролин в тот день, когда родила ее, Рей. Раньше она знала только то, что роды продолжались два дня. Два дня отец сидел в комнате ожидания, брился в туалете для посетителей и питался исключительно бутербродами. Кэролин металась так, что ее пришлось привязывать к постели. Под конец, когда ее страдания стали совершенно невыносимыми, ей дали демерол, но лекарство не подействовало, и она умоляла дать ей еще. Затем ее оставили на час, по-прежнему привязанной к постели, а когда пришло время собственно родов, ей что-то сказали про вечерний сон, после чего поставили капельницу. После этого боль сделалась еще сильнее, ее нельзя было выдержать, но Кэролин уже ничего не чувствовала. Она слышала свои вопли, однако сама как будто находилась в другом месте. И хотя медсестра клялась, что показала ей ребенка, как только он родился, Кэролин не помнила ничего. А когда ей в руки вложили дочь, она прижала ее так крепко, словно боялась, что на самом деле никакого ребенка у нее не было.

В ту ночь Рей спала без сновидений, точно ей тоже дали снотворное. Проснувшись утром, она поняла, что плакала во сне. Выпив чаю, она дала собаке две специальные таблетки, которые получила у ветеринара. Когда они вышли на улицу, воздух снова был чистым и свежим, как всегда бывал в апреле. Собака послушно трусила рядом с Рей, заметив двух соек, по привычке рванула в кусты. Рей хлопала в ладоши, свистела, но пока ждала, когда собака, набегавшись и устав, вернется, уже начала думать, что вовсе не готова к рождению и воспитанию ребенка. Все ее ночные рубашки и детское белье были дважды выстираны и выглажены, детские чепчики сложены аккуратной стопочкой, в аптечке уже лежали вазелин, вата и спирт для протирания. Осталось сделать только одну вещь, и Рей, взяв собаку на поводок, вернулась домой. Подхватив сумочку и ключи от машины, она отправилась в город, где остаток дня потратила на то, чтобы купить пару красных туфель.

По подсчетам Лайлы, у Рей давно должны были начаться роды, но прошло уже десять дней, а с Рей ничего не происходило. Ричард и Лайла проводили время за игрой в джин рамми, записывая выигранные очки. Уже десять дней они жили в ожидании, но каждое утро Рей сообщала, что пока не началось. Ричард и Лайла молча переглядывались и вздыхали. По ночам им чудилась музыка для релаксации, которую слушала Рей: вой ветра, звуки флейты. Ричард обучил Лайлу дыхательной гимнастике и не скрывал своей радости по поводу того, что они будут вместе в родильной палате рядом с Рей. И все же в глубине душе Лайла боялась, что не сможет через все это пройти.

Ричард решил, что все последствия землетрясения на своем участке будет ликвидировать сам. Он не дал Лайле вызвать рабочих, а одолжил у соседа пилу и принялся распиливать лимонное дерево на дрова. Перед этим он тщательно собрал с земли все опавшие лимоны, и теперь Лайла каждый день готовила лимонад. Когда осталось всего три лимона, Лайла приступила к приготовлению последней порции. Размешивая в чашке сахар, она вдруг подумала о том, что если бы у них с Ричардом были дети, то они давно были бы уже взрослыми и разъехались бы кто куда, чтобы завести собственную семью и жить своей жизнью, и тогда они с Ричардом все равно остались бы одни. Она отнесла Ричарду стакан лимонада. Остановив пилу, тот залпом выпил его. Воздух был наполнерг сладкими ароматами. Если распилить ствол лимонного дерева на маленькие полешки, а потом топить ими камин, нежный запах лимонов простоит в комнатах до следующей зимы. Они будут протягивать руки к огню и смотреть, как горят дрова, с ноября по март, а когда за окном будет лить дождь, им будет казаться, что уже наступил апрель.

Ричард поставил пустой стакан на пень. Хотел выпрямиться — и вдруг схватился за спину. Он уже давно не мог пилить больше часа, потом у него начинала болеть спина, и тогда работа отнимала гораздо больше времени, чем он рассчитывал.

— Наверное, все-таки нужно было нанять мальчишку, — сказал Ричард. А может быть, все же надо было пригласить специальную бригаду. У них есть динамит, и пней не стало бы в момент. — С этими словами он окинул взглядом результаты своего труда: — Похоже, здесь работы на целый день.

