Глава пятая
Весь вечер лил дождь. Потоки мутной воды текли мимо дверей подвала, заливая кухню и кладовые. Нам пришлось поторопиться с ужином, потому что мистер Пей и Чарльз собрались выносить мешки. Я стояла рядом с миссис Стайлз на черной лестнице у окна и смотрела на струи дождя и на вспышки молний.
Миссис Стайлз зябко повела плечами и сказала задумчиво:
— Плохо тем, кто сейчас в море!
Я раньше, чем обычно, поднялась в комнаты Мод и села, не зажигая света, так что когда она вошла, то поначалу меня не заметила — встала посреди гостиной и закрыла руками лицо. А когда, при очередной вспышке молнии, увидела меня, вздрогнула от неожиданности.
— Это вы? — спросила.
Глаза ее казались огромными. Она провела вечер в компании дядюшки и Джентльмена. «Ну сейчас она мне все расскажет», — подумала я. Но она только посмотрела на меня испуганно, потом грянул гром — и она убежала в спальню. Я пошла за ней следом. И пока я ее раздевала, она стояла безвольно, как в объятиях Джентльмена, только руку со следами поцелуя держала на отлете — берегла. Легла в постель и тихо лежала, лишь время от времени спрашивала:
—Вы слышите, как поливает? — И чуть погодя: — Кажется, гроза уходит...
Я представила себе подвал, залитый водой. Подумала о моряках в бескрайнем море. Подумала о Боро. Под дождем кровли лондонских домов громыхают. Я представила себе, как миссис Саксби лежит в постели, прислушиваясь к шуму дождя, и думает обо мне.
«Три тысячи фунтов! — сказала она. — Ох ты мать честная!»
Мод оторвала голову от подушки, видно, собиралась с духом. Я закрыла глаза. «Ну вот, сейчас начнет»,— подумала я.
Но она так ничего и не сказала.
Когда я проснулась, дождь перестал и в доме было тихо. Мод лежала бледная как молоко: принесли завтрак, но она не притронулась к еде. Говорила спокойно, причем обо всяких пустяках. Так влюбленные себя не ведут. Впрочем, я надеялась, что вскоре она не выдержит и заговорит о своем возлюбленном. Наверное, ее переполняют чувства.
Она смотрела, как Джентльмен прохаживается под окнами и курит, но так и раньше бывало, а позже, когда он направился к мистеру Лилли, заявила, что пойдет на прогулку — одна, без него. Солнце почти не проглядывало, небо снова заволокло тучами, и земля была в свинцовых лужицах. Воздух был так пронзительно чист и свеж, что у меня голова закружилась. Но мы, как прежде, направились к леднику, потом — к часовне с могилами. Она присела у материнской могилы. Серое надгробие намокло и потемнело от воды. Траву вокруг прибило дождем. Рядом с нами без страха похаживали большие черные птицы, клевали червяков, наверное. Я стала за ними наблюдать. И видимо, тяжко вздохнула, потому что Мод, все еще хмурясь, посмотрела на меня и спросила участливо:
— Вам грустно, Сью?
Я покачала головой.
— Не отпирайтесь, — настаивала она. — Я во всем виновата. Я водила вас сюда, в это тоскливое место, и думала лишь о себе. Но вы знаете, каково это — узнать материнскую любовь и потом ее потерять.
Я отвернулась.
— Ничего. Это не важно.
Она сказала:
— Какая вы сильная...
Я вспомнила о своей матери, умершей на эшафоте, и вдруг мне захотелось — никогда мне этого не хотелось,— чтобы она была обычной женщиной и чтобы умерла, как обычно умирают.
Словно подслушав мои мысли, Мод вдруг тихо сказала:
— А как — ничего, что я спрашиваю? — как умерла ваша мать?
Я сразу и не нашлась. Потом сказала, что она проглотила булавку и задохнулась.
Я правда знала одну женщину, которая умерла таким образом. Мод, услышав мой ответ, охнула. Потом глянула на материнскую могилу.
— А представьте себе, — тихо произнесла она, — что бы вы чувствовали, если бы сами дали ей эту булавку?
Странный вопрос, но, разумеется, я к тому времени привыкла к ее странной манере вести беседу. Я ответила, что очень бы мучилась.
— Правда? — оживилась она. — Видите ли, я не просто так поинтересовалась. Потому что я самим своим рождением убила маму. Я так же виновата в ее смерти, как если бы зарезала ее собственной рукой!
Она посмотрела на свои перчатки — кончики пальцев окрасились от глины.
— Чушь какая. Кто вам такое сказал? Ему должно быть стыдно.
— Никто не сказал. Я сама так думаю.
— Тем хуже, потому что вы умная и сами должны понимать. Разве можно нарочно не рождаться?!
— А я бы хотела — нарочно! — крикнула она.
Черная птица взлетела из-за могилы, громко захлопав крыльями, — звук был такой, словно вытряхивают ковер, вывешенный из окна. Мы, разом повернув головы, стали смотреть, как она летит, а когда я обернулась к мисс, в глазах у нее стояли слезы.
Я подумала: «Ну и чего ты плачешь? Ты любишь, ты любима». И попыталась напомнить ей.
— Мистер Риверс... — начала я.
Но при упоминании о нем она лишь повела плечами.
— Посмотрите на небо, — быстро проговорила она. Небо над нами стало темно-свинцовым. — Кажется, опять будет гроза. А вот и дождь, смотрите!
И закрыла глаза, подставляя лицо под первые капли, и через пару минут уже не понять было, дождь ли струится по ее щекам или слезы. Я шагнула к ней и взяла ее за руку:
— Накиньте плащ.
Дождь полил со страшной силой. Я подняла ей капюшон, застегнула, укутала, как маленькую, — она стояла не шелохнувшись, и я подумала: если бы я не спохватилась, она бы так и сидела на могилке и, наверное, промокла бы насквозь. Я довела ее до часовни. Дверь была заперта, на тяжелой цепи — замок, но над входом был небольшой дощатый навес, по счастью не дырявый. Дождь тяжко лупил по доскам, так, что они дрожали. Подолы наших платьев намокли и отяжелели. Мы стояли бок о бок, прижавшись к двери, а дождь бил в землю своими прозрачными стрелами. Тысяча стрел — на одно несчастное сердце.
— Мистер Риверс просил моей руки, Сью, — вдруг призналась она.
Сказала это самым обыденным тоном — так отвечают затверженный урок, и, хотя я так долго ждала этих слов, ответ мой прозвучал довольно уныло:
— О, мисс Мод, я рада как не знаю кто!
Капля дождя прозвенела меж нами.
— Правда? — сказала она. Локоны ее прилипли к мокрым щекам. — Тогда, — грустно сказала она, — мне очень жаль. Потому что я еще ему не ответила. Не могу же я... Дядюшка мой... Он просто так меня не отпустит. Придется ждать целых четыре года, пока мне не исполнится двадцать один. Ведь это жестоко — просить мистера Риверса так долго ждать?!
