Глава 19
Днем мы оттащили передвижную кровать обратно на чердак (подозреваю, колесики у нее перекосило непоправимо), и я перенесла свои спальные принадлежности в комнату Флоренс и спрятала ночную рубашку у нее под подушкой. Мы устроили это, пока Ральфа не было дома, а когда он вернулся и заметил, что у стенки, где стояла кровать, пусто, а у нас покраснели щеки, затуманились глаза и вспухли губы, — когда он все это заметил, он часто замигал, нервно сглотнул, сел и спрятался за развернутым номером «Юстиции». Правда, удаляясь на ночь, он очень тепло меня поцеловал.
Я взглянула на Флоренс.
— Почему у Ральфа нет возлюбленной? — спросила я, когда он ушел.
Флоренс пожала плечами.
— Похоже, он не нравится девушкам. Все мои розовые подруги немножко в него влюблены, но обычные девушки… Он западает на приверед; последняя бросила его ради какого-то боксера.
— Бедный Ральф. Он очень терпимо относится к твоим… склонностям. Тебе не кажется?
Флоренс подошла и села на подлокотник моего кресла.
— У него было время привыкнуть.
— Значит, у тебя они были всегда?
— Пожалуй, одна-две девушки поблизости всегда вертелись. Матушка не понимала, что к чему. Джанет было все равно — она говорила, тем больше парней останется для нее. Но Фрэнк (это мой старший брат, он здесь бывает время от времени с семьей) — Фрэнку не нравились мои посетительницы, однажды он из-за этого меня ударил. Ни за что его не прощу. Кстати, он не придет в восторг, когда тебя здесь увидит.
— Если хочешь, мы скроем правду. Можно даже притащить обратно мою кровать и сделать вид…
Флоренс отпрянула, словно услышала ругательство.
— Делать вид? Мне, у себя дома, делать вид? Если Фрэнку не по вкусу мои привычки, никто его насильно не зазывает. Его и всех прочих, кто мыслит так же. Хочешь, чтобы люди думали, будто мы стыдимся?
— Нет-нет. Это только Китти…
— О, Китти! Китти! Чем больше я о ней слышу, тем меньше она мне нравится. Так долго заставляла тебя таиться и чувствовать себя преступницей, когда ты могла бы жить в свое удовольствие как истинная лесбиянка…
Ее слова задели меня, хотя мне не хотелось это выдавать.
— Я вовсе не стала бы лесбиянкой, если бы не Китти Батлер.
Флоренс окинула меня взглядом — я была в брюках.
— А вот в это я не поверю. Рано или поздно ты бы встретила какую-нибудь другую женщину.
— Если бы я вышла замуж за Фредди и нарожала кучу детишек, я бы уж точно не встретилась с тобой.
— Что ж, тогда, пожалуй, мне есть за что поблагодарить Китти Батлер.
От звуков этого имени у меня до сих пор щемило сердце, и Флоренс, наверное, об этом догадывалась. Но ответила я беспечным тоном:
— Да уж. Запомни это хорошенько. А вот для тебя и напоминание… — Из кармана пальто я вынула фотографию, которую получила от Дженни в «Малом в лодке», и присоединила к другим фото на книжной полке. — Это только твоя Лилиан могла обожать Элеонору Маркс. А вот разумные девушки пять лет назад вешали над кроватью не чьи-нибудь, а мои фотографии.
— Будет тебе хвастаться. Все эти разговоры о мюзик-холле. Ты никогда мне ничего не пела.
Она занимала мое кресло, и я подошла и потеснила ее колени своими.
— Томми, — пропела я из старой песенки, которую исполняли у У. Б. Фэра: — Томми, дай-ка место дяде.
Флоренс рассмеялась.
— Это одна из твоих с Китти песен?
— Да ты что! Китти бы побоялась: вдруг в толпе отыщется настоящая лесбиянка, которая поймет шутку и решит, что мы это неспроста.
— Спой тогда одну из тех, что вы исполняли с Китти.
— Что ж…
Меня не очень вдохновило это предложение, но все же я спела несколько строк из нашей песенки про соверены — расхаживая, как на сцене, и вскидывая одетые в штаны ноги. Когда я закончила, Флоренс покачала головой.
— Как она, должно быть, тобой гордилась! — мягко заметила она. — На ее месте…
Она не договорила. Только подошла, оттянула у меня на груди рубашку и целовала обнажившуюся кожу, пока меня не бросило в дрожь.
*
Она казалась мне прежде святой и непорочной — и еще некрасивой. Теперь ее целомудрие испарилось, обнаружилась удивительная смелость и открытость, и от этого она похорошела, словно бы обрела глянец. Стоило на нее взглянуть, и руки сами к ней тянулись. При виде ее блестящих розовых губ хотелось прижаться к ним своими. А ладонь, бессильно лежавшая на столе, пальцы, сжимавшие перо, чашку, занятые каким-нибудь повседневным трудом, — куда было деться от искушения обхватить их, поцеловать костяшки, пощекотать языком ладонь, прижать эти пальцы к ширинке своих брюк. Находясь рядом с нею в полной народа комнате, я чувствовала, как встают торчком волоски у меня на предплечье, замечала, как идет мурашками ее кожа, краснеют щеки; я знала — она хочет меня так же, как я ее, и при этом ей нравилось оттягивать уход гостей, снова и снова предлагать им еще чаю, а я смотрела на нее, страдая и взмокая от желания.
— Ты заставила меня ждать два с половиной года, — сказала она мне однажды. Войдя за ней в кухню, где она ставила на плиту чайник, я обхватила ее трясущимися руками. — Вот и ты вполне можешь подождать час, пока не уйдут гости… — Но на следующий вечер, когда история повторилась, я стала щупать ее сквозь юбку. Голос ее ослабел, она завела меня в чулан, мы подперли дверь метлой и среди пакетов с мукой и жестянок с патокой ласкались до тех пор, пока не засвистел чайник, кухня не переполнилась паром и из гостиной не долетел оклик Энни: «Чем вы там занимаетесь?»
Дело было в том, что слишком долгое время мы прожили без поцелуев и теперь, начав целоваться, не могли остановиться.
Наша дерзость удивляла нас самих.
— Когда я пустила тебя в дом, я принимала тебя за одну из этих жутких девиц-жадюг, — сказала она мне однажды ночью, через неделю или две после посещения «Малого». — Одну из этих: о-бедро-обтирайся-а-трогать-ни-ни…
— А есть такие?
Флоренс покраснела.
— Ну, с одной или двумя я спала…
При мысли о том, что она спала с разными девушками, с немалым их числом, и теперь может запросто сортировать их, как породы рыб, я удивилась и взволновалась. Я тронула ее (мы лежали вместе голые, несмотря на холод, так как только что приняли ванну и еще не остыли), раз-другой провела ладонью от впадины под шеей до впадины ниже живота и ощутила, как задергалась ее кожа.
— Кто бы мог подумать, что я стану вот так тебя трогать и говорить такие слова! — произнесла я шепотом, потому что рядом спал в кроватке Сирил. — Я был а уверена, ты будешь напряженной и неловкой. Станешь стесняться. При твоем увлечении политикой и добрыми делами чего еще можно было ожидать!
Она засмеялась.
— Социализм — это одно, — объяснила она, — а Армия спасения — совсем другое.
— Ну, может быть…
Больше мы не разговаривали, только целовались и бормотали. Но на следующую ночь Флоренс достала книгу и велела мне читать. Это была поэма Эдуарда Карпентера «К демократии»; переворачивая страницы, с теплой Флоренс под боком, я ощутила между ног влагу.
— А с Лилиан вместе ты это читала? — спросила я.
Флоренс кивнула.
— Ей нравилось слушать Карпентера, когда мы лежали в постели. Наверное, она не догадывалась, что иной раз мне было нелегко это читать…
«А может, как раз догадывалась», — подумала я и оттого еще больше промокла.
Я протянула книгу Флоренс.
— А теперь ты почитай.
— Но ты уже все прочла.
— Прочитай мне те отрывки, которые читала ей…
Поколебавшись, она выполнила мою просьбу; пока она бормотала, моя рука скользнула ей между ног. Рука становилась уверенней, голос Флоренс — неуверенней.
— А ведь существуют специальные книги об этих предметах, — говорила я, вспоминая похожие ночи с Дианой (в эти самые ночи Флоренс, возможно, ерзала на постели рядом с Лилиан). — Хочешь, я тебе такую куплю? Не верится мне, что мистер Карпентер рассчитывал на подобное использование своей поэмы.
Флоренс приникла ртом к моей шее.
— По-моему, мистер Карпентер нас бы не осудил.
Она отпустила томик, и он упал ей на грудь Я смахнула его и навалилась на нее.
— А это в самом деле вклад в социальную революцию? — спросила я, двигая бедрами.
— О да!
Я сместилась ниже.
— А это — тоже?
— О, несомненно!
Я скользнула под простыню.
— А как насчет этого?
— О!
— Боже, — сказала я чуть погодя. — Подумать только, все эти годы я участвовала в социалистическом подполье и сама об этом не подозревала…
После этого «К демократии» всегда лежала у нас рядом с кроватью; как Флоренс иной раз, когда в доме все затихало, говорила: «Оденься-ка, дядя, в молескиновые штаны и спой мне песенку…», так я за ужином или во время прогулки шептала ей в ухо: «Ну как, Фло, займемся вечером демократией?..» Но конечно, некоторые из наших песен я ей не пела никогда — и среди них «Любимые и жены». И я заметила, что «Листья травы» не покидали своего места на полке внизу, под фотографиями Элеоноры Маркс и Китти. Я не возражала. Да и как бы я могла? Мы заключили своеобразную сделку. Между нами было решено целоваться до конца наших дней. И никогда не говорить друг другу: «Я тебя люблю».
