ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Когда Лайла прилетела в Нью-Йорк, шел снег, но она любила зиму. Все вокруг стало белым. И пока «лимузин» мчал ее от аэропорта имени Джона Ф. Кеннеди до Манхэттена, она могла вообразить, что находится где угодно: например, в каком-нибудь замерзшем городке Европы или Северной Канады. Лайла вышла из такси возле отеля «Хилтон». Никто ее тут не знал, и она решила, что остановится здесь. Заказав обед в номер, она перекусила в своей комнате на двадцать третьем этаже. Внизу переливалось море огней. Когда-то знакомые дома были покрыты снегом. Здесь, на огромной высоте, Лайле казалось, что сейчас она находится от Нью-Йорка гораздо дальше, чем тогда, двадцать семь лет назад.
В полночь она легла спать, но каждый раз, как пробовала закрыть глаза, ей слышался какой-то звук. В два часа ночи она встала и выключила паровое отопление. К утру в городе было так холодно, что окна покрылись инеем. Заказав завтрак в номер и дождавшись, когда уйдет официант, Лайла взяла телефонный справочник Манхэттена. Ее родители в нем уже не значились. Но она набрала их старый номер, который помнила наизусть. Ей ответила какая-то женщина. Она заверила Лайлу, что свой телефонный номер не меняла уже пятнадцать лет.
Но Лайла решила, что все равно их достанет, не так, так этак, и вытрясет из них все. Плевать, что они теперь старики. Она схватит мать за плечи и будет трясти ее до тех пор, пока не треснут ее хрупкие кости. Она будет смотреть отцу в глаза, даже если он почти ничего не видит. Одевшись, Лайла спустилась в холл гостиницы. Было около десяти часов утра. Ее шерстяное пальто оказалось слишком легким для нью-йоркской зимы. И, даже сев в такси, Лайла никак не могла согреться. Сообщив водителю адрес, она откинулась на сиденье. Город стал каким-то запутанным и словно вырос: в нем появилось больше машин, больше огней и больше страха. Когда они приехали по старому адресу, Лайла не нашла своего дома, и водителю пришлось сделать четыре круга, прежде чем она поняла, что дома больше нет. Все старые здания из темного кирпича были снесены, их место заняли новые жилищные кооперативы. Лайлу охватило странное чувство: она приехала на улицу, где прожила много лет, но вместо этого оказалась в незнакомом месте. Заставив водителя сделать еще один круг, Лайла судорожно решала, что делать дальше. Ее охватила паника. В голову лезли всякие мелочи из прошлой жизни: номера автобусов, которые ходили в центр; цветы, которые соседи высаживали в уличные вазоны; трещины в асфальте, которые нужно было обходить по дороге в ближайшую кондитерскую.
— Вам это в копеечку влетит, — предупредил ее водитель. — Хотя мне-то что!
— Дома больше нет, — сказала Лайла.
Ее голос прозвучал как-то тихо и тонко, словно ей опять было восемнадцать и она была такой застенчивой, что боялась громко спрашивать клиентов в ресторане, чего они хотят на ланч.
— Да-а, бывает, — посочувствовал водитель. — Может, попробуем другой адрес?
Они поехали на Третью авеню, но, когда водитель собирался свернуть за угол, Лайла попросила его не останавливаться. Проезжая мимо того места, где когда-то стоял ее ресторанчик, Лайла опустила боковое стекло. По вечерам, выйдя из ресторана, Хэнни всегда поворачивала на запад. Иногда, выглянув из окна, Лайла видела, как она разглядывает на рынке овощи в ящиках, выбирая кочан капусты, или тычет костлявым пальцем в три великолепных яблока, а затем вытаскивает кошелек, пристегнутый булавкой в кармане черной юбки.
Все это время Лайла думала, что найдет Нью-Йорк таким же, каким его оставила. За окном ее спальни, на карнизе, будут сидеть голуби, каждую пятницу мать будет готовить мясо в чугунной сковороде, доставшейся ей еще от бабки. Небо по ночам будет черным, как чернила, в комнатах будет слишком жарко, в коридоре — холодно, а на Третьей авеню, за маленьким столиком в углу ресторана, за пятьдесят центов можно будет узнать что угодно. Словно купив билет от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка, можно купить и все то, что когда-то потерял. Оставался только один адрес: квартира ее дяди и тети на Восемьдесят шестой улице. Это были родители Энн, теперь уже глубокие старики. Когда-то Лайла проводила у них каникулы. Взрослые все время сидели в гостиной, прихлебывая вино и заедая его маленькими яблочными пирожными. Детям была предоставлена спальня, где они могли беситься, сколько душе угодно.
Энн, старшая из сестер, обычно уходила в свою маленькую комнатку. Через стену было слышно, как она включает радио и слушает всегда одну и ту же музыку — Фрэнка Синатру. Из-за этого она давно стала предметом насмешек сестер, которые называли ее девчонкой Фрэнки. Однажды, когда кузины совсем разошлись и, открыв окна, принялись швырять в прохожих жеваными газетными шариками, Лайла спустилась в холл и, осторожно приоткрыв дверь, ведущую в комнату Энн, заглянула внутрь. Играло радио, Энн лежала на кровати и что-то писала в дневнике. Заметив Лайлу, она вскочила и резко захлопнула дверь прямо перед ее носом. Лайле тогда было двенадцать, и поскольку ей было очень одиноко, она не ушла, а так и осталась стоять под дверью. Именно тогда она дала себе слово, что больше никогда не будет ходить в гости к родственникам. И вот когда родители собрались уходить и позвали ее, она уже сидела у входной двери в пальто и шапке.
Она больше никогда не приезжала в тот дом. Но когда водитель остановил возле него машину, Лайле показалось, что все это было только вчера. Она вошла в подъезд. В холле было темно, как и в то время, когда волосы Лайлы были такие длинные, что, даже заплетенные в косу, доставали до пояса. Родители, как всегда, ссорились, поэтому Лайле приходилось, встав на цыпочки, самой дотягиваться до звонка.
Все утро Лайла обдумывала способы найти свою дочь. Иногда, когда такси застревало в пробке, Лайла уже не могла вспомнить, зачем сюда приехала. Здесь, в холле, выложенном черно-белой плиткой, гулко разносились шаги. В тусклом свете все казалось неясным и расплывчатым, и Лайле пришлось дважды прочитать фамилию Вебер — девичью фамилию ее матери, — прежде чем она убедилась, что такая действительно есть в списке жильцов. Итак, кого-то она уже нашла.
Лайла позвонила. В домофоне раздался треск, и женский голос из квартиры на шестом этаже спросил: «Да?»
— Это я, — ответила Лайла, словно ее ждали, — Лайла.
Снова зашипел домофон, и вдруг раздался щелчок — дверь открылась. Лайла бегом бросилась к лифту. Поднявшись на шестой этаж, она тихо стукнула в дверь. Сердце бешено колотилось, и, когда щелкнул входной замок, Лайле почудилось, как что-то щелкнуло у нее внутри, точно кость сломалась.
Дверь была закрыта на цепочку. Сквозь щелку Лайлу разглядывала какая-то женщина. Лайла сразу узнала свою тетю. Та ничуть не изменилась.
— Надо же, это ты, — сказала женщина.
Это была не тетя, а кузина Лайлы, и впервые с приезда в Нью-Йорк Лайла почувствовала, как в ее душе родилась надежда, совсем как тогда, когда она умоляла Ричарда в последний раз свозить ее на Манхэттен. Она вошла в прихожую, где на нее сразу повеяло прошлым. И если бы мимо нее прошла кузина-подросток и заперлась в своей комнате, чтобы в одиночестве слушать пластинки, Лайла ничуть бы не удивилась.
— Наверное, я кажусь тебе старухой, — сказала Энн. — На Манхэттене быстро стареешь. Когда родители переехали во Флориду, я поехала с ними, но жить там уж больно дорого, так что пришлось вернуться.
Лайла старалась вникнуть в то, что говорит кузина, но у нее ничего не получалось. Она изо всех сил сдерживала себя, чтобы не закричать.
«Я приехала сюда спрашивать, — говорила она себе. — Мне просто нужны адрес и имя». Ей нужна была ее дочь.
— Я вышла замуж, потом развелась и взяла девичью фамилию, — тараторила Энн. — Если б я жила в Коннектикуте, ты меня ни в жизнь бы не нашла. Его звали Старч. И как это меня не насторожило!
Лайла хотела заговорить, но не смогла.
— Мы с матерью остались вдвоем, — сказала Энн. — Отец умер два года назад. — Внимательно взглянув на Лайлу, она спросила: — Ты хочешь узнать о своих родителях?
— Нет, — ответила Лайла.
Это слово резануло ее, как стекло, и когда Энн предложила ей воды или сока, Лайла в ответ лишь кивнула. Энн ушла на кухню, а Лайла вдруг обнаружила, что сидит на том самом месте, где обычно сидела мать, когда они с Лайлой приходили к тетушке в гости. По праздникам мать никогда не выпивала больше двух бокалов вина, однако и этого бывало достаточно, чтобы развязать ей язык. По дороге домой она обычно открывала Лайле семейные тайны: как однажды ее брат связался с одной женщиной и скрывал это от жены; или как домашние прятали от деда Лайлы, который, оказывается, пил горькую, выпивку в сапоге в стенном шкафу.
— Они живы? — спросила Лайла, когда Энн принесла ей стакан апельсинового сока.
— Мне очень жаль, — покачала головой Энн.
На столе стояла тарелка с печеньем, и это напомнило Лайле, как мать собирала ее в дорогу, отправляя в Восточный Китай. Когда поезд подходил к окраинам района, Лайла разворачивала сэндвич с сыром. Лайла отложила сэндвич и стала смотреть в окно, на картофельные поля, где земля — сплошной песок, который попадается повсюду, даже в постели. И даже когда ты кого-нибудь целуешь, то на языке чувствуется все тот же песок.
— Рак, — объяснила Энн. — У обоих.
Они сели на диваны лицом друг к другу. Между ними кофейный столик.
— Я знаю, зачем ты приехала, — сказала Энн. — Это все моя вина. Не надо было мне болтать о приемных родителях.
— Я хочу ее найти и вернуть, — заявила Лайла.
Такие простые слова, что даже трудно себе представить, как больно ей было их произнести.
— Знаешь, я иногда жалею, что не взяла ее себе, — призналась Энн.
— Я хотела ее вернуть с той самой минуты, как ты ее унесла, — сказала Лайла.
— Я думала о том, чтобы оставить девочку у себя, пока везла в такси, — продолжила Энн. — Она была завернута только в полотенце, а той ночью было так холодно.