В ту минуту муж показался Лайле таким беззащитным, что она подошла к нему и крепко обняла, а потом, пока он пилил дрова, сидела возле него до самого вечера. Она думала о Хэнни, которая пробыла замужем менее года. Однажды ее муж вместе с другими мужчинами уехал покупать зерно и больше не вернулся. Внезапно налетевший осенний ураган застиг людей в лесу. Ночью жители деревни слышали вой волков. Но что они могли сделать? Через некоторое время четверо пропавших были найдены мертвыми под слоем снега. Тогда в деревне появилось сразу шестнадцать вдов, Хэннй была среди них. Оплакивая мужа вместе с другими женщинами, Хэнни почему-то ничего не чувствовала. К этому времени она была уже беременна, но так плохо знала своего мужа, что даже не могла вспомнить его любимое блюдо.

Когда Лайла смотрела на Ричарда, она помнила все. Как скрипела под ним кровать, на которую он садился, чтобы снять ботинки. Помнила запах блинчиков с голубикой — его любимый завтрак, который она готовила ему по воскресеньям. А присмотревшись к нему повнимательнее, видела перед собой просто мальчишку, которого ей ужасно хотелось поцеловать. Закончив пилить бревна, Ричард присел рядом с женой, и Лайла почувствовала легкое волнение. Когда он смотрел на нее такими глазами, это означало, что именно сейчас он старается понять: какая же она, настоящая Лайла.

В тот вечер они рано отправились спать, и разделись под одеялом, и засмеялись, как тогда, в своей ледяной спальне в Восточном Китае. Потом они занимались любовью, после чего долго лежали, обнявшись, и думали о том, как хорошо, когда рядом с тобой близкий человек. И от этой мысли оба расплакались и пролежали в объятиях друг друга до самого утра.

Утром, на одиннадцатый день задержки родов у Рей, Лайда проснулась с комом в горле. Ночью ей снилась Хэнни, и Лайла вспомнила, зачем гадалка когда-то перебралась в Нью-Йорк: ее сын погиб на войне. В тот год стояла очень суровая зима. Все вокруг было покрыто льдом. От деревни к деревне ходили тысячи оставшихся без крова, умирающих от голода людей. Они совершали набеги на погреба и просили милостыню. Когда к Хэнни пришел староста и сообщил, что ее сын погиб на войне, Хэнни не могла сдержаться. Ее крики долго разносились по всей деревне, и матери затыкали детям уши. Сын Хэнни был солдатом, но для нее он все еще оставался мальчиком. Соседи затопили в ее доме печь, но когда ушли, чтобы принести ей супу, Хэнни заперла дверь и больше уже никого не пустила в дом. Она сидела перед печкой, завернувшись в одеяло. Пришла ночь, и ее горе стало еще сильнее. Соседи стучали в дверь, но Хэнни не обращала на них внимания. Зачем они ей? Разве могли они рассказать то, что ей хотелось знать? А знать Хэнни хотела вот что: как погиб ее сын? была ли его смерть долгой и мучительной или он умер быстро? звал ли он ее перед смертью? Она почему-то была уверена, что звал, хотел видеть свою мать, но к нему никто не подошел.

В ту ночь разыгралась снежная буря. Хэнни то и дело слышала стук в дверь, но не реагировала на него. Горе ослепило ее, но со временем оно, конечно, пройдет. Когда она звала сына, то была уверена, что где-то рядом слышится детский голос, который шептал: «Мама». Наконец она уснула. За ночь перед ее домом намело сугробы, огонь в печи погас, и под потолком плавал дым. Проснувшись, Хэнни открыла окно и проветрила комнату. Затем пошла к двери. Дверь не открывалась. Хэнни нажала сильнее, потом еще и еще. Наконец дверь поддалась. В глаза ударил такой яркий свет, что Хэнни закрыла лицо рукой, но когда она увидела, что мешало ей открыть дверь, вся кровь отхлынула у нее от лица. На крыльце лежал замерзший мальчик лет десяти, бездомный бродяга. Его руки все еще тянулись к двери. Это его голос слышала в ночи Хэнни. Это он плакал и звал свою мать, но никто не открыл ему дверь, никто не пустил его в дом.

Хэнни в тот же день покинула родную деревню. Через два года она была в Нью-Йорке. Там она приняла твердое решение думать только о будущем. Вот почему она решила заняться гаданием на чайных листьях — сначала бесплатно, затем за чисто символическую плату.