*
— Правда, чудесно, когда ты влюблена, а на дворе весна? — спросила нас как-то апрельским вечером Энни; они с мисс Раймонд образовали пару и долгие часы проводили у нас в гостиной, вздыхая и восхищаясь друг другом. — Я была сегодня на одной фабрике, такой мрачной и ветхой, что трудно себе представить. Выхожу я во двор, а там растет верба — всего-то навсего куст вербы, но позолоченный солнцем и оттого так похожий на мою дорогую Эмму, что еще немного — и я бы припала к нему и расплакалась.
Флоренс фыркнула.
— Всегда говорила, нечего было допускать женщин на государственную службу. Расплакаться над кустом вербы? В жизни не слышала такого бреда; иногда я удивляюсь, как Эмма тебя терпит. Услышь я, как Нэнси меня сравнивает с веточкой в сережках, меня бы стошнило.
— Фу, как тебе не стыдно! Нэнси, когда ты видишь хризантему или розу, разве тебе не вспоминается лицо Флорри?
— Никогда, — заверила я. — Но вот вчера на Уайтчепелском рынке я заметила в тележке торговца рыбой камбалу — так сходство было потрясающее. Я едва удержалась, чтобы ее не купить.
Энни взяла руку мисс Раймонд и удивленно уставилась на нас.
— Клянусь, в жизни не встречала вторую такую пару любовниц — чтобы совсем без сантиментов.
— Для сантиментов мы слишком разумны, правда, Нэнс?
— Скорее, у нас слишком много забот, — зевнув, поправила я ее.
Флоренс заговорила робким голосом:
— Боюсь, в скором времени забот у нас станет еще больше. Знаешь, я обещала миссис Мейси из Союза, что помогу организовать митинг рабочих…
— Нет, Флоренс, — вскричала я, — только не это!
— Что это такое? — спросила мисс Раймонд.
— Безумный замысел, — объяснила я, — всех и всяческих союзов и профсоюзов Восточного Лондона: нагнать в Виктория-парк полным-полно социалистов.
— Это демонстрация, — прервала меня Флоренс. — Замечательная затея. Если удастся. Намечена на конец мая. Будут палатки, речи, киоски, карнавальное шествие. Гости и ораторы, как мы надеемся, соберутся из всех уголков Британии и даже из Германии и Франции.
— И ты пообещала помочь с организацией. А это значит, — с горечью обратилась я к мисс Раймонд, — она взвалит на свои плечи куда больше обязанностей, чем ей положено, и — обычная история — мне придется ей помогать: сидеть ночами над письмами к президенту Хокстонского профсоюза скорняков и модисток или Уоппингского сообщества изготовителей мелких металлических изделий. И все навалится одновременно…
Причем в то время, вертелось у меня на языке, когда мне больше всего захочется побросать папки с документами в пламя камина, растянуться перед ним и целовать Флоренс.
Во взгляде Флоренс выразилось как будто легкое огорчение. Она сказала:
— Если не хочешь помогать — не надо.
— Не помогать? В этом доме?
И все произошло так, как я предвидела. Флоренс принялась за тысячу дел, я, чтобы она не уработалась вконец, взяла на себя половину: писала письма, делала по ее указаниям подсчеты, доставляла в неопрятные профсоюзные конторы мешки плакатов и брошюр, посещала столярные мастерские, шила скатерти, флаги, костюмы для карнавального шествия. Наш дом на Куилтер-стрит снова зарос грязью, ужины готовились и поглощались в спешке, тушить устриц времени не было, я подавала их сырыми, и глотали мы их, не отрываясь от работы. На сшитых мною флагах и написанных Флоренс письмах оставались пятна устричного сока и жира.
Привлекли к делу даже Ральфа. Как секретарю соответствующего профсоюза ему было поручено написать краткое обращение и в день демонстрации зачитать его перед публикой в промежутке между более пространными речами. Обращение было названо «Почему социализм?». Ральф, не слишком искусный оратор, извелся, пока сочинял его и репетировал. Он часами просиживал за обеденным столом, писал, пока не устанет рука, а чаще уныло рассматривал пустой лист бумаги, затем кидался к книжным полкам, чтобы навести справку в каком-нибудь политическом трактате, не обнаруживал его на месте и ругался: «Что случилось с «Белыми рабами Англии»? Кто взял моего Сиднея Уэбба? И где, черт возьми, «К демократии»?»
Мы с Флоренс глядели на него и качали головами. «Если не хочешь или не справляешься, плюнь, — уговаривали мы Ральфа. — Никто тебя не заставляет». И каждый раз он чопорно отвечал: «Нет-нет. Это в интересах профсоюза. Речь почти готова». Он снова принимался жевать бороду и хмуриться над страницей; потом воображал себя стоящим перед толпой слушателей, и я замечала, как он потеет и дрожит.
Но тут, по крайней мере, я была способна хоть чем-то помочь.
— Дай-ка я немного тебя послушаю, — предложила я ему однажды вечером, когда Флоренс не было дома. — Не забывай, я как-то играла в театре. Выступать на сцене или на возвышении для оратора — это, знаешь ли, одно и то же.
— Верно, — оживился Ральф. Он похлопал по своим листкам. — Но я немного робею.
— Ральф! Если тебе страшно выступать передо мной у нас в гостиной, что ты будешь делать перед пятью сотнями слушателей в Виктория-парке?
Он снова прикусил бороду, но все же взял речь, встал перед задернутым шторой окном и откашлялся.
— Почему социализм? — начал он.
Я вскочила.
— Начало никуда не годное. Будешь бормотать себе под нос — кто тебя услышит на галерке, то бишь на том конце палатки?
— А ты горазда придираться, Нэнси.
— Сам же будешь мне благодарен. Итак, спину прямо, голову выше и начинай заново. И говори отсюда, — я тронула пряжку его брюк, и он дернулся, — а не из горла. Давай.
— Почему социализм? — прочел он снова, неестественно низким голосом. — Этот вопрос мне предложили сегодня с вами обсудить. Почему социализм? Ответ не будет пространным.
Я хмыкнула.
— Будь уверен, найдется шутник, который в этом месте крикнет «ура».
— Да что ты, Нэнс?
— Как пить дать. Позволишь себя сбить — пиши пропало. Ну ладно, послушаем остальное.
Он зачитал речь — странички две-три, не больше, — я слушала и хмурилась.
— Ты будешь говорить, уткнувшись в бумажку, — сделала я вывод. — Никто не захочет это слушать. Станет скучно, начнут переговариваться. Сто раз такое наблюдала.
— Но я же должен смотреть в текст, — возразил Ральф.
Я помотала головой.
— Хочешь не хочешь, придется заучивать. Ты должен знать текст наизусть.
— Как? Все это? — Ральф испуганно уставился на страницы.
— Работы на день-два. — Я тронула его за руку. — А иначе, Ральф, придется нарядить тебя в клоунский костюм…
И вот весь апрель и половину мая (времени понадобилось, разумеется, много больше, чем день-два) мы вдвоем работали над его кратенькой речью, вбивая ему в голову фразы и изобретая всяческие хитрости, чтобы они не ускользали. Я, с текстом в руках, служила суфлером, Ральф вымученно бубнил. Я заставляла его читать мне за завтраком, когда мы мыли посуду, сидели у камелька, выкрикивать речь, лежа в ванне (я слушала за кухонной дверью).
— Сколько раз вы слышали от экономистов, что Англия — богатейшая в мире страна? Если вы спросите, что они имеют в виду, они ответят… они ответят…
— Ральф! Они ответят: поглядите…
— Они ответят: поглядите на наши обширные дворцы, общественные здания, загородные дома, наши…
— Наши фабрики…
— Наши фабрики и…
— Нашу империю, Ральф!
Со временем, разумеется, я и сама запомнила многострадальную речь и отложила листки в сторону, но наконец и Ральф более или менее справился со своей задачей и произносил весь текст без подсказок, более или менее осмысленным голосом.
Тем временем срок митинга близился, и у нас прибавлялось хлопот и спешки. Я ворчала, но все же не могла не заинтересоваться и испытывала, пожалуй, не меньшую тревогу и нетерпение, чем Флоренс.
— Только бы не пошел дождь! — Через окно нашей спальни Флоренс уныло рассматривала небо; до назначенного воскресенья оставался один день. — В таком случае придется устраивать карнавальное шествие под навесом, а к этому никто не готовился. А если разразится гроза? Будет не слышно ораторов.
— Не будет никакого дождя. Не морочь себе голову.
Но она продолжала хмуро изучать небо, и я в конце концов тоже прилипла к окну.
— Только бы не пошел дождь, — повторила она.
Чтобы ее отвлечь, я подула на стекло и написала на нем пальцем наши инициалы: Н. А., Ф. Б., 1895 и Всегда. Обвела их сердечком и пронзила его стрелой.
*
Дождя в воскресенье не было; небо над Бетнал-Грином сияло такой голубизной, что можно было усмотреть в этом благословение свыше и заподозрить социалиста в самом Господе Боге. Мы на Куилтер-стрит встали пораньше, умылись, вымыли волосы и принарядились словно бы к свадьбе. Поскольку слово «социализм» само по себе вызывало настороженность, я самоотверженно решила не смущать толпу еще и своими брюками и облачилась в темно-синий костюм с алой отделкой, такой же галстук и шляпу-котелок. Для женской одежды он выглядел довольно дерзко, и все же, меряя гостиную шагами в ожидании Фло, я то и дело нервно одергивала на себе юбки. Вскоре ко мне присоединился Ральф, одетый строго, как клерк; он все время оттягивал воротничок, который натирал ему шею.
