Глава четвертая
Он прибыл, наверное, недели через две после меня. Подумать только, всего две недели! — а время в «Терновнике» текло неторопливо, дни, похожие друг на друга как две капли воды, были такие размеренные и долгие, что один день там вполне мог считаться за два.
Однако я не скоро изучила особенности и привычки обитателей дома: понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к обществу других слуг, а им — привыкнуть ко мне. Поначалу я никак не могла взять в толк, почему я им не нравлюсь. Я обычно спускалась в кухню и здоровалась со всеми, кто там был. Например: «Добрый день, Маргарет. Привет, Чарльз!» (Это мальчик-слуга.) «Как поживаете, миссис Кекс?» (Это наша кухарка, я не шучу, ее на самом деле так звали, и никто и не думал над этим смеяться.) И Чарльз, бывало, глянет на меня испуганно, а миссис Кекс пробурчит в ответ: «Очень хорошо поживаю, благодарю вас».
Мне казалось, они смотрят на меня как на столичную штучку, словно своим присутствием я давала им понять, что есть такой город Лондон, где им никогда не побывать и ничего там не увидеть, потому что сидят они в этом богом забытом медвежьем углу безвылазно.
И вот в один прекрасный день миссис Стайлз отвела меня в сторонку и сказала:
— Надеюсь, вы не будете в обиде, мисс Смит, если я дам вам один совет? Не знаю, как было заведено у ваших прежних господ, но только здесь... — Любой разговор она начинала такими словами, я к этому уже привыкла. — Не знаю, как там было заведено у вас в Лондоне, но только здесь, в «Терновнике», мы блюдем различия...
Оказалось, миссис Кекс сочла себя оскорбленной до глубины души из-за того, что я здороваюсь со служанкой, состоящей при кухне, и с мальчишкой раньше, чем с ней. А Чарльз решил, что я насмехаюсь над ним, когда желаю доброго утра. Все это, конечно, чушь и выеденного яйца не стоит, но для них это было жизненно важно, а что вы хотите, если в будущем у вас никакого просвета — знай себе бегай с подносами да меси тесто. В общем, мне стало ясно: если я впредь хочу рассчитывать на их расположение, надо держать ухо востро. Я отнесла мальчишке плитку шоколада, которую захватила с собой еще из Боро, да так и не съела, Маргарет подарила кусок душистого мыла, а миссис Кекс преподнесла пару модных черных чулок, что раздобыл мне по просьбе Джентльмена Фил.
Я сказала, что, надеюсь, они не в обиде на меня. И если в последующие дни я сталкивалась с Чарльзом на лестнице, то демонстративно отворачивалась. С тех пор они ко мне стали относиться теплее.
Вот таковы слуги. Слуга говорит: «Все для господина», а сам думает: «Все для меня». Подобного лицемерия я на дух не выношу. В «Терновнике» слуги всяк по-своему плутовали, но ради таких мелочей, что нормальный вор устыдился бы, — например, надо было ухитриться снять жир из подливки мистера Лилли, чтобы потом продать по-тихому, через посыльного, в мясную лавку (так делала миссис Кекс). Или оторвать жемчужные пуговицы от сорочки Мод, спрятать, а хозяйке сказать, мол, сами оторвались и потерялись (так делала Маргарет). Распознать их уловки для меня не составило труда — уже через три дня я обо всех все знала, и тут я проявила себя как истинная дочь миссис Саксби. Взять, к примеру, мистера Пея: у него на носу была красная шишка — у нас в Боро это называется «пивной бутончик». И как бы вы думали, отчего она выросла, при таком-то распорядке? У него на цепочке висел ключ от погреба мистера Лилли. Так вот, этот ключ был отполирован до зеркального блеска! А когда после ужина у миссис Стайлз он нагружал поднос, чтобы нести на кухню, я своими глазами видела — а он-то полагал, что никто его в этот момент не замечает, — как он сливает остатки пива из разных стаканов в одну большую чашку и быстренько выпивает.
Я все это видела, но, конечно же, никому ничего не сказала. Я ведь приехала не для того, чтобы устраивать скандалы. Пусть хоть совсем сопьется — мне-то какое дело. К тому же большую часть времени я проводила с Мод. Я даже к ней по-своему привязалась. И хотя она была девушка капризная, но не чрезмерно, мне нетрудно было ей угодить. Мне всегда удавалась тонкая работа, и я даже стала находить удовольствие в том, чтобы следить за ее гардеробом, чистить булавки, гребенки и шкатулки. Дома я привыкла одевать детишек. И точно так же привыкла одевать хозяйку.
— Поднимите-ка руки, мисс, — бывало, говорила я. — А теперь ножку. Сюда наступите... А теперь вот сюда.
— Спасибо, Сью, — отвечала она умильно и порой закрывала глаза. — Как хорошо вы меня знаете, — говорила она. — Кажется, вам знакомы все складки моего тела.
Да, со временем мне все это стало знакомо. Я знала, что она любит, а чего терпеть не может. Знала, что она будет есть, а от чего откажется, и когда кухарка, например, в очередной раз прислала вареные яйца, я сходила к ней и велела приготовить суп.
— Бульон, — сказала я. — Как можно прозрачней. Договорились?
Кухарка скривилась.
— Миссис Стайлз это не понравится, — сказала она.
— Миссис Стайлз может его не есть, — отвечала я. — И миссис Стайлз не горничная мисс Мод. Я горничная.
И она действительно прислала нам бульон. Мод съела все подчистую.
— Чему вы улыбаетесь? — спросила она, когда тарелка опустела.
Я ответила, что вовсе не улыбаюсь. Она отложила ложку и, как всегда, озабоченно стала осматривать перчатки. Они опять забрызгались.
— Это всего лишь вода, — сказала я, увидев, что она расстроена. — Ничего страшного.
Она закусила губу. Посидела минуту, сложив руки на коленях, поглядывая на пальцы, и, казалось, с каждой минутой беспокойство ее росло. Наконец произнесла:
— Мне кажется, в воде был жир...
Легче было сходить в ее спальню и принести пару новых перчаток, чем сидеть и смотреть, как она убивается.
— Позвольте мне. — И я расстегнула пуговку на ее запястье.
Поначалу она не позволяла мне касаться ее обнаженных рук, со временем — после того как я пообещала, что буду осторожной, — разрешила. Когда у нее отрастали ногти, я стригла их специальными серебряными ножничками, сделанными в виде летящей птицы. Ногти у нее были мягкие, чистые и очень быстро отрастали, как у маленьких детей. Когда я щелкала ножницами, она вздрагивала. Кожа у нее на руках была гладкая, но, как и все остальное тело, слишком уж гладкая, так что невольно думалось, как бы ненароком не поцарапать, не ушибить. Я с облегчением вздыхала, когда она снова натягивала перчатки. Обрезки ногтей я собирала с подола и бросала в камин. Она стояла и смотрела, как они сгорают. То же происходило с волосами, когда я обирала их со щеток и гребешков, — она мрачно следила, как они, словно черви, извиваются на углях, потом вспыхивают и превращаются в золу. Иногда я становилась рядом с ней, и мы вместе смотрели.
Потому что в «Терновнике», в отличие от дома на Лэнт-стрит, посмотреть особо было не на что. Вот и приходилось наблюдать, как, например, поднимается дым из трубы или как плывут по небу облака. Каждый день мы ходили к реке — узнать, прибыла ли вода или ушла.
— Осенью река разливается, — сказала мне Мод, — и все камыши уходят под воду. Но это ничего. А еще по ночам над водой бывает белый туман, прямо к стенам дядюшкиного дома подбирается...
И зябко поежилась. Она всегда говорила «дядюшкин дом» и ни разу не сказала «мой». Земля покрылась коркой инея и похрустывала при каждом шаге, и Мод ни с того ни с сего сказала однажды:
— Подумать только, какие хрупкие эти травинки! Река скоро станет. Наверное, уже сейчас замерзает. Слышите, как она мучается? Ей хочется бежать дальше, но мороз не пускает, сковывает льдом. Видите, Сью? Там, за камышами?
И, нахмурив брови, стала вглядываться в даль. Я следила за выражением ее лица. И точно так же, как в случае с супом, сказала:
— Это всего лишь вода, мисс.