Когда Лайла узнала историю Хэнни, то сперва растерялась. Все это было так ужасно, что любые утешения теряли смысл. Но Хэнни держалась так отстраненно, точно рассказывала не о себе, а о ком-то другом. Подозвав официантку, Хэнни заказала тосты и джем, но, когда заказ принесли, к джему даже не притронулась, лишь намазала на хлеб немного масла. Все ее движения говорили о том, что рассказывать о своем горе она больше не в состоянии, ибо как можно выразить словами то, что так долго носишь в своей душе?

Лайла знала, что иногда бывает невозможно объяснить самые простые вещи: например, как можно жить дальше, если ты потерял ребенка; почему чистое и ясное голубое небо ранним утром может вызвать слезы; как женщина может стоять у окна и смотреть на мужа, который пилит дрова, и в этот момент не желать ничего, кроме одного: взгляда любимого мужа, который видит ее за занавеской, и в ответ машет рукой.

На двенадцатый день у Рей начались схватки. Казалось, через ее живот и спину кто-то протянул раскаленную проволоку и начал ее сжимать. Рей пила травяной чай и читала журналы. Беспокоить Лайлу и Ричарда ей не хотелось, поскольку она считала, что у нее просто разболелась спина. Но схватки участились, и, когда интервал между ними сократился до пяти минут, Рей поняла, что пора. Она позвонила врачу, собираясь немедленно выехать в больницу, но врач велел ей позвонить, когда между схватками будет проходить не более двух минут.

В течение дня ничего не изменилось, и Рей немного успокоилась. Она достала швабру и вымыла пол в кухне, потом вывела собаку и смотрела, как та гоняется за птицами. Все это Рей делала в перерывах между схватками, воспринимая их как некую данность, с которой ей придется жить всю оставшуюся жизнь. Но вдруг все изменилось. Схватки повторялись каждые пять минут, но теперь что-то жгло ее тело, как раскаленное железо. Рей встала под холодный душ, но жар не проходил. Тогда она открыла все окна в доме, а когда высунулась в окно на кухне, чтобы глотнуть свежего воздуха, увидела небольшой грузовик, припаркованный у тротуара.

Накинув платье, Рей схватила собаку за ошейник и потащила ее к двери. Всю неделю Рей не покидало чувство, что Джессап здесь, рядом, всю ночь стоит возле ее дома, так как знает, что ночью она не выходит. Зато теперь он попался. Джессап сидел за рулем и что-то жевал, доставая еду из пакета с надписью «Макдоналдс». Рей постучала в боковое стекло. Он оторвался от гамбургера и взглянул на нее. Ему явно хотелось вставить ключ в зажигание и что есть сил надавить на газ. Рей снова постучала, и Джессап, немного подумав, опустил стекло.

— Я знала, что ты околачиваешься где-то рядом, — торжествующе заявила Рей, наклонившись к окну.

— Я не околачиваюсь, — возразил Джессап. — Просто в настоящий момент у меня нет адреса. Только и всего.

— Значит, ты просто ставил здесь машину, — сказала Рей.

— Вот именно, — подтвердил Джессап.

— И что, из всех улиц Южной Калифорнии была свободна только моя? Да как ты смеешь стоять тут да еще жевать свой дурацкий гамбургер?! Как ты смеешь думать, что со мной можно так поступать?!

— Да ладно тебе, — попытался успокоить ее Джессап. — Я что, не имею права увидеть собственного ребенка?

— Ах, вот оно что, — съязвила Рей.

— Так ты мне его покажешь или нет? — спросил Джессап.

Рей стояла, положив руку на окно машины. И тут начались схватки, так что она судорожно вцепилась в край приспущенного стекла. Джессап наблюдал за домом уже семь дней, но поскольку делать это он мог в основном ночью, то сумел разглядеть очень немногое: зажженную лампочку, открытое окно, опущенные жалюзи. Теперь он видел только лицо Рей, ее пальцы, ее узкие плечи.

— Мальчик родился, да? — поинтересовался Джессап.

Рей отошла от грузовика, чтобы Джессап мог видеть ее фигуру.

— У меня еще никто не родился, но, когда это случится, я пошлю тебе телеграмму, — сказала, уходя, она и бросила через плечо: — Если, конечно, к тому времени у тебя будет адрес.

Услышав, как сзади хлопнула дверца машины, Рей ускорила шаг. Схватки стали сильнее. Теперь раскаленная проволока сжимала ее так крепко, что лишала возможности двигаться.

— Постой, нам нужно поговорить, — окликнул ее Джессап.