Флоренс надела темно-сливовый костюм, который очень мне нравился; по дороге из Бетнал-Грина я купила ей цветок и пришпилила к жакету. Это была крупная, размером с кулак, маргаритка, которая светилась под солнечными лучами.
— Теперь ты точно не потеряешь меня в толпе, — сказала Флоренс.
В Виктория-парке все преобразилось. Весь конец недели рабочие возводили там палатки, подмостки и киоски, на деревьях были развешаны флаги и транспаранты, торговцы в киосках уже готовили столы и выставляли товар. У Флоренс был заготовлен гигантский список дел, она вынула его и отправилась на поиски миссис Мейси из Союза. Мы с Ральфом, пролагая себе путь между полотнищами, стали искать палатку, где он должен был выступать. Это оказалась самая большая палатка; «вмещает не меньше семи сотен» — радостно заверили рабочие, расставлявшие стулья. Перед таким количеством народу не доводилось выступать и мне; Ральф, услышав их, побледнел и сел на скамью, чтобы еще разок вспомнить свою речь.
После этого я взяла Сирила и отправилась бродить; глазела по сторонам, останавливалась поболтать со знакомыми девушками, оказывала помощь, если замечала, что где-то норовит улететь скатерть, раскололась копилка с пожертвованиями, не так пришпилена розетка. Казалось, здесь выступали ораторы и демонстрировались выставки от всех, какие только существуют, эксцентрических обществ и благотворительных организаций: тред-юнионов и суфражисток, Общества христианской науки, христианских социалистов, еврейских социалистов, ирландских социалистов, анархистов, вегетарианцев… «Правда, здорово? — слышала я по пути как от приятелей, так и от незнакомцев. — Видели вы когда-нибудь что-нибудь подобное?» Какая-то женщина сунула мне атласную ленту — пришпилить на шляпку, но я пришпилила ее на платьице Сирила, и прохожие, увидев его в цветах СДФ, улыбались и жали ему ручонку: «Привет, товарищ!»
— Когда вырастет, будет вспоминать этот день! — сказал какой-то мужчина, погладил Сирила по голове и дал ему пенни. Выпрямив спину, он обвел парк сияющими глазами. — Да и всем нам он будет вспоминаться…
Я знала, что незнакомец прав. Я жаловалась на эту затею Энни и мисс Раймонд, я не стеснялась, когда шила флаги и транспаранты, делать кривые стежки и сажать на атлас пятна, но теперь, когда парк начал заполняться, когда еще ярче засияло солнце и заиграли краски, я поймала себя на том, что удивляюсь и восхищаюсь. «Мы будем безмерно рады, если соберется пять сотен человек», — говорила накануне Флоренс, однако, когда я обошла парк, а потом поднялась на пригорок, взгромоздила на плечи Сирила и, сложив ладонь козырьком, оглядела окрестность, мне стало ясно, что народу собралось в десять раз больше. Можно было подумать, в Виктория-парке толпилось — добродушно и беззаботно настроенное, празднично приодетое — все простое население Восточного Лондона. Подозреваю, не меньшей приманкой, чем социализм, послужило солнце. Люди стелили покрывала среди киосков и палаток, ели ланч, отдыхали с возлюбленными и детьми, кидали палки собакам. Но кроме того, они прислушивались к речам ораторов — кивали, спорили, хмурились над брошюрой, ставили подпись под воззванием, вылавливали из карманов пенсы, чтобы сделать пожертвование.
Мимо меня прошла женщина с жавшимися к ее юбкам детьми — это оказалась миссис Фрайер, бедная швея, у которой мы с Флоренс побывали осенью. Я ее окликнула — она заулыбалась и подошла.
— А я ведь вступила все-таки в профсоюз, — сказала она. — Ваша приятельница меня уговорила…
Мы обменялись несколькими словами; дети угощались леденцами на палочке — один протянули Сирилу, лизнуть. Тут грянула музыка, народ засуетился, загудел, вытянул шеи; мы подняли на плечи детей и стали наблюдать Карнавальное шествие рабочих: процессию, наряженную в традиционные костюмы всех ремесел, несущую профсоюзные знамена, транспаранты, цветы. Шествие не кончалось добрых полчаса, а когда оно стало удаляться, зрители проводили его кликами, свистом и аплодисментами. Миссис Фрайер даже прослезилась, заметив в карнавальных рядах старшую дочь соседей, одетую девочкой-торговкой спичками.
Я соскучилась по Флоренс и начала всюду высматривать ее сливовый костюм и маргаритку, но, хотя все профсоюзные знакомцы, бывавшие у нас дома, мне уже попадались на глаза, Флоренс не встретилась ни разу. Наконец я нашла ее в палатке для выступлений: она провела там весь день, слушая ораторов.
— Слышала? — спросила она. — Поговаривают, что приедет Элеонора Маркс; я боюсь выйти из палатки — как бы не пропустить ее речь!
Оказалось, Флоренс с завтрака ничего не ела; я отправилась в киоск — купить ей пакетик улиток и чашку имбирного пива. Вернувшись, я застала рядом с ней Ральфа: бледный, как никогда, он все так же оттягивал воротничок. Сидячие места в палатке были заняты, часть слушателей стояли. Было жарко и душно, ораторов слушали невнимательно, раздражались. Один из них высказал непопулярную точку зрения, и его зашикали.
— На тебя шикать не станут, Ральф, — заверила я, но при виде его несчастного лица оставила ребенка с Флоренс, взяла Ральфа за руку и вывела на свежий воздух. — Пошли, пошли, покурим. Нельзя выдавать слушателям, что ты нервничаешь.
Мы остановились у полотнища палатки; двое знакомых с фабрики Ральфа, проходя мимо, помахали нам рукой, я зажгла две сигареты. Ральф взял сигарету трясущейся рукой, едва не уронил, улыбнулся и проговорил извиняющимся тоном:
— Я, должно быть, выгляжу дурак дураком.
— Ничего подобного! Помню, я в первый раз боялась ничуть не меньше. Я думала, меня стошнит.
— Я тоже только что думал, меня стошнит.
— Так все думают, и никого не тошнит.
Я немного слукавила: мне часто случалось видеть, как нервные артисты склонялись за кулисами над тазиками и пожарными ведрами, но Ральфу я, разумеется, об этом не стала рассказывать.
— Приходилось ли тебе хоть раз, Нэнс, выступать перед буйной публикой? — спросил Ральф.
— Что? В одном зале — «Диконз» в Излингтоне — перед нами выступал один незадачливый комик, так несколько парней выскочили на сцену и перевернули его вниз головой над рампой — пытались поджечь ему волосы.
Ральф замигал и поспешно оглянулся, словно желая убедиться, что в палатке нет открытого огня, которым могла бы воспользоваться недоброжелательная публика. Скосился на свою сигарету, поморщился и выбросил ее.
— Если я тебе не нужен, — сказал он, — я бы пошел в сторонку — еще разок повторить речь.
Я не успела раскрыть рта, как он улизнул, оставив меня курить в одиночестве.
Я не имела ничего против, потому что снаружи было лучше, чем в палатке. С сигаретой в зубах я скрестила руки на груди и осторожно прислонилась к полотнищу. Закрыв глаза, я подставила лицо под солнечные лучи, потом выбросила окурок и зевнула.
И тут рядом раздался женский голос, заставивший меня вздрогнуть.
— Вот уж кого никак не ожидала встретить на рабочем митинге, так это Нэнси Кинг.
Я открыла глаза, выронила сигарету, обернулась к женщине и вскрикнула:
— Зена! Ой! Ты ли это?
Это и вправду была Зена: пополневшая и еще больше похорошевшая, в алом пальто, на запястье браслет с амулетами.
— Зена! — повторила я. — Ох! Как я рада тебя видеть.
Я пожала ей руку, она рассмеялась.
— Я встретила здесь сегодня чуть ли не всех своих знакомых девушек, — сказала она. — А потом вижу еще одну, рядом с палаткой, с сигаретой в зубах, и думаю: господи, похоже, это старушка Нэн Кинг? До чего же будет забавно встретить ее через столько времени — и не где-нибудь, а здесь! Подхожу ближе, вижу стриженые волосы — точно, ты.
— Зена! Я была уверена, что никогда больше о тебе не услышу. — Она ответила робким взглядом, и я, припомнив, сильнее сжала ее руку и переменила тон: — Но как же ты могла? Тогда в Килборне — оставить меня в таком положении! Я думала, не выживу.
Она тряхнула головой.
— Ну и что! Я тоже из-за тебя потеряла деньги.
— Знаю. Свинство с моей стороны! Ты, наверное, так и не попала в колонии…
Зена сморщила нос.
— Моя подруга, которая ездила в Австралию, вернулась обратно. Говорит, там полно грубых детин, и нужны им не квартирные хозяйки, а жены. И я передумала. В конце концов, мне и в Степни неплохо.
— Ты теперь живешь в Степни? Тогда мы почти что соседи! Я живу в Бетнал-Грине. С возлюбленной. Погляди, она вон там. — Взяв Зену за Плечо, я указала на переполненную палатку. — Она у помоста, с ребенком на руках.
— Никак это Фло Баннер, что работает в приюте для девушек!
— Выходит, ты ее знаешь?
— У меня две приятельницы жили в Фримантл-хаусе, они только и делают, что нахваливают Фло Баннер! Для тебя, наверное, не секрет, что половина тамошних девушек по уши в нее влюблены…
— Во Флоренс? Ты ничего не путаешь?
— Ну да!
Мы снова заглянули в палатку. Флоренс теперь стояла и махала оратору какой-то бумагой. Зена рассмеялась.