В ту ночь, когда Энн вышла из комнаты Лайлы с младенцем на руках, ее родители в ужасе отвернулись. На улице не было ни одного такси, и Энн, спрятав ребенка под пальто, дошла до Восьмой авеню. Ребенок заплакал, и Энн почувствовала, что он дрожит. Снежная буря, казалось, остановила всю жизнь в городе: не было ни одного автобуса, не работали телефоны. Магазины, обычно открытые двадцать четыре часа в сутки, теперь были закрыты на железные засовы. По обочинам улиц на приколе стояли грузовики, голуби застывали на лету, и их телами были усеяны тротуары.
Некоторым редким прохожим все же удавалось схватить такси, за рулем которых сидели самые отчаянные водители. Виляя и скользя, такси проносились по улицам, но ни одна машина не остановилась, несмотря на отчаянные призывы Энн. Еще в доме родителей Лайлы она позвонила доктору Маршаллу и договорилась встретиться с ним в больнице, как только ребенок родится. Теперь Энн не была уверена, что сможет его застать. Он, скорее всего, уже ушел домой. А ей куда идти? Она страшно замерзла, и все же упорно продолжала шагать к центру города. Через некоторое время ребенок затих, и это напугало Энн: пока он плакал, она знала, что Он жив. Она встряхнула его — в ответ молчание. Так молчит тот, кому больше нечего терять. Нужно добраться до больницы как можно скорее. И в следующий раз, когда на дороге показалось такси, Энн выскочила прямо на проезжую часть. Такси резко затормозило, и Энн, рванув дверцу, упала на переднее сиденье.
— Вы что это творите? — возмутился водитель. — Лезете прямо под колеса, да еще и вскакиваете чуть ли не на ходу.
— В больницу Бикмана. Скорее! — попросила Энн.
Оказавшись в машине, она почувствовала, что ребенок еще дышит.
На заднем сиденье сидела парочка, направлявшаяся совсем в другую сторону. Поскольку все гостиницы были переполнены, они дали водителю сто долларов и попросили отвезти их домой, в Бруклин. Энн показалась им слегка не в себе: растрепанные волосы запорошены снегом, руки покрыты засохшей кровью.
— Отвезите ее, куда ей надо, — сказали они.
И вот тогда Энн решила, что не оставит ребенка. Именно тогда, в ту жутко холодную ночь.
Доктор Маршалл спал на диванчике в своем кабинете. Она разбудила его, и стояла рядом, пока он звонил на Лонг-Айленд одной супружеской паре, которым обещал новорожденного ребенка. Но Энн не слушала, что говорил врач, — она прислушивалась к дыханию ребенка, спрятанного у нее под пальто. Наконец она вручила младенца доктору, чтобы тот его осмотрел и снял отпечаток его ступни, который полагалось поставить на свидетельстве о рождении, выписанном на имя приемных родителей. Доктор хотел забрать ребенка, но Энн, которая была еще не готова с ним расстаться, пожелала сама отнести его наверх, в детскую.
В ту ночь в кроватках лежало еще около десятка новорожденных. Странно, но ни один из них не плакал. Дежурная сестра крепко спала в кресле-качалке. Когда Энн осторожно уложила ребенка в кроватку, в детской не было слышно ни звука. Домой она возвращалась пешком. Небо прояснилось, и воздух стал таким чистым и прозрачным, что над крышами самых высоких небоскребов можно было увидеть созвездие Ориона.
После той ночи Энн больше не могла видеть доктора Маршалла. Когда на следующий день он пришел в родильную палату, чтобы осмотреть очередную роженицу, Энн заперлась в туалете и не выходила оттуда до тех пор, пока доктор не ушел. Потом она спустилась в детскую, но ребенка уже не было. Неизвестно, какое заклинание подействовало на детей прошлой ночью, только теперь оно явно было снято. Все младенцы орали в один голос, между ними метались пять медсестер, не в силах их успокоить. Через несколько недель Энн нашла работу в одной из больниц в северной части Нью-Йорка и переехала туда. Она даже избегала встреч со своими приятельницами из центра города. А когда она вышла замуж и переселилась в Коннектикут, то стала радоваться тому, что ей больше не нужно ходить мимо родильной палаты или детской и каждый раз, услышав детский плач, думать о том, что разрушила чью-то жизнь.
— Я хочу знать, кто ее удочерил, — спокойно сказала Лайла.
Энн смутилась. Лайла повысила голос:
— Скажи мне, как звали тех людей, что увезли ее на Лонг-Айленд.
— Я уже сказала тебе, — ответила Энн. — Я не слушала, о чем с ними говорил доктор Маршалл. Мне было все равно.
— Все равно, — повторила Лайла. — И ты ничего не можешь вспомнить?
— Не могу, — ответила Энн. — Но я знаю, кто должен это знать. Доктор Маршалл.
Они прошли на кухню, и Лайла, стоя возле Энн, слушала, как та звонит в больницу Бикмана. Доктор Маршалл уволился из больницы, но продолжал вести частную практику, поэтому найти его не составило труда. Лайла еле сдерживалась. Выйдя в столовую, она подошла к окну. Дочь была где-то совсем рядом. Лайла чувствовала, как она дышит, спрятанная под пальто Энн. Слышала, как заскрипели тормоза такси, когда машина резко остановилась. Если бы она находилась в том такси, то ни за что не дала бы водителю остановиться возле больницы. Она гнала и гнала бы его все дальше, до самого Нью-Джерси, ее дочь спала бы у нее на коленях, и лед на шоссе таял бы под колесами машины, превращаясь в острые кинжалы. И если бы кто-нибудь кинулся за ними в погоню, то вряд ли уехал бы далеко.
Энн записала адрес и телефон доктора Маршалла на клочке желтой бумаги. Быстро свернув записку, Лайла положила ее в карман. Энн проводила ее до лифта. Обе женщины старались не смотреть друг на друга, словно между ними произошло что-то очень личное, о чем даже нельзя говорить вслух. Но когда Лайла уже собралась войти в кабину лифта, Энн взяла ее за руку.
— Я все время думаю, — произнесла она. — Скажи, ты считаешь, что я виновата перед тобой?
— Разумеется, нет, — ответила Лайла, поцеловав кузину в щеку и тем самым показав, что виноватой она считает только себя.
Было уже совсем темно, когда Лайла подъехала к отелю, но заходить внутрь не стала, а пошла дальше, в центр города. Каждый раз, нащупывая в кармане записку с адресом, Лайла слегка вздрагивала. Она подошла совсем близко — еще один шаг, и пути назад уже не будет. Мысленно рисуя себе встречу с дочерью, Лайла не видела ничего, кроме входной двери. Вот она тянется к звонку, но отдергивает руку, потому что от него исходит жар, и на ее руке остается след от ожога. Она так страшится встречи с дочерью, что когда та открывает дверь, то на крыльце не оказывается никого и ничего, кроме двух черных перьев и порыва холодного воздуха.
Она еще может сесть в «лимузин» и уехать в аэропорт имени Джона Ф. Кеннеди, улететь домой, смотреть, как Ричард обрезает розы, а потом увести его в спальню и лечь рядом, словно она никуда и не улетала. Всякий раз проходя мимо телефонной будки, Лайла порывалась позвонить доктору Маршаллу и, не найдя в себе сил, шла дальше, понимая, что, получив адрес дочери, она уже не сможет не увидеть ее, а значит, ее жизнь больше никогда не будет такой, как прежде. Лайла бродила по улицам до тех пор, когда звонить в кабинет доктоpa Маршалла было уже поздно. Толпы людей устремились с работы домой, в окнах загорался свет, на кухнях хозяйки включали плиты, чтобы приготовить ужин.
Десятая авеню была такой, какой ее запомнила Лайла. Когда в январе с реки задувал ветер, это место было самым холодным в городе. Если вы стояли лицом на запад, то от холода у вас начинали слезиться глаза. Здесь было так холодно, что вы дрожали мелкой дрожью, глядя на небо и ожидая, когда на нем появятся первые звезды.
Если бы она могла найти дорогу в лабиринте узких мощеных улочек, если бы Хэнни была жива, Лайла непременно пошла бы к ней за советом. Как ей хотелось, чтобы хоть кто-нибудь сказал, как ей быть, где лежит путь к надежде, а где — к отчаянию? Лайла долго простояла на углу. Затем, взмахнув посиневшей от холода рукой, остановила такси. В ту ночь она еще не приняла решения. Она позвонила в справочную и узнала расписание рейсов на Лос-Анджелес. Она вынула из кармана записку с адресом доктора Маршалла и в тысячный раз взглянула на нее. Она не стала есть и побоялась лечь спать. Но как только усталость взяла свое и Лайла все же прилегла и закрыла глаза, она почувствовала, что ее куда-то уносит. Она заснула, и ей приснилась Хэнни. Они превратились в воронов и полетели высоко над землей. Лайла пыталась не показывать своего страха, но он оказался сильнее, и Лайле было стыдно, что Хэнни видит, какая она трусиха. Они летели над черными холмами. А внизу были женщины, готовившиеся родить. Над ними на шестах были натянуты белые простыни, наподобие палатки с хлопающими на ветру краями. Женщины оставляли на земле следы, подобные птичьим. Лайла видела внизу около десятка женщин, которые, хотя и не торопились, двигались намного быстрее двух пролетающих над ними воронов.
«Я не могу это сделать», — сказала Лайла, но Хэнни ее не услышала — все звуки заглушал свист ветра. Солнце над их головой раскалялось все сильнее, и вот уже от ветра пахнуло огнем.
Подлетев к белой палатке, женщины-вороны сделали над ней круг. Лайла старалась держаться поближе к Хэнни, одновременно борясь с ветром, грозившим сломать ей крылья.
«Слишком поздно», — подумала Лайла, но Хэнни, сделав крутой вираж, уже опустилась на землю.
Женщины запели. Эти звуки слышались все ближе, пронзая Лайлу насквозь. Она падала с высоты двадцатого этажа. Палатка казалась прекраснее облаков, белее звезд. Лайла упала на нее, и она смягчила удар. Жара все усиливалась. Лайла чувствовала запах жженых перьев и черной земли. А наверху воздух был чист и свеж, и дышать было легко. И вдруг Лайле стало так хорошо, что она начала плакать. И вот так, заливаясь слезами, она вернулась в свою оболочку, раз и навсегда решив, что больше никогда не станет бороться со сказочным ощущением земного притяжения.