Конечно, мы предполагали, что она так подумает. И даже хотели, чтобы она так думала, потому что так она скорее согласится убежать и тайно повенчаться. Я очень осторожно спросила:
— А вы точно знаете насчет дядюшки?
Она кивнула.
— Он не отпустит меня, пока у него есть книги, которые надо читать и изучать; а они-то никуда не денутся! Кроме того, он гордый. Конечно, мистер Риверс джентльмен по рождению, но...
— Но ваш дядя считает его недостаточно шикарным?
Она прикусила губу.
— Знал бы он, что мистер Риверс просит моей руки, он бы отказал ему от дома. Но ведь рано или поздно ему все равно придется уехать, когда работа будет окончена! Он уедет... — Голос ее задрожал. — И я его больше не увижу! И смею ли я надеяться па его верность, если придется ждать столько лет?!
Она утирала слезы, как маленькая. Плечи ее сотрясались от рыданий. В общем, жалкое зрелище, да и только.
— Не плачьте, — сказала я, убирая с ее мокрой щеки прилипшую прядку. Правда, мисс, не надо плакать. Неужели вы думаете, что мистер Риверс откажется от вас? Да разве он посмеет? Вы для него — все. И дядя ваш, как только это увидит, сразу переменится.
— Счастье мое для него ровно ничего не значит. Он думает лишь о книгах! И я для него все равно что книга. Ко мне нельзя прикасаться, меня нельзя любить. Меня надо держать здесь, в этой книжной пыли, вечно!
Никогда еще я не слышала от нее таких гневных речей.
Я сказала:
— Дядюшка ваш любит вас, я уверена. А мистер Риверс... — Слова встали у меня поперек горла, пришлось прокашляться. — Мистер Риверс тоже любит.
— Вы правда так считаете, Сью? А то вчера он был так резок, ну, у реки, когда вы спали. Он рассказывал мне про Лондон — про свой дом, про свою мастерскую, — что ему очень хочется привезти меня туда, но не как ученицу, а как жену. Он говорит, что только об этом и мечтает. Говорит, что не выдержит долгого ожидания и умрет! Как думаете, Сью, он это всерьез?
Она ждала, что я отвечу. А я твердила себе: «Он не врет, не врет, он и вправду любит ее — из-за ее денег. И наверное, если бы он потерял ее сейчас, он бы точно умер».
И сказала:
— Я уверена, он не шутит.
Она уставилась в пол:
— Но что же тогда ему делать?
— Поговорить с дядюшкой.
— Но это невозможно!
— Тогда, — проговорила я, изо всех сил сдерживая дыхание, — тогда надо найти другой выход.
Она ни слова не произнесла в ответ, лишь головой кивнула.
— Вы должны это сделать.
Опять молчок.
— Есть ли у вас, — продолжала я, — возможность найти другой выход?..
Она подняла на меня заплаканные глаза, смахнула последние слезинки. Быстро огляделась по сторонам, придвинулась ко мне и зашептала:
— Вы никому не скажете, Сью?
— О чем, мисс?
Она помедлила.
— Пообещайте мне, что не скажете. Поклянитесь!
— Клянусь! — сказала я. — Клянусь! — А сама подумала: «Ну давай же наконец, выкладывай!» — потому что жаль мне ее стало, бедняжку: так мучается, боясь выдать свой секрет, и не знает, что для меня-то это уже давно не тайна.
И вот наконец она не выдержала.
— Мистер Риверс, — сказала она тихо и почти уже не волнуясь, — говорит, мы должны бежать под покровом ночи.
— Бежать! — ахнула я.
— Говорит, мы должны тайно обвенчаться. Говорит, дядя может потребовать меня назад, но ему это не удастся, раз я буду... замужем.
Говоря эти слова, она вдруг побледнела — кровь отхлынула от ее лица. И такая она стала серая — прямо как плита с материнской могилы.
— Делайте, как сердце подскажет, мисс, — сказала я.
— А я вот не уверена. Да, до конца не уверена...
— Но подумайте, каково это будет: любить — и потерять любимого!
Она посмотрела на меня как-то странно.
Я спросила:
— Вы ведь его любите?
Она отвела взгляд, потом странно улыбнулась и не ответила. А чуть погодя сказала:
— Я не знаю.
— Не знаете? Как это — не знаете? Прислушайтесь к себе: разве сердце ваше не бьется как сумасшедшее, едва вдалеке послышатся его шаги? И вас не бросает в дрожь от одного звука его голоса? А когда он берет вас за руку, разве вы не готовы лишиться чувств? И разве не снится он вам по ночам?
Она закусила губу.
— И что же? Из этого следует, что я его люблю?
— Ну разумеется! Что еще это может означать?
Она ничего не сказала. Закрыла глаза, сжала руки, и я заметила, как она украдкой трогает то место у запястья, которого он вчера касался губами. И лишь теперь я поняла: она не поглаживает место поцелуя, а изо всех сил оттирает след! Словно это не поцелуй, а ожог, зудящая рана, и она пытается соскрести его след, забыть о нем.
Она его не любит, а боится!
У меня дыхание перехватило.
— Как же быть? — спросила я тихо, шепотом.
— Как быть? — Она поежилась. — Я нужна ему. Он попросил моей руки. Он хочет, чтобы я принадлежала ему.
— Но вы можете сказать «нет».
Она округлила глаза, словно не веря, что я произнесла это. Я и сама такого от себя не ожидала.
— Сказать ему «нет»? — медленно повторила она. — «Нет»? И смотреть из окна, как он уезжает? А может быть, я в этот момент буду в дядюшкиной библиотеке, а там окна закрашены, и тогда я вообще не увижу, как он уезжает. Навеки. А потом, потом... О Сью, думаете, я не знаю, какая жизнь меня здесь ожидает? И не глупо ли надеяться, что здесь появится еще кто-то, кому я буду так же нужна, как ему? Разве у меня есть выбор?
И так она на меня посмотрела — в упор, что я вздрогнула. Не зная, что сказать, я отвела взгляд и стала зачем-то рассматривать потрескавшуюся деревянную дверь часовни и ржавую цепь с навесным замком. Навесные замки — самые простые. Хуже всего такие, в которых рабочие детали с предохранителем. Вот их-то чертовски трудно взломать. Мистер Иббз показывал мне, как это делается. Закрыв глаза, я стала представлять его лицо, а потом — лицо миссис Саксби. Три тысячи фунтов!..
И, глубоко вздохнув, я сказала:
— Выходите за него, мисс. Не ждите, пока дядя разрешит. Мистер Риверс вас любит, и пусть себе любит, кому от этого хуже? Со временем и вы его полюбите. А пока бегите с ним и делайте, как он скажет.
В первый момент мне показалось, что ее разочаровал мой ответ — словно она надеялась услышать от меня что-то другое, и в глазах ее мелькнул ужас, но это было мимолетное ощущение.
— Я так и сделаю, — сказала она. — Но я не могу бежать одна. Как я буду там — одна, без прислуги? Вы должны поехать со мной. Нет, вы должны обещать. Обещайте, что поедете со мной в Лондон!