— Вообразить только — ты и Фло Баннер! Уж она-то не станет учиться у тебя сумасбродству.
— Ты права, — ответила я, по-прежнему глядя на Флоренс и удивляясь словам Зены. — Она не станет.
Мы снова вышли на солнце.
— А как ты? — спросила я. — Готова спорить, у тебя есть девушка?
— Да, — нерешительно призналась Зена. — По правде, их даже две, и мне никак между ними не выбрать…
— Две! Боже!
Я вообразила себе, каково иметь двух любовниц, похожих на Флоренс, вздрогнула и начала зевать.
— Одна из них где-то тут, — продолжала Зена. — Она состоит в профсоюзе и… Вот она! Мод!
На ее крик обернулась девушка в голубом с коричневым клетчатом пальто. Она подошла, Зена взяла ее за руку, девушка улыбнулась.
— Это мисс Скиннер, — представила ее Зена. — Мод, это Нэн Кинг, певица, выступавшая на эстраде. — Мисс Скиннер (ей можно было дать около девятнадцати; когда я в последний раз выходила на поклоны в Брите, она, наверное, еще носила короткие юбочки) учтиво на меня воззрилась и протянула руку. Зена продолжала: — Мисс Кинг живет с Фло Баннер…
Хватка мисс Скиннер окрепла, глаза расширились.
— Фло Баннер? — переспросила она таким же удивленным тоном, как Зена. — Фло Баннер, из Союза? Ой! Мне бы… тут у меня где-то программа… как вы думаете, мисс Кинг, я могла бы получить у нее автограф?
— Автограф?
Она извлекла программку с расписанием речей и планом расположения киосков и трепетно протянула мне. В списке организаторов вместе с еще одной или двумя фамилиями числилась фамилия Флоренс.
— Что ж. Вы могли бы сами ее попросить, она неподалеку. Там, внутри…
— Ох, не могу! — отвечала мисс Скиннер. — Я стесняюсь…
В конце концов я взяла программку и пообещала сделать, что смогу; мисс Скиннер благодарно просияла и отправилась рассказывать друзьям, что познакомилась со мной.
— Одни любовные истории на уме, так ведь? — Зена снова сморщила нос. — Я бы могла бросить ее ради той, другой, но…
Я тряхнула головой, еще раз скользнула взглядом по программке и положила ее в карман юбки. Мы поболтали еще немного, и Зена спросила:
— Что ж, ты вполне счастлива у себя в Бетнал-Грине? В прежние времена с тобой такого не бывало…
Я скривила лицо.
— Не хочу и вспоминать про то время. Я стала другим человеком.
— Да уж. Эта Диана Летаби… ну ладно! Ты видела ее, конечно?
— Диану? — Я мотнула головой. — С чего бы? Неужели после той треклятой вечеринки я бы вернулась на Фелисити-Плейс?..
Зена вылупила глаза.
— Как, ты не знаешь? Диана здесь!
— Здесь? Не может быть!
— А вот и может! Говорю же: нынче здесь собрался весь свет — и Диана тоже не отстала. Она была у столика, где выставлена какая-то газета или журнал. Я как ее увидела, так едва не обмерла!
— Боже мой.
Диана здесь! Думать об этом было ужасно, и все же…
Говорят, старая собака никогда не разучится трюкам, которые вбила в нее хозяйка: при одном упоминании ненавистного имени у меня внутри что-то зашевелилось. Я заглянула в палатку: Флоренс все так же махала рукой у помоста. Я обернулась к Зене:
— Покажешь, где она?
Смерив меня взглядом, в котором читалось предостережение, Зена взяла меня за руку, провела через толпу и остановилась у озера, за кустом.
— Смотри, — сказала она вполголоса. — У того столика. Видишь?
Я кивнула. Диана у столика, где был выставлен женский журнал «Стрелы» (к изданию которого она изредка прилагала руку), разговаривала с дамой — как мне показалось, одной из тех, что изображали Сапфо на памятной костюмированной вечеринке. На груди у дамы красовалась лента суфражисток. Серый костюм Дианы дополняла шляпа с вуалью, которая, правда, была откинута. Высокомерие и красота Дианы остались при ней. Глядя на нее, я живо вспомнила себя, с жемчугом на бедрах, простертую с ней рядом; кровать, готовую опрокинуться; кожу, трущую промежность, пока Диана на мне плясала…
— Как ты думаешь, что она сделает, если я подойду?
— У тебя духу не хватит!
— Почему нет? Я теперь от нее не завишу.
Но, говоря это и глядя на нее, я вновь ощутила подчиненность сродни собачьей. Хотя, пожалуй, собачья подчиненность — не то слово. Я бы сравнила Диану с гипнотизером на эстраде, а себя — с хлопающей глазами девицей, которая готова, повинуясь ему, выставить себя на смех перед толпой.
— Я к ней и на пушечный выстрел не подойду, — сказала Зена, но я не слушала.
Я быстро оглянулась на палатку, где выступали ораторы, и, поправляя на ходу узел галстука, вышла из-за куста и двинулась к киоску. Ярдах в двадцати от цели я подняла было руку, чтобы снять шляпу, Диана обернулась, и наши глаза вроде бы встретились. Ее взгляд принял привычное мне выражение: смесь холодности, сардонической усмешки и похоти; сердце у меня в груди подпрыгнуло (наверно, от страха!), словно попавшись на крючок.
Но тут Диана открыла рот и крикнула:
— Реджи! Реджи! Сюда!
Ноги у меня запнулись. Прямо из-за спины донесся хрипловатый ответный выкрик: «Да-да», и я обернулась: через лужайку, не отрывая хмурого взгляда от Дианы, спешил мальчик, в руке у него было мороженое, которое он нес на отлете и лизал очень осторожно, чтобы не капнуло на брюки. Брюки были нарядные, под ширинкой топорщилось. Мальчик, высокий и стройный брюнет, был очень коротко острижен. На хорошеньком личике розовые, как у девушки, губы…
Когда он поравнялся с Дианой, она наклонилась, вытащила из кармана носовой платок и принялась промокать его штанину: видимо, он все-таки запятнал ее мороженым. Вторая дама у киоска улыбалась, потом что-то пробормотала, и красавчик зарделся.
Я стояла как прикованная и удивленно наблюдала, но наконец сделала шаг назад и еще один. Может, Диана снова подняла взгляд — не знаю, я не остановилась посмотреть. Реджи поднял руку, чтобы лизнуть мороженое, манжета сдвинулась, на запястье блеснули часы… Я заморгала, тряхнула головой, кинулась обратно к кусту, откуда выглядывала Зена, и стала наблюдать у нее из-за плеча.
Диана с Реджи взялись за руки, сблизили головы и смеялись. Я обернулась к Зене: она закусила губу.
— Ей-богу, в этом мире хорошо живется одним мерзавцам.
Она снова закусила губу, потом захихикала. Я тоже рассмеялась, но тут же смолкла. Еще раз с горечью взглянув в сторону киоска, я сказала:
— Что ж, надеюсь, она получит по заслугам!
Зена вскинула голову.
— Кто? — спросила она. — Диана или?..
Я поморщилась и не пожелала ответить.
*
Мы вернулись к палатке, где выступали ораторы, и Зена сказала, что пойдет поискать Мод.
— Мы будем друзьями? — спросила я, прощаясь с ней за руку.
Она кивнула.
— Ты непременно должна представить меня мисс Баннер; мне очень этого хочется.
— Да, хорошо: тебе нужно будет как-нибудь зайти и сказать ей, что ты меня простила; она считает, что я поступила с тобой безобразно.
Она улыбнулась, но тут что-то заметила и отвернула голову.
— Там моя другая любовница, — поспешно шепнула она и указала на широкоплечую мужеподобную женщину, которая наблюдала за нами и хмурилась.
Зена сморщилась.
— Эта любит замещать мужчину…
— Она, похоже, злится. Ступай-ка лучше к ней; не хочу, чтобы мне подбили второй глаз.
Зена с улыбкой простилась со мной за руку, подбежала к женщине и поцеловала ее в щеку; вместе они скрылись в давке у киосков. Я снова нырнула в палатку. Народу там еще прибавилось, от дыма и жары было не продохнуть, потные лица под проникавшими сквозь полотно солнечными лучами отливали желтизной. На трибуне какая-то женщина хрипло, с запинками, произносила речь; полдюжины слушателей, поднявшись на ноги, спорили с нею. Флоренс вернулась на свое сидячее место перед помостом, Сирил брыкался у нее на руках. При ней были Энни с мисс Раймонд и незнакомой девушкой, светловолосой и хорошенькой. Ральф стоял поблизости, лоб у него блестел от пота, на лице застыла гримаса страха.
Сиденье рядом с Флоренс пустовало, я заняла его и взяла у нее ребенка.
— Где ты была? — спросила она, перекрикивая шум. — Здесь творилось что-то ужасное. Явилась группа парней, хотели затеять скандал. Бедняга Ральф выступает следующим, раскалился так, что хоть жарь на нем яичницу.
Я качала на колене Сирила.
— Фло, кого я сейчас видела — ты не поверишь!
— Кого? — Она вытаращила глаза. — Неужели Элеонору Маркс?
— Нет, вовсе нет! Я видела Зену, девушку, с которой я познакомилась у Дианы Летаби. И не только ее — еще и саму Диану! Они явились сюда обе — представляешь? Боже, я чуть не умерла, когда встретила Диану!
Я подкидывала Сирила, пока он не взвизгнул. У Флоренс, однако, вытянулось лицо.