— Всего лишь вода?
— Бурая вода.
Она зажмурилась.
— Вы замерзнете, — сказала я. — Пойдемте домой. Мы уже долго гуляем.
И взяла ее под руку. Это вышло у меня машинально. Рука ее была как деревянная. Но на следующий день — или, может, еще через день — она уже сама взяла меня под руку, и рука была вполне живая. А потом уже мы стали запросто ходить под ручку... Или мне так показалось, не знаю... И лишь много позже я задалась этим вопросом и попыталась вспомнить, как все произошло. Но точно могу сказать лишь одно: что было время, когда мы ходили порознь, а потом настало время, когда ходили парой.
В конце концов, она была всего лишь девчонка, хоть и называлась «леди». Всего лишь девчонка, которая была лишена простых радостей жизни. Как-то, перебирая вещи в одном из ящиков стола, я обнаружила колоду карт. Она сказала, что, должно быть, это карты ее мамы. Она различала масти, но не более того — валетов, например, она называла кавалерами! — и я показала ей, как играть в самые простые игры, мы в Боро частенько в них играли: в «козла» и в «пьяницу». Сперва мы играли на спички и на щепочки, а когда в другом ящике обнаружили коробочку с фишками из перламутра в виде рыбок, ромбиков и полумесяцев, то стали играть на них. Перламутр был гладкий и прохладный на ощупь — то есть я хочу сказать, пощупать-то могла одна я, потому что Мод, конечно же, играла в перчатках. А когда она выкладывала карту, то клала ее на нижнюю ровненько, уголок к уголку. Глядя на нее, я и сама стала так делать.
За картами мы болтали. Ей нравились мои рассказы про Лондон.
— Он и правда такой большой? — удивлялась она. — И там есть театры? И эти... как их... модные дома?
— И рестораны. И всевозможные магазины. И парки, мисс.
— Парки, как у моего дядюшки?
— Ну вроде того, — отвечала я. — Только, разумеется, там полно людей. Вы как, ходите или пропускаете?
— Хожу. — И она выкладывала карту. — Так вы говорите, там полно людей?
— У меня больше. Вот. Так что у меня три рыбки — против ваших двух.
— Как вы хорошо играете!.. Так вы говорите, там полно народу?
— Конечно. Только там темно. Снимете?
— Темно? Правда? А мне говорили, Лондон весь в огнях. Там висят такие большие лампы — газовые, кажется?
— Да, газовые, и горят как бриллианты! — говорила я. — В театрах и больших залах. Там танцы, мисс, — танцуют ночи напролет...
— Танцуют, Сью?
— Танцуют, мисс. — Выражение ее лица изменилось. Я отложила колоду. — Вы, конечно, любите танцевать?
— Я... — Она покраснела и потупилась. — Меня этому не учили. А как вы думаете, — сказала она, заглядывая мне в глаза, — могу я, живя в Лондоне... то есть я хочу сказать, если бы я вдруг там оказалась... как вам кажется, я могу быть лондонской дамой и при этом не танцевать?
— Наверно... Но вы можете научиться! Найдете учителя танцев, и...
— Правда? — Она просияла, но потом покачала головой: — Ну, не знаю...
Я догадалась, о чем она думает. Она подумала о Джентльмене, о том, что он скажет, если узнает, что она не умеет танцевать. И обо всех тех девушках, которых он может встретить в Лондоне и которые, в отличие от нее, прекрасно танцуют.
По всему было видно, что она переживает. Выждав минуту-другую, я сжалилась.
— Следите за мной, — сказала я и встала. — Это очень просто, смотрите...
И показала ей пару движений из разных танцев. Потом заставила ее подняться и повторить их вместе со мной. Я держала ее за руки, а она стояла как истукан и испуганно смотрела под ноги. Туфельки ее вязли в турецком ковре. Я отвернула край ковра, и дело пошло на лад, она стала двигаться увереннее. Я показала ей жигу, а потом польку.
Я сказала:
— Ну вот, а теперь — полетели.
Она вцепилась в мое платье — я уж думала, порвется.
— Вот так, — поправляла я.—А теперь так. Я джентльмен, запомните. Конечно, с настоящим мужчиной было бы лучше...
Она снова споткнулась, и мы разлетелись в разные стороны и плюхнулись на разные стулья. Она схватилась за бок. Запыхалась, и щеки у нее разрумянились пуще прежнего. Лицо лоснилось от пота. Юбка топорщилась, как у голландской девушки, каких изображают на тарелках.
Она перехватила мой взгляд и улыбнулась, но испуг в ее глазах все еще не прошел.
— Я буду танцевать! — сказала она. — В Лондоне. Правда, Сью?
— Правда, мисс, — поддакнула я. И в ту минуту я действительно в это верила.
Я протянула ей руку, и мы сделали еще один круг. И лишь потом, когда мы остановились и ей стало холодно, когда она встала перед камином согреть замерзшие руки, — только тогда до меня дошло, что, конечно же, никогда ей не танцевать в Лондоне.
Потому что — хоть я и знала, какая участь ее ждет, знала почти наверняка и даже сама расставляла ей сети, — я смотрела на нее скорее как на героиню какой-нибудь сказки или пьесы. Мир, в котором она жила, был таким необычным, таким застывшим и замкнутым, что настоящий мир — мир нормальных людей, где ведется двойная игра, где я сижу над фаршированной свиной головой со стаканом флипа, а миссис Саксби и Джон Врум хохочут, пытаясь представить, что я буду делать со своей долей богатств, украденных Джентльменом,— этот знакомый мир казался отсюда куда более жестоким, но таким далеким, что жестокость эта уже не имела значения. Сначала я говорила себе: «Вот приедет Джентльмен, и я сделаю так-то» — или: «Когда он упрячет ее в сумасшедший дом, я сделаю то-то». Но, подумав так, я смотрела на нее, и мысли мои терялись, забывались, и все кончалось тем, что я принималась расчесывать ей волосы или поправлять пояс ее платья. Не то чтобы я ее жалела — во всяком случае, не тогда и не очень-то. Просто, наверное, мы с ней слишком много времени провели вместе, так что теперь лучше вовсе не думать о том, что ее ждет, чем знать и чувствовать себя при этом мерзавкой.
Конечно же, она ни о чем таком не подозревала... Она была вся в своих мечтах. Она любила поговорить, но чаще молчала и думала о своем. Я видела, как меняется при этом ее лицо. По ночам я лежала рядом с ней и прямо-таки чувствовала, как бродят в ее голове всякие мысли. Вот от нее идет жар, она прямо горит — стало быть, мысли ее о Джентльмене, скоро ли он вернется и помнит ли о ней. Я бы успокоила ее, что помнит, и еще как. Но она ни разу не заговаривала о нем, ни разу не произнесла его имени. Только раз или два спросила, как бы невзначай, о моей старой тетушке, которая якобы была его няней, но лучше бы не спрашивала, потому что, рассказывая о тетушке, я представляла миссис Саксби и начинала тосковать по дому.
А потом настал день, когда мы узнали, что он возвращается. День как день, если не считать того, что Мод, проснувшись, потерла щеку и жалобно поморщилась. Может, это было, что называется, предчувствие. Но я поняла это намного позже. А тогда, увидев, как она хватается за щеку, я спросила:
— Что случилось?
— Зуб, — сказала она, — царапает изнутри.
— Дайте посмотрю.
Я подвела ее к окну, повернула лицо к свету и пальцем ощупала десну. Почти сразу нашла прорезающийся зуб.
— Да уж, он острее... — начала я.
— Чем змеиный, Сью? — перебила она.
— Чем иголка, хотела я сказать, мисс.
Я подошла к шкатулке для рукоделия и взяла наперсток. Серебряный наперсток, в пару к серебряным ножничкам.
Мод потрогала скулу.
— А вы знаете кого-нибудь, кого покусала змея? — спросила она.
