Часть третья

Зная, как низко я успела пасть, вы могли бы предположить, что с меня сталось бы колотить в закрытую дверцу или взобраться на ворота и оттуда воззвать к моей прежней покровительнице. Нельзя сказать, что такие мысли не приходили мне в голову, пока я стояла и шмыгала носом в темном пустом переулке. Но я заглянула в глаза Дианы и не увидела в них ни искры снисхождения, страсти или похоти. Хуже того, ее приятельницы смотрели на меня точно так же. Могла ли я ним обратиться, могла ли рассчитывать, что явлюсь перед ними, как прежде, красивой и гордой?

От этой мысли слезы у меня полились еще обильней; наверное, я бы до утра просидела, рыдая, перед оградой. Но рядом что-то шевельнулось, и я увидела Зену: руки ее были скрещены на груди, лицо бледно, как полотно. Поглощенная собственным горем, я о ней совершенно забыла.

— Зена! — воскликнула я. — Вот так история! Что же нам делать?

— Что нам делать? — Ее тон, слова сильно отличались от прежних. — Что нам делать? Я знаю, что делать мне. Оставить вас здесь и надеяться, что эта женщина за вами вернется и возьмет обратно, чтобы вовсю над вами изгаляться. Это вам как раз поделом!

— Думаешь, она за мной вернется?

— Куда там, а уж за мной точно не вернется. Видите, куда нас завели ваши шелковые речи! На темную улицу, в январский холод, без шляпы, даже без пары панталон, без носового платка! В тюрьме и то лучше. Из-за вас я потеряла место, потеряла себя. Потеряла свои семь фунтов жалованья, которые берегла для колоний! Какая же я была дура, что позволила себя целовать! А вы-то какая были дура — это ж надо придумать, что хозяйка ничего не узнает! Так бы и дала вам по лицу!

— Ну так и дай! — всхлипнула я. — Поставь мне фингал под другой глаз — я это заслужила!

Но Зена только тряхнула головой, крепче обхватила себя руками и отвернулась.

Я утерла нос рукавом и постаралась немного успокоиться. Когда я, все еще одетая Антиноем, вывалилась за порог гостиной, только-только пробило полночь; с тех пор, по моим прикидкам, минуло лишь полчаса — и это пугало, ведь предстояло еще долго мерзнуть в ожидании рассвета. Я спросила самым смиренным тоном:

— Что мне делать, Зена? Что мне делать?

Она оглянулась.

— Наверное, вернуться к своим. У вас ведь есть родня? Друзья?

— Теперь никого…

Я снова принялась утирать слезы; Зена обернулась и закусила губу.

— Если у вас никого нет, тогда мы на равных: у меня тоже нет ни души, родня от меня отказались после истории с Агнес и полицией. — Взглянув на мой мешок, она толкнула его носком ботинка. — Не завалялось ли у вас где-нибудь монетки? Что там в мешке?

— Вся моя одежда. Мужское платье, с которым я явилась к Диане.

— Оно хорошее?

— Так я думала. — Я подняла голову. — Ты хочешь сказать, мы его наденем и сойдем за джентльменов?..

Наклонившись, Зена заглянула в мешок.

— Я хочу сказать, мы его продадим.

— Продадим? — Продать мою гвардейскую униформу и оксфордские штаны? — Не знаю…

Зена подышала себе на пальцы.

— Выбор за вами, мисс: либо продать платье, либо встать под фонарем на Эджвер-роуд и предлагать себя джентльменам…

Мы продали мои наряды. Продали старьевщику, державшему палатку на рынке у Килборн-роуд. Когда Зена его нашла, он уже паковал мешки: торговля на рынке продолжалась за полночь, но к нашему прибытию тачки по большей части опустели, на улице скопились горы мусора, торговцы тушили бензиновые лампы и опорожняли ведра в канавы. Едва мы приблизились, старьевщик заявил:

— Вы опоздали, я уже свернул торговлю. — Но когда Зена вытащила из мешка одежду, он наклонился и засопел. — Солдатские тряпки не стоило бы и на прилавок выкладывать. — Старьевщик накинул себе на руку и расправил мундир. — Но я его возьму ради саржи, из него можно выкроить нарядный жилет. Пиджак и брюки недурны, туфли тоже. Плачу гинею за все про все.

— Гинею? — Я вскинула брови.

— Больше вам сегодня никто не даст. — Старьевщик снова засопел. — Добро-то небось только-только уведенное.

— Никакое оно не уведенное, — вмешалась Зена. — Но пусть будет гинея; пусть будет фунт, но только приложите к нему то-се из дамского туалета и пару шляпок.