Ей необходимо было увидеть доктора Маршалла. Чтобы тот ничего не заподозрил, Лайла записалась к нему на прием, сообщив секретарше, что лечилась у доктора год назад, что приехала в Нью-Йорк специально к нему, так как обнаружила у себя уплотнение в груди. Лайле пришлось ждать четыре дня, пока доктор Маршалл сможет ее принять. Лайла, по идее, должна была нервничать и придумывать всякие страсти: что все данные о младенцах сгорели во время пожара, что с ней никто даже разговаривать не станет, что из кабинета врача ее вышвырнет охранник. На самом же деле она чувствовала себя довольно спокойно, и день ото дня росла ее уверенность в том, что до встречи с дочерью остались считанные часы.
Каждый раз, закрывая глаза, Лайла видела голубые реки Коннектикута, которые, должно быть, видела и ее дочь, когда ее впервые привезли на Лонг-Айленд. По вечерам слышались крики чаек, а летом под окном спальни распускались мимозы. В дальнем конце коридора, в комнате, где стояла двуспальная кровать и тяжелая сосновая мебель, спали те, кто называл себя ее родителями, не подозревая о том, что в маленькой белой спаленке дочь Лайлы думает о своей настоящей матери.
Утром, когда по дому поплыл запах бекона и дочь Лайлы позвали завтракать, она еще спала и видела сон: где-то живет женщина с голубыми глазами, которая каждый вечер перед сном расчесывает ей волосы, чтобы не осталось ни единой спутанной прядки. За завтраком она была вежлива с родителями, но те были уверены, что она находится где-то далеко. В дни, когда за окном бушевала метель или дочь Лайлы болела гриппом, она чувствовала себя словно в ловушке: люди из спальни в дальнем конце коридора превращались в ее тюремщиков. Но что ей оставалось делать? Она только смотрела на звезды и мысленно уносилась к ней, своей настоящей матери.
Когда ее торжественно усадили на стул в гостиной и сообщили, что она приемная дочь, она лишь кивнула и улыбнулась. Ей не хотелось никого расстраивать и говорить, что она это уже давно поняла. И просто продолжала делать то, что делала все это время: ждать появления своей матери. В день окончания школы, в день свадьбы, в свое первое утро после рождения ребенка она ждала. Через некоторое время у нее родился второй ребенок, и ее дочь и сын были так талантливы, что умели плавать как рыбы и читать алфавит наизусть задом наперед еще до того, как им исполнилось два года, а когда вы брали их на руки, то чувствовали, что их кожа пахнет апельсином. По ночам она зажигала в окне свечу, а муж включал фонарь над гаражом, чтобы осветить дорожку к дому. Каждый год в День матери она сидела на крыльце, даже если шел проливной дождь, и ждала свою мать до глубокой ночи, все еще надеясь, что в один прекрасный день она придет.
Когда же они, наконец, встретились и стали жить вместе, Лайла делала то, что не могла делать много лет. Она купила ей кашемировый свитер от «Лорда-и-Тейлора», шелковый шарф от «Блуминг-дейла», маленькие сережки с опалом в ювелирном магазине на Мэдисон-авеню. Она выписывала чек за чеком, нимало не заботясь о суммах, а по ночам, сидя на полу в номере своего отеля, тщательно заворачивала каждый подарок в тончайшую бумагу, которую привозили из-за границы. Но в тот день, когда нужно было идти к доктору Маршаллу, Лайла испугалась по-настоящему. Она как раз принимала горячий душ, когда ясно услышала гудок паровоза. Лайла ухватилась за водопроводную трубу, а поезд прошел так близко, что даже трубы начали звенеть и подрагивать. Это был один из тех поездов, которые еще ходили по Лонг-Айленду по своим старым маршрутам, но ездили на них не многие. Лайла представила себе снег, такой слепящий, что хочется надеть темные очки. Вот она, добравшись до Восточного Китая, останавливается возле домика родителей мужа. Там так тепло, что не надо свитера. Она представляла, как стоит возле домика под соснами, хочет что-то сказать, но вместо слов изо рта выпадает камень.
Лайла быстро выключила воду и вышла из ванной, все еще чувствуя во рту холодный привкус камня. Лайла быстро оделась и спустилась вниз. Остановив такси и забравшись на заднее сиденье, она не смогла сразу назвать водителю адрес, так как обнаружила, что не может говорить. В приемной врача Лайла заполнила медицинскую карту, выдумав несуществующие болезни, и стала ждать, медсестра провела ее в кабинет, и вот тогда-то Лайла и начала нервничать по-настоящему.
Доктор Маршалл принялся изучать ее медицинскую карту. Лайла молча сидела напротив. На улице подметали мусор, по тротуару с грохотом покатились консервные банки.
— Вы считаете, что у вас уплотнение в груди, — озабоченным тоном спросил доктор.
Лайла сидела, сложив руки на коленях. Кровь и них пульсировала так, что вскоре даже пальцы сделались горячими.
— Нет, — ответила Лайла. — Я так не считаю.
Доктор Маршалл, растерявшись, снова принялся изучать историю ее болезни.
— Я ищу свою дочь, — заявила Лайла. — Двадцать семь лет назад вы отдали ее в приемную семью, и ее увезли на Лонг-Айленд. Я хочу ее вернуть.
— Думаю, вы ошибаетесь, — возразил доктор Маршалл.
— Это произошло во время снежной бури, — напомнила Лайла.
Дверь кабинета была слегка приоткрыта. Доктор встал и закрыл ее. Лайла спокойно сидела, откинувшись на спинку кожаного стула, но сердце ее бешено стучало.
— Что вам нужно? — спросил доктор Маршалл.
— Я уже вам сказала. Мне нужен адрес.
— Вы не понимаете, — попытался вразумить ее доктор. — Я не могу дать вам адрес, даже если бы хотел.
— Нет, можете, — возразила Лайла.
Он говорил ей, что уже слишком поздно. Ее дочь выросла и стала взрослой женщиной, у нее свои родители, своя история, своя жизнь. Однако ничего не помогало — Лайла стояла на своем. Как она могла забыть свою постель, мокрую от молока, или те три недели, когда у нее, стоило ей только встать с кровати, начиналось кровотечение, или все ее вещи, испачканные кровью?
— Вы считаете меня жестоким, — сказал доктор Маршалл, — но поверьте, мне вас жаль, очень жаль. Если бы вы пришли ко мне на следующий день или хотя бы через неделю, тогда я смог бы что-нибудь сделать, а теперь…
— Мне тогда было восемнадцать лет, и я не могла прийти.
— Мне кажется, вы меня не слушаете.
Лайла попыталась ему объяснить, что она чувствовала незадолго до рождения ребенка, каково это — трогать свой живот и знать, что внутри находятся ротик, глазки, которые уже моргают, пальчики, которые сжимаются и разжимаются и ищут, за что бы уцепиться. Внутри твоего тела находится еще одно существо, ты чувствуешь его тяжесть, а потом оно начинает из тебя выходить головкой вперед, продвигаясь с каждой секундой, каждым ударом твоего сердца все дальше вниз.
— Не знаю, чем могу вам помочь, — не сдавался доктор Маршалл.
— Не понимаю, почему вы этого не хотите, — сказала Лайла, сжав руками виски.
Зазвонил телефон — доктора вызывала дежурная медсестра. Попросив, чтобы его не беспокоили, он повернулся к Лайле:
— У меня самого две дочери.
Лайла внимательно взглянула на него. Доктор сидел, откинувшись в кресле и сняв очки. Лайла заметила, что у него что-то с глазом: глаз был совсем мутный и сильно косил. Она отвела взгляд, ей не хотелось отвлекаться. Она чувствовала, что доктор все же собирается ей что-то сказать, что-то такое, о чем будет сожалеть до конца своих дней.
— Я вырастил двух девочек, и, знаете, иногда у меня такое чувство, что мы с ними чужие. Хочу вас предупредить: после двадцати семи лет разлуки вы можете испытать сильнейшее разочарование.
— Вы даже представить себе не можете, как горько можно о чем-то сожалеть спустя двадцать семь лет, — ответила Лайла.
— Как насчет чашечки кофе? — спросил доктор.
Лайла отрицательно покачала головой, но доктор все же встал и снял с книжной полки две керамические кружки.
— Я настоятельно рекомендую вам выпить кофе.
— Хорошо, — согласилась Лайла, бросив на доктора быстрый взгляд.
— Их фамилия Росс, — сказал доктор. — Разумеется, я вам полностью доверяю и знаю, что вы не станете рыться в моей картотеке, пока меня не будет в кабинете.
— Разумеется, — кивнула Лайла.
— Я не одобряю подобных вещей, — заявил доктор.
— Я знаю, — сказала Лайла.
— Вам кофе с сахаром и сливками? — спросил он.
— Да, конечно, — ответила Лайла. — Спасибо.
Он отправился в комнатку-кухню, находившуюся в дальнем конце коридора, дав Лайле десять минут. Когда доктор Маршалл вернулся с двумя чашками кофе, ее уже не было. Один из ящиков картотеки был выдвинут, и доктор задвинул его на место. После этого он выпил обе чашки, хотя не любил кофе со сливками. Он очень устал, а левый глаз почти ничего не видел. Впереди было еще четыре пациента, затем поездка на поезде. Стоял один из тех зимних дней, когда в четыре часа дня кажется, что уже вечер, и чувствуется усталость, и хочется поскорее оказаться дома. И все же было бы интересно взглянуть налицо этой женщины, когда она получит то, чего добивается. Он так и не догадался, что Лайла не стала просматривать картотеку, а просто забрала с собой то, что искала.
Она не стала смотреть на запись ни на улице, ни в такси по дороге в отель. Она дождалась того момента, когда смогла устроиться в кресле возле окна. Дождалась, когда небо стало темным и в городе зажглись огни. И если бы доктор увидел выражение се лица, он был бы разочарован. На лице Лайлы не отразилось ничего. Она даже не удивилась, как можно было бы подумать, что ее дочь была отдана одной супружеской паре, проживающей в Восточном Китае. Что первый день своей жизни она провела в поезде на Коннектикут, в том самом поезде, который когда-то увез и Лайлу в пронизывающе холодный зимний день, когда замерзал даже залив и по его волнам можно было запросто ходить.
Джейсон Грей встречал ее на станции. Он приехал на стареньком «форде» без глушителя и амортизаторов. Лайла прошла мимо и остановилась на платформе. Но, заметив машину, сразу ее узнала и только тогда поняла, что на нее смотрит какой-то старик. Последний раз родители мужа приезжали к ним в Калифорнию пять лет назад. За это время волосы Джейсона совсем побелели. Но не это его так старило, а то, что он как-то уменьшился. Лайла обняла его и увидела, что теперь они стали одного роста.
— Вот сюрприз так сюрприз, — сказал Джейсон Грей, укладывая чемодан Лайлы в багажник машины.
Они выехали на Восточно-Китайское шоссе. Печки в машине не было, и от их дыхания запотевали стекла. Джейсона почему-то не удивил приезд невестки. Остановившись, чтобы перекусить, они заказали кофе и яйца, а потом смотрели на проезжающие машины.