— Боже! — (От ее тона я вздрогнула.) — Даже на социалистическом митинге спокойно не посидишь: изо всех углов прет твое злосчастное прошлое! Ты не выслушала сегодня ни единой речи, не видела, надо полагать, ни одной экспозиции. Все, что тебя занимает, — это ты сама и женщины, которые… которых…
— Которых я трахала — это ты хотела сказать? — тихо отозвалась я. Пораженная до глубины души, я отпрянула, потом обозлилась. — Что ж, я от своих любовниц, по крайней мере, что-то получила. А что ты получила от своей Лилиан?
Рот у нее открылся, в глазах заблестели слезы.
— Ах ты злючка. Как ты можешь мне такое говорить?
— Я сыта по горло разговорами о Лилиан, какая она была чертовски замечательная.
— Она и была замечательная. Была. Ей следовало здесь присутствовать и видеть все это — ей, а не тебе! Она бы поняла, тогда как ты…
— Выходит, ты хотела бы, чтобы на моем месте была она? — выпалила я.
На ресницах Флоренс сверкали слезы. У меня тоже защипало глаза и перехватило дыхание.
— Нэнс, — произнесла она уже мягче, но я подняла руку и отвернулась.
— Мы договорились, так? — Я постаралась, чтобы в моем голосе не слышалось горечи. Она не отвечала, и я добавила: — Видит бог, это не самое то место, где мне хочется быть!
Я сказала это назло Флоренс, но когда она, закрыв лицо руками, отодвинулась, меня охватило раскаяние. Я стала искать в кармане платок, но вынула программку, на которой мисс Скиннер просила получить автограф Фло. Прилипнув к ней взглядом, я поразилась тому, какой странный нынче выдался день. Тем временем женщина на трибуне продолжала хриплым голосом спорить со своими оппонентами; воздух густел от криков, дыма и недоброжелательства.
Я подняла глаза. Флоренс стояла у полотняной стены, рядом с Энни и мисс Раймонд; она трясла головой, остальные похлопывали ее по предплечью. Когда Энни отошла в сторону, я перехватила ее взгляд, и она с настороженной улыбкой приблизилась ко мне.
— Нелепая это затея — ругаться с Флорри, — бросила она, занимая соседнее сиденье. — Язычок у нее — острее не бывает.
— Все, что она говорила, правда, — признала я несчастным голосом. — Тут и преувеличивать нечего. — Вздохнув, я переменила тему: — Хорошо провела время?
— Да, — кивнула Энни. — Все было замечательно.
— А что это за девушка с твоей Эммой?
Я указала кивком на светловолосую женщину, стоявшую подле мисс Раймонд.
— Миссис Костелло. Сестра Эммы, вдова.
— Вот как? — Я слышала о ней раньше, но не ожидала, что она окажется такой молоденькой и хорошенькой. — Какая красивая. Жаль, что она… не из наших. Не подает никаких надежд?
— Увы, никаких. Но она чудесная девушка. Муж у нее был добрейший из людей, и Эмма говорит, сестра уже не надеется встретить кого-нибудь, способного с ним сравниться. Появится ухажер — так непременно окажется боксером…
Я вяло улыбнулась; честно говоря, меня не очень занимала миссис Костелло. Пока Энни рассказывала, я косилась на Флоренс. Она стояла в дальнем конце палатки и сжимала в руках платок, хотя ее щеки оставались сухими и бледными. Как я на нее ни пялилась, она ни разу не встретилась со мной взглядом.
Я уже решилась направиться к ней, но тут сделалось шумно: дама на трибуне закончила речь и публика неохотно захлопала. Это означало, что настала очередь Ральфа. Мы с Энни повернулись: Ральф, слонявшийся поблизости, услышал свое имя, взобрался на неверных ногах по ступенькам и встал на краю трибуны.
Я взглянула на Энни и скорчила гримасу, Энни закусила губу. Публика притихла, но не совсем. Похоже было, что серьезные слушатели в большинстве, притомившись, удалились и их места заняли праздная публика, зевающие женщины и немалое число буянов.
Перед этой равнодушной толпой и стоял, прочищая горло, Ральф. В руках у него я заметила текст речи на случай, подумала я, если откажет память. По лбу его струился пот, шею сковало. Стало понятно, что при таком напряженном горле его слова не буду слышны в дальних рядах.
Еще раз кашлянув, он начал.
— Почему социализм? Этот вопрос мне предложили сегодня с вами обсудить.
Мы с Энни сидели в третьем ряду и все же едва слышали; хор мужских и женских голосов за нашими спинами потребовал: «Громче!», по залу пробежали смешки. Ральф снова откашлялся и заговорил громко, но при этом хрипло.
— Почему социализм? Ответ не будет пространным.
— Слава тебе, господи, хоть за это! — послышался неизбежный выкрик, и Ральф, сбитый с толку, обвел палатку диким взглядом.
Я насторожилась: он потерял нить и вынужден был заглянуть в свои листки. Пока он искал, в зале стояла зловещая тишина, а дальше, разумеется, он стал зачитывать речь по бумажке, как тогда, в гостиной на Куилтер-стрит.
— Сколько раз, — говорил он, — вы слышали от экономистов, что Англия — богатейшая в мире страна?..
Я поймала себя на том, что проговариваю речь вместе с ним, подбадривая его, но он спотыкался, жевал слова, раз или два ему пришлось наклонить бумажку к свету, чтобы разобрать текст. Толпа уже рокотала, вздыхала и шаркала ногами. Я видела, что ведущий готовится подойти к Ральфу и попросить его говорить громче или покинуть трибуну; бледная Флоренс, забыв о собственном горе, явственно переживала за своего неуклюжего брата. Ральф дошел до статистики.
— Двести лет назад, — читал он, — земли и капиталы Британии стоили пятьсот миллионов фунтов; сегодня они стоят… они стоят…
Он снова наклонил бумажку, но тут какой-то парень вскочил на ноги и крикнул:
— Да кто ты такой? Социалист или школьный учитель?
Ральф обмяк, словно у него кончился завод.
Энни шепнула:
— Ой-ей-ей! Бедный Ральф! Нет, я этого не вынесу!
— Я тоже.
Я встала, переместила Сирила на колени к Энни и, перепрыгивая через ступеньки, взобралась на трибуну. Ведущий приподнялся, чтобы преградить мне путь, но я остановила его взмахом руки и решительно шагнула к обмякшему, истекающему потом Ральфу.
— О Нэнс, — произнес он, чуть не плача.
Крепко схватив его за руку, я заставила его выпрямиться перед толпой. В тот же миг все затихли — наверное, пораженные моим эффектным появлением. Воспользовавшись тишиной, я громовым голосом продолжила за Ральфа:
— Так вам не нравится математика? Может, вам трудно считать в миллионах; ладно, обратимся к тысячам. Возьмем триста тысяч. О чем, по-вашему, я говорю? О жалованье лорд-мэра? — Публика захихикала: года два назад из-за жалованья лорд-мэра разразился скандальчик. Дальше я адресовалась к тем, кто смеялся. — Нет, миссис, — продолжала я. — Я говорю не о фунтах и даже не о шиллингах. Я говорю о людях. Столько мужчин, женщин и детей живет в лондонских работных домах. И это Лондон — богатейший город богатейшей страны, центра богатейшей в мире империи! И в то самое время, пока я произношу эти слова…
Я продолжала в том же духе; смешки стали смолкать. Я говорила обо всех нищих в стране, о тех людях, кому предстоит в этом году умереть в Бетнал-Грине, на койке работного дома.
— А что, если это будете вы, сэр? — По ходу речи я начала снабжать ее риторическими добавками. — Или вы, мисс? Или ваша старушка-мать? Или этот ребенок?
Ребенок громко заплакал. Я продолжала:
— В каком возрасте встретит смерть большинство из нас? — Я обернулась к Ральфу, в нескрываемом удивлении евшему меня глазами, и громко, чтобы слышала публика, спросила: — Какова, мистер Баннер, средняя продолжительность жизни мужчин и женщин в Бетнал-Грине?
Он молча уставился на меня, но я ущипнула его за руку, и он выкрикнул:
— Двадцать девять лет! — Решив, что это недостаточно громко, я повторила вопрос, и Ральф завопил снова: — Двадцать девять! — Выглядело это как обмен репликами в театральном представлении.
— Двадцать девять лет, — повторила я для слушателей. — А если бы, мистер Баннер, я была состоятельной леди? Жила бы в Хэмпстеде или… или в Сент-Джонс-Вуде; жила бы в комфорте на доходы от акций Брайанта и Мэя? Какова средняя продолжительность жизни подобных дам?
— Пятьдесят пять лет, — не задержался с ответом Ральф. — Пятьдесят пять! Почти в два раза больше. — Он припомнил свою речь и при моей немой поддержке продолжил ее чуть ли не таким же сильным, как мой, голосом: — На каждого, кто умирает в фешенебельных городских кварталах, приходится четверо умерших в Ист-Энде. И многие из них умрут от болезней, которые их состоятельные соседи с легкостью вылечивают или предотвращают. Или их убьют в мастерских машины. Или они просто умрут от голода. В самом деле: этой же ночью один или два лондонских жителя погибнут от истощения… А ведь за предыдущие два столетия — любой экономист вам это подтвердит — богатства Великобритании выросли в двадцать раз! А ведь Лондон — богатейший на земле город!
Я выждала, пока смолкли выкрики, и перехватила речь Ральфа. Заговорила я негромко, так чтобы слушателям пришлось вытянуть шеи и сосредоточиться.