Рей хотела войти в дом, но не смогла. Медленно сосчитав до пяти, она сделала глубокий вдох, затем сосчитала снова. Когда к ней подбежал Джессап, она стояла, согнувшись пополам.

— Что с тобой? — спросил он.

Рей взяла его руку и положила на свой живот.

— Господи, боже мой! — воскликнул Джессап, отнимая руку. — Рей…

Он наклонился к ней. Она держалась за него, пока схватки не закончились. Потом он помог ей подняться и уже хотел было зайти вместе с ней в дом, но стоявшая в дверях собака залаяла, преградив ему путь.

— Убери эту псину, — потребовал Джессап.

Рей в это время искала в тумбочке старые часы с секундной стрелкой. Джессап попытался отпихнуть собаку ногой, но она залаяла еще яростнее.

— Убью, зараза! — рявкнул на собаку Джессап.

— Хватит! — одернула его Рей. Джессап и Лабрадор уставились на нее.

— Я же не знал, что ребенок еще не родился, — сказал Джессап.

Рей подошла к двери и взяла собаку за ошейник. Та глухо зарычала.

— Конечно, ты никогда ничего не знаешь, — ответила Рей, чувствуя в воздухе какую-то вибрацию. — Я хочу пить. Завари мне травяной чай.

— Ты хочешь, чтобы я приготовил тебе чай? — смутился Джессап.

— Думаю, ты справишься, — сказала Рей. — В конце концов, даже шимпанзе научили готовить чай: нужно всего лишь налить воды в чайник и включить газ.

Джессап отправился на кухню, и вскоре оттуда послышался звон посуды.

— Мята, — крикнула ему Рей, — лежит в верхнем ящике.

Рей опустилась в кресло и только сейчас заметила, что держит в руках собачий ошейник. От металла шел холодок, как от той металлической сетки, что отгораживала участок ее родителей от соседского. Когда вошел Джессап с чашкой чая, Рей только махнула рукой. Перерыв между схватками сократился до двух минут, последняя длилась не больше минуты. Джессап побледнел. Достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, как он испуган.

— Поехали, — предложил он. — Я отвезу тебя в больницу.

— Нужно дождаться следующей схватки, — возразила Рей. — Не хочу приехать в больницу, а потом возвращаться назад.

Джессап взглянул на часы и присел на краешек кровати, всматриваясь в лицо Рей.

— А ты наглец, — сказала она. — С чего ты взял, что я хочу тебя видеть?

Откуда-то снизу, со стороны спины, начал подниматься новый приступ боли.

— Уже началось? — спросил Джессап. — Можно засекать время?

Рей кивнула и глубоко задышала, глядя куда-то поверх Джессапа. Когда схватки прекратились, она вспомнила о том, как появился на свет сам Джессап, как он не захотел ждать и родился прямо в лифте. Кажется, прождав двенадцать дней, его ребенок начал действовать точно так же. Почувствовав, как активно он задвигался, Рей поняла, что пора. Собака тихо заскулила и положила голову ей на колени. Рей осторожно отпихнула ее рукой. И вдруг внутри у нее что-то оборвалось, а уши заложило, как в самолете, когда он проваливается в воздушную яму.

— Со мной что-то происходит, — прошептала она.

Джессап подбежал к ней. У Рей начали отходить воды. Платье мгновенно промокло, под креслом образовалась лужа.

— О господи, Рей, что это? — спросил Джессап, опускаясь возле нее на колени.

Только сейчас до Рей дошло, что Джессап совершенно не понимает, что происходит. Скорее всего, ему кажется, что она умирает: сначала из нее выйдет вода, потом — кровь, а затем начнут плавиться кости.

— Не будь идиотом, — улыбнулась Рей. — Все в порядке. Принеси мне полотенце и голубое платье из шкафа.

Когда она встала, чтобы позвонить доктору, из нее все еще сочилась жидкость, и Рей сама удивилась тому, сколько же ее скопилось. Договорившись о встрече, Рей переоделась в сухое платье.

Джессап что-то говорил, но она его не слушала. Начались новые схватки, и Джессап принялся отсчитывать секунды. Рей вспомнились лошадки, разбежавшиеся во время землетрясения. От стука копыт по голой земле можно было оглохнуть. Песок взметался вверх и крутился в воздухе, как смерч, обжигая глаза лошадок, которые в диком ужасе пытались вырваться из этого ада.

— Полторы минуты, — сообщил Джессап.

Рей прошла на кухню и насыпала корма в собачью миску, а в другую налила свежей воды.