— Если ты ушла от Ричарда, значит, он того заслуживал, — заметил Джейсон Грей.
— А может, мне просто захотелось вас увидеть, — заявила Лайла.
Джейсон рассмеялся и оплатил счет. Заметив, как она смотрит на шоссе, он уже понял, что она приехала не ради него.
Соленый воздух был таким холодным, что обжигал лицо. На лобовом стекле уже образовалась корка льда, и Джейсон принялся соскабливать ее пластиковой щеткой. Они подъехали к дому и остановились на ухабистой дорожке. Лайла осмотрелась по сторонам. Сосны стали выше, дом под ними утопал в черных тенях. Было так темно, что Лайла не могла разглядеть даже входную дверь.
Джейсон достал ее чемодан, и они вошли в дом. Внизу, под соснами, было еще холоднее, но пахло чем-то сладким. Почувствовав комок в горле, Лайла сглотнула.
— Надеюсь, ты приехала не для того, чтобы меня жалеть, — заметил Джейсон Грей, открыв входную дверь и остановившись на крыльце.
— Конечно, нет, — сказала Лайла.
— Хорошо, — кивнул Джейсон, приглашая ее войти.
Он отнес ее чемодан на второй этаж, в ту спальню, которую когда-то занимал вместе с Хелен. Заболев, она больше не могла подниматься по лестнице. Тогда Джейсон переехал вместе с ней в гостиную, единственную комнату, которую он отапливал. Теперь у него был керосиновый обогреватель, который он отнес в комнату Лайлы, чтобы ей было не холодно спать. Пока Джейсон заправлял обогреватель, Лайла подошла к окну. Стекло запотело, и Лайла провела по нему рукой. Лужайки перед домом больше не было, ее поглотил наступавший на дом лес.
— Я все думал, стричь ту лужайку или нет, — сказал Джейсон, заметив, куда смотрит Лайла. — А потом решил, что мне это ни к чему.
Лайла приехала сюда без всякого плана. Она и подумать не могла, что проведет целый день в доме свекра. Но теперь она вдруг почувствовала, как сильно устала. Они спустились в гостиную, и Лайла прилегла на кушетку, стоявшую рядом с больничной кроватью. И даже не заметила, как прошло три часа.
Она знала, что за нее этого никто не сделает. Ей придется выйти на улицу, завести «форд» и уехать на другой конец города. До цели ее поездки было всего пять миль, но Лайла не могла сделать ни шага. День клонился к вечеру, а она все думала:
«Я могу это сделать в любое время».
Небо на горизонте темнело. Птицы, принимая окно за кусочек неба, бились в стекло, а Лайла уже начала сомневаться, сможет ли она вообще покинуть этот дом. Она попыталась поднять руки — и не смогла. Во время обеда Лайла хотела пройти за Джейсоном на кухню, но вдруг ноги у нее подкосились, и ей пришлось сесть.
— Вот он мой большой секрет, — сказал Джейсон Грей, открывая холодильник и показывая Лай-ле морозилку. — Я ем замороженные обеды.
Лайла, собрав все силы, заставила себя заговорить.
— Я никому не скажу, — еле выговорила она и, с трудом поднявшись, зажгла деревянной спичкой духовку и сунула туда два пакета с заморозкой.
Они поели на кухне, для тепла оставив дверцу духовки открытой. Проглатывая очередной кусок, Лайла могла поклясться, что пища не успела разморозиться и ей приходится есть куски льда. У Джейсона, по-видимому, не было проблем с его порцией индейки с картофельным пюре, хотя он постоянно вставал, чтобы в очередной раз проверить плиту.
— Не стану я платить нефтяным компаниям больше того, что они получают, — заявил он. — Плита у меня неплохая, а три года назад я поставил в гостиной дровяную печь.
Лайла никак не могла понять, что с ней происходит. Она положила вилку и закрыла глаза.
— Я лучше замерзну до смерти, а лишнего цента им не дам, — весело произнес Джейсон. — Держу пари, ты считаешь, что я не умею варить хороший кофе, — добавил он. — А вот и нет.
Он ушел готовить кофе, позволив Лайле всласть выплакаться.
— Спасибо, — сказала она, когда Джейсон вернулся с кофейником.
— Мне не нравится, что ты расстраиваешься.
— Да ладно, ерунда, — ответила Лайла.
— Я не шучу, — сказал Джейсон. — Я действительно не могу видеть, когда ты плачешь.
Он принес молоко и сахар и достал из стенного шкафчика две чашки.
— А совы у нас больше не живут, — пожаловался Джейсон. — Помнишь, сколько их было по всему Восточному Китаю? И на деревьях, и везде? А теперь они улетели, и по ночам слышен только гул с дороги. Раньше у нас было совсем тихо.
Они стали пить кофе. Лайла сняла сапоги и протянула ноги к печке, чтобы согреться. Сидя в доме рядом с Джейсоном, она уже почти забыла, зачем приехала в Восточный Китай.
— Мы должны были предложить вам переехать к нам, — сказала она свекру.
— Ну, уж нет, — ответил он. — Я в Калифорнии жить не стану.
Когда выяснилось, что за горячую воду он также не платит, Лайла нагрела воду и перемыла всю посуду. Покончив с делами и выйдя в гостиную, она увидела Джейсона, который уже давно спал. Лайла укрыла его теплым шерстяным одеялом, вышитым свекровью, и выключила свет. Затем она поднялась к себе, улеглась в постель и погасила лампу на ночном столике. В комнате горел лишь огонек керосинового обогревателя. В этой спальне, лежа под теплым одеялом, Лайла чувствовала себя в полной безопасности. Здесь она могла бы остаться навсегда. Особенно зимой, когда к четырем часам дня уже темно, во дворе сложены дрова и приготовлены крупные куски соли для оленей, а окна покрыты льдом. Только теперь она поняла, как истосковалась по зиме. Оказавшись в этом доме, Лайла вновь почувствовала себя молодой. В тот вечер она сто раз провела по волосам щеткой с металлическими зубьями и, забравшись в постель, крепко уснула, а лед на окнах становился все толще, и к полуночи стекла обледенели окончательно. Сквозь них, как ни старайся, ничего нельзя было разглядеть, словно за окном были только снега и старая дорога, ведущая в никуда.
Утром Лайла проснулась от холода. Керосин в обогревателе давно кончился, и комната начала быстро выстуживаться. Лайла взяла одежду и оделась прямо под одеялом. Они с Ричардом всегда так делали, когда в спальне было слишком холодно. Ночью Джейсон Грей время от времени просыпался, подкладывал дрова в печь и снова заваливался спать. Когда в шесть тридцать утра он вышел на кухню, Лайла уже приготовила кофе и французские тосты, которые поставила в печь, чтобы они не остыли.
Когда Лайла подала Джейсону тарелку с тостами, он улыбнулся и сказал:
— А я и не знал, что ты так хорошо готовишь.
Лайла включила плиту на полную мощность, надела второй свитер и стала смотреть, как свекор завтракает. Ей даже не верилось, что она пропела здесь менее суток. Этим утром она собиралась подклеить обои в холле, если, конечно, найдет прозрачную пленку и клей.
После завтрака Джейсон вызвался мыть посуду.
— Ты, кажется, хотела куда-то съездить, — сказал он, закончив с посудой.
Джейсон мыл ее холодной водой, и на чашках и тарелках остались грязные разводы. Внезапно у Лайлы сдавило горло.
— Я хотела купить каких-нибудь продуктов, — ответила она.
— Нет, я не об этом, — произнес Джейсон Грей.
Внезапно ей очень захотелось курить. На столе лежала пачка «Мальборо». Лайла закурила, но от дыма горло сдавило еще сильнее, и она отдала сигарету свекру. Она еще не была готова выходить из дома. Может быть, потом, когда она побудет здесь еще немного, когда в мире кроме снега появится что-то еще. Может быть, когда она все хорошенько обдумает.
— Мы с тобой оба прекрасно знаем, что ты приехала сюда вовсе не для того, чтобы повидаться со мной, — сказал Джейсон Грей. — Пойми, я не собираюсь спрашивать, зачем ты приехала.
Джейсон сидел за столом напротив нее, и Лайла пододвинула к нему пепельницу. Докурив сигарету до половины, Джейсон загасил ее, а потом как-то слишком долго кашлял. И Лайла поняла: если она сейчас же не отправится за дочерью, то не сделает этого никогда. И больше не сможет покинуть этот дом. Возможно, она даже дойдет до шоссе, но потом в панике бросится назад, в дом, и запрется в комнате на втором этаже.
— Думаю, тебе понадобится моя машина, — заявил Джейсон Грей. — Не забудь: когда станешь тормозить, нажми пару раз на педаль. Ничего, тормоза в порядке. Просто нужно нажать несколько раз.
Надев сапоги, Лайла вышла из дома. Термометр на крыльце показывал минус девять. Понадобилось десять минут, чтобы машина прогрелась и Лайла смогла включить зажигание. Джейсон любил говорить, что долг каждого автомеханика — иметь машину, постоянно требующую ремонта. Таким образом, мастер всегда будет при деле: чинить если не чужое, так свое. Прогревая двигатель, Лайла чувствовала сильный запах бензина, от которого ее затошнило. Осторожно выехав на Восточно-Китайское шоссе, она нажала на газ — и машину тут же занесло. Попадись сейчас встречная машина, и Лайла не успела бы нажать на тормоз несколько раз.
Она уже забыла, каким маленьким был этот район: две длинные улицы и крошечная гавань для прогулочных лодок, а дальше, на склоне холма, — цепочка жилых домов. На одной из этих улиц находился небольшой участок с каким-то строением, появившимся примерно за год до того, как Лайла впервые приехала в Восточный Китай. Найти это строение не составило труда, но Лайла, выключив зажигание, остановилась, чтобы получше рассмотреть, что же там такое. Она представляла, что увидит двухэтажный дом, но перед ней была ферма. Место было таким пустынным, что Лайла, хлопнув дверцей машины, вздрогнула от неожиданности.
Земля замерзла, асфальтовая дорожка, ведущая к дому, покрылась льдом. Лайла пыталась убедить себя, что все худшее осталось позади: она нашла дом, где росла ее дочь. И все же что-то было не так. Она подошла к двери и постучала. В доме что-то гудело. Вероятно, посудомоечная или стиральная машина. Лайла оглянулась по сторонам, ожидая увидеть признаки присутствия детей — велосипед или качели. Впрочем, это же смешно: сейчас зима, ее дочь уже давно стала взрослой и, возможно, приезжает в этот дом только по праздникам, два или три раза в год.