Я сказала, что согласна. Она хихикнула и вот только что печалилась и чуть не плакала, а теперь — нате вам, сияет от счастья! Она стала рассказывать про дом, о котором ей наплел Джентльмен, и о лондонских модных нарядах (как я буду помогать ей их выбирать), и о том, какая у нее будет карета... Сказала, что накупит мне красивых платьев. Сказала, что будет называть меня не служанкой, а компаньонкой. Сказала, что у меня тогда будет собственная горничная.
— Потому что, знаете ли, я буду очень богата, — простодушно сказала она, — когда выйду замуж.
Еще раз передернув плечами, она широко улыбнулась, схватила меня за руку и притянула к себе. Щека ее была прохладной и гладкой, как жемчуг. На волосах сверкали капли дождя. Я решила, что она плачет. Но не посмела отстраниться, чтобы получше рассмотреть. Мне не хотелось, чтобы она видела мое лицо. Думаю, взгляд мой в тот момент был страшен.
...В тот день после обеда она, как обычно, выложила краски и холсты, но кисти и краски так и остались сухими. Джентльмен, войдя, быстрыми шагами подошел к ней и замер, словно хотел обнять, но не осмеливался. Он назвал ее не «мисс Лилли», а просто: «Мод». Он произнес это тихо и страстно — и она напряглась, застыла и чуть погодя кивнула. Тогда он схватил ее руку и рухнул перед ней на колени — на мой взгляд, это было уже чересчур, да и она, казалось, глядит недоуменно.
— Нет, только не здесь! — воскликнула она и кивнула в мою сторону, а он, заметив ее взгляд, произнес:
— Но перед Сью мы можем не таиться. Ты ведь ей рассказала? Она все знает?
И, сделав над собой видимое усилие, повернул ко мне голову, словно ему доставляло невыносимые муки смотреть на что-либо, кроме нее...
— Ах, Сью, — сказал он, — если вы питаете добрые чувства к своей хозяйке, то покажите это сейчас! Если вы способны благосклонно отнестись к влюбленной паре, то сделайте это для нас!
И многозначительно посмотрел мне в глаза. Я ответила ему точно таким же взглядом.
— Она обещала помочь нам, — пролепетала Мод. — Но, мистер Риверс...
— О, Мод! — перебил он. — Вы меня обижаете!
Она опустила голову.
— Ну Ричард, — поправилась она.
— Так-то лучше.
Он все еще стоял на коленях, заглядывая ей в лицо. Она коснулась его щеки. Он поцеловал ее руку, она тотчас же руку отдернула.
— Сью будет помогать нам как может, — сказала она. — Но мы должны соблюдать осторожность, Ричард.
Он с улыбкой покачал головой. Потом сказал:
— А я, по-вашему, сейчас не осторожен? — Поднявшись с колен, он отступил на шаг. — А знаете ли вы, — продолжал он, — каким осторожным сделала меня любовь? Вот, видите мои руки? Меж ними соткана тончайшая паутина. Из самых заветных желаний. А в самой середине — паучок, цвета рубина. Этот паучок — вы. И вот я беру вас — нежно, осторожно, и никаких банок! — так что вы даже ничего и не заметите.
Говоря эти слова, он сложил ладони чашей, а когда она заглянула в них, расправил пальцы и засмеялся.
Я отвернулась. Когда же снова посмотрела на этих двоих, то увидела, как он, сжав ладонями ее руки, нежно прижимает их к сердцу. Она, похоже, успокоилась. Они сели рядком и стали шептаться — слов было не разобрать.
И я вспомнила все, что она говорила у надгробий, и как отчаянно терла руку... И я подумала: «Но это было тогда. Теперь все другое. Как его не любить, такого красивого и ласкового?»
Я подумала: «Конечно, она любит его». Я видела, как он, нагнувшись, коснулся ее плечом — она вся зарделась. «Такого трудно не полюбить», — подумала я.
Потом он поднял голову, и настал мой черед краснеть.
Он сказал:
— Вы знаете свои обязанности, Сью. От вашего взора ничто не укроется. Нам это будет весьма и весьма кстати — со временем. Но сегодня — сегодня попытайтесь припомнить: нет ли у вас каких-нибудь неотложных дел? Не нужно ли вам сходить куда-нибудь?
И показал глазами на дверь спальни Мод.
— Там для вас шиллинг, — сказал он, — если вы удалитесь.
Я чуть не послушалась его и не ушла. До того я была замучена ролью прислуги. И в этот момент я увидела Мод. Краска схлынула с ее лица. Она сказала:
— Но что, если Маргарет или кто еще из девушек вдруг окажется у двери?
— С какой стати? — удивился Джентльмен. — Да если бы и так, что они услышат? Мы будем вести себя тихо-тихо. И они уйдут. — Он улыбнулся мне. — Будьте милосердны, Сью, — произнес он с напускной застенчивостью.— Сжальтесь над любящими сердцами. Был же у вас когда-нибудь возлюбленный?
Я уже готова была уйти, если бы он этого не сказал. А тут вдруг подумала: за кого он меня держит? Вольно ж ему строить из себя благородного господина, ему-то, мошеннику из мошенников! С кольцом-медяшкой на пальце и с полными карманами фальшивых монет. Я знаю Мод, знаю много ее секретов — гораздо больше, чем знает он. Я сплю рядом с ней на ее собственной постели. Благодаря моим стараниям меня она любит как сестру, а его — боится. Я бы запросто настроила ее против него, если бы только захотела! Хватит с него и того, что она согласилась за него выйти, в конце-то концов. Хватит и того, что он целует ее, когда ему вздумается. Я не допущу, чтобы ею понукали и огорчали понапрасну. Я подумала: «Иди ты к черту, я все равно получу свои три тысячи!»
И сказала:
— Боюсь, я не могу сейчас оставить мисс Лилли. Ее дядя не одобрил бы этого. А если дойдет до ушей миссис Стайлз, тогда я и вовсе потеряю место.
Он глянул на меня исподлобья. Мод же и глазом не повела в мою сторону. Но я знала, что она благодарна мне в душе.
— В конце концов, Ричард, — нежно проговорила она, — мы не можем требовать от Сью слишком многого. У нас скоро будет время побыть наедине, не правда ли?
— Хотелось бы надеяться, — ответил он. И повел ее к камину, а я пошла и села у окна с вышиванием, стараясь не смотреть в их сторону, — пусть себе любезничают без помех. До меня доносился его сдавленный шепот, я слышала его прерывистое дыхание, его смешки. Но Мод, похоже, молчала. А когда он, перед самым уходом, поднес ее руку к губам, чтобы поцеловать, ее сотрясала такая сильная дрожь, что мне сразу пришли на память все подобные случаи, когда она вот так же дрожала, и я подумала: «Нет, определенно это не любовь!» И как только дверь за ним затворилась, она подскочила к зеркалу, как часто бывало, и стала внимательно вглядываться в свое отражение. Постояв так с минуту, она вдруг резко отвернулась. Очень медленно и тихо она перешла от зеркала к дивану, потом к креслу, а от кресла к окну — так перемещалась она по комнате, пока не оказалась рядом со мной. Склонилась надо мной, чтобы посмотреть, как я вышиваю, и ее волосы, в бархатной сетке, коснулись моей головы.