— Рей, ты что, с ума сошла? — воскликнул Джессап, доставая из кармана ключи. — Едем скорее.

— Если ты, в самом деле, хочешь мне помочь, позаботься о собаке.

— Вот дерьмо, — пробормотал Джессап.

— Ее нужно выгуливать три раза в день.

Собака лежала возле кровати Рей, уткнув нос в лапы, и внимательно следила за каждым движением Рей. Джессап бросил на животное беглый взгляд.

— Ладно, — согласился он. — Ну, хорошо, хорошо.

Но Рей все же открыла окно в кухне — на тот случай, если Джессап обо всем забудет. Тогда собака хотя бы сможет выбраться из дома через окно. До земли было не более нескольких футов, к тому же под окном росла трава.

Когда снова начались схватки, Рей прислонилась к холодильнику и принялась раскачиваться взад и вперед. Внезапно ей очень захотелось видеть Лайлу. От боли Рей едва не потеряла сознание.

— Все, едем немедленно, — решительно сказал Джессап, как только боль утихла.

Рей подошла к телефону, но Джессап вырвал у нее трубку.

— Слушай, ты меня не трогай, — предупредила его Рей. — Богом клянусь, сейчас я опасна.

Она хотела забрать у него трубку, но Джессап ее не отдал.

— Мне нужно позвонить моим тренерам, понимаешь? Они будут сидеть со мной во время родов! — крикнула Рей.

— Я буду сидеть с тобой во время родов, — заявил Джессап.

Держась с двух сторон за трубку, они сверлили друг друга взглядом.

— Ну, пожалуйста, разреши, — попросил Джессап.

Рей вспомнила, как однажды она пришла к дому Джессапа. Она слонялась у парадной, когда из магазина вернулась его мать и подошла к ней.

«Я вас знаю», — сказала она Рей и пригласила ее войти. Они прошли через темный холл и поднялись на четвертый этаж. Квартирка оказалась крошечной. Похоже, Джессапу приходилось спать на раскладной кровати в гостиной. Его мать усадила Рей за стол на кухне и угостила шоколадным молоком, непрерывно извиняясь за то, что в квартире так холодно. Она вернулась с работы только в шесть, а где болтается сын, даже не знает. Словом, вела себя так, будто Рей была взрослым человеком, на которого нужно произвести впечатление.

«Я так рада, что у Джессапа есть друзья», — сказала его мать.

Рей сначала ее не поняла. У Джессапа никогда не было друзей. Потом до Рей дошло, что женщина имела в виду ее.

Мать Джессапа убрала пакет с покупками, сняла уличные туфли и налила себе чашку кофе.

«Он рассказывал мне о вас. Девушка с рыжими волосами».

Рей так стеснялась, что рта не могла открыть. Она большими глотками пила шоколадное молоко и слушала подробности о рождении Джессапа. В семь часов вечера Рей сказала, что ей пора домой. Мать Джессапа проводила ее до двери. Проходя мимо его раскладушки, обе как по команде остановились и взглянули на нее.

«Он начал ходить, когда ему было всего девять месяцев», — с гордостью сообщила его мать.

У Рей сжалось горло. Если Джессап когда-нибудь узнает, что она была у него дома, она больше никогда его не увидит.

«Я хотела сделать ему сюрприз, — объяснила Рей, — Пожалуйста, не говорите ему, что я была здесь».

Женщина бросила на нее пристальный взгляд.

«Это будет нашей тайной», — ответила она, и Рей поняла, что от нее ждут новых визитов.

— Я знаю, что совершил ошибку, — тем временем сказал Джессап.

— И не одну, — поправила его Рей.

— Знаю, — ответил Джессап. — Мне так много чего хотелось. Я не вру. Мне и сейчас хочется.

Рей знаком заставила его замолчать. На этот раз схватки были очень короткими.

— Все нормально? — спросил Джессап, когда схватки прекратились.

Рей кивнула и выдохнула. Она не сомневалась, что будет больно, но такой боли не ожидала.

— Я хочу тебе кое-что сказать, — начал Джессап. — Пойми, я всегда боялся, что ты меня бросишь.

— Это несправедливо, — возразила Рей.

— Знаю, — согласился Джессап.

Он обнял ее и, когда начались новые схватки, стал отсчитывать секунды.

— Можешь отвезти меня в больницу, — разрешила Рей. — Но это все.

Джессап просиял, и Рей стало так смешно, что если бы не боль, она бы громко расхохоталась. Рей велела взять ее дорожную сумку. Джессап схватил сумку и встал в дверях, ожидая дальнейших указаний.