Послышались чьи-то шаги, и Лайла поняла: это началось, это происходит на самом деле. В дверях стояла женщина и смотрела на нее. Шум стал громче, и Лайла поняла, что это гудит посудомойка.
— Я Лайла Грей, — представилась она, словно это могло что-то объяснить.
Женщина кивнула, очевидно ожидая, что за этим последует предложение купить набор косметики или пылесос. Лайла видела, что та уже собралась сказать «нет» и думала о том, как бы сделать это повежливее.
— Когда-то мой свекор владел первой на этом шоссе автозаправкой, — добавила Лайла. Она говорила слишком много и слишком быстро, но остановиться уже не могла. — Сейчас он живет недалеко отсюда, в старом зеленом домике. Его видно с дороги, а эта машина его. Я знала, не нужно было ее брать. А все-таки взяла. И теперь она сломалась, и мне нужно ему позвонить.
Женщина взглянула на «форд». Похоже, что с машиной действительно что-то не так. И тогда женщина это сделала: открыла входную дверь и впустила Лайлу в дом.
— У нас такой беспорядок, — извинилась женщина и проводила Лайлу на кухню.
Над столом на стене висел телефон, и женщина выключила посудомойку, чтобы не мешать Лайле говорить. В карточке, которую Лайла утащила из кабинета доктора Маршалла, было записано, что женщину зовут Дженет Росс и что ей было тридцать три, когда врач обнаружил кисты в ее яичниках. После их удаления выяснилось, что стенки яичников стали совсем тонкими. Дженет Росс пришла к доктору Маршаллу на повторную консультацию и страшно расстроилась, узнав, что детей у нее не будет. Спустя несколько месяцев доктор Маршалл позвонил ей и сообщил, что нашел для нее новорожденного ребенка. Но в ту глухую ночь разразилась снежная буря и выехать было невозможно. Они примчались на Манхэттен утром, пятичасовым поездом. К семи они уже были в больнице Бикмана, в кабинете доктора Маршалла, который сразу заметил, что Дженет Росс одевалась впопыхах: из-под платья торчала ночная рубашка в цветочек, подол которой болтался где-то на уровне щиколоток.
Лайла набрала номер. Весело сообщила Джейсону, что он одолжил ей настоящую развалину, а не машину, и попросила его приехать, захватив инструменты.
Когда Лайла повесила трубку, Дженет Росс сидела за столом и начищала серебряный сливочник.
— Ему придется взять такси, — объяснила Лайла. — Наверное, подожду его в машине. Жаль, печка там не работает.
— Да, это неприятно, — посочувствовала Дженет Росс.
Лайла продолжала искать признаки присутствия в доме ребенка: открытку ко Дню матери, приклеенную к холодильнику, какую-нибудь фотографию на стене.
— Может быть, кофе? — предложила Дженет Росс.
— Отлично, — сказала Лайла. — Только, знаете, давайте лучше выпьем чаю. Я умею гадать по чайным листьям.
Дженет Росс бросила на Лайлу пристальный взгляд и поставила на плиту чайник.
— Это мое хобби, — объяснила Лайла и, немного помолчав, добавила: — Хотите, я вам погадаю?
— Наверное, это не совсем удобно, — ответила Дженет Росс, доставая из буфета две чашки.
— Ну что вы! Вы даже сделаете мне одолжение, — заверила хозяйку Лайла. — Надо же мне как-то вас отблагодарить.
Вынув из чашек пакетики с чаем, которые Дженет Росс успела уже положить, Лайла разрезала их ногтем. Когда Дженет наливала кипяток, Лайла почувствовала, до чего же ей неуютно на этой кухне. Честно говоря, она надеялась увидеть что-то покрасивее. А тут на стенах что-то вроде штукатурки, все кухонные принадлежности какого-то ярко-желтого цвета.
— У вас очень мило, — тем не менее, заметила Лайла.
— Правда? — обрадовалась Дженет Росс. — Мы сюда переехали тридцать два года назад. Сразу, как поженились.
— Больше ничего не говорите, — предупреждающе подняла руку Лайла и, заметив удивленное лицо Дженет, добавила: — Иначе зачем мне тогда гадать?
Женщины мило улыбнулись друг другу, хотя про себя Лайла удивлялась, какая же Дженет дурочка. Сперва она строила из себя мать семейства, а теперь готова была выложить Лайле все, что та хотела знать.
— Можно мне добавить немного молока? — спросила Дженет Росс.
Она предпочитала кофе и терпеть не могла терпкий привкус чая.
— Просто выпейте чай, — ответила Лайла.
Эти слова она произнесла чуть более резко, чем ей хотелось бы. Но Дженет послушно, словно испугавшись Лайлы, залпом выпила чай. Лайла заглянула в ее чашку.
— Вижу букву «Л», — сказала она. — Это мужчина, который вам очень близок.
— Вот это да… — удивилась Дженет. — Это же Льюис, мой муж.
Лайла улыбнулась. Есть! Дженет готова.
— Этот ваш Льюис, — продолжала Лайла, — работает инженером, где делают самолеты.
— Как вы это узнали? — оторопела Дженет Росс.
Лайла показала ей чашку. Данные картотеки доктора Маршалла были весьма точными.
— Смотрите, — сказала Лайла. — Видите здесь, в углу, маленький самолет?
Дженет Росс ничего не видела.
— На это нужны годы, — пояснила Лайла. — Понимать знаки. Вот, смотрите, это знак вашей дочери.
— Моей дочери? — повторила Дженет, явно смешавшись.
— Я вижу, что ей сейчас двадцать шесть… Нет, двадцать семь лет.
Лайла краем глаза наблюдала за Дженет Росс, стараясь говорить как можно спокойнее.
— Только не знаю, где она сейчас живет, — сказала Лайла. — Наверное, в Восточном Китае?
— Не понимаю, о чем вы говорите, — внезапно разволновалась Дженет Росс.
— Ваша дочь, — нетерпеливо повторила Лайла. — Где она?
Женщины взглянули друг на друга.
— У меня нет дочери, — напряженно ответила Дженет Росс.
Лайла резко откинулась на спинку стула, словно ее ударили по лицу. Точный адрес, записанный на карточке, лежал у нее в чемодане. Она не могла ошибиться. Она нашла нужный дом и ту женщину, которую искала. Воровку, между прочим, это было сразу видно, с первого взгляда.
— Постойте, — сказала Лайла. — Листья показывают, что у вас есть дочь, а они никогда не лгут.
Все это было чистой воды представлением, но, заглянув в чашку Дженет, Лайла с ужасом обнаружила, что на дне действительно виден какой-то знак. Ручки, ножки — и лицо ребенка.
— О господи! — простонала Лайла. — Вот же она.
В ядовито-желтом свете кухни Дженет Росс внезапно точно поблекла, постарев на много лет.
— Что вам нужно? — прошептала она.
Наступил решающий момент. Лайла понимала, что один неверный шаг — и она навсегда потеряет свою дочь.
— Да не волнуйтесь вы так, — сказала она, внезапно поняв, что Дженет Росс вовсе не такая дура, какой казалась.
— По-моему, с вашей машиной все в порядке, — пошла в наступление Дженет Росс.
— Ну что вы, — возразила Лайла, — она не заводится, сами посмотрите.
— Вам лучше уйти, — сказала Дженет Росс.
— Но вы же сами пригласили меня к себе! — заявила Лайла.
Дженет находилась на грани истерики. Это Лайла поняла сразу.
— Я звоню в полицию. — Дженет протянула руку к телефону.
— Не смейте, — приказала Лайла, вырвав у нее трубку, и Дженет послушно опустила руку.
Нельзя было терять ни минуты. Лайла выбежала в гостиную и принялась искать вещи, которые могли бы принадлежать ее дочери. Дженет ходила за ней следом, наблюдая, как Лайла обыскивает ее дом. В секретере не было ничего — ни единой фотографии, ни адреса. Лайла обыскала спальни, шкафы, шкафчик для лекарств в ванной. И все это время Дженет не отходила от нее ни на шаг и молча наблюдала. Когда Лайла закончила с последней комнатой — кладовкой, в которой стояла раскладушка, — она вся дрожала.
— Не понимаю, что вы ищете, — сказала Дженет. — У нас нет ничего, что можно украсть. Можете забрать цветной телевизор, если хотите. — Сняв с руки часы и кольцо с бриллиантом, она протянула их Лайле. — Вот, возьмите.
— Ничего нет, — простонала Лайла.
— Я же вам говорила. Вы ошиблись адресом.
Повернувшись, Лайла молча пошла к двери. На улице стоял жуткий мороз, но прогревать мотор было некогда, и машина упорно не заводилась. Она должна была сразу понять: в этом доме никогда не было детей. Если бы ее дочь здесь выросла, то обязательно оставила бы о себе хоть какую-то память: рисунок птички, детскую обувь, отпечатки пальцев на кухонной двери, которые Дженет Росс так и не смогла бы оттереть. Доктор Маршалл, наверное, подсунул ей не тот адрес, чтобы от нее избавиться, а может быть, просто перепутались карточки. Столько лет прошло, чего же еще ждать? Карточки затерялись, имена перепутались, дети исчезли ясным холодным днем. Выезжая на шоссе, Лайла жалела только об одном: что не пришла сюда вчера в полночь, захватив с собой коробок спичек и керосин, и не превратила этот дом в пепелище. Тогда она смогла бы копаться в золе и думать, что держит в руках то, что когда-то принадлежало ее дочери.
Вернувшись в дом свекра, Лайла, не раздеваясь, прошла на кухню и молча села за стол. Джейсон Грей возился во дворе, готовя куски соли для оленей. Услышав, как подъехал «форд», он вошел в дом. Одного взгляда на Лайлу оказалось достаточно, чтобы понять: что-то произошло.
— Можно спросить, что случилось?
В ответ Лайла только покачала головой.
Поставив перед ней кофейник, Джейсон оставил ее одну. Лайла просидела на кухне весь день. Она слышала бормотание телевизора, слышала шаги свекра в холле, когда тот осторожно подходил к двери и заглядывал внутрь — так, на всякий случай. Стемнело, но Лайла не стала зажигать свет. Она могла бы просидеть так целую вечность, и чем холоднее становилось на кухне, тем меньше ей хотелось двигаться. Пусть холод пробирает ее до костей, ей все равно. Еще немного — и она ничего не будет чувствовать.
В семь часов утра зазвонил телефон. К этому времени Лайла так замерзла, что едва могла двигаться. В кухню вошел Джейсон, и они вдвоем стали смотреть на трезвонящий телефон.
— Ты знаешь, кто это, — сказал Джейсон Грей, включая плиту. — Он всегда звонит мне по пятницам.
— Не нужно вам здесь сидеть, — заметила Лайла. — Слишком холодно.