— У вас так ровно получается, — сказала, хотя именно сейчас было как раз наоборот. Я слишком затягивала нить, и стежки выходили неровные.
Но она стояла и больше ничего не говорила. Только вздохнула пару раз. Наверное, хотела что-то сказать мне, но не решилась. В конце концов она отошла.
И вот наша ловушка, о которой я так легкомысленно говорила и которую так усердно помогала устанавливать, наконец готова. Оставалось лишь чуть-чуть подождать — и она захлопнется. Джентльмен был нанят на должность секретаря мистера Лилли до конца апреля и намеревался соблюсти оговоренный срок.
(«Чтобы старик не мог меня обвинить в том, что я самолично разорвал контракт, — со смехом объяснял он мне, — когда выяснится, что я кое-что другое порвал».) Он заранее наметил день, когда должен будет уехать, вечером в самый последний день месяца, но, вместо того чтобы сесть на поезд и отбыть в Лондон, он, потянув время, вернется в дом, когда стемнеет, и заберет нас с Мод. Он должен умыкнуть ее по-тихому, чтобы никто ничего не заметил, и потом быстро повенчаться с ней, пока дядюшка не забил тревогу и не начал требовать ее назад. Он все продумал. Он не мог увезти ее в пролетке, потому что его остановят у ворот. Он придумал подогнать лодку и спуститься с невестой вниз по течению реки до какой-нибудь церквушки, где никто ее в глаза не видел и не узнает в ней племянницу мистера Лилли.
В наше время, чтобы обвенчаться, необходимо прожить в приходе не менее пятнадцати дней, но он и это уладил — у него все было схвачено. Спустя несколько дней после того, как Мод ответила ему согласием, он под каким-то надуманным предлогом сел на лошадь и отправился в Мейденхед. Там он получил специальное разрешение на брак — такое, по которому разрешалось заранее не объявлять о помолвке, — и поехал присматривать подходящую церковь. И нашел наконец — в таком глухом углу, что даже названия ему не было, во всяком случае так он нам сам сказал. Он сказал, что тамошний приходской священник пьет по-черному. А рядом с церковью есть домик, его владелица, вдова, разводит черномордых свиней. За два фунта она пообещала сдать ему комнату и поклясться кому угодно, что он жил там целый месяц.
Женщины, подобные ей, для такого обходительного джентльмена в лепешку готовы расшибиться. В тот вечер он вернулся в «Терновник», сияя, как начищенный пятак, и оттого казался еще красивее. Он сразу прошествовал к Мод в гостиную, усадил нас рядом и шепотом рассказал обо всех своих достижениях.
Когда он закончил, Мод стала белее полотна. Она в последнее время ничего не ела и заметно осунулась. Под глазами — черные тени.
— Три недели! — воскликнула она.
Мне казалось, я поняла, о чем она: ей осталось еще три недели, чтобы заставить себя полюбить его. Я почти видела, как она мысленно считает дни и думает.
Думает о том, что ждет ее на исходе этих дней.
Потому что она его так и не полюбила. Ей не нравились ни его поцелуи, ни касанья рук. Она каждый раз дергалась от страха, но, смирившись, позволяла ему приближаться, позволяла дотрагиваться до своего лица, до волос. Вначале я думала, он ее просто не понимает. А потом догадалась, что ему нравится ее замедленная реакция. Сначала он был с ней обходителен, потом настойчив, а потом, когда она чувствовала неловкость или смущение, он говорил:
— О, это жестоко! Вижу, вам доставляет удовольствие играть моими чувствами.
— Вовсе нет, — отвечала она. — Нет, с чего вы взяли?
— Думаю, вы не любите меня, как говорите.
— Не люблю вас?
— Не проявляете своих чувств. Может быть... — И тут он украдкой бросал на меня лукавый взгляд. — Может быть, есть кто-то, кто вам больше дорог?
И тогда она позволяла ему поцеловать себя, словно в подтверждение того, что он ошибается. В эти минуты она замирала и становилась как кукла. Чуть не плакала. И он принимался ее утешать. Называл себя бесчувственным чурбаном, говорил, что он ее не заслуживает, что должен уступить ее другому, более возвышенному человеку. После этих слов она снова разрешала себя поцеловать. Сидя у холодного окна, я слышала, как сливаются в поцелуе их губы, как рука его шарит под шуршащим бельем. Время от времени я поднимала глаза от вышивания — только чтобы удостовериться, что он не запугал ее до смерти. Но теперь я и сама не знала, что хуже — видеть, как она, едва дыша, прижимается губами к его бороде, или смотреть, как из ее широко открытых глаз катятся вниз по щекам крупные слезы.
— Почему бы вам не оставить ее в покое? — спросила я его как-то раз, когда ее вызвали из комнаты искать какую-то книжку для дяди. — Разве не ясно, что ей в тягость ваши приставания?
Он бросил на меня загадочный взгляд и удивленно поднял брови.
— В тягость, говоришь? Да она сама этого хочет.
— Она вас боится.
— Она сама себя боится. Эти девицы всегда так себя ведут. Хочет покочевряжиться — ну и пусть себе, все равно один конец.
И ухмыльнулся. Наверное, ему показалось, что он удачно пошутил.
— Ей нужно от вас только одно: чтобы вы увезли ее из «Терновника», — сказала я строго. — А о том, что будет дальше, она ровно ничего не знает.
— Все они так говорят, что ничего, мол, не знали, — сказал он, позевывая. — Хотя в глубине души, в мечтах, все прекрасно понимают. Всосали с молоком матери. Ты разве не слышала, как она ворочается и вздыхает в постели? Это она обо мне мечтает. Ты бы слушала повнимательней. Надо бы нам как-нибудь послушать вместе. Давай, а? Давай я сегодня вечером спрячусь в твоей комнате? Пусти меня — и вместе послушаем, как у нее сердчишко-то стучит. Отнесешь ей платье, а я погляжу из-за двери.
Я поняла, что он шутит. Не станет он рисковать всем ради такого удовольствия. Но пока он говорил, я живо представила всю картину: как он стоит, затаившись, у косяка, а я беру ее платье и открываю дверь к ней в спальню. Я покраснела и отвернулась.
— Вы не найдете моей комнаты, заплутаете.
— Найду, найду, не беспокойся. У меня есть рисованный план всего дома, Чарли дал. Хороший мальчик, разговорчивый.
Он недобро усмехнулся и по-хозяйски развалился на стуле.
— А что, затея интересная! Мы ничего плохого ей не сделаем. Я прокрадусь тихо, как мышка. Я умею. Я только гляну одним глазком, и все. Да она, небось, только об этом и мечтает, чтобы открыть глаза и увидеть меня рядом, как в известном стихотворении.
Я вообще-то помнила много стихов. Все они были про воров, которых солдаты вырывают прямо из жарких объятий подружек и уводят на эшафот, и еще одно — про кошку, которую бросили в колодец. Я не поняла, какое стихотворение он имеет в виду, и это меня задело.