Дурацкий вопрос. Но она часто перескакивала с одного на другое и говорила невпопад. Может, сельское уединение так на нее повлияло. Я ответила, что не знаю. Она посмотрела на меня, потом снова открыла рот, я надела на палец наперсток и потерла острый край зуба, чтобы он затупился. Я много раз видела, как миссис Саксби проделывала это с младенцами. Конечно, младенцы пищат и отбиваются. Мод же раскрыла рот, покорно откинув голову, и крепко зажмурилась, потом открыла глаза — щеки у нее пылали. Рука моя намокла от ее влажного дыхания. Я потерла наперстком, потом пощупала зуб большим пальцем. Она попыталась глотнуть. Ресницы ее дрогнули.
И в это самое время послышался стук в дверь. Мы обе вздрогнули. Я отступила на шаг. Это была одна из горничных. В руках она держала поднос, на нем лежало письмо.
— Для мисс Мод, — сказала она, сделав реверанс.
Я сразу догадалась по почерку, что это, должно быть, от Джентльмена. Сердце у меня оборвалось. Думаю, Мод почувствовала то же самое.
— Дайте мне, — попросила она. А потом: — И кстати, принесите шаль.
Краска схлынула с ее лица, хотя на одной щеке, там, где я сильно надавила, еще багровело пятно. Накидывая ей на плечи шаль, я почувствовала, что она дрожит.
Потом, пока я ходила по комнатам, подбирала разбросанные книги и диванные подушки, убирала на место наперсток и закрывала шкатулку для рукоделия, я все поглядывала на нее украдкой. Видела, как она вертит письмо в руках и теребит — ясное дело, не может разорвать конверт, ведь на руках перчатки. И вот, покосившись в мою сторону и стараясь казаться беззаботной — и тем самым ясно давая понять, насколько это для нее важно, — она стянула одну перчатку, надломила печать, вынула письмо из конверта и, держа его обнаженной рукой, стала читать.
Потом я услышала глубокий радостный вздох. Подобрала подушку и принялась выбивать из нее пыль.
— Хорошие новости, мисс? — спросила я. Мне казалось, я просто обязана поинтересоваться.
Она не сразу ответила. Потом улыбнулась:
— Очень хорошие. — И поправилась: — Для дядюшки, конечно. Это от мистера Риверса, из Лондона. И что же он пишет, как думаете? Он возвращается в «Терновник» завтра.
Улыбка на ее губах держалась весь день как приклеенная, а после часа, вернувшись от дядюшки, она не села шить, не пошла на прогулку и даже в карты не стала играть, а все ходила взад-вперед по комнате, то и дело останавливаясь перед зеркалом — то бровки пригладит, то губки потрогает, а со мной ни слова, будто меня и нет.
Я достала карты и села играть одна. Вспоминала Джентльмена, как он раскладывал королей и дам в кухне на Лэнт-стрит. Потом подумала о Неженке. Ее мать — она утонула — умела по картам предсказывать будущее. Я много раз видела, как она это делает.
Мод все еще в задумчивости стояла перед зеркалом, и я предложила:
— Не желаете ли узнать свое будущее, мисс? Я вам карты разложу.
При этих словах она оторвалась наконец от созерцания своего лица и произнесла:
— А мне казалось, только цыганки гадать умеют.
— Моя бабушка была цыганской баронессой, — сказала я. — Вы только не говорите Маргарет и миссис Стайлз.
В конце концов, может, и правда моя бабуля была цыганской баронессой, кто знает? Я собрала карты в колоду и протянула ей. Поколебавшись немного, она села рядом со мной, расправила на коленях свою громоздкую юбку-колокол и спросила:
— Что я должна делать?
Я сказала: закрыть глаза и посидеть так минутку, думая о самых дорогих ее сердцу предметах, что она с готовностью и исполнила. Потом велела ей взять колоду и, отсчитав первые семь карт, положить их рубашкой вверх — кажется, мать Неженки именно так и делала, а может, надо было взять девять карт, я точно не запомнила.
Пристально посмотрев ей в глаза, я произнесла сурово:
— Итак, вы действительно хотите знать свою судьбу?
— Сью, вы меня пугаете! — отвечала она.
Я повторила:
— Так вы действительно хотите знать свою судьбу? Что карты скажут, то и надо исполнять. Горе тому, кто попросит карты указать ему путь, а сам сделает по-своему. Обещаете ли вы покориться судьбе, которую они предскажут?
— Обещаю, — тихо сказала она.
— Хорошо. Вот она, ваша жизнь, вся как на ладони. Давайте посмотрим, что было прежде. Эти карты показывают ваше прошлое.
Я открыла первые две карты. Это была дама червей и тройка пик. Я их, конечно же, узнала, потому что, пока она сидела зажмурившись, я быстро перебрала колоду — так бы всякий поступил на моем месте.
Я посмотрела на карты долгим взглядом и сказала, нахмурившись:
— Хм-хм-м... Карты говорят о печали. Вот у нас добрая и красивая леди — видите? — а вот разлука и первые страдания.
Она прижала руку к сердцу.
— Продолжайте, — сказала она, а у самой лицо белое как мел.
— Давайте посмотрим, — продолжала я, — на следующие три карты. Они показывают ваше настоящее.
И быстренько их раскрыла.
— Бубновый король! — воскликнула я. — Строгий пожилой джентльмен. Пятерка треф: рот на замке. Кавалер пик...
Но продолжать не спешила. Она склонилась ко мне.
— Что это значит? — спросила тихо. — Этот кавалер?
Я сказала, что это благородный юноша с добрым сердцем, и она с таким наивным удивлением посмотрела на меня, что я ее чуть не пожалела.
— Мне страшно! Не переворачивайте больше, не надо!
— Но, мисс, я обязана продолжать. Иначе счастье отвернется от вас. Смотрите, эти карты показывают ваше будущее.
И открыла первую. Шестерка пик.
— Дальняя дорога! — воскликнула я. — Может быть, путешествие с мистером Лилли? Или свадебное путешествие...
Она ничего не сказала на это, только сидела и смотрела на карты, которые я ей открыла.
— Покажите последнюю, — попросила она шепотом.
Я показала. Она первая увидела.
— Дама бубен, — пролепетала она и нахмурилась. — Что это?
Я и сама не знала. Я рассчитывала открыть двойку червей — влюбленные сердца, но, должно быть, напутала, и карта осталась в колоде.
— Бубновая дама, — сказала я наконец. — Несметные богатства, наверное.
— Несметные богатства?
Она отодвинулась от меня и посмотрела вокруг — на выцветший ковер, на черные стены. Я собрала карты и перемешала колоду. Она пригладила юбку и поднялась из-за стола.
— Что-то не верится, — сказала она, — что ваша бабушка была цыганкой. Слишком светлое у вас лицо. Нет, не верю. И мне не понравилось предсказание. Забава для слуг.
Отошла от меня и снова встала перед зеркалом. Я думала, что она скажет мне что-нибудь более приятное, но напрасно надеялась. А на полу под стулом я заметила двойку червей. Карта упала на пол — и она наступила на нее каблуком, отчего край карты замялся.
С тех пор я всегда узнавала эту карту, когда мы с ней в последующие дни садились играть. В тот день, однако, она велела мне отложить карты: мол, от одного вида их ее тошнит, и вообще ей все надоело. Она легла в постель и попросила принести ей чашку воды. А раздеваясь, я заметила, как она достала какой-то флакончик и накапала в чашку три капли. Это была какая-то микстура для сна. Раньше я не замечала, чтобы она принимала микстуру. После этого она стала зевать. А когда я на следующий день проснулась, она не спала, лежала, зажав губами прядь волос, и рассматривала фигуры на балдахине.
— Посильнее расчешите мне волосы, — попросила она, когда я начала ее одевать. — Изо всех сил, так, чтобы блестели. Ой, какие бледные у меня щеки! Не могли бы вы их пощипать, Сью? Ничего, если будут синяки. Лучше ходить с синими щеками, чем с бледными, как у мертвеца!
Глаза ее потемнели — должно быть, от снотворных капель. Она озабоченно морщила лоб. Мне не понравилось, что она заговорила о синяках. Я сказала:
— Стойте смирно, мисс, а то я вообще не смогу вас одеть. Вот так-то лучше. Итак, какое платье желаете надеть?
— Серое?
— Серое — не нарядно. Лучше голубое...