Телефон зазвонил вновь.
— Я так понимаю, что ты не хочешь с ним говорить, — констатировал Джейсон, закурив сигарету и прислонившись к раковине. Теперь он казался Лайле еще меньше ростом.
Все вокруг странным образом изменилось. Когда Лайла смотрела на свекра, то видела лишь его скелет.
Телефон замолчал. Джейсон подошел к аппарату и выдернул из розетки шнур.
— Не хочешь с ним говорить, ну и не надо. Но одно ты просто обязана сделать. Нужно поесть. И вот что я тебе скажу, — добавил он таким обычным тоном, словно они уже много-много раз сидели вот так, на темной кухне, когда Джейсон говорил, а Лайла его молча слушала: — Хелен не любила, когда я ел итальянскую еду. Говорила, для сердца вредно. А я все хотел сходить в итальянский ресторан. И знаешь, что я сделаю? Я тебя свожу пообедать.
Они оставили плиту включенной, чтобы кухня не выстужалась. Джейсон Грей надел теплую куртку и высокие сапоги, и они с Лайлой, взявшись за руки, направились к старенькому «форду». Лайла держала старика крепко, чтобы он не поскользнулся на льду. Звезды сияли так ярко, а небо было таким огромным, что Лайла почувствовала себя маленькой и хрупкой — она могла упасть и переломать себе все кости. От сосен веяло ледяным холодом. Лайла глубоко вдыхала морозный воздух, но заговорить не решалась, ибо чувствовала, что холодный камень готов был выпасть у нее изо рта.
В день рождения дочери было около четырнадцати градусов тепла — один из самых теплых январских дней на памяти жителей Восточного Китая. Но теперь Лайла смогла дойти только до подъездной дорожки. Идти дальше она даже не пыталась. В этом месте словно проходила граница, за которой в воздухе не было кислорода или затаилась стая голодных кровожадных волков, рыскающих вдоль Восточно-Китайского шоссе в поисках жертвы.
Разумеется, кое-что она все же могла: например, нанять детективов, сделать массу телефонных звонков, поднять данные на учеников младших классов местной школы. Но за пределами двора Джейсона Грея все казалось таким нереальным, особенно Калифорния… А Ричард все звонил. Лайла уже дважды слышала, как Джейсон Грей говорил с ним по телефону, и каждый раз приходила в ужас оттого, что можно говорить с человеком, находившимся за три тысячи миль от тебя.
«Говорю тебе, с ней все в порядке», — услышала Лайла голос Джейсона в ту субботу, когда вернулась от Дженет Росс.
Но Ричард не верил отцу. Он звонил снова и снова, и, когда однажды он позвонил поздно ночью, Лайла поняла, что муж собрался ехать за ней. Она слушала разговор мужчин, стоя в дверном проеме на кухне, рядом со шкафчиком, где хранились метлы. Лайла представила себе, что сюда приедет Ричард, и пришла в ужас. Почувствовав ее присутствие, Джейсон обернулся. Лайла, не мигая, смотрела на него. Он напоминал ей одного из оленей, которые тем ближе подходили к дому, чем больше на него наступал лес.
«И не спорь со мной, — говорил Джейсон сыну. — Человеку иногда хочется побыть одному, а ты не принимай это на свой счет».
После этого Ричард звонить перестал. Лайла в благодарность хотела испечь свекру торт, но в доме кончилась мука, а ехать в город да еще в магазин на Мейн-стрит женщина была не в силах. С каждым днем она все реже выходила из дома, но в день рождения дочери стояла такая чудесная погода, что Лайла не выдержала. Натянув старые сапоги Джейсона Грея, она принялась разравнивать граблями земляную площадку перед домом. Она работала уже целый час и даже успела сломать два ногтя, когда вдруг услышала, как к их дому свернула машина. Под колесами захлюпала грязь. От внезапно наступившего тепла птицы словно ошалели. В поисках червяков они садились на землю огромными стаями, и черная земля казалась голубой. В дальнем углу двора ждали весны кузова двух «крайслеров», которые Джейсон собирался восстанавливать. Он как-то сказал Лайле, что если не торопиться, то этой работы ему хватит до конца жизни.
Машина въехала во двор. Лайла, оцепенев, смотрела на нее. Облизнув губы, она почувствовала привкус соли. За последнее время она так похудела, что обручальное кольцо болталось у нее на пальце, грозя вот-вот соскочить. Лайла стояла, крепко вцепившись в грабли. Едва увидев машину, она сразу поняла, что скоро встретится со своей дочерью. Лайла лихорадочно прикидывала в уме, что нужно сделать в первую очередь: вымыть голову, подпилить сломанные ногти, поискать в шкафу свекрови кожаный пояс, почистить свои лучшие туфли.
Дженет Росс не заметила Лайлы и направилась прямо к дому. Лайла молча провожала ее глазами. Она, не веря своему счастью, смотрела, как Дженет пытается обойти грязь, затем поднимается на крыльцо, стучит в дверь и Джейсон Грей приглашает ее войти. Лайле ужасно хотелось, чтобы эти мгновения длились вечно. Пусть как можно дольше не умолкают птицы и хлопает входная дверь, а воздух пусть будет таким теплым и душистым, что хочется плакать. И когда Лайла наконец направилась к дому, она была на седьмом небе от счастья. А почему бы и нет? Ведь этого момента она ждала уже много лет.
В холле Лайла сняла сапога и повесила на крючок свитер. В доме было еще довольно холодно. В гостиной слышались голоса, и Лайла вспомнила, как Ричард впервые привез ее в этот дом. Тогда до нее донесся голос Хелен, и Лайла страшно испугалась, почувствовав, что вторглась в чужие владения и чужую жизнь, в которой и сама была чужой.
— Не бойся, — шепнул ей тогда Ричард и, чтобы подбодрить, взял за руку. — Ты им понравишься. Вот увидишь.
Дженет Росс, не сняв пальто, сидела на диванчике. Джейсон только что выкурил сигарету и кашлял. Последнее время кашлять он стал гораздо больше.
— Думаю, вы мне солгали, — без обиняков заявила Лайла, едва войдя в комнату.
— Дамы наверняка умирают от жажды, — произнес Джейсон Грей, поднимаясь со старого стула. — Как насчет бурбона с водой?
Лайла и Дженет Росс молча смотрели друг на друга.
— Я ничего не хочу, — ответила свекру Лайла.
— Я тоже, — отозвалась Дженет.
— В таком случае простите, дамы, но лично я выпью, — сказал Джейсон Грей и вышел из комнаты.
В кухне послышалась возня, затем хлопнула дверь. Джейсон Грей вовсе не хотел выпить. Он просто решил дать им поговорить.
— Ваш свекор, видимо, живет здесь один, — начала разговор Дженет Росс. — По комнате сразу видно.
Лайла уселась в кресло. Пение птиц доносилось сюда даже через закрытые окна.
— Когда в доме что-то неладно, это сразу видно по комнате, — сказала Дженет, впервые взглянув на Лайлу. — Я как только вас увидела, тут же поняла, что вы биологическая мать Сьюзен.
Это имя как ножом резануло Лайлу. Не может быть, ее дочь не могут звать Сьюзен. Странно, но за время беременности и потом, когда дочь родилась, Лайла ни разу не подумала о том, как ее назовет. И лишь совсем недавно сообразила, что так и не успела дать дочери имя, хотя называть девочку должна была, конечно, она, а не какая-то там Дженет Росс.
— Я не биологическая, — возразила Лайла, — я ее настоящая мать.
Дженет Росс бросила взгляд в сторону кухни, где скрылся Джейсон Грей.
— Я, пожалуй, выпью немного бурбона, — сказала она.
— Не думаю, что у него есть бурбон, — ответила Лайла. — Он просто решил уйти.
— Что ж, его можно понять. — Дженет дрожащими пальцами пыталась расстегнуть пальто. — Тогда январь и в самом деле был какой-то необычный, — продолжила она. — Было так холодно, что выскочишь на минуту к почтовому ящику, а на ресницах уже иней.
— Я помню, — отозвалась Лайла.
— Когда нам позвонил врач, я думала, это сон, — сказала Дженет. — Я уже почти уснула, а муж пришел с работы поздно, очень усталый, и мы не сразу услышали, что телефон звонит.
— Послушайте, — оборвала ее Лайла, — мне нет дела до вас и вашего мужа. Мне нет дела до всего, что вы говорите. Я хочу знать только одно: где она.
— Понимаю, — ответила Дженет. — Потому-то вам все это и рассказываю. Я помню все, до последней мелочи. Помню, что думала тогда: «Это самый счастливый день в моей жизни. Что бы со мной потом ни случилось, ничего лучшего у меня уже не будет».
Они сидели в кабинете доктора Маршалла, когда он принес девочку. Сначала Дженет боялась взять ее на руки. Она так долго мечтала о ребенке, что теперь ей казалось: стоит взять малышку на руки, и она растает как дым. Но, прижав ее к себе, Дженет уже не могла с ней расстаться. Она крепко прижимала к себе ребенка и молчала всю дорогу до Восточного Китая. Не отвечала даже на вопросы мужа. Как можно говорить, если тебя переполняет счастье?! Из окна поезда было видно, что пролив замерз, а его волны превратились в зеленый лед.
Ночь Дженет провела в детской. Сидя в кресле-качалке, она поила ребенка молоком из бутылочки и пела ему колыбельную. Лыоис хотел назвать девочку Деборой, в честь своей бабушки, однако, как только доктор Маршалл протянул ей ребенка, Дженет решила, что назовет девочку Сьюзен, и настояла на своем.
Первая ночь прошла спокойно, но потом Сьюзен почему-то совсем перестала спать, и Дженет приходилось укачивать ее часами. Днем ребенок мирно спал, но как только наступала ночь, сна как не бывало. В книгах говорилось, что это вполне обычное явление, но иногда, когда Сьюзен наконец засыпала, а ее ротик все еще кривился от плача, Дженет начинала думать, что девочка просто боится темноты. Через некоторое время все наладилось, но каждую ночь Дженет по-прежнему тянуло в детскую. Стоя в дверях, она смотрела на ребенка, и даже на расстоянии ей было видно, что дочь будто светится в темноте. От Сьюзен, укрытой шерстяным одеялом, словно исходил мерцающий свет. И даже в безлунные ночи в детской было гораздо светлее, чем в остальных комнатах, как будто ребенок гнал прочь ночную тьму.