— Оставьте ее в покое, — сказала я.
Может, он почувствовал что-то такое в моем голосе, потому что после этих слов окинул меня оценивающим взглядом, и тон его стал радушнее.
— О, Сьюки, — сказал он, — ну что ты прикидываешься? Вспомни, где и с кем ты росла, — ты и мечтать не смела, что станешь прислугой у порядочной госпожи! И что ты из себя строишь? Представь, что миссис Саксби — и Неженка, и Джонни! — увидели бы тебя сейчас, что бы они сказали на твои ужимки?
— Сказали бы, что у меня жалостливое сердце, — ответила я, заводясь. — А что в этом плохого?
Теперь и он завелся:
— Черт побери! Жалостливое сердце у нее! На что оно такой девушке, как ты? Или как Неженка? Ее-то уж оно точно свело бы в могилу. — Он кивнул на дверь, за которой скрылась Мод. — Ты что, думаешь, — сказал он, — ей нужно твое сочувствие? Нет, ей нужны твои умелые руки — шнуровать корсет, делать прическу, выносить горшок, наконец! Ради бога, посмотри на себя, кто ты такая!
Я отвернулась, взяла с кресла шаль и принялась складывать ее. Он вырвал ее у меня из рук.
— И когда только ты научилась быть такой тихой и кроткой? Ну подумай, чем ты ей обязана? Послушай меня. Я знаю, какие люди ее окружают. Я сам один из них. Только не говори, что она держит тебя в «Терновнике» из милости или что ты оказалась здесь по зову сердца! В конце концов, так называемое сердце у тебя как и у нее, как и у меня, как и у всех прочих. Как счетчики, какие ты, наверное, видела на газовых колонках: работают и стучат, только если бросишь монетку. Неужели миссис Саксби тебя этому не научила?
— Миссис Саксби многому меня научила, — ответила я ему, — только не тому, о чем вы сейчас говорите.
— Миссис Саксби слишком с тобой нянчилась, — заметил он. — И правильно ребята в Боро называли тебя тупой. Жизни не знаешь. Пора переучивать.
И погрозил мне кулаком.
— Да пошел ты! — огрызнулась я.
Щеки его над ухоженными усами стали пунцовыми — я уж решила, сейчас он вскочит и ударит меня. Но он, наклонившись вперед, ухватился за ручку моего кресла и тихо проговорил:
— Только покажи еще раз свой характер — и ты мигом вылетишь отсюда, Сьюки. Поняла меня? Я достаточно далеко зашел и могу, в конце концов, обойтись без твоей помощи. Она сделает все, что я ей скажу. Допустим, моя няня, что живет в Лондоне, внезапно заболеет и позовет племянницу назад — ухаживать за ней. Что ты тогда будешь делать? Наденешь свое старое платье и вернешься на Лэнт-стрит ни с чем?
— Я пожалуюсь мистеру Лилли!
— Думаешь, он тебя примет и станет выслушивать? Ха!
— Тогда я все расскажу мисс Мод!
— Давай. И не забудь рассказать, раз уж на то пошло, что у меня хвост, рога и копыта. Потому что таким бы я был, если бы все это происходило на сцене. В реальной жизни таких людей не бывает. Она тебе не поверит — не в ее интересах. Потому что она тоже далеко зашла и теперь ей ничего не остается, как выйти за меня, — другого выхода нет. Она должна слушаться меня — иначе ей придется сидеть здесь до конца дней. Как думаешь, ее это устраивает?
Что я могла на это ответить? Она ведь и сама, разоткровенничавшись, поведала мне, что не устраивает.
Так что я смолчала. Но с той минуты, похоже, я возненавидела его. Он сидел, ухватившись за подлокотник моего кресла, буравил меня взглядом — так, в молчании, прошло минуты две. Потом на лестнице послышались шаги Мод — и через секунду она показалась в дверях. Конечно же, он сразу отпрянул от меня и натянул маску джентльмена. Он встал, я тоже встала и неловко отвесила поклон. Он подскочил к ней и повел к камину.
— Да вы замерзли, — сказал он.
Они пошли к камину, но я видела их лица в зеркале. Она смотрела на пылающие угли. Он же не отрываясь смотрел на меня. Потом со вздохом сказал, укоризненно покачивая мерзкой своей головой:
— Ах, Сью, вы сегодня сама жестокость.
Мод подняла на меня глаза.
— Как это? — спросила.
Я чуть не задохнулась от возмущения и не нашлась что сказать.
А он продолжал:
— Бедняжка Сью устала от меня. Я ее все поддразнивал, пока вас не было.
— Поддразнивал? — переспросила Мод с вежливой улыбкой, и не понять было, радуется она или сердится.
— Ну да, не давал ей шить, все говорил и говорил о вас — и только о вас! У нее, как она уверяет, доброе сердце. А я говорю: нет у нее никакого сердца! Я сказал ей, что у меня резь в глазах от постоянного желания смотреть на вас. А она мне: заверните их в тряпочку и пусть полежат в уголке. Я говорю: в ушах моих звон от постоянного желания слышать ваш нежный голосок, а она мне: попросите у Маргарет касторки и почистите их хорошенько. Я показываю ей эту чистую белую руку, что нетерпеливо ждет вашего поцелуя. А она мне: да засуньте ее... — Он замолчал.
— Ну же? — потребовала продолжения Мод.
— Засуньте, говорит, в карман.
Он улыбнулся. Мод бросила на меня недоуменный взгляд.
— Бедная рука, — сказала она наконец.
Он протянул ладонь.
— Она ждет вашего поцелуя, — сказал он.
Она подумала немного, потом взяла его руку своими маленькими ручками и очень осторожно коснулась губами тыльной стороны ладони.
— Не здесь, — торопливо сказал он, быстро переворачивая руку ладонью вверх. — Не здесь, а здесь.
Она снова чуть поколебалась и снова наклонилась к его руке — пальцы его закрыли ей пол-лица.
Он перехватил мой взгляд и кивнул. Я отвернулась и больше на него не смотрела.
Потому что он оказался прав, черт бы его побрал. Не насчет Мод — ведь, что бы он там ни говорил про газовые счетчики, она была сама нежность, сама кротость, сама доброта и очарование. Он был прав насчет меня. Ну как могла я вернуться в Боро ни с чем? Предполагалось, что я принесу миссис Саксби целое состояние. Разве могла я вернуться к ней и к мистеру Иббзу — и к Джону — и сказать: я выбыла из игры, лишилась трех тысяч фунтов, и все из-за того, что...
А из-за чего, собственно? Из-за того, что я расчувствовалась неожиданно для себя? Они на это скажут, что я просто струсила. И будут смеяться мне в лицо! Но ведь у меня есть определенная репутация. Я дочь убийцы. На меня возлагались надежды. Проявления нежных чувств при этом не предусматривалось. С какой стати?