Голубое очень шло к ее светлым волосам. Она стояла перед зеркалом и смотрела, как я его застегиваю. И с каждой новой застегнутой пуговицей лицо ее становилось все довольнее. И когда я застегнула самую верхнюю, она посмотрела на меня. На мое коричневое шерстяное платье.
— Ваше платье, Сью, какое-то затрапезное, не правда ли? Мне кажется, вам пора переменить его.
— Переменить? Но другого у меня нет, — ответила я.
— Как это — другого нет? Ужас какой. А мне оно уже надоело. Что вы носили, когда служили у доброй леди Алисы? Разве вам не досталось от нее каких-нибудь платьев?
Я почувствовала — и, полагаю, тут я была абсолютно права, — что Джентльмен недоглядел, дав мне с собой всего лишь одно платье.
— Видите ли, дело в том, что леди Алиса, конечно, дама ангельской доброты, только вот скуповата. Она забрала мои платья обратно — чтобы отдать новой служанке, в Индии.
Мод потупилась: видимо, ей стало неловко. Потом спросила:
— Что, в Лондоне все дамы так обращаются со своими горничными?
— Только скупые, мисс, — отвечала я.
Тогда она сказала:
— А мне из моих вещей ничего не жалко. Пойдите и возьмите себе другое платье, чтобы было в чем показаться днем. И может быть, еще одно — чтобы переодеться, когда... ну, скажем, когда к нам заглянет гость... — Она раскрыла шкаф и нырнула за створку. — Кажется, мы одного роста. Вот три или четыре платья, гляньте, я их совсем не ношу и спокойно без них обойдусь. Вы любите длинные юбки, я знаю. А мой дядюшка не разрешает мне ходить в длинных — он уверен, что они вредят здоровью. Но к вам, понятное дело, это не относится. Нужно лишь немного отпустить подшивку. Надеюсь, вы сумеете?
Еще бы! Я ведь привыкла дома распарывать швы, да и сама при желании могла прошить как по линеечке.
Она показала мне платье. Странное оно было: из оранжевого бархата, с бахромой, а юбка колоколом. Как будто, когда его сшивали, в мастерскую влетел ураган и раздул все детали.
— Примерьте его, Сьюзен, давайте! Я вам помогу. — Она подошла ближе и стала раздевать меня. — Видите, я тоже могу, не хуже вас. Теперь я — ваша горничная, а вы — госпожа!
И усмехнулась, и, пока расстегивала на мне платье, все как-то нервно посмеивалась.
— Ну-ка, посмотрим в зеркало, — сказала она наконец. — Точно сестры!
Она стянула с меня коричневое платье, надела через голову оранжевое и подтолкнула меня к зеркалу, а сама стала возиться с крючками.
— Вдохните! — командовала она. — Поглубже вдохните! Платье довольно тесное, зато у вас будет фигура, как у леди!
Что и говорить, у самой у нее талия была в рюмочку, и она была повыше меня. Да и волосы мои потемнее. И похожи мы были не на родных сестер, а на пугала огородные. Юбка моя не закрывала ног. Если бы сейчас какой-нибудь мальчишка из Боро увидел меня, я бы со стыда сгорела.
Но мальчишек из Боро поблизости не наблюдалось, да и девчонок тоже. Так что никто меня не видел. А бархат был все-таки очень хороший. Я стояла, перебирая бахрому на юбке, а Мод в это время сбегала к шкатулке с украшениями и выудила оттуда брошь, которую и приколола торжественно мне на грудь, а потом, склонив голову, отступила на шаг — посмотреть, что получилось. И тут в дверь гостиной постучали.
— Это Маргарет, — сказала она, покраснев до ушей. И крикнула: — Входите, Маргарет, я в спальне!
Маргарет вошла, сделала реверанс и, обращаясь ко мне, сказала:
— Я пришла забрать поднос, ми... Ой! Мисс Смит! Это вы тут? А я приняла вас за госпожу... — И покраснела, а Мод, укрывшись за пологом кровати, смеялась, закрыв рот ладошкой, совсем как маленькая. Прямо покатывалась со смеху, и темные глаза ее сияли.
— Вы только представьте, что мистер Риверс тоже ошибется и перепутает нас? — сказала она мне, когда за Маргарет закрылась дверь. — Что нам тогда делать?
И снова расхохоталась. Я глянула на себя в зеркало и улыбнулась.
Было же во мне что-то, из-за чего меня приняли за леди?
Лучшего моя мать и желать не могла.
В конце концов, я ведь намереваюсь прибрать к рукам все ее наряды и украшения? Ну, начала чуть раньше. Только и всего. Когда она отправилась к дяде, я сняла оранжевое платье, села и отпорола подпушку, а также чуть распустила лиф. Не стану же я себя калечить, даже ради осиной талии.
— ... Правда, мы теперь красивые? — спросила Мод, когда я зашла за ней в библиотеку.
Она оглядела меня с головы до пят, потом огладила на себе юбку.
— Ой, какая пыльная! — вскричала она. — Это с дядюшкиных полок насыпалось! Это все книги, гадкие книги! — Казалось, она вот-вот заплачет.
Я стряхнула пыль, и мне вдруг захотелось сказать ей, что она зря переживает. Да появись она хоть в рубище и с лицом как у трубочиста, для Джентльмена она всегда будет самой желанной, пока в банке лежат пятнадцать тысяч с пометкой: «Мисс Мод Лилли».
Представьте, каково мне было — смотреть на нее, и знать все то, что я знала, и делать вид, что ничего не знаю. Будь на ее месте другая какая девчонка, все это было бы даже забавно. Я бы сказала: «Вам нездоровится, мисс? Принести вам что-нибудь? Хотите, я принесу вам зеркало, чтобы вы на себя посмотрели?» А она бы ответила: «Нездоровится? С чего вы взяли? Я просто озябла и гуляю, чтобы согреться». Или так: «Зеркало, Сью? К чему мне зеркало?» — «Мне кажется, вы смотритесь на свое отражение чаще, чем положено». — «А почему, как вы думаете, я это делаю?» — «Не могу знать, мисс».
Сказали, что его поезд прибывает в Марлоу в четыре часа дня и что Уильям Инкер отряжен встретить его, так же как встречал меня. В три часа Мод решила сесть с шитьем у окна, потому что там светлее. Конечно, к тому времени стало смеркаться — какой уж там свет! — но я промолчала. Там, у дребезжащего окна с волглыми песчаными мешочками, стояла низкая скамеечка, накрытая подушкой, во всей комнате места холоднее не сыщешь, но она просидела там чуть ли не полтора часа, обернувшись шалью, стуча зубами от холода и то и дело поглядывая на подъездную аллею.
Я подумала: «Если это не любовь, тогда я — голландский матрос, а если такова любовь, тогда все влюбленные — глупцы, и, слава богу, я не из их числа».
Наконец она прижала руку к груди и вскрикнула. За окном мелькнул огонек — фонарь на двуколке Уильяма Инкера. Она вскочила, бросилась прочь от окна, подбежала к камину и замерла, в волнении сжимая руки. Потом послышался цокот копыт по гравийной дорожке.
— Это мистер Риверс, мисс? — спросила я.
— Мистер Риверс? — переспросила она. — А что, уже так поздно? Да, наверное. Как же дядюшка обрадуется!
Дядюшка вышел его встретить. Она засуетилась:
— Наверное, он позовет меня поприветствовать мистера Риверса. Как сидит на мне юбка? Может, зря я не надела серое?
Но мистер Лилли ее не позвал. В комнатах под нами послышались мужские голоса, со скрипом закрылась парадная дверь, но лишь через час горничная пришла с сообщением, что прибыл мистер Риверс.
— Мистера Риверса устроили в его прежней комнате?
— Да, мисс.
— Мистер Риверс, должно быть, устал с дороги?
Мистер Риверс послал сказать, что он не очень устал с дороги и надеется увидеть мисс Лилли, а также ее дядюшку за ужином. Прежде этого времени он не осмеливается тревожить мисс Лилли.
— Понимаю, — сказала она, услышав эти слова. И закусила губу. — Пожалуйста, передайте мистеру Риверсу, что он не причинит госпоже никакого неудобства, если зайдет к ней в гостиную еще до ужина...