— Почему это так? — спросила я. — Потому что рабочий люд привык мотать деньги? Может, вместо мяса и хлеба для детей мы покупаем себе джин с портером, табак, билеты в мюзик-холл, может — играем на скачках? Так пишут, так говорят богачи. Что же, они правы? В устах богачей, рассуждающих о бедняках, правда — понятие относительное. Подумайте: если мы вторгнемся в дом богача, он назовет нас грабителями и отправит в тюрьму. Если ступим на территорию его поместья — назовет нарушителями владения и затравит собаками! Если возьмем толику его золота — будем воры, если потребуем денег за его возвращение — будем прохвосты.
Но что есть богатство, как не кража, только под другим названием? Богач крадет у конкурентов, крадет землю и обносит стеной, он крадет наше здоровье, нашу свободу, присваивает плоды нашего труда и вынуждает нас выкупать их у него обратно! Как он это называет: грабежом, рабовладением, мошенничеством? Нет, у него это именуется предпринимательством, деловой хваткой, капитализмом. Такова якобы природа вещей.
Но какая же это природа вещей, чтобы дети умирали, потому что не получают молока? Чтобы женщины в тесных и душных мастерских до поздней ночи шили вам юбки и пиджаки? Чтобы мужчины и мальчишки гибли и калечились, добывая уголь для ваших очагов? Чтобы пекари давились дымом, выпекая вам хлеб?
Голос мой все время креп; я уже орала.
— Такова, по-вашему, природа вещей? Такова, по-вашему, справедливость?
— Нет! — взревела сотня голосов. — Нет! Нет!
— Вот и социалисты считают так же! — вскричал Ральф. Смяв листки, он потрясал ими в воздухе. — Нам надоело смотреть, как богатство и собственность текут в карманы состоятельных бездельников! Мы не желаем довольствоваться крохами, которые нам время от времени швыряют богачи. Мы хотим перемен в обществе! Мы хотим, чтобы деньги работали, а не приносили проценты! Мы хотим, чтобы у работающих матерей дети были благополучны, чтобы работные дома сровняли с землей, потому что в них нет больше нужды!
Грянули приветственные клики, Ральф вскинул руки.
— Вот вы кричите, — сказал он, — но кричать легко, особенно когда на дворе хорошая погода. Однако кричать мало. Нужно действовать. Те, кто работает — будь то мужчины или женщины, — вступайте в профсоюзы! Те, у кого есть право голоса, — используйте его! Используйте, чтобы провести в парламент своих людей. И боритесь за то, чтобы ваши женщины — сестры, дочери и жены — тоже получили право голоса и могли вас поддержать!
— А когда сегодня придете домой, — продолжила я, снова выступив вперед, — задайте себе вопрос мистера Баннера: почему социализм? И ответ будет тот же, что и у нас. Потому, скажете вы, что народ Британии, трудясь под властью помещиков и капиталистов, все больше нищал, чах и изнывал от бедствий и страха. Потому что ни благотворительность, ни мелкие реформы не улучшат положения беднейших классов. Ну скорректируете вы налоги, смените одно капиталистическое правительство на другое, даже упраздните палату лордов — и что? Нам нужно иное: отдать землю и промышленные предприятия в руки трудящихся. Потому что социализм — единственная форма справедливого устройства общества; общества, в котором все добро поделено не между бездельниками, а между работниками — то есть вами; людьми, трудами которых создается благосостояние богатых, в то время как вы сами болеете и голодаете!
На мгновение воцарилась тишина, потом раздался гром аплодисментов. Я взглянула на Ральфа: щеки его раскраснелись, на ресницах сверкала влага; схватив его руку, я вздернула ее в воздух. Пока стихали ликующие крики, я наблюдала за Флоренс, которая присоединилась к Энни и Сирилу; глядя на меня, она прижимала пальцы к губам.
Сзади подошел ведущий, чтобы пожать нам руки, потом мы спустились с трибуны и оказались в кругу улыбок, поздравлений, новых аплодисментов.
— Вот так триумф! — Энни выступила вперед, чтобы поздравить нас первой. — Ральф, ты был великолепен!
Ральф зарделся.
— Это все Нэнси, — скромно отозвался он.
Энни ухмыльнулась и обратилась ко мне.
— Браво! Вот так представление! Будь у меня цветок, я бы тебе его кинула!
Она не смогла ничего добавить, потому что из-за ее спины вышла пожилая дама и шагнула ко мне. Это была миссис Мейси из Женского кооперативного союза.
— Дорогая, — начала она, — я должна вас поздравить! Речь блестящая, поистине блестящая! Мне сказали, вы прежде выступали на сцене?..
— Выступала, — подтвердила я.
— Имея в наших рядах такие таланты, мы не можем допустить, чтобы они пропадали зря. Обещайте, что выступите с еще одной речью. Убедительный оратор может сделать чудеса с колеблющейся толпой.
— Я бы рада. Но, знаете, нужно, чтобы кто-нибудь написал текст…
— Конечно! Конечно! — Она хлопнула в ладоши и подняла взгляд. — Предвижу митинги, дебаты, даже — кто знает? — поездку с лекциями!
Не на шутку испугавшись, я воззрилась на нее, но тут кто-то потянулся к моему рукаву, я обернулась и увидела сестру Эммы Раймонд, миссис Костелло, очень взволнованную.
— До чего же замечательная речь! — робко проговорила она. — Я чуть не прослезилась.
В самом деле, ее красивое лицо было бледно, большие голубые глаза горели огнем. Мне опять пришла та же мысль: какая жалость, что она не розовая… Но тут же вспомнились слова Энни: она потеряла мужа, очень доброго человека, и ищет другого.
— Вы очень любезны, — ответила я серьезно. — Но, знаете, ваши похвалы относятся к мистеру Баннеру, потому что речь, всю целиком, составил именно он. — Я потянула Ральфа за руку. — Ральф, это миссис Костелло, сестра мисс Раймонд, вдова. Ей очень понравилась твоя речь.
— Это правда, — подтвердила миссис Костелло. Она протянула руку, Ральф взял ее, мигая и заглядывая миссис Костелло в лицо. — Я всегда понимала, что мир устроен несправедливо, но до сих пор не видела возможности его изменить…
Сами того не замечая, они не расцепляли рук. Оставив их, я присоединилась к Энни, мисс Раймонд и Флоренс. Энни положила руку мне на плечо.
— Поездка с лекциями, а? Вот так-так! — Она повернулась к Фло: — Как ты на это посмотришь?
С тех пор, как я сошла с помоста, Флоренс ни разу мне не улыбнулась, теперь не улыбнулась тоже. Когда она наконец заговорила, голос ее прозвучал печально и растерянно — словно бы она удивлялась собственной ожесточенности.
— Я была бы за, если бы была уверена, что Нэнси согласна с собственными речами, а не повторяет их, как… как чертов попугай!
— Ох, Флорри, как не стыдно… — беспокойно оглянувшись на мисс Раймонд, произнесла Энни.
Я ответила Флоренс долгим пристальным взглядом и отвернулась; удовольствие от речи, от приветственных возгласов было испорчено, на сердце сделалось тяжело.
В палатке тем временем наступила относительная тишина: ораторов на трибуне не было и народ воспользовался перерывом, чтобы выглянуть на солнышко и замешаться в суету на лужайке.
— Что, если нам присесть? — весело предложила мисс Раймонд.
Мы двинулись к пустому ряду сидений, но тут ко мне подлетела какая-то девочка.
— Простите, мисс, — сказала она. — Это вы та девушка, которая выступала с речью? — Я кивнула. — У палатки стоит одна леди; спрашивает, не выйдете ли вы с ней переговорить.
Энни со смехом подняла брови.
— Небось еще одно приглашение выступить с лекционным туром? — предположила она.
Я глядела на девочку и колебалась.
— Леди, говоришь?
— Да, мисс, — отвечала девочка уверенно. — Леди. Одета шикарно, глаз не видно из-за шляпы с вуалью.
Я вздрогнула и покосилась на Флоренс. Леди в вуали: я знала только одну женщину, подходившую под это описание. Значит, Диана все же меня заметила, наблюдала во время речи и теперь… кто знает, какая странная идея могла прийти ей в голову? От этой мысли меня пробрала дрожь. Когда девочка пошла прочь, я повернулась ей вслед. Флоренс тоже сдвинулась с места и проводила ее взглядом. В углу палатки, где откинутое полотнище образовывало выход, лежал прямоугольник солнечного света, такой яркий, что мне пришлось сощуриться и замигать. На краю этого прямоугольника стояла женщина, лицо ее, как описывала девочка, было скрыто за широкополой шляпой и сеточкой вуали. Под моим взглядом она подняла руки и откинула вуаль. Я увидела ее лицо.
— Почему ты сидишь? — холодно спросила Флоренс. — Не иначе как она явилась позвать тебя обратно в Сент-Джонс-Вуд. Там тебе больше не придут в голову мысли о социализме…
Я обернулась к Флоренс, и она при виде моих бледных щек изменилась в лице.
— Это не Диана, — шепнула я. — О Фло! Это не Диана…
Это была Китти.
Я стояла как громом пораженная. Я встретила сегодня двух своих прежних любовниц, и вот явилась третья, а вернее, первая; моя первая и настоящая любовь, подлинная, самая большая — любовь, разбившая мне сердце, любовь, после которой я утратила способность пылко любить…
Не глядя больше на Флоренс, я поспешила туда, встала рядом и потерла глаза, смотревшие против солнца. Когда я снова их открыла, ее окружили сотни подвижных светящихся точек.
— Нэн, — сказала она и нервно улыбнулась. — Ты меня, надеюсь, не забыла?
Ее голос слегка дрогнул, как бывало иногда в мгновения страсти. Выговор сделался чище, утратив прежнюю колоритность.
— Забыть тебя? — проговорила я, когда ко мне вернулся дар речи. — Нет, просто я очень удивилась.