И потом, скажем, я выхожу из игры — как это поможет спасти Мод? Скажем, я еду домой. Джентльмен все равно женится на ней и сажает под замок. Или, скажем, я вывожу его на чистую воду. Его тогда выпроваживают из «Терновника», и мистер Лилли еще крепче вцепляется в Мод — и это будет все равно что сумасшедший дом. В любом случае, на мой взгляд, ее дальнейшей судьбе не позавидуешь.
Но ее судьба была предопределена давным-давно. Она — былинка, уносимая бурным течением. Она как молоко: слишком беленькая, слишком чистенькая и очень доверчивая. Она будто сама напрашивается, чтобы ее испортили.
Кроме того, там, откуда я пришла, счастливого конца никто себе не загадывал. И раз уж ей не ждать добра, то значит ли это, что и мне тоже?
Я так не думала. И хотя, как я уже говорила, мне было жаль ее, однако не настолько, чтобы кинуться ей на помощь. По правде говоря, я всерьез ни разу не думала о том, чтобы выложить ей всю правду, раскрыть ей глаза на злодейскую натуру Джентльмена — или сделать что-нибудь в этом роде, что могло каким-то образом нарушить наши планы и лишить вожделенной награды. Пусть себе верит, решила я, что он хороший и любит ее. Пусть себе считает его благородным. Она старалась полюбить его, надеялась, что полюбит в конце концов, а я смотрела на нее и думала: «Увезет он ее, обманет, изнасилует и запрет в четырех стенах». Я смотрела, как день ото дня она все больше худеет. Смотрела, как бледнеет и словно уменьшается на глазах. Как сидит, уронив больную голову на руки, и втайне мечтает о том, что она не она и дом этот не дядин, а чей-нибудь еще, а Джентльмен — пусть будет кем угодно, но только не тем, за кого ей идти замуж. И так горько мне было на это смотреть, что я отворачивалась. И говорила себе: «Ничем не могу помочь». Или: «Это их дело».
Но вот что странно: чем больше я старалась не думать о ней, чем чаще я говорила себе: «Она тебе кто? Никто», чем яростней я старалась изгнать саму мысль о ней из своей бедной головы, тем сильнее она туда впечатывалась. Весь день я сидела с ней или гуляла рука об руку и так остро чувствовала ее обреченность, что боялась коснуться ее или встретиться взглядом, а ночью поворачивалась к ней спиной и закрывала ухо одеялом, чтобы только не слышать, как она вздыхает. Но даже в те промежуточные часы, когда она уходила к дяде, я чувствовала ее, чувствовала ее присутствие даже сквозь старые толстые стены — ну ровно как те слепые чудики, про которых говорят, что они чуют золото. Будто нас, помимо моей воли, вдруг связала некая нить. Она тянула меня к ней, где бы Мод ни находилась. Это было так, будто...
Будто я любила ее.
Я тоже стала другой. Нервной и боязливой. Я думала: вдруг она взглянет на меня и все увидит, или Джентльмен увидит, или миссис Стайлз. Я представляла, как молва об этом доходит до Лэнт-стрит, и что скажет на это Джон — почему-то о Джоне думала в первую очередь, представляла, как он посмотрит, как усмехнется. «Но что я сделала? — мысленно оправдывалась я. — Я же ничего не сделала!» И я действительно ничего не сделала. Это, как я уже сказала, были только мысли, только ощущения. Даже на ее одежду я теперь стала смотреть по-другому: и платье ее, и туфельки, и чулки хранили ее тепло, ее запах, и я с грустью складывала теперь и приминала ее одежду, перед тем как убрать в шкаф. И комнаты ее тоже, казалось, стали другими. Я ходила по комнате, как в день своего приезда в «Терновник», смотрела на все эти вещи, которых касалась ее рука. Вот ее шкатулка, вот портрет ее матери. Ее книги. Будут ли давать ей книги там, в сумасшедшем доме? Вот ее гребешок с приставшими волосками. Будет ли кому ее там причесывать? Ее зеркало. Я вставала у камина, где обычно вставала она, и вглядывалась в свое отражение, как гляделась она.
«Десять дней осталось, — говорила я сама себе. — Еще десять дней — и ты будешь богата!»
Но едва я произносила эти слова, слышался гулкий бой часов, и у меня холодок пробегал по спине при мысли о том, что план наш еще на один час стал ближе к завершению, что стальные челюсти капкана все сильнее смыкаются над ней и все труднее их разомкнуть.
Конечно, она тоже замечала, как идет время. Она вернулась к старым привычкам: гуляла, ела, лежала в постели, — делала все как будто то же самое, только через силу, аккуратно и четко, как заводная кукла. То ли из опасения выдать себя, то ли чтобы не казалось, что время бежит слишком быстро. Я смотрела, как она пьет чай: поднимает чашку, отпивает глоток, ставит на стол, снова поднимает и снова отпивает — как машина. Или еще — как она шьет: быстро, нервно летает игла, и криво ложатся стежки. И я отворачивалась. Я вспоминала, как, свернув ковер, мы танцевали с ней польку. Вспоминала день, когда стачивала ей сломанный зуб. Как держала ее за подбородок и пальцем ощущала ее язык. Тогда это казалось обычным делом, теперь же даже подумать об этом было странно...
Она снова начала видеть сны. Вскакивала по ночам — ей снились кошмары. Пару раз даже с постели вставала, бродила по комнате.
— Вы не спите? — спрашивала она, заметив, что я шевельнулась.
Подходила и, дрожа, ложилась рядом, тянулась меня обнять, но тотчас убирала руки. Иногда тихонько плакала. А иной раз задавала странные вопросы, вроде: «Это наяву? Вы видите меня? Это не во сне?»
— Засыпайте скорей, — сказала я как-то ночью.
Это была одна из последних ночей в «Терновнике».
— Я боюсь, — ответила она. — Ох, Сью, мне так страшно...
Голос ее на этот раз был не тихим и вялым, а, напротив, чистым и звонким, но была в нем такая печаль, что сон мой как рукой сняло, и я посмотрела ей в лицо. Но лица не увидела. Светильник, который она всегда держала зажженным, не горел — должно быть, перевернулся или масло выгорело. Занавеси, как всегда, задернуты. Думаю, было часа три или четыре ночи. Под балдахином темно, как в сундуке. И только ее дыхание. У самого моего лица.
— Отчего страшно? спросила я.
— Мне снилось, что я замужем...
Я отвернулась. Она задышала мне в ухо. Слишком громко, как мне показалось в полной тишине. Я сказала:
— Ну скоро вы и впрямь выйдете замуж.
— Правда?
— Вы не хуже меня знаете. А теперь засыпайте лучше.
Но она не заснула. Она лежала тихо, не шевелясь. И слышно было, как бьется ее сердце. Наконец она позвала меня тихо, шепотом:
— Сью...
— Что еще, мисс?
Она облизнула губы.
— Как вы думаете, я хорошая? — спросила она.
Так мог бы спросить ребенок, но я почему-то разволновалась. Я снова повернулась и стала вглядываться в темноту, силясь разглядеть ее лицо.
— Хорошая, мисс? — спросила я, щурясь.
— Значит, вы так думаете, — сказала она печально.
— Конечно!
— А я не хочу, чтобы вы так думали. Не хочу быть хорошей. Я хочу быть умной.