Супруг Дженет, Льюис, возможно, и не был идеальным мужем — слишком много работал, частенько пропускал мимо ушей слова жены — и все же стал хорошим отцом для Сьюзен. Он покупал ей платья и игрушки, а когда девочка простудилась, сам вызвался укачивать ее на руках. Сьюзен проболела больше месяца, и все это время Дженет не могла отделаться от впечатления, что ребенок находится точно в коконе, точно он где-то далеко. Дженет настояла на том, чтобы Льюис провел в детскую домофон. Каждый раз, услышав среди ночи, что Сьюзен кашляет или икает, Дженет садилась и постели и не сводила глаз с аппарата до тех пор, пока ребенок не успокаивался. Она находилась в постоянной тревоге. Но чего же еще можно было ожидать? Она боялась потерять этого ребенка, боялась потерять его еще до того, как получила. А сейчас у Дженет вдруг возникло такое чувство, что Сьюзен у нее не навсегда, что наступит день, когда им придется расстаться.
В начале апреля пришло тепло, и Сьюзен поправилась. Дженет начала брать ее с собой — сначала на рынок, затем в поездки на машине. Она ездила по городам, где никогда не бывала раньше, заходила в рестораны и придорожные кафе, где Сьюзен, сидя в детском креслице и не обращая ни на кого внимания, безмятежно тянула молоко из бутылочки. Впервые в жизни Дженет начала разговаривать с незнакомыми людьми. Обычно она лгала. Говорила, что Сьюзен ее дочь, рассказывала официанткам, как проходили роды, обсуждала детские проблемы с женщинами за соседним столиком. И все это время Сьюзен не сводила с нее внимательного взгляда своих широко раскрытых глаз.
В три месяца Сьюзен впервые улыбнулась. Через несколько недель она самостоятельно перевернулась на другой бок, чем до слез растрогала Дженет и Льюиса. Теперь Сьюзен изучала все, что происходило вокруг нее, иногда принимая такой серьезный вид, что Дженет слегка пугалась. У нее появилась привычка разговаривать с девочкой весь день напролет, объясняя, что она сейчас делает и как называется та или иная вещь. Она рассказывала Сьюзен, как печь шоколадный торт, а по утрам читала ей вслух свежие новости. Правда, иногда Дженет одолевали страх и сомнение. Как осмелилась она взять на себя заботу об этом ребенке? Как могла делать вид, что она мать?
Каждый раз, когда Сьюзен проделывала какой-нибудь новый трюк, Дженет радовалась так, словно это она наделила ребенка столь блестящими способностями. Она могла часами, не двигаясь, сидеть возле детской кроватки, пока Сьюзен изучала свои пальчики ног или мобильник, висевший на шее у приемной матери. Они образовали тесный кружок — Дженет и Сьюзен, — и даже Льюис иногда чувствовал себя посторонним. Вероятно, причиной было то, что Сьюзен постоянно простужалась, хотя не настолько сильно, чтобы обращаться к врачу. Дженет тряслась над дочерью так, что иногда даже сама пугалась. По вечерам Дженет обожала сидеть возле детской кроватки, готовая выполнить любое желание ребенка. Когда Сьюзен протягивала к ней руки и обнимала за шею, мир за стенами детской исчезал, а ночник на стене светил ярче, чем луна.
Когда Сьюзен исполнилось два месяца, Дженет показала ее педиатру. Повторный визит должен был состояться в полгода. Но если бы кто-нибудь сказал Дженет, что с ребенком не все в порядке, она ни за что бы в это не поверила. Она не замечала, как медленно растет Сьюзен, до тех пор, пока той не исполнилось пять месяцев. Это было в июне. Цвели мимозы, и воздух был нежным, как шелк. Усадив Сьюзен в новую коляску, Дженет впервые повезла ее на детскую площадку возле гавани. На девочке были белые хлопчатобумажные ползунки и желтое платьице, и Дженет была уверена: красивее ребенка она еще никогда не встречала. Придя в парк, Дженет села на зеленую деревянную скамейку рядом с другими женщинами. Вынув Сьюзен из коляски и посадив ее себе на колени, Дженет стала смотреть, как двое десятилетних мальчишек, захлебываясь от восторга, качаются на качелях. Напротив, на такой же зеленой скамейке, сидели две женщины с детьми примерно того же возраста, что и Сьюзен. Женщины весело помахали Дженет, и та приветливо махнула им в ответ, радуясь, что на этот раз ей не нужно лгать, описывая свои роды. Ей было просто хорошо сидеть вот так, в парке, вместе с другими матерями. И день был такой ясный, радостный.
Когда пришло время идти домой, Дженет усадила Сьюзен в коляску и повезла ее мимо женщин на скамейке.
— Смотри, — сказала одна из них своему ребенку, — еще один новорожденный.
Малыши, сидя в своих колясках, невозмутимо уставились на Сьюзен.
— Вовсе не новорожденный, — с улыбкой возразила Дженет.
— Господи, я уже и забыла, когда моя Джесси была такой маленькой! — воскликнула одна из женщин.
— А мой Пол вообще никогда не был таким крохотным, — заметила другая. — Когда он родился, то весил десять фунтов две унции.
Дженет, склонившись над коляской, улыбнулась Сьюзен.
— Ты слышала? — сказала она. — Ну, ничего, подожди. Скоро ты вырастешь и станешь такой же, как эти малыши. Мне тебя даже будет не поднять.
Сидящая в коляске Сьюзен была так прекрасна, что Дженет не могла отвести от нее глаз. Ей захотелось снова взять девочку на руки, но вместо этого она расправила ее платьице.
— Сколько ей? — спросила Дженет одна из женщин. — Недель шесть?
— Ну что вы! — рассмеялась Дженет. — Ей пять месяцев. И одежду она носит уже шестого размера.
Женщины переглянулись. Они прекрасно знали, что шестой размер — одежда для младенцев.
— При рождении она весила всего пять фунтов шесть унций, — сообщила немного встревоженная Дженет.
Сьюзен тем временем развязала чепчик, и женщины принялись ее разглядывать.
— А вашим сколько? — насторожившись, спросила Дженет.
— Какой чудесный чепчик, — сказала первая женщина. — Я еще не видела таких хорошеньких.
Дженет внимательно взглянула на малышей в колясках. Оба были раза в два крупнее Сьюзен, и Дженет решила, что им примерно год — полтора.
— А сколько лет вашим? — поинтересовалась Дженет.
— Джесси скоро будет четыре месяца, а Полу уже шесть, — тихо ответила одна из женщин.
— Моя дочка такая миниатюрная, — быстро проговорила Дженет, чувствуя себя так, как будто ей дали пощечину.
— Верно, — так же быстро согласилась одна из женщин. — Вырастет и станет очаровательной крошкой с голубыми глазками. Мальчишки от нее будут без ума.
Дженет пошла домой. По дороге Сьюзен уснула. Оставив коляску со спящим ребенком на крыльце, Дженет вошла в дом и присела на диван. Но вскоре вернулась на крыльцо и взяла девочку на руки. Нельзя было оставлять ее спать на улице, такую маленькую и беззащитную. И воздух стал казаться Дженет слишком уж нежным, а небо — пугающим: чересчур ярким и голубым.
В тот вечер Дженет попросила мужа измерить рост Сьюзен. Они положили ее на диван и измерили сантиметром. Заглянув в таблицу роста для детей, Дженет выяснила, что Сьюзен размером примерно с шести-восьминедельного младенца. Девочка просто перестала расти, а они этого даже не заметили. Каждый день она получала свои четыре бутылочки детской смеси и никогда не плакала и не просила есть, но когда ее взвесили, посадив на весы в ванной комнате, выяснилось, что весит она всего десять фунтов.
Дженет показалось, что внутри ее что-то сломалось. Она уложила Сьюзен спать, но когда Льюис захотел обсудить с ней возникшую проблему, Дженет не смогла говорить на эту тему.
— С ней все в порядке, — успокаивал ее Льюис.
Но Дженет провела бессонную ночь, как, впрочем, и Льюис.
— Я все обдумал, — сказал он утром. — У нее нет ничего страшного. Возможно, просто гормональная недостаточность или типа того. Я просто хочу, чтобы ее обследовали. Я должен все точно знать.
Муж был абсолютно прав. Дженет молча кивнула, и все же это было невыносимо. Льюис отпросился с работы, и они повезли Сьюзен к врачу. Увидев девочку, тот изменился в лице, но, быстро взяв себя в руки, принялся спокойно ее осматривать, но Дженет уже поняла: все очень плохо. Врач ничего не говорил, а Дженет мучительно пыталась ответить на вопросы, которые себе задавала: почему они не взвешивали ребенка? почему не отвезли к врачу, когда Сьюзен начала кашлять и температурить? Закончив осмотр, врач немедленно отправил Сьюзен на рентген в Центральную больницу Саффолка.
— Но это невозможно, — услышала свой голос Дженет. — Сьюзен в это время обычно спит.
— Дженет! — упрекнул ее Льюис.
— Мне кажется, вы недопонимаете, — мягко сказал врач. — Весьма вероятно, что у вашего ребенка проблемы с сердцем, в результате чего прекратился рост.
Но Дженет все поняла. У нее собираются отнять Сьюзен. Когда девочку забирали, чтобы сделать рентген, Дженет отвернулась. Врач уложил ребенка в какую-то узкую стеклянную трубу. Под стеклом малышка выглядела такой крошечной и красивой, что у Дженет чуть не разорвалось сердце. За что ей такое наказание? Неужели за то, что она недостаточно хорошая мать?! Впрочем, какая она мать! Сколько раз она ленилась встать, чтобы успокоить ребенка. Сколько раз жаловалась на бесконечную стирку вещей Сьюзен. И вот теперь она наказана, и более того — заслуженно.
У Сьюзен обнаружили врожденный порок сердца, из-за которого она перестала расти и часто простужалась. Операция на сердечном клапане была невозможна. Дженет и Льюис отвезли ребенка в больницу «Гора Синай» для повторного осмотра, но получили те же результаты. Сьюзен не суждено было дожить до одного года. Странное дело, но девочка день ото дня становилась все красивее. Когда Дженет вывозила ее на прогулку, прохожие останавливались, засматриваясь на ребенка, и многие из них подходили к Дженет и говорили, какое чудесное у нее дитя. Дженет сильно постарела. Льюис пытался ее утешить, умолял не принимать все так близко к сердцу, просил побольше спать. Но Дженет не могла тратить драгоценное время на такие пустяки, как сон и еда. Она хотела быть со Сьюзен. Целый день она проводила подле девочки. Льюис оставался без ужина, дом не убирался. Она учила Сьюзен есть кашу маленькой ложечкой, хлопать в ладоши, махать ручкой на прощание. Однажды, когда они играли на полу, Сьюзен бросила свою погремушку, посмотрела на Дженет и сказала: «Ма». У Дженет чуть не разорвалось сердце, а Сьюзен всю ночь лопотала «ам-ам-ам-ам-ам», пока не уснула. Когда же Дженет подошла к ней, чтобы поправить одеяльце, Сьюзен повернулась и позвала ее.