Панталоны и чулки, которые он нам продал, порыжели от старости, шляпки были жуткие, к тому же мы так и не получили корсетов. Но Зена как будто осталась довольна сделкой. Положив в карман деньги, она отвела меня к палатке, где продавали печеный картофель, и мы взяли по картофелине и чашку чаю на двоих. Картошка отдавала глиной. Чай был не чай, а подкрашенная вода. Но в палатке горела жаровня, и мы отогрелись.

Как я уже сказала, Зена после нашего изгнания сделалась другим человеком. Она не тряслась (на сей раз тряслась я), держалась уверенно и покровительственно и знала как будто все ходы и выходы. Прежде я тоже чувствовала себя на улице как дома, но теперь норовила уцепиться за Зенину руку. Все, что я могла, — это тащиться за ней по пятам и ныть: «А что мы теперь будем делать, Зена?», или: «Ох, Зена, ну и холодина!», или даже: «А как ты думаешь, что они сейчас делают там, на Фелисити-Плейс? Подумать только: она в самом деле выкинула меня за порог!»

— Мисс, — проговорила наконец Зена, — не примите за обиду, но если вы не заткнетесь, мне придется смазать вас по физиономии!

— Прости, Зена, — извинилась я.

Под конец она разговорилась с какой-то девицей легкого поведения и узнала от нее про расположенные неподалеку меблированные комнаты, куда вроде бы пускали постояльцев всю ночь. Это оказалось жуткое место: одна общая комната для женщин и одна для мужчин, и все там беспрерывно кашляли. Нам с Зеной досталась на двоих одна кровать; Зена легла одетой, чтобы было теплее, но я не хотела ходить в мятом, поэтому сняла платье и положила под матрас, чтобы оно расправилось за ночь.

Мы лежали вытянувшиеся и застывшие, на одной и той же кусачей подушечке, но Зена повернулась ко мне спиной и крепко зажмурила глаза. Кашель не смолкал, щека болела, на душе скребли кошки, и я никак не могла уснуть. Зена задрожала, и я положила ладонь ей на плечо. Она не оттолкнула мою руку, я придвинулась чуть ближе и прошептала:

— Ох, Зена, как вспомню все это, так сон бежит прочь.

— Еще бы.

Я содрогнулась.

— Ты на меня злишься, Зена? (Она молчала.) — Если злишься, я тебя понимаю. Но знала бы ты, как я раскаиваюсь!

Тут женщина на соседней кровати вскрикнула (наверное, была пьяна), мы дернулись и наши лица оказались совсем рядом. Веки Зены были плотно сомкнуты, но я знала, что она слушает. Я вспомнила, что несколько часов назад мы тоже лежали рядом, но было это совсем по-другому. При нынешних несчастных обстоятельствах страсти во мне потухли, но, считая необходимым сказать то, о чем мы обе промолчали, я шепнула:

— Принесла же нелегкая Диану! Нам было так хорошо, — правда? — пока она не вмешалась…

Зена открыла глаза.

— Да-да, — отозвалась она печально. — Это всегда бывает хорошо, перед тем как попадешься.

Она поглядела на меня и вздохнула.

— Не все потеряно, Зена… правда? Ты единственная в городе розовая, кого я теперь знаю, и раз у тебя тоже никого нет, я думаю… мы ведь могли бы неплохо устроиться? Найдем где-нибудь меблированную комнату. Ты можешь наняться швеей или прислугой. Я куплю себе другой костюм, а когда заживет лицо… я знаю два-три фокуса, чтобы заработать деньги. За какой-нибудь месяц мы вернем твои семь фунтов. Да скоро мы и все двадцать скопим. Потом ты сможешь, как задумала, отправиться в колонии, и я… — я судорожно вздохнула, — я вместе с тобой. Ты говорила, хозяйка меблированных комнат там никогда не останется без работы, а тамошним джентльменам наверняка требуются мальчики… будь это даже в Австралии, так?

Она смотрела и слушала молча. Наклонила голову и едва-едва коснулась моих губ. Потом она отвернулась, и я наконец заснула.

Когда я проснулась, за окном уже было светло. Соседки по комнате кашляли, отхаркивались, вполголоса брюзжали, обсуждая прошедшую ночь и предстоящий день. Я лежала с закрытыми глазами, заслоняя ладонями лицо, чтобы не глядеть на них и на убогий мир, который мне приходилось с ними делить. Мысли мои были о Зене и о плане, который я ей предложила; это будет трудно, думала я, чертовски трудно, но главная тяжесть падет не на меня, а на Зену. Без Зены мне пришлось бы совсем худо…

Отлепив наконец ладони от лица, я осмотрела кровать: рядом со мной было пусто. Зена исчезла. Деньги исчезли тоже. Она поднялась на заре, как привычно домашней прислуге, и оставила меня, спящую, ни с чем.