И продолжала в том же духе, запинаясь и краснея. В конце концов горничная все поняла и вышла. Она отсутствовала примерно четверть часа. Когда же вернулась, за ней следом шел Джентльмен.
Он шагнул в комнату и сначала вроде как не заметил меня. Взгляд его был устремлен на Мод.
Он сказал:
— Мисс Лилли, как великодушно с вашей стороны принять здесь усталого путника в пятнах дорожной грязи... Как это на вас похоже!
Голос его был нежен. А что до пятен — лично я не заметила ни одного. Думаю, он успел сходить в свою комнату и по-быстрому переодеться. Волосы его были приглажены, усы аккуратно расчесаны; и на сей раз у него было лишь одно скромное колечко — на мизинце, сами же руки были чистые и ухоженные.
Он казался тем, кем и хотел казаться: красивым порядочным джентльменом. Когда же он наконец обратился ко мне, я от неожиданности сделала реверанс и чуть не покраснела.
— А это Сьюзен Смит! — произнес он, оглядывая мое бархатное платье и растягивая губы в улыбке. — Но я чуть не принял ее за леди, клянусь вам!
Он шагнул ко мне, взял меня за руку, и Мод тоже подошла ко мне. Он сказал:
— Надеюсь, вам понравилось здесь, в «Терновнике», Сью. Надеюсь, на новом месте вы показали себя как хорошая служанка.
Я ответила:
— Я тоже на это надеюсь, сэр.
— Она очень хорошая девушка, — сказала Мод. — Очень-очень хорошая.
Она произнесла это скороговоркой, словно ей приятно было, что он обратил на меня внимание: так отвечают обычно, когда незнакомец на улице похвалит вдруг вашу собачку.
Джентльмен крепко сжал мне руку, потом выпустил — она безвольно упала. Он сказал:
— Конечно, она и должна быть хорошей, всякая девушка обязана быть хорошей, когда у нее перед глазами такой пример для подражания, как вы, мисс Лилли.
Ее лицо, которое уже почти приобрело естественный цвет, снова запылало.
— Вы так добры, — сказала она.
Он покачал головой и закусил губу.
— Любой джентльмен просто обязан быть добрым, — проговорил он, понизив голос, — рядом с вами.
Теперь и его щеки зарозовели — не хуже, чем у нее. Думаю, он для этого специально поднатужился. Он не сводил с нее глаз, и в конце концов она улыбнулась ему. А потом рассмеялась.
И тогда я впервые подумала, что, должно быть, он прав. Она и правда была красивая, нежная такая и хрупкая — я поняла это, когда увидела, как она стоит перед ним и смотрит ему в глаза.
Вот дурачки. Большие часы пробили положенный час, они вздрогнули и словно очнулись. Джентльмен сказал, что отнял у нее много времени.
— Надеюсь, я увижу вас за ужином, вас и вашего дядюшку?
— Да, и моего дядюшку, — тихо сказала она.
Он отвесил ей низкий поклон и направился к двери, потом, уже шагнув за порог, кажется, вспомнил о моем существовании и устроил что-то вроде пантомимы, хлопая по карманам в поисках монет. Достал шиллинг и поманил меня, чтобы дать мне награду.
— Это вам, Сью, — сказал он. Взял мою ладонь и вложил в нее шиллинг. Монета была фальшивой.— Все хорошо? — добавил он тихо, так, чтобы Мод не услышала.
Я ответила:
— О, благодарю вас, сэр. — При этом сделала реверанс и подмигнула.
Да уж, делать эти два дела одновременно оказалось труднее, чем я предполагала, так что никому не посоветую: когда подмигиваешь, очень трудно сохранить равновесие в реверансе, а приседая, подмигивания не заметно.
Но, похоже, Джентльмен мук моих не оценил. Он улыбнулся довольной улыбкой, еще раз поклонился и вышел. Мод, взглянув на меня, молча прошла в свою комнату и закрыла за собой дверь — уж не знаю, что она там делала. Я сидела и ждала, пока она не позовет, и она позвала спустя полчаса — надо было помочь ей переодеться к ужину.
А пока я была в комнате одна, сидела и от нечего делать подбрасывала на ладони шиллинг. «Ну и ладно, — подумала я, — фальшивые монеты блестят не хуже, чем настоящие».
Но подумала с неудовольствием, сама не знаю почему.
В тот вечер она час или два после ужина провела в гостиной в компании дядюшки и Джентльмена — читала им вслух. В гостиную меня, конечно, не приглашали, а узнавала я, что она делает без меня, от мистера Пея или от миссис Стайлз — они вскользь упоминали об этом за ужином. Вечера я обычно проводила в кухне и потом в кладовке миссис Стайлз, какая же там была тоска! В тот вечер, однако, все было иначе. Спустившись в кухню, я обнаружила там Маргарет, орудующую двумя вилками: она поджаривала большой кусок окорока, а миссис Кекс поливала его медом. «Окорок в меду, — пояснила Маргарет, причмокивая, — любимое кушанье мистера Риверса». «Готовить для мистера Риверса, — сказала миссис Кекс, — одно удовольствие».
Вместо обычных шерстяных чулок на ней были черные шелковые, что я подарила. Горничные надели новые чепцы, с рюшечками. А Чарльз, поваренок, причесался и даже сделал пробор, прямой и ровный, как стрела. Он сидел на табурете перед очагом, начищал сапог Джентльмена и насвистывал.
Он был того же возраста, что и Джон Врум, но только не смуглый, а светленький.
Он сказал:
— Мистер Риверс говорит, что в Лондоне показывают слонов. Он говорит, их держат в специальных загонах в тамошних парках, как овец, и любой мальчишка может заплатить шесть пенсов и покататься на слоне. Что скажете, миссис Стайлз?
— Да неужели?! — воскликнула миссис Стайлз.
На ворот своего платья она приколола брошь. Это была траурная брошь, с черными волосами.
«Слоны!» — хмыкнула я. Я видела, что Джентльмен тут как петух в курятнике, и все они трепещут перед ним. Они говорили, что он очень красив. Что не всякий герцог может похвастать таким же обхождением, кто-кто, а он знает, как вести себя со слугами. Говорили, как повезло мисс Мод, что такой умный молодой человек, как он, вновь решил посетить этот дом. Если бы я сейчас встала и выложила им всю правду — что они все простофили, что мистер Риверс — исчадие ада, что он хочет жениться на Мод, украсть ее денежки и до самой смерти держать ее под замком, — если бы я встала и выложила им все это, они бы мне не поверили. Сказали бы, что я спятила.
Такие люди всегда готовы поверить благородным джентльменам, а не служанкам вроде меня.
И конечно же, ничего такого я им не рассказала, держала свои мысли при себе. За чаем миссис Стайлз сидела на удивление тихо и только теребила брошь. Мистер Пей унес газету с собой в уборную. Ему пришлось подать мистеру Лилли за ужином два сорта доброго вина, и, пожалуй, он единственный не был рад приезду Джентльмена.
По крайней мере, мне казалось, что я рада. «Ты же рада, — говорила я себе, — просто этого не осознаешь. Ты почувствуешь это, когда окажешься с ним один на один». Я надеялась, мы найдем способ поговорить с глазу на глаз, ну, может, не сразу, а через день-другой. Однако прошло целых две недели, прежде чем мы встретились. Ибо, конечно же, мне не положено было одной, без Мод, появляться в парадных помещениях. Я никогда не видела его комнаты, а он не заглядывал в мою. Кроме того, дни в «Терновнике» были расписаны по минутам, все делалось по раз и навсегда заведенному порядку, как в часовом механизме, и никаких изменений не предполагалось. Мы просыпались под бой часов, после этого все начинали перемещаться из комнаты в комнату, каждый по своей дорожке, пока вечерний звон не зазывал нас обратно в постель — спать. Я представляла себе, что в полу для каждого из нас проложен желобок, и мы скользим по нему, как фигурки в заводной шкатулке. А где-нибудь сбоку дома приделана ручка, которую вращает какая-нибудь гигантская невидимая рука. Порой, когда за окном сгущалась тьма или наплывал туман, я представляла себе эту ручку, и мне казалось, я даже слышу, как она, вращаясь, скрипит. И мне становилось страшно: что, если ее вдруг перестанут крутить?