— Иди. Жди меня в машине, — бросила Рей.

Рей смотрела через окно, как он пересекает двор. Джессап находился от нее точно на таком же расстоянии, как и в те ночи, когда околачивался под ее окном. Странное дело, но раньше она никогда не замечала, чтобы он так пугался или так нервно потирал пальцы, точно боялся, что никогда больше не увидит Рей.

Закинув сумку в кабину, Джессап завел машину и стал ждать Рей. Темнело. Выхлопные газы машины были цвета зимних ночей в Бостоне накануне первого снега. Рей добралась до шкафчика в спальне, немного постояла, держась за стенку, затем надела красные туфли. Нет, этот ребенок и в самом деле весь в отца: никак не хочет подождать. Рей торопилась. На ходу приласкав собаку, она все же успела позвонить Ричарду и Лайле, чтобы сообщить, что началось.

Звонок они услышали одновременно. Ричард подбежал к телефону и схватил трубку, и Лайла, которая в это время возилась в саду, все поняла. В тот день она испекла торт, решив подать его на десерт. Но когда Ричард хотел отрезать кусочек, она его остановила. Продукты для этого торта Лайла подбирала самым тщательным образом: сладкое масло, чашка сахара, молоко и чайная ложка лимонной цедры их собственных лимонов. Когда торт был готов, Лайла завернула его в вощеную бумагу, решив, что подарит его Рей. Укладывая торт в металлическую коробку, Лайла думала о том, станет ли она ревновать, когда, наконец, раздастся тот самый телефонный звонок, и сейчас чувствовала только облегчение. Все-таки как хорошо знать, что ты имел и чего не имел!

Пока Ричард говорил с Рей, Лайла услышала в траве какой-то шорох. Она уже знала, что это. Через двор к ней ползла маленькая девочка с серо-голубыми глазами. Добравшись до Лайлы, она забралась к ней на колени. Удержать ее на руках было все равно, что удержать свет, или воду, или воздух. Но когда девочка обняла ее за шею, Лайла почувствовала тепло ее тела. Во всем мире не было матери счастливее ее.

Тем временем Ричард, закончив говорить по телефону, бросился в спальню и начал собирать вещи: смену белья, полотенца, часы с секундной стрелкой. Перед самым звонком Рей они с Лайлой обсуждали предстоящую поездку в Восточный Китай. Вернутся они уже в конце весны, когда лилии выпустят зеленые стрелки. Ричард собирался помочь отцу по хозяйству: они переклеят обои и починят водопроводные трубы. Когда же Лайла потихоньку сядет в машину и уедет, он этого даже не заметит. А если и заметит, все равно ничего не скажет. Они с Джейсоном будут чистить сточную канаву за домом и менять на крыльце прогнившие доски, а Лайла уедет туда, где соль и лед такие едкие, что разъедают камень. И там она найдет то самое место, с которого даже днем видна тень от луны. А еще там можно провести рукой по маленькому надгробию и представить себе, что оно сложено из воспоминаний, жемчужин и костей.

Когда девочка начала сползать с коленей Лайлы, та не стала ее удерживать. До крови закусив губу, она смотрела, как ребенок ползет обратно. Небо над их головой потемнело. Ребенок полз по гладким каменным плитам, мимо живой изгороди, прямо в соседский двор. В этот час растущие в нем гардении пахли особенно сладко, а воздух был таким прохладным, что становилось чуть зябко. Лайла наклонилась и дотронулась рукой до теплых плит, а когда подняла глаза, ребенка уже не было. Были только дворик соседей, ровный ряд ростков помидоров и кривая магнолия.

Ричард стоял возле двери, поджидая жену. Почувствовав его присутствие, Лайла обернулась. Он крикнул ей, что пора ехать. Лайла махнула рукой в сторону дорожки, и Ричард побежал к машине. Тогда Лайла вернулась в дом и взяла торт, в котором запекла три подарка: прохладную ладонь, которой щупают лоб, когда у вас температура; поцелуй, который прогоняет ночные кошмары; и сердце, которое подсказывает вам, что пришла пора отпустить.

Ричард уже завел машину и распахнул дверцу. Все соседи давно спали. Стояла синяя ночь, и вокруг было так тихо, что, если хорошенько прислушаться, можно было услышать, как разворачиваются лепестки роз. Достаточно было взглянуть на небо, чтобы понять: в такую ночь непременно случится чудо.

notes

Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Дальше: Примечания