«А я хочу, чтобы ты наконец заснула», — подумала я. Но, конечно, я этого ей не сказала. А сказала другое:
— Умной? Да вы и так умная! Вы же прочли все эти книги из дядиной библиотеки?
Она не ответила. И даже не шевельнулась. Только сердце ее учащенно забилось — я это чувствовала. Она затаила дыхание. Потом заговорила.
— Сью, скажите мне...
«Скажите мне правду» — вот что готовилась я услышать. И сердце мое тоже вдруг гулко забилось. Меня бросило в жар. «Она знает! Она догадалась!» — пронеслось у меня в голове. Слава богу!
Но я ошиблась. Нет, вовсе не это было у нее на уме. Она снова глубоко вздохнула, и снова я почувствовала, что она хочет, но не решается задать какой-то страшный вопрос. Мне бы следовало догадаться, что это за вопрос, потому что, думаю, она целый месяц мучилась над ним, не решаясь спросить прямо. И вот у нее вырвалось.
— Я бы хотела знать... Скажите, — прошептала она, — что должна делать жена в первую брачную ночь?
От этих слов я густо покраснела. Может, и она тоже — в темноте было не разобрать.
— А вы разве не знаете? — ответила я.
— Знаю: что-то там такое происходит.
— А что — вы не знаете?
— Откуда мне знать?
— Нет, правда, мисс, не знаете?
— Откуда? — взмолилась она и села в постели. — Разве вы не понимаете? Не понимаете? Я не могу даже сказать, чего я не знаю! — Ее трясло, но я почувствовала, что она пытается совладать с собой. — Я думаю, — сказала она нарочито безразличным голосом, — что он поцелует меня. Поцелует?
И снова я ощутила на щеке ее дыхание. Слово «поцелует» словно обожгло мне щеку. И я опять смутилась.
— Так поцелует? — настаивала она.
— Да, мисс.
Мне показалось, она кивнула.
— В щеку? — продолжала она. — Или в губы?
— В губы, наверное.
— В губы. Так-так... — Она поднесла руки к лицу: мелькнули во тьме белые перчатки, послышался шорох — она провела пальцами по губам. Звук показался мне оглушительным, кровать — слишком тесной, а тьма под пологом — густой и тягучей, как деготь. Жаль, что фитиль перегорел, подумалось мне. И вдруг мне захотелось — и это в первый и последний раз! — услышать бой часов. Но вокруг была только тишина да ее частое дыхание. Только тьма и во тьме — ее белые руки. Весь остальной мир словно съежился или вовсе исчез.
— Что еще, — настаивала она, — он захочет сделать со мной?
«Отвечай короче. Чем короче, тем лучше. Коротко и откровенно». Но с ней трудно было говорить откровенно.
— Он захочет, — сказала я, помедлив немного, — обнять вас.
Рука ее замерла.
— Вы хотите сказать, он встанет и прижмется ко мне?
Она произнесла это, а я сразу зримо представила, как Джентльмен стискивает ее в своих объятиях. И мысленно увидела эту парочку — так же точно мужчины и девушки у нас в Боро обжимаются по вечерам за дверьми или у стен. «Отвернись и не смотри!» Вот и сейчас я постаралась отвернуться, но, конечно, не смогла, потому что не от чего было отворачиваться — вокруг одна темень. Это мое воображение нарисовало на черном фигуры, живые и яркие, как в «Волшебном фонаре».
Я почувствовала, что она ждет. И сказала сердито:
— Он не захочет стоять. Когда стоя обнимают — это грубо. Стоя обнимают, когда не на что лечь или когда надо по-быстрому. Истинный джентльмен обнимает свою супругу на диване или на кровати. На кровати удобней.
— На какой кровати, — спросила она, — на такой, как эта?
— Может, и как эта. Хотя такие перья, думаю, трудно будет снова взбить, когда все кончится!
Я усмехнулась, но получилось слишком громко. Мод вздрогнула. И как мне показалось, посерьезнела.
— Кончится... — пробормотала она, как будто озадаченная этим словом. Затем переспросила: — Что кончится? Объятие?
— Это кончится. — Я замотала головой. «Как тут темно! Ночник бы зажечь!» — Закончится это. Ну как вам объяснить?
— А вы попытайтесь, Сью. А то все говорите про кровати да перья. Что мне до них? А вы расскажите об этом. Что это такое?
— Это происходит, — сказала я, — когда целуются и обнимаются, лежа в постели. Это такая вещь... Это начинается после поцелуев. А потом на тебя накатывает — ну вроде как иногда желание танцевать под музыку... Разве вы никогда?..
— Никогда что?
— Не важно, — сказала я. Я спешила. — Не стоит задумываться. Это просто. Это как танцевать.
— Но танцевать не просто, — не унималась она. — Этому учат. Вы меня научили. Ну, это другое.
— Почему?
— Танцевать можно по-разному. Есть много способов. А это можно сделать только одним способом. Вы сразу научитесь, как только это начнется.
Я почувствовала, что она качает головой.
— Нет, нет, не думаю, — сказала она чуть не плача, — что я научусь. Не думаю, что у меня это начнется от поцелуев. Когда мистер Риверс меня целовал, что-то я ничего такого не замечала. Может, у меня в губах нет нужной мышцы или нервов?
— Ради бога, мисс, — взмолилась я. — Вы кто — девушка или коновал? Конечно, вы все почувствуете! Вот смотрите! — Она меня достала. Я завелась, как волчок. Привстала с подушки. — Где ваши губы? — спросила требовательно.
— Мои губы? — Она удивилась. — Вот они.
Я нашла ее губы и поцеловала.
Я знала, как правильно: Неженка показала мне как-то раз. Но целовать Мод — это совсем другое. Это все равно что целовать темноту. Как будто темнота может быть живой, иметь форму, вкус, быть теплой и гладкой. Сначала губы ее были сжаты. Потом я почувствовала, как они раскрылись навстречу моим, потом...
Я сделала это, только чтобы показать ей, как это делается. А сама лежала и чувствовала, что теперь во мне всколыхнулось все то, что, как я объясняла, должно было всколыхнуться в ней от поцелуев Джентльмена. У меня кружилась голова. Я вся горела, как от выпитого вина. Словно опьянела. Я отодвинулась. А потом ощутила на губах холодок ее дыхания. И шепнула:
— Чувствуете?
Странно прозвучал мой вопрос, как будто от поцелуя что-то случилось с моим языком. Она не ответила. И даже не шевельнулась. Она дышала, но лежала так тихо, что я вдруг подумала: «Может, у нее обморок? А вдруг она никогда не очнется? Что я тогда скажу ее дяде?..»
И в этот момент она чуть шевельнулась. А потом заговорила, заговорила новым, тоже изменившимся голосом:
— Чувствую. Вы помогли мне почувствовать. Какая странная вещь — желание. Я никогда...
— Этого и ждет от вас мистер Риверс, — сказала я.
— Правда?
— Должно быть.
— Не знаю, не знаю.