Вот что делает с человеком сельское житье.
С приездом Джентльмена механизм словно сильно встряхнули. Рычаги заскрипели, фигурки покачнулись, и прочертились новые желобки, а потом движение продолжилось, тихо и гладко, как прежде, только добавилось новых сцен. Мод теперь не ходила к дядюшке читать ему вслух, пока он занимался. Она оставалась в своих комнатах. Мы с ней шили, играли в карты или шли гулять к реке или к тисовым деревьям — смотреть на могилы.
А что касается Джентльмена, то он вставал в семь и завтракал, лежа в постели. Еду ему приносил Чарльз. В восемь он приступал к работе с гравюрами мистера Лилли. Мистер Лилли сам присутствовал при этом и давал советы. Над своими картинками он трясся не меньше, чем над книжками, и даже выделил Джентльмену особую комнату для занятий, правда, она оказалась еще темнее и теснее, чем библиотека. Полагаю, гравюры были старые и жутко ценные. Я их ни разу не видела. И никто не видел. У мистера Лилли и у Джентльмена были ключи, они запирались там, а когда уходили, закрывали комнату на замок.
Работали они до часу дня, потом им приносили второй завтрак. Мы с Мод завтракали в одиночестве. Молча. Она порой вообще не притрагивалась к пище, сидела и ждала чего-то. Потом, в четверть второго, собирала рисовальные принадлежности — краски и карандаши, бумагу и картонки, деревянный угольник — и складывала их в определенном порядке, чтобы держать наготове. Мне не разрешалось помогать. Если кисть падала на пол и я поднимала ее, она снова все сгребала в кучу — бумагу, карандаши, краски, угольник — и принималась раскладывать заново.
Я поняла, что мне к этим вещам лучше не прикасаться. Можно только смотреть. А потом, когда часы били два пополудни, мы обе начинали прислушиваться. Ровно через минуту входил Джентльмен, чтобы преподать ей очередной урок.
Вначале занятия проходили в гостиной. Он клал на стол яблоко, грушу, рядом ставил кувшин с водой, а потом стоял и кивал, пока она зарисовывала все это на картонке. Кисточкой она махала так же умело, как лопатой, но Джентльмен брал ее мазню и, держа на вытянутой руке, кивал или, прищурившись, изрекал:
— Говорю во всеуслышание, мисс Лилли, у вас определенно выработался стиль!
Или:
— Прошел всего лишь месяц, а какой прогресс в линиях!
— Вы правда так считаете, мистер Риверс? — спрашивала она, заливаясь краской до самых ушей. — А по-моему, груша слишком плоская. Может, мне еще поработать над перспективой?
— Перспектива, конечно, пока хромает, — отвечал он ей на это. — Но ваш талант, мисс Лилли, важнее техники. Вы видите самую суть. Мне страшно рядом с вами стоять! Боюсь, от вашего взора не укроется то, что я так долго и тщательно пытался скрывать.
Так или примерно так он говорил, сперва громко и уверенно, но постепенно голос его становился все тише, все доверительнее, он даже начинал запинаться и придыхать, а она делалась похожей на куклу из воска, которую поставили слишком близко от огня. И принималась с новым усердием срисовывать фрукт, но вместо груши на сей раз получался банан. Тогда Джентльмен говорил, что света маловато или что кисть никуда не годится.
— Если бы я мог свозить вас в Лондон, мисс Лилли, показать мою мастерскую!
Это уже была сказка, которую он сочинил про себя: богемная жизнь в Челси, в собственной мастерской...
Он сказал, что знаком со многими интереснейшими художниками.
— И художницами? — спросила Мод.
— Конечно, — отвечал он. — Разумеется, не все обязаны разделять мое мнение, у людей ведь разные вкусы. Посмотрите сюда: эту линию надо провести тверже, увереннее.
И он подходил к ней и клал свою руку поверх ее руки. Она оборачивалась к нему:
— Не скажете ли мне, что вы имеете в виду? Вы можете говорить откровенно. Я не ребенок, мистер Риверс!
— Вы — нет, — отвечал он тихим голосом, глядя ей прямо в глаза. — В конце концов, — продолжал он, — убеждения мои достаточно скромны. В том, что касается женского пола и основ миропорядка. Но есть нечто, мисс Лилли, чем должен обладать только ваш пол.
Она насторожилась:
— Что же это, мистер Риверс?
— Это свобода, — ответил он тихо, — свобода.
Она застыла, потом качнулась. Стул под ней скрипнул, от этого звука она вздрогнула и отдернула руку. Подняла глаза к зеркалу, заметила, что я смотрю на нее, и вспыхнула. Джентльмен тогда тоже стал смотреть на нее в зеркало — она окончательно смутилась и потупилась. Он перевел взгляд с нее на меня, потом опять на нее. Потом выпрямился и погладил усы.
Она тронула кисточкой натюрморт и вскрикнула: «Ой!» Капля краски стекала с груши, как слеза. Джентльмен успокоил ее, что ничего страшного, что она и так сегодня изрядно потрудилась. Он подошел к столу, взял настоящую грушу и протер ее. У Мод среди карандашей и кисточек лежал маленький перочинный ножик, он взял его и разрезал грушу на три сочащиеся дольки. Одну отдал ей, другую взял себе, а третью, стряхнув с нее капли, протянул мне.
— Кажется, почти совсем поспела, — сказал он и подмигнул мне.
Он куснул свою дольку. Капельки сока блестели в его бороде, как росинки. Он рассеянно облизнул пальцы, я последовала его примеру. Мод рискнула запачкать свои перчатки и откусывала потихоньку, задумчиво глядя в пустоту.
Каждый думал о своем: о тайне. О настоящей тайне, не о пустяках каких-нибудь. Слишком многое было поставлено на карту. Когда я, оглядываясь назад, пытаюсь разобраться, кто что знал и чего не знал тогда и кто кого обманывал, я вынуждена бросить это дело — потому что голова идет кругом.
В конце концов он сказал, что пора учиться писать с натуры. Я сразу смекнула, к чему он клонит, — к тому, чтобы водить ее в парк, в самые глухие места, и там учить уму-разуму. Думаю, она тоже догадалась.
— Как вам кажется, сегодня будет дождь? — спросила она озабоченно, стоя у окна и глядя на тучки.
Был конец февраля, на дворе холод собачий. Но, помнится, я говорила, что с приездом мистера Риверса в доме все оживилось, так что даже природа, казалось, сменила гнев на милость. Ветер стих, и окна перестали дребезжать. Небо, прежде серое, прояснилось, засияло синевой, лужайки стали зелеными, как бильярдное сукно.
По утрам, когда мы гуляли с Мод вдвоем, я шла рядом с ней. Сейчас, конечно же, с ней рядом шел Джентльмен. Он иногда предлагал опереться на его руку, она хоть и не сразу, но соглашалась. Думаю, после того как она походила под ручку со мной, ей было легче на это решиться. Правда, шагала она как статуя, но он все-таки придумал способ приблизиться. Он все ниже и ниже склонял к ней свою голову, так что уже почти касался ее лица. А то делал вид, что отряхивает пыль с ее воротника. Сначала меж ними оставалось некое свободное пространство, но оно стремительно таяло, почти совсем исчезая, когда они соприкасались рукавами или край ее юбки обметал его брючину. Я все примечала, потому что шла за ними следом. Несла коробку с красками и кисточками, деревянный угольник и табурет. Иногда они уходили далеко от меня и, кажется, вовсе обо мне забывали. Потом, вспомнив о моем существовании, Мод оборачивалась ко мне:
— Как вы добры, Сью! Вы не устали? Мистер Риверс говорит, еще четверть мили — и все.
Мистер Риверс всегда так говорил. Он не спеша вел ее по парку, объясняя, что ищет уголок поживописнее, а сам все увереннее прижимал ее к себе, все жарче нашептывал, — а я тащилась следом со всем их барахлом.
Конечно, без меня они бы вообще никуда не выбрались. Предполагалось, что я слежу за тем, чтобы Джентльмен вел себя как подобает.
Я и следила. А также следила за ней. Иногда она смотрела на него, но чаще — себе под ноги, и то цветок какой приметит, то листик, то птичку — и радуется... И когда такое случалось, он оглядывался на меня и улыбался мне хитрой улыбкой, но, когда она взглядывала на него, лицо его снова становилось невозмутимым.