В июле Сьюзен снова простудилась, потом подхватила кишечную инфекцию. Иммунитета от вирусов у нее не было. Затем болезнь немного отступила, и когда начало казаться, что вирус побежден, болезнь обрушилась на Сьюзен с новой силой, причем так внезапно, что никто ничего не успел сделать. Поскольку Сьюзен пошла на поправку, ей дали, наконец, твердую пищу. И вдруг ее начало рвать, глаза закатились так, что не было видно зрачков. Когда Дженет несла ее к машине «скорой помощи», девочка висела у нее на руках, как тряпичная кукла, лишь изредка испуская глубокий вздох.
«Это испытание. Это должно подготовить меня к тому, что мне еще предстоит вынести», — говорила себе Дженет.
В течение нескольких часов Сьюзен была подсоединена к аппарату искусственного дыхания. Когда Дженет привезла ее домой, то вдруг поняла, что ни разу не дала волю слезам. Даже Льюис плакал. Дженет слышала это, несмотря на закрытую дверь ванной и шум бегущей воды. Но плакать — значит признать то, что все это происходит на самом деле, а Дженет никогда бы с этим не смирилась.
Она умерла во вторую субботу августа, когда на небе не было ни облачка, а температура воздуха была двадцать восемь градусов. Дженет проснулась в пять утра и сразу поняла, что все кончено. Лучи света в то утро были мягкими, жемчужного цвета. В такое утро кажется, что светом пронизано все — каждая комната в доме, каждый закоулок заднего двора. Дженет тихо выскользнула из постели, стараясь не потревожить спящего мужа. В семь утра, когда Льюис проснулся и зашел в детскую, он увидел там Дженет, которая раскачивалась в кресле-качалке, прижимая к себе мертвого ребенка. В Восточном Китае всегда водилось много черных дроздов, но в это утро они гомонили так громко, что заглушили вопли соседских кошек. Льюис опустился возле жены на пол и положил голову ей на колени, и тогда Дженет, не видя больше причины сдерживаться, разрыдалась.
Они не смогли найти такого маленького гробика, поэтому его пришлось делать на заказ. К утру следующего дня из дома исчезли все признаки пребывания в нем ребенка: кроватка и коробки с одеждой были убраны на чердак; альбомы с фотографиями и игрушки спрятаны в кладовку за старой раковиной. Но всю ночь Дженет казалось, что она слышит плач ребенка, зовущего мать.
В тот день, когда на пороге ее дома появилась Лайла, Дженет сразу же насторожилась, а когда та начала расспрашивать о ребенке, она уже не сомневалась. Впрочем, что в этом удивительного: почему бы матери Сьюзен не попытаться узнать о судьбе своей дочери? Почему бы ей не обвинить ее, Дженет, в убийстве? Но Дженет не хотелось ни в чем признаваться. Когда Лайла вышла на крыльцо, Дженет заперла входную дверь и вздохнула только тогда, когда услышала звук отъезжающей машины.
И все же Дженет постоянно думала о Лайле. Не могла не думать. В ту ночь она впервые за двадцать семь лет спустилась в старую кладовку и открыла картонные коробки. В кладовке было холодно, но, когда Дженет увидела содержимое первой из них, ее бросило в жар, словно повеяло тем августовским зноем, который Льюис спрятал в коробку вместе с детской одеждой. Дженет посветила себе под ноги: на полу лежал альбом с фотографиями. Она взглянула на фотографию, сделанную и первую неделю жизни Сьюзен. Ну как могли они подумать, что такое прекрасное, такое совершенное существо будет жить?! На каждой фотографии Сьюзен была какой-то отстраненной, словно знала, что ей предстоит уйти. И тогда Дженет внезапно подумала о том, как глупо было с ее стороны считать Сьюзен своей. Сьюзен никогда ей не принадлежала — Дженет было просто позволено о ней позаботиться. И какой смысл говорить об этом Лайле?! Разве сможет она понять, что нельзя потерять то, чего никогда не имел?
Снаружи раздавалось шарканье граблей: Джейсон Грей чистил подъездную дорожку. Лайла сидела совершенно неподвижно, и, хотя в голове ее вертелась одна и та же мысль: «Эта женщина лжет», она понимала, что Дженет говорит правду. Она не могла лгать, Лайла это кожей чувствовала. Внезапно осознав, что ошиблась в своем предсказании — беда грозила не ребенку Рей, с ним-то все было в порядке, а ее собственному, — Лайла едва не вскрикнула. Это своего ребенка она увидела на дне чашки. Это был знак ее злой судьбы.
— Мне кажется, все эти годы я ждала вас, — тихо сказала Дженет Росс. — Ждала, что вы придете за своим ребенком. Не нужно говорить мне, что я оказалась плохой матерью. Поверьте, я и сама это знаю.
Тот август казался Лайле лучшим периодом в ее жизни. Солнце светило так ярко, что можно было разглядеть удивительные вещи: тонкое золотое обручальное кольцо, упругие стебли оранжевых лилий возле двери, очертание плеча Ричарда, когда он повернулся к ней в постели.
Дженет Росс положила на столик альбом с фотографиями:
— Возьмите, я привезла это вам.
«Нет, ненужно, — хотела сказать Лайла. — Моя дочь жива. Ей двадцать семь лет. Сегодня ее день рождения. Она живет где-то здесь, в этом городе. У нее свои дети. Она ждет меня. Каждое утро открывает заднюю дверь, и смотрит на лужайку, и ждет, не появлюсь ли я».
Лайла хотела все это сказать — и не смогла. Вместо этого она протянула руку и машинально взяла альбом. И сразу увидела своего ребенка. Девочка сидела на коленях у Дженет под высокой мимозой и, словно живая, смотрела на Лайлу. Сердце пронзила острая боль. Девочка была очаровательна, но Лайла уже решила — это не ее дочь.
— Мне кажется, она на меня совсем не похожа, — заявила Лайла, сразу почувствовав, как эти слова превратились в холодные гладкие камни, сорвавшиеся с языка.
— А еще я привезла вот это. — Дженет достала из кармана крошечный белый свитерок, который аккуратно разложила на столике. — Ей шло все, и светлое, и в полоску, абсолютно все.
Джейсон Грей никогда не пользовался лампочками больше шестидесяти ватт. К тому же свет в гостиной закрывали густые ветви сосен. Но даже к полумраке было видно, что Дженет Росс плачет. Закрыв альбом, Лайла подошла к Дженет и села рядом с ней на диван. Дженет вытерла слезы рукой и рассмеялась.
— Если мой муж спустится в кладовку раньше меня, то подумает, что нас обокрали. И правда: ну кому в здравом уме придет в голову копаться и старых картонных коробках?!
Все это время Лайла не отводила глаз от Дженет и думала:
«Значит, вот как это бывает».
Чувство утраты охватило Дженет целиком, все ее существо. Это было видно по тому, как она застегивала пуговицы на пальто, по поникшей голове. Сравнив свою бесчувственность с горем Дженет, Лайла даже не ощутила своей вины — лишь полную никчемность. За окном было теплее, чем зимой в Лос-Анджелесе. Земля начала испускать пар, выделяя влагу короткими вздохами. И Лайла окончательно поняла: она не собирается терять свою дочь.
Когда Лайла положила альбом на колени Дженет Росс, та смутилась.
— Я привезла его вам, — сказала она.
Вероятно, ей следовало быть благодарной: перед ней сидела женщина, которая не спала ночами, готовя детскую смесь, укачивая ребенка, не смея лечь в постель, даже когда девочка дышала ровно и спокойно. И все же Лайла ничего не чувствовала, пусть даже впервые в жизни она и собиралась сделать что-то не для себя.
— Возьмите его. Она была вашей дочерью.
В тот вечер Лайла и Джейсон Грей, сидя на кухне, выпили по чашке кофе и съели несколько сэндвичей. Похолодало, значит, скоро пойдет снег.
Весь вечер Джейсон не сводил с нее глаз. Наконец он осторожно произнес:
— А мне понравилась твоя гостья. Приятная дама.
И Лайла впервые поняла, как холодно в доме.
— Думаю, мне пора возвращаться в Калифорнию, — заявила она.
— Говорят, в феврале будет ужас что твориться. Снегом все завалит, — кивнул Джейсон.
— Не понимаю, как вы это выносите! — воскликнула Лайла, и они оба поняли, что она имеет в виду не снег.
— Я тебе скажу, что самое трудное, — ответил Джейсон Грей. — Не то, что Хелен нет рядом. Нет, она всегда со мной. Самое трудное — это дать ей уйти. Знаешь, это, конечно, чистый эгоизм — держать ее здесь, со мной, в этом доме. Поэтому я частенько напоминаю себе: нужно дать ей уйти.
В тот вечер, перед тем как отправиться спать, Лайла обошла весь дом и выключила везде свет. Свекор уже спал на диванчике в гостиной. Когда Лайла подошла к нему, чтобы выключить свет, то заметила аккуратно сложенный крошечный белый свитерок, оставленный Дженет Росс на кофейном столике. Лайла замешкалась, но затем взяла его в руки: свитер был теплый, словно его только что сняли.
Лайла поднялась к себе, причесала волосы и разделась. Забравшись в постель, она прижала свитер к груди. Керосиновый обогреватель отбрасывал тусклый оранжевый свет, в небе над соснами светила луна в легкой дымке — верный признак того, что скоро пойдет снег. Сжавшись в комок, Лайла принялась раскачиваться взад-вперед. Ей казалось, что она укачивает своего ребенка. Девочка была такой же, какой родилась, ни на минуту старше. Лайла закрыла глаза и, укачивая свое дитя, думала о том, что Джейсон Грей может делать что угодно. Но девочка, о которой говорила Дженет Росс, не была ее, Лайлы, ребенком. Свою дочь она никому не отдаст.
Наутро снег толстым слоем покрыл землю. Возле двери намело небольшой сугроб, и, чтобы добраться до аэропорта, Джейсону и Лайле пришлось откапывать машину целых два часа. Последним Лайла уложила белый свитерок. Когда Джейсон завел машину, Лайла держала чемодан со свитером у себя на коленях. Они выехали на шоссе, и Лайла внезапно почувствовала острый приступ жалости к Дженет Росс. А потом быстро о ней забыла. В сущности, она ведь нашла свою дочь. Всю дорогу до аэропорта Лайла держала руку на чемодане и могла поклясться, что чувствует биение маленького сердца, словно в чемодане был спрятан такой чудесный крошечный ребенок, что никто не должен был его видеть. Дитя, которое по ночам нужно брать на руки и баюкать, баюкать…