Как печально она это сказала! Но потом снова пошевелилась и придвинулась ближе ко мне. Губы ее оказались у самых моих губ. Похоже, она не сознавала, что делает, или сознавала, но не могла удержаться.
— Мне страшно, — прошептала она.
— Не бойтесь, — сказала я.
Потому что знала, что этого нельзя допустить. Что, если она разревется от страха и откажется от свадьбы?
Так я подумала. Я подумала: «Надо показать ей, как это делается, иначе ее страх порушит все наши планы». И снова ее поцеловала. Потом дотронулась до нее. До лица. Начала с губ — с самых уголков рта, потом провела рукой по щеке, по лбу, я и раньше ее трогала, когда мыла или причесывала, но так — никогда. Какая гладкая кожа! И какая теплая. Как будто своим касанием я вызывала из темноты ее тепло, ее гладкость и создавала, лепила заново — словно тьма, сгустившись, мгновенно застывала под моей ладонью.
Она дрожала. Я решила, что она все еще боится. Потом и сама я начала дрожать. После этого я и думать забыла о Джентльмене. Думала только о ней. Когда ее лицо стало мокрым от слез, я поцеловала ее слезы.
— Жемчужина, — сказала я. Такая она была бледная! — Жемчужинка, жемчужинка, жемчужинка моя...
Слово это само слетело с губ — в темноте это получилось естественно. Но наутро, проснувшись и увидев серую полоску света, пробивающуюся из-за полога, я вспомнила, что натворила. Боже мой! Мод еще не просыпалась, лежала рядом, сдвинув брови. Рот ее был полуоткрыт. Губы пересохли. Мои пересохли тоже, я провела по ним пальцем. И тотчас отдернула руку.
На мне был ее запах. От этого запаха я содрогнулась. Это было слабое подобие того содрогания, что оглушило нас — нас обеих, — когда я скользила по ней этой ночью. Это называется «довести» — так говорили девчонки в Боро. «Он тебя довел?..» Они рассказывали, что это как будто чихаешь. Но нет, это совсем другое...
Я снова поежилась, припоминая. И прижала кончик пальца к языку. Резкий вкус — как уксус, как кровь...
Как деньги.
Мне стало страшно. Мод пошевелилась. Я встала, не глядя на нее. Прошла в свою комнату. Мне сделалось плохо. Может, я и в самом деле опьянела. Может, это пиво, выпитое в обед, было плохо сварено. А может, у меня лихорадка. Я умылась. От холодной воды кожу защипало. Я подмылась. Потом оделась. Потом стала ждать. Я услышала, как Мод задвигалась. И медленно пошла к ней. Я увидела ее из-за занавески. Она привстала с подушки и пыталась завязать ленты ночной сорочки. Это я ночью развязала их.
Едва я увидела, как она это делает, внутри у меня вновь что-то содрогнулось. Но когда она подняла на меня глаза, я отвернулась.
Я отвернулась! А она меня не окликнула. Вообще ничего не сказала. Смотрела, как я расхаживаю по спальне, и ничего не говорила. Пришла Маргарет, принесла угли и воду, и, пока она, опустившись на колени, разводила огонь, я стояла у шкафа, вынимала одежду, и лицо мое пылало. Мод оставалась в постели. Наконец Маргарет вышла. Я выложила платье, нижние юбки, поставила рядом туфли. Потом поставила тазик с водой.
— Не могли бы вы подойти ко мне, — попросила я, — чтобы я могла одеть вас?
Она подошла. Встала передо мной и медленно подняла руки, и я стянула с нее ночную сорочку. Бедра ее розовели выше колен. Волоски между ног у нее были темные. На груди — красное пятно, там, где я слишком крепко поцеловала.
Я прикрыла пятно. Она могла бы остановить меня. Могла бы удержать мои руки. Она ведь хозяйка, в конце-то концов! Но ничего такого она не сделала. Я подвела ее к серебряному зеркалу, висевшему над камином, и стала причесывать, но она не открывала глаз. Если она и почувствовала, как вздрагивают мои пальцы, едва касаясь ее лица, то виду не подала. И лишь когда прическа была почти готова, посмотрела на меня. Казалось, она подыскивает слова.
Она сказала:
— Как я крепко спала, да?
— Да, — ответила я, и голос мой дрогнул. — И не видели снов.
— И не видела снов, — повторила она за мной, — один только видела. Но это был хороший сон. Мне кажется... мне кажется, это был сон и про вас, Сью...
Она испытующе посмотрела на меня, словно ждала, что я отвечу. Я видела, как пульсирует жилка у нее на шее. У меня же сердце рвалось из груди, и мне показалось, что, если я сейчас обниму ее, она меня поцелует. А если скажу: «Люблю», — услышу в ответ то же. И все тогда будет по-другому. Я спасу ее. Я найду способ — уж не знаю какой — избавить ее от ее участи. Мы с ней перехитрим Джентльмена. Убежим на Лэнт-стрит...
Но если я это сделаю, она увидит, какая я на самом деле злодейка. Я представила, как рассказываю ей всю правду, и мне стало совсем худо. Нет, не могу я этого сделать. Она слишком доверчивая. Слишком хорошая. Если бы у нее нашелся хоть один недостаток, хоть один душевный изъян! Так нет же. Только это красное пятнышко на груди. От одного-единственного поцелуя. Таким хорошим не место в Боро, им там не выжить!
И как сама-то я появлюсь в Боро — с ней?
Представила, как будет хихикать Джон. Подумала о миссис Саксби. Мод не сводила с меня глаз. Я вколола последнюю шпильку, закрепила бархатную сетку.
И сказала:
— Сон, говорите? Не думаю, мисс. Не думаю, что про меня. Наверное, это был сон про... про мистера Риверса. — И отошла к окну. — Гляньте, а вот и он! Его сигарета почти догорела. Идите скорее, иначе вы его пропустите!
Весь этот день нам обеим было неловко. Мы гуляли вдвоем, но шли порознь. Она протягивала мне руку, я отстранялась. А вечером, уложив ее в постель, перед тем как опустить полог, посмотрела на пустующее место рядом с ней и сказала:
— Ночи сейчас такие теплые, мисс. Не кажется ли вам, что вам лучше спать одной?..
И ушла к себе и легла на свою узкую кровать, где простыни были сырыми, как тесто. И слышала, как она всю ночь ворочается и вздыхает, — и сама я ворочалась и вздыхала. Я чувствовала, что нить, соединившая нас, тянет, тянет меня за сердце — сил нет, и так мне больно было... Раз сто я готова была встать с постели и кинуться к ней, раз сто я говорила себе: «Иди! Чего же ты медлишь! Иди к ней!» Но каждый раз представляла, что будет, если я пойду. Я понимала, что не смогу, лежа рядом с ней, не дотронуться до нее. Не смогу не поцеловать. А поцеловав, я неизбежно захочу ее спасти.
И я удержалась. Я удержалась и на другую ночь, и на следующую. А потом и ночей не осталось: время, которое поначалу тянулось еле-еле, вдруг бешено помчалось вперед, наступил конец апреля. И тогда уже поздно стало что-либо менять.