Я глядела на нее и нервно сглатывала. Глаза у нее были все такие же карие, ресницы темные, губы розовые… И все же она переменилась. Это было заметно сразу. Вокруг рта и на лбу появились одна-две морщинки — свидетельство лет, прошедших с тех пор, когда мы были любовницами; отросшие волосы были собраны в высокую, отливавшую глянцем прическу. С морщинками и этой прической она не походила больше на прехорошенького мальчишку; девочка-посланница, назвавшая ее «леди», была права.
Китти изучала меня так же пристально. Наконец она произнесла:
— Ты очень изменилась…
Я пожала плечами.
— Конечно. Тогда мне было девятнадцать. А теперь — двадцать пять.
— Двадцать пять тебе исполнится через две недели. — Ее губы чуть дрогнули. — Видишь, я помню.
Я чувствовала, что краснею, и не могла открыть рта. Китти посмотрела мимо меня, в палатку.
— Представь себе, как я удивилась, когда недавно сюда заглянула и увидела тебя на подмостках, произносящей речь. Никогда бы не подумала, что ты кончишь тем, что будешь защищать с трибуны права рабочих!
— Я тоже. — Я улыбнулась, она ответила улыбкой. — Как ты здесь оказалась?
— Я снимаю комнаты в Боу. Всю неделю только и слышала, что надо быть в воскресенье в парке — такое там готовится грандиозное событие.
— Да что ты?
— Да-да!
— И… ты здесь одна?
Ее взгляд скользнул в сторону.
— Да. Уолтер сейчас в Ливерпуле. Вернулся к работе театрального менеджера, владеет там на паях концертным залом, снял для нас дом. Когда там закончится ремонт, я к нему поеду.
— Ты по-прежнему выступаешь?
— Не так часто. Мы… у нас был совместный номер…
— Знаю. Я вас видела. В Миддлсексе.
Ее глаза округлились.
— В тот раз, когда ты встретила Билли-Боя? О Нэн, если бы я знала, что ты на меня смотришь! Когда Билл вернулся и рассказал, что виделся с тобой…
— Долго я не просидела.
— Что, мы так плохо выступали?
Она улыбнулась, но я качнула головой:
— Не в этом дело.
Ее улыбка увяла. Чуть погодя я спросила:
— Значит, ты теперь не часто появляешься на сцене? Почему?
— Ну, Уолтер теперь по горло занят работой импресарио. И кроме того… мы это не афишируем, но у меня пошатнулось здоровье. — Она колебалась. — Я ждала ребенка…
Эта мысль меня ужаснула.
— Мне очень жаль, — сказала я.
Она пожала плечами.
— Уолтер был разочарован. Но теперь все забыто. Просто у меня сейчас меньше сил, чем прежде…
Мы замолчали. Покосившись на толпу, я снова обратила взгляд к Китти. На ее щеках выступил румянец.
— Нэн, Билл мне рассказывал, что, когда вы встретились, на тебе… в общем, ты была одета мальчиком.
— Все верно. Мальчиком.
Она одновременно хихикнула и нахмурилась, не понимая.
— И еще он сказал, что ты живешь с… с…
— Дамой. Верно.
Она еще больше покраснела.
— И… вы по-прежнему вместе?
— Нет, теперь я живу с одной девушкой, в Бетнал-Грине.
— О!
Я поколебалась, но решила выполнить тот же маневр, что двумя часами ранее с Зеной. Я отступила в тень палатки, Китти последовала за мной.
— Она вон там. — Я указала кивком на места перед трибуной. — С мальчиком на руках.
Энни с мисс Раймонд ушли, и Флоренс сидела одна. Я махнула рукой, Флоренс увидела, потом мрачно перевела взгляд на Китти. Та тихонько вскрикнула и нервно улыбнулась.
— Это Фло, — пояснила я, — она социалистка. Она меня во все это и втянула…
Флоренс тем временем сняла шляпку, и Сирил тут же принялся таскать ее шпильки и накручивать на пальцы кудряшки. Он дергал так усердно, что к лицу у нее прилила краска. Понаблюдав немного, я заметила, как Флоренс снова перевела взгляд на Китти. Последовав ее примеру, я обнаружила, что Китти смотрит на меня как-то странно.
— Смотрю на тебя и не могу глаз оторвать, — проговорила она с неуверенной улыбкой. — Когда ты сбежала, я первое время не сомневалась, что ты вернешься. Где ты была? Чем занималась? Мы из кожи лезли, тебя разыскивали. А потом, так и не получив известий, я решила, что никогда больше тебя не увижу. Я думала… о Нэн, я думала, ты сделала с собой что-то нехорошее.
Я нервно сглотнула.
— Это ты, Китти. Ты сделала со мной нехорошее.
— Теперь я это понимаю. Думаешь, не понимаю? Мне даже разговаривать с тобой стыдно. Мне так жаль, я так виновата.
— Дело прошлое, — неловко ответила я.
Но она продолжала, словно бы не услышав: как она себя казнила, как была не права. И как ей было жаль, жаль до слез…
Наконец я тряхнула головой.
— Брось, какое это имеет значение сейчас? Никакого!
— Никакого? — повторила она. Сердце у меня заколотилось. Я молчала, только смотрела, и Китти, шагнув ближе, зашептала часто-часто: — О Нэн, сколько раз я представляла себе, как я найду тебя и что тебе скажу. Не расставаться же с тобой, этого не высказав!
— Я не хочу это слушать, — внезапно испугалась я.
Я даже зажала ладонями уши, чтобы не слышать ее шепот, но она удержала меня за руку и продолжала говорить прямо в лицо.
— Ты обязана меня выслушать! Обязана знать. Ты не должна думать, будто мой поступок дался мне так уж легко. Будто он… не разбил мне сердце.
— Тогда зачем же ты так поступила?
— Затем что была дурой! Затем что сценическая карьера была мне дороже всего остального. Я думала, что буду звездой. И конечно, никак не ожидала, что на самом деле тебя потеряю… — Она замялась. Снаружи продолжалась прежняя суета: носились с визгом дети, кричали и ругались торговцы, полоскались на майском ветру знамена и транспаранты. Китти набрала в грудь воздуха. — Нэн, вернись ко мне.
Вернись ко мне… Часть моей души рванулась к ней стремительней булавки, притянутой магнитом; думаю, эта часть души будет рваться к ней всегда, когда бы она ни пришла и ни попросила.
Но другая часть души помнила — и помнит и сейчас.
— Вернуться? Когда ты по-прежнему замужем за Уолтером?
— Это ничего не значит, — быстро отозвалась Китти. — Между нами теперь… ничего такого нет. Немножко осторожности и…
— Осторожность! — От этого слова меня передернуло. — Осторожность! Осторожность! Только это я от тебя и слышала. Мы были так осторожны, осторожнее только покойники! — Я высвободила руку. — У меня теперь другая девушка, она не стесняется быть моей любовницей.
Но Китти подошла вплотную и вновь завладела моей рукой.
— Эта девушка с ребенком? — Она кивком указала назад. — Ты ее не любишь, я вижу по твоему лицу. Не так любишь, как любила меня. Помнишь, как это было? Ты была моя, моя перед кем угодно. Мы с тобой свои люди. С ней не так, с ней и ее приятелями, со всей этой дурацкой болтовней о политике. Посмотри, как ты одета: убожество и дешевка! Посмотри, кто вокруг тебя: ты потому уехала из Уитстейбла, чтобы не якшаться больше с такими людьми!
На секунду меня словно парализовало, потом я посмотрела, куда указывала Китти: на Энни и мисс Раймонд, на Ральфа, который все так же краснел и хлопал глазами, говоря с миссис Костелло; на Нору и Рут, которые стояли перед трибуной с другими девушками, знакомыми мне по «Малому в лодке». На стуле в другом конце палатки (раньше я ее не замечала) сидела Зена, обнимая широкие плечи своей любовницы, рядом находились двое приятелей Ральфа по профсоюзу: заметив меня, они кивнули и подняли стаканы. И посередине сидела Флоренс. Она склонялась к Сирилу, который тянул ее за волосы; пряди упали на плечи, Флоренс подняла руки, расцепляя его пальцы. Щеки ее пылали, она улыбалась, но, когда ее взгляд встретился с моим, в ее ресницах блеснули слезы (может, хватка Сирила оказалась слишком болезненной), а за ними проглядывало незнакомое мне уныние.
Я не могла ответить ей улыбкой на улыбку. Но, когда я обернулась к Китти, мой взгляд был спокоен и голосом я заговорила совершенно ровным.
— Ты не права. Я теперь одна из них, это мои люди. А что до Флоренс, моей возлюбленной, я люблю ее так сильно, что не могу высказать; до сих пор я сама этого не понимала.
Она выпустила мою руку и отпрянула как ошпаренная.
— Ты это говоришь мне назло, тебе по-прежнему обидно…
Я помотала головой.
— Я это говорю, потому что это правда. Прощай, Китти.
— Нэн! — крикнула она, когда я сделала шаг.
Я обернулась.
— Не называй меня так, — бросила я раздраженно. — Меня нынче так не зовут. И никогда не звали.
Она осеклась, потом шагнула ко мне и проговорила тихим, смиренным голосом:
— Что ж, тогда Нэнси. Послушай: все твои вещи до сих пор у меня. Все, что ты оставила на Стэмфорд-Хилл.
— Мне они не нужны, — отозвалась я мгновенно. — Храни их или выбрось — мне все равно.