Глядя на них, всякий бы сказал, что он любит ее.
Глядя на них, всякий сказал бы, что она его любит.
Но еще сказал бы, что она боится — боится своего чувства. Поэтому он должен был соблюдать осторожность, действовать не спеша. Он ни разу не дотронулся до нее, разве что подставлял локоток на прогулке да направлял ее руку, когда она рисовала. Он склонялся над ней — посмотреть, как она подбирает краски, его дыхание смешивалось с ее дыханием, и прядь его волос касалась ее теки... Но, придвинься он ближе, она бы отдернулась.
Перчаток она не снимала.
Наконец он выбрал удачное место у реки, и она начала писать пейзаж, каждый день пририсовывая все новые камышинки. По вечерам она спускалась в гостиную — почитать вслух ему и мистеру Лилли. Перед сном капризничала, порой капала в чашку снотворные капли, порой вздрагивала во сне.
Когда это случалось, я обнимала ее за плечи, и она замирала.
Я успокаивала ее — ради Джентльмена. Потом нужно будет поддерживать ее во взвинченном состоянии, но пока что моя задача — успокаивать ее, красиво одевать, ухаживать за ней. Я мыла ей волосы уксусом и расчесывала до блеска. Джентльмен входил в ее комнату, смотрел на нее, кланялся, а потом говорил: «Мисс Лилли, с каждым днем вы все прекраснее!» — и я понимала, что это чистая правда. Но понимала и то, что этот комплимент предназначался не столько ей — потому что она ничего не сделала, — сколько мне, потому что я все это сотворила.
О подобных мелочах я сама догадывалась. Говорить в открытую он не мог, зато устраивал настоящую пантомиму, поводя глазами, улыбаясь заговорщицки. Мы ждали, когда удастся побеседовать с глазу на глаз, но случая все не представлялось, и я уже почти отчаялась, как вдруг Мод, в своей невинности, сама нам эту встречу и устроила.
Просто как-то утром она увидела его в окно. Она стояла, прижавшись лбом к оконному стеклу, глядела во двор и вдруг произнесла:
— Вон мистер Риверс гуляет по лужайке.
Я подошла к ней посмотреть — действительно, он расхаживал по травке и курил сигарету. Было очень рано, солнце едва поднялось, и по лужайке тянулись длиннющие тени.
— Правда, он высокий? — спросила я, искоса поглядывая на Мод.
Та кивнула. От ее дыхания стекло запотело, и она протерла его перчаткой. Потом вскрикнула: «Ой!», как будто с ним что случилось — упал, например.
— Ой! Кажется, у него сигарета погасла. Бедный мистер Риверс!
Он внимательно смотрел на черный кончик своей сигареты, даже подул на нее. Потом похлопал по брючным карманам: искал спичку. Мод еще раз для верности протерла стекло.
— А теперь, — сказала она, — он не может зажечь ее! У него спичек нет? Не может быть! А ведь уже било полчаса, минут двадцать назад. Ему скоро к дядюшке идти. Нет, у него нет спичек — в карманах нет...
Она посмотрела на меня, заламывая руки, как будто у нее сердце разрывалось от горя. Я сказала:
— От этого не умирают, мисс.
— Но бедный мистер Риверс, — не унималась она. — О, Сью, если вы поторопитесь, вы можете отнести ему спичку. Смотрите, он прячет сигарету. Как он, должно быть, страдает!
У нас спичек не водилось. Маргарет всегда носила их с собой в переднике. Когда я напомнила об этом Мод, она сказала:
— Тогда возьмите свечу! Что угодно возьмите! Хоть уголек из камина. Ой, а можно побыстрее? Только прошу, не говорите ему, что я вас послала!
И можете себе представить? Я послушалась. Сбежала вниз на два лестничных пролета, зажав в руке каминные щипцы с горящей головешкой — для того лишь, чтобы кому-то было чем прикурить! Можете себе представить, чтобы я это сделала? Ну да, ведь я теперь служанка, не имею права отказываться. Джентльмен увидел, что я иду к нему по траве, разглядел, что я несу, и рассмеялся.
Я сказала:
— Все нормально. Она послала меня передать вам это, чтобы вы зажгли сигарету. Сделайте вид, что вам приятно, она за вами наблюдает. Но если хотите, можете и о нас поговорить.
Он даже головы не повернул в мою сторону, только поднял глаза к ее окну.
— Хорошая девочка, — хмыкнул он.
— Слишком хорошая для вас, как я понимаю.
Он улыбнулся. Но так, как господа улыбаются слугам: снисходительно. Я представила, как Мод глядит на нас сверху вниз, туманя взволнованным дыханием холодное стекло.
Он спокойно поинтересовался:
— Как наши дела, Сью?
— Неплохо, — ответила я.
— Думаешь, она любит меня?
— Думаю, да. Любит.
Он достал серебряный портсигар и вынул новую сигарету.
— Но сама она тебе об этом не говорила?
— Это и не обязательно.
И наклонился над головешкой.
— Она тебе вполне доверяет?
— Вынуждена. Больше у нее никого нет.
Он затянулся, выпустил дым. В холодном воздухе повисли синие пятна дыма.
— Она наша, — сказал он.
Отступив на шаг, он выразительно посмотрел на меня, и я поняла: выронила уголек на траву, и он нагнулся, чтобы помочь мне его поднять.
— Что еще? — спросил он.
Быстрой скороговоркой я поведала ему про снотворные капли и про то, что она боится своих снов. Он слушал с улыбкой, неловко хватал щипцами кусок угля, так что тот все время срывался, потом наконец ухватил, поднял и передал щипцы мне, жестом показав, что нужно держать их крепче.
— Капли и сны — это здорово, — тихо сказал он. — Это нам потом пригодится, позже. А сейчас ты знаешь, в чем твоя задача? Не спускать с нее глаз. Войти к ней в доверие. Она — наш маленький драгоценный камушек, Сьюки. Скоро я вытащу ее из оправы и обменяю на деньги. А держать нужно вот так. — Он вдруг заговорил громче: из парадного вышел мистер Пей — заметил, видно, открытую дверь и выглянул посмотреть, что случилось. — Вот так, чтобы уголек не упал и, не дай бог, не прожег ковер мисс Лилли...
Я сделала реверанс, и он пошел прочь, а потом, когда мистер Пей встал погреться на солнышке и, сняв парик, поскреб макушку, шепнул мне на прощание:
— На тебя дома делали ставки. Миссис Саксби поставила пять фунтов на твой успех. Мне велено поцеловать тебя — за нее.
Изобразив губами беззвучный поцелуй, он сунул в рот сигарету и опять принялся пускать синий дым. Потом поклонился. Пряди волос упали на воротник. Поднял холеную белую руку, чтобы заправить прядь за ухо.
Я заметила, что мистер Пей с крыльца пристально смотрит на него — еще пристальней, чем смотрели мальчишки из Боро, — словно прикидывал, что лучше: посмеяться над ним или дать пинка. Но Джентльмен притворился, что не замечает. Он подставил лицо солнышку и встал так, чтобы Мод из своего укрытия могла его получше разглядеть.
...С тех пор каждое утро она вставала у окна и смотрела, как он прохаживается внизу и курит. Она упиралась лбом в стекло, и, когда отходила, над бровью оставалась отметина — ярко-розовый кружок на белой коже. Такие пятна бывают на щеках от лихорадки. И еще я заметила, что с каждым днем пятно становится все краснее.
Теперь она следила за Джентльменом, а я за ними обоими, и все втроем ждали, когда же лихорадка отступит.
Мне казалось, что это займет две недели, ну, может, три. Но две недели прошли, а мы все еще топтались на месте. Потом еще две, но все оставалось по-прежнему. Она умела ждать, и дом продолжал жить по-заведенному. Она лишь чуть сдвинула свою дорожку поближе к нему, а он чуть подправил свою, поближе к ней, — но только и всего. И мы с ним ждали, когда представление разладится.