Как ни странно, это открытие не очень меня взволновало; думаю, я попала в такую глубокую дыру, что меня уже было ничем не удивить. Я встала, извлекла из-под матраса платье (оно помялось больше прежнего), застегнула пуговицы. Пьянчужка с соседней кровати купила за полпенни тазик теплой воды и, помывшись сама, уступила его мне; я очистила с лица последние крупинки застывшей крови и пригладила волосы. Поглядевшись в приклеенный к стене осколок зеркала, я сравнила свое лицо с личиком восковой куклы, которую слишком близко поднесли к спиртовке. Когда я ступила на ноги, их пронзила резкая боль: туфли были те самые, которые я носила, когда занималась проституцией, но то ли с тех пор у меня выросла нога, то ли я привыкла к мягкой коже — так или иначе, во время путешествия но Килборн-роуд я натоптала себе волдыри, сейчас они лопнули, чулки елозили по влажной ране.

Нам не было позволено задержаться в спальне: в одиннадцать явилась женщина с метлой и нас выжила. Несколько шагов я прошла рядом с пьянчужкой. Когда мы расставались в конце Мейда-Вейл, она вытащила крохотный фунтик табаку, скрутила две тонюсеньких сигаретки и одну дала мне. Табак, сказала она, лучшее средство против синяков. Сидя на лавочке, я курила, пока не обожгла себе пальцы, а потом задумалась о своем плачевном положении.

А оно, в конце концов, не было столь уж мне незнакомо. Такой же замерзшей, побитой и несчастной я чувствовала себя четыре года назад, после бегства со Стамфорд-Хилл. Правда, тогда у меня, по крайней мере, были деньги и красивая одежда; я располагала едой, сигаретами, всем, что требовалось если не для счастья, то для жизни. Сейчас у меня не было ничего. Меня подташнивало от голода и с похмелья; чтобы купить себе хотя бы кулечек угрей за пенни, нужно было просить милостыню или, как советовала Зена, предлагать себя как проститутка где-нибудь у сырой стены. Просить о милости и деньгах тех самых джентльменов, которые еще две недели назад завидовали покрою моего пиджака и блеску запонок, когда я проходила мимо под руку с Дианой? Сама мысль об этом была мне ненавистна. Но еще больше отвращала меня идея, что один из таких джентльменов воспользуется мной как девушкой.

Я встала; было слишком холодно, чтобы просидеть весь день на лавочке. Мне вспомнились вчерашние слова Зены о том, что нужно обратиться к своим людям, они меня примут. Я сказала, что у меня их нет, но теперь мне пришло в голову, что кое-где можно было бы попытать счастья. Я не имела в виду своих настоящих родных из Уитстейбла; с ними, как мне тогда казалось, было покончено навсегда. Я подумала не о них, а о женщине, которая как-то заменила мне мать, и о ее дочери, заменившей мне сестру. Я подумала о миссис Милн и Грейси. С ними я не виделась уже полтора года. Я обещала их навестить, но у меня не было такой возможности. Обещала послать им мой адрес, но не отправила даже записки, где было бы сказано, что я по ним скучаю, не отправила даже открытки к дню рождения Грейси. Истина заключалась в том, что после первых странных дней на Фелисити-Плейс я вовсе перестала по ним скучать. Но теперь, вспоминая их доброту, я чуть не расплакалась. Диана с Зеной сделали из меня парию, но миссис Милн — я в этом не сомневалась! — просто обязана была принять меня обратно.

И я поплелась с Мейда-Вейл на Грин-стрит — поплелась несчастная, пристыженная, на больных ногах, словно ступала босиком по ножам. Дом показался мне обшарпанным, но я уже знала, как это бывает: переедешь в жилье классом выше, а потом удивляешься жалкому виду своих прежних мест. В дверях не было ни цветка, ни трехногой кошечки — но это, конечно, из-за промозглой зимней погоды. Однако голова моя была занята только моими собственными несчастьями; когда на звон колокольчика дверь не открылась, я подумала: ладно, посижу пока на ступеньках, миссис Милн никогда надолго не выходит, а если я околею от холода, то так мне и надо…

Но, приникнув к окошку рядом с дверью, я увидела голые стены холла; картинки Грейси, «Свет мира», индусский идол — все исчезло, остались только отпечатки там, где