— Там письма от твоих родных! Отец приезжал в Лондон искать тебя. Они все еще шлют мне письма, спрашивают, нет ли от тебя вестей…
Отец! При виде Дианы мне явилась в мыслях я сама на шелковой постели. Теперь, еще живей, я представила себе отца в переднике до самого пола, матушку, брата и Элис. Мне представилось море. В глазах защипало, как от соли.
— Можешь переслать мне письма, — глухо проговорила я.
Я подумала: напишу им и расскажу о Флоренс. Если они не одобрят — что ж, по крайней мере, будут знать, что я жива и счастлива…
Китти подошла еще ближе и заговорила еще тише:
— И деньги. Мы их храним. Нэн, там твоих почти семьсот фунтов!
Я покачала головой: о деньгах я забыла начисто.
— Мне не на что их тратить, — ответила я просто.
Но тут мне вспомнилась Зена, которую я оставила ни с чем, и еще я вообразила себе, как Флоренс, монета за монетой, опускает все семь сотен фунтов в кружки для пожертвований в Восточном Лондоне.
Полюбит ли она меня за это больше, чем Лилиан?
— Деньги тоже можешь послать мне на дом, — произнесла я наконец, сказала адрес, Китти кивнула и заверила, что не забудет.
Дальше мы смотрели друг на друга молча. Влажные губы Китти были слегка раздвинуты; на побледневших щеках четко выступили веснушки. Невольно мне вспомнился вечер в «Кентерберийском варьете», когда я познакомилась с нею и поняла, что влюбилась, а она поцеловала мне руку, назвала меня русалкой и подумала обо мне, как думать не следовало. Может, ей тоже пришло это воспоминание, потому что она спросила:
— Значит, вот как этому суждено закончиться? Неужели я тебя больше не увижу? Ты бы могла как-нибудь ко мне зайти…
Я покачала головой.
— Погляди на меня. Погляди на мои волосы. Что скажут твои соседи, если я к тебе заявлюсь? Ты не решишься и пройтись со мной по улице: вдруг какие-нибудь парни что-нибудь крикнут нам в спину!
Щеки ее вспыхнули, ресницы затрепетали.
— Ты переменилась, — повторила она, и я ответила бесхитростно:
— Да, Китти, я переменилась.
Она опустила вуаль.
— Прощай.
Я кивнула. Она отвернулась; глядя ей в спину, я почувствовала ноющую боль, словно от застарелых ушибов…
Я не могу так просто дать ей уйти, — подумалось мне. Пока Китти была еще близко, я вышла на солнечный свет и осмотрелась. На траве у палатки валялось что-то вроде венка — видимо, составная часть какой-то разобранной экспозиции. Разглядев там розы, я вынула одну, подозвала мальчишку, который стоял без дела поблизости, дала ему пенни и объяснила, что от него требуется. Потом спряталась под сень палатки и стала наблюдать. Мальчик побежал к Китти, она обернулась на оклик и склонилась, выслушивая посланца. Он протянул ей розу и указал пальцем в том направлении, где скрывалась я. Китти посмотрела туда, взяла розу. Мальчишка тут же убежал тратить свою монетку, а Китти застыла на месте, сжимая в пальцах розу и чуть поворачивая шею; ее глаза за вуалью высматривали меня. Вряд ли она меня видела, но явно догадывалась, что я за ней наблюдаю: постояв с минуту, она подала мне знак — сценический поклон; самый мимолетный, печальный, призрачный из сценических поклонов. Потом она отвернулась и скрылась в толпе.
*
Я тоже отвернулась и направилась обратно в палатку. Первой мне попалась Зена, которая выбиралась из палатки на солнце, за ней медленно брели бок о бок Ральф с миссис Костелло. Я не стала задерживаться, а только улыбнулась; моей целью был ряд сидений, где оставалась Флоренс.
Но Флоренс там не оказалось. Я огляделась: ее нигде не было.
— Энни, — крикнула я (она с мисс Раймонд присоединились к группе лесбиянок у трибуны), — Энни, где Фло?
Энни обвела взглядом палатку и пожала плечами.
— Только что была тут. Я не заметила, как она ушла.
Выход из палатки был только один, значит, провожая взглядом Китти, я не обратила внимания на Флоренс…
Сердце у меня екнуло; мне показалось, что если я немедленно не найду Флоренс, то лишусь ее навсегда. Вылетев из палатки на лужайку, я принялась взволнованно осматриваться. Заметив в толпе миссис Мейси, я подошла к ней. Видела ли она Флоренс? Нет, не видела. Затем мне снова попалась миссис Фрайер. На тот же вопрос она ответила, что как будто Флоренс с мальчиком прошли недавно мимо, направляясь к Бетнал-Грину…
Не остановившись ее поблагодарить, я кинулась прочь; локтями расталкивая толпу, я спотыкалась, проклинала все на свете, обливалась потом от паники и спешки. Киоск с журналом «Стрелы» я миновала, не поворачивая головы, не интересуясь, там ли еще Диана со своим новым мальчиком; я хотела только одного: заметить где-нибудь жакет Флоренс, ее искрящиеся волосы, ленту на курточке Сирила.
Наконец самая давка осталась позади, я очутилась в западной части парка, у озера с лодками. Здесь никому не было дела до речей и споров в палатках и вокруг киосков, юноши с девушками катались в лодках, плавали, визжали, плескались, хохотали. Рядом стояли скамьи, и на одной из них я, едва не вскрикнув от радости, заметила Флоренс; Сирил резвился перед ней, окуная в воду ладони и оборки юбочки. Я немного задержалась, чтобы отдышаться, скинуть шляпу и вытереть взмокший лоб и виски, потом неспешно двинулась туда.
Первым меня заметил Сирил — он замахал руками и закричал. Флоренс подняла голову, встретилась глазами со мной и судорожно вздохнула. Она отцепила с жакета маргаритку и крутила в пальцах. Я села рядом и положила руку на спинку скамьи, касаясь плеча Флоренс.
— Я уж думала, что потеряла тебя… — произнесла я едва дыша.
Флоренс перевела взгляд на Сирила.
— Я видела, ты разговаривала с Китти.
— Да.
— Ты говорила… ты говорила, она никогда не вернется. — На лице Флоренс отражалась бесконечная печаль.
— Прости, Фло. Мне так жаль! Знаю, это несправедливо: она вернулась, а Лилиан не вернется никогда…
Флоренс отстранилась.
— Она в самом деле вернулась… за тобой?
Я кивнула.
— Если я уйду, — проговорила я тихо, — ты не огорчишься?
— Если ты уйдешь? — Флоренс втянула в себя воздух. — Я думала, ты уже ушла. Я видела, как ты на нее смотрела…
— Ты не огорчишься? — повторила я.
Она рассматривала цветок у себя в пальцах.
— Я решила, что пора домой. Ждать не было смысла — даже Элеонору Маркс! Дошла досюда и подумала: «А что делать дома, когда там нет тебя?..»
Она еще раз крутанула маргаритку, два-три осыпавшихся лепестка зацепились за шерстяную материю юбки. Скользнув взглядом по лужайке, я снова обернулась к Флоренс и заговорила тихо и так серьезно, будто от этих слов зависела моя жизнь.
— Фло, ты была права насчет речи, которую я прочитала с Ральфом. Она была не моя, слова я произносила не от себя — по крайней мере, в ту минуту. — Я замолкла, приложила руку ко лбу. — О! У меня такое чувство, словно я всю жизнь повторяю чужие речи. Теперь, когда нужно произнести свою, она мне не дается.
— Ты не знаешь, как мне сказать, что ты от меня уходишь…
— Я не знаю, как тебе сказать, что я тебя люблю, что ты мне дороже всего на свете, что ты, Ральф и Сирил — моя семья, что я не уйду никогда, даром что я забыла думать о собственной родне. — Голос у меня сорвался, но Флоренс смотрела и молчала, и мне пришлось продолжить. — Китти разбила мне сердце — мне казалось, разбила навсегда! Я думала, только она может его исцелить, и вот целых пять лет я желала, чтобы она вернулась. Пять лет я не позволяла себе мыслей о ней, боялась сойти с ума от горя. Но она является, говорит все те слова, о которых мне мечталось, а я вижу — мое сердце уже исцелилось, благодаря тебе. Она открыла мне глаза. Вот потому-то я так на нее смотрела. — Что-то защекотало мне щеку, я тронула ее и обнаружила слезы. — О Фло! Скажи только одно: что ты позволяешь мне любить тебя и быть рядом, позволяешь быть твоей любовницей и товарищем. Я знаю, что я не Лили…
— Да, ты не Лили. Мне казалось, я знаю, что это значит, но я не знала, пока не увидела, как ты смотришь на Китти, и не испугалась, что потеряю тебя. Мне так долго не хватало Лили, что стало казаться, будто всякое мое желание обращено на самом деле к ней, но как же все изменилось, когда я поняла, что желаю только тебя, одну тебя…
Я придвинулась к ней ближе, в кармане у меня зашелестела бумажка, и я вспомнила про сентиментальную мисс Скиннер и про всех одиноких девушек из Фримантл-хауса, которые, по словам Зены, изнывали от любви к Фло. Я открыла было рот, чтобы сказать ей об этом, но решила: смолчу-ка я пока, если она не заметила. Я обвела глазами парк, веселую толпу у палаток и киосков, ленты, знамена и транспаранты, и мне показалось, что движет всем этим одна лишь страсть Флоренс. Я обернулась к ней, взяла ее за руку, смяв цветок, и поцеловала. Видит нас кто-нибудь, не видит — меня не заботило.
Сирил по-прежнему мочил подол в озере. Послеполуденное солнце бросало длинные тени на истоптанную траву. Из палатки, где выступали ораторы, донесся приглушенный гул, за ним последовала волна аплодисментов.
notes