Я должна была завоевать ее доверие, чтобы потом помочь ей бежать. Тысячу раз я закидывала удочку — например, заговаривала о том, какой добрый джентльмен мистер Риверс, как он красив, и какие изысканные у него манеры, и как он, похоже, нравится ее дядюшке, да и ей самой, и как она сама, похоже, нравится ему, и если бы какая юная дама подумывала о замужестве, то мистер Риверс — чем не пара? В общем, я тысячи раз обиняками пыталась вывести ее на откровенный разговор, но она словно не слышала моих намеков и, похоже, не собиралась изливать передо мной душу. Природа тем временем снова насупилась, а потом вдруг стало теплее. Наступил март. Его сменил апрель. К маю все картинки мистера Лилли будут оправлены, и Джентльмену придется покинуть этот дом. А она все еще не сказала своего слова, и он ослабил напор, чтобы не спугнуть неверным движением.
Я, честно говоря, утомилась ждать. И Джентльмен стал нервничать. Мы все были на взводе, как караульные на часах: Мод все время ходила как неприкаянная и, когда били часы, вздрагивала, а глядя на нее, и я вздрагивала. Когда в назначенное время за ней должен был зайти Джентльмен, я своими глазами видела, как она начинала метаться, прислушиваясь к его шагам, — а заслышав стук в дверь, бывало, вскочит или вскрикнет, как-то раз даже чашку уронила и разбила. А ночью лежала не смыкая глаз, словно в оцепенении, или ворочалась и что-то бормотала во сне.
Любовь, ясное дело! Ничего подобного я отродясь не видела. В Боро подобные дела совсем иначе делались. Я вспоминала, как обычно ведет себя девчонка, если ей нравится ее ухажер.
Я попыталась представить, как я бы сама себя повела, если бы на меня обратил внимание мужчина вроде Джентльмена. И подумала, может, отвести ее в сторонку и поговорить как девчонка с девчонкой, подсказать, что ли...
Но все же решила этого не делать, боясь показаться грубой и невоспитанной... Что выглядит довольно странно, если учесть, что потом случилось.
...Но прежде должно было произойти еще кое-что. Гроза наконец разразилась. Куклы столкнулись, и наше терпение было с лихвой вознаграждено.
Она позволила ему себя поцеловать.
Не в губы, а даже еще получше.
Я знаю об этом, потому что собственными глазами видела.
Это случилось у реки, в первый апрельский день. Он выдался на редкость теплым. Солнце сияло вовсю, но небо хмурилось — ждали грозы.
Поверх платья она надела жакет и плащ, и ей было жарко. Она подозвала меня и велела снять с нее плащ, а затем и жакет. Она сидела и срисовывала камыши, а Джентльмен стоял рядом и снисходительно поглядывал на ее мазню. Солнце слепило глаза и мешало ей рисовать: она то и дело прикрывала их ладонью и щурилась. Перчатки ее были все в краске, теперь и лицо запачкалось.
Воздух был густой, влажный и по-летнему теплый, но земля все еще не прогрелась, оставаясь по-зимнему сырой и холодной. Нагретый камыш источал странный запах. Мы услышали необычный звук — будто кто-то напильником водил по железу, — и Джентльмен сказал, что это лягушка такая. Вокруг ползали длинноногие пауки и какие-то жуки. И еще там был куст с целой россыпью тугих, набухших, пушистых бутончиков.
Я примостилась под кустом, в тени ограды, на перевернутой вверх дном лодке: Джентльмен специально для меня перетащил ее на это место. Так что я оказалась довольно далеко от них — дальше отсадить меня он не осмелился. Я занималась тем, что отгоняла пауков от корзинки с печеньем. Такая была у меня работа, пока Мод рисовала, а Джентльмен помогал и направлял ее неуверенную кисть своей крепкой рукой.
Так она рисовала себе и рисовала, а палящее солнце опускалось все ниже, на сером небосклоне появилась алая рябь, и воздух, кажется, стал еще гуще. И я заснула. Я спала и видела во сне Лэнт-стрит: вот мистер Иббз обжег руку о жаровню и закричал. От крика я проснулась. Вскочила с деревянного сиденья и в первую секунду не поняла, где нахожусь. Потом огляделась. Мод и Джентльмена нигде не было видно.
Вот ее табуретка, вот ее картинка с натуры. А вот кисти (одна валяется под мольбертом) и краски. Я подошла и подобрала упавшую кисточку. Подумала, что, наверно, Джентльмен увел ее домой и мне теперь придется одной надрываться — тащить на себе все рисовальные принадлежности. Но чтобы она отважилась пойти с ним одна, без сопровождения, — в это верилось с трудом. Мне стало даже немного боязно за нее. Да, почти как настоящая служанка, я стала беспокоиться о своей госпоже.
А потом услышала ее голос — она что-то говорила, но тихо, слов не разобрать. Я пошла на голос — и увидела их.
Они были недалеко — только прошли чуть дальше вдоль реки, до поворота. Они меня не заметили, даже головы не повернули. Должно быть, долго бродили рука об руку вдоль камышовых зарослей. И должно быть, за это время он с ней объяснился наконец. Объяснился без меня, так что я ничего не слышала, — интересно, какие такие слова он произнес, что она теперь так и льнет к нему? Голову клонит ему на плечо. Юбка сзади задрана чуть не до колен. И при всем при том она на него не смотрит. Руки висят, как у тряпичной куклы. Он, прижавшись губами к ее волосам, что-то горячо нашептывает.
И пока я так стояла и смотрела, он взял ее безвольную руку и медленно-медленно стал отворачивать край перчатки, а потом поцеловал в ладонь.
И по этому жесту я догадалась, что он овладел ею. Кажется, он вздохнул. И она, кажется, тоже вздохнула — потом подалась к нему, вздрогнула, юбка задралась еще выше, так, что стали видны чулки и белая плоть бедра.
Воздух стал густым, как патока. Платье у меня взмокло под мышками и в локтях. Чугунная чушка и та бы вспотела, окажись она в таком пекле да еще во всем шерстяном. Каменные глазницы и те бы повылезли из орбит, когда бы такое увидели. Я не в силах была отвернуться. От этой картины — белая-белая рука, черная-черная борода, перчатка отвернута до половины, юбка топорщится — я словно оцепенела. Громче прежнего квакали лягушки. Река лениво облизывала тростник. Я не сводила с них глаз, а он склонил голову и снова нежно ее поцеловал.
Мне бы обрадоваться. Но я не обрадовалась. А почему-то сразу представила, как жесткие усы корябают нежную кожу. У нее такие гладкие пальцы, такие мягкие белые ногти. Только сегодня утром я их подстригала. Одевала ее, причесывала. Заботилась о ней, наряжала — и все ради этой вот минуты. Все для него. Сейчас, рядом с ним, черноволосым, облаченным во все темное, она казалась такой бледненькой, маленькой и нежной, что я испугалась: вот-вот хрупнет. Подумала: вдруг он ее проглотит, как серый волк? Или зашибет?
Я отвернулась. Дневной жар, густой воздух, тяжкий запах камыша — все это показалось мне вдруг невыносимым. Я повернулась и тихо побрела назад, к недописанному этюду. Через минуту громыхнуло, а еще через минуту послышался шелест юбок, и из-за угла каменной ограды показались Мод и Джентльмен: они шли под ручку быстрым шагом, перчатки на ней застегнуты как полагается, глаза долу. Он клонит к ней голову и придерживает за ручку.
Джентльмен первым заметил меня:
— Сью! Мы не хотели вас будить. Решили прогуляться по берегу и загляделись на реку. Солнце уже скрылось, и, кажется, дождь собирается. Есть у вас плащ для вашей госпожи?
Я не произнесла ни слова. Мод тоже молчала и упорно смотрела себе под ноги. Я накинула на нее плащ, потом взяла холст и краски, табурет и корзинку и поплелась следом за ними к калитке, а потом — к дому. Мистер Пей распахнул перед нами дверь. И только он ее закрыл, как грянул гром. И на землю закапали темные, крупные дождевые капли.
— Как раз вовремя! — сказал Джентльмен, пристально глядя на Мод, с неохотой выпуская ее руку.
Руку, которую он целовал! Наверное, на ней еще оставался след его поцелуя — я заметила, как она украдкой прижимает руку к груди, словно баюкает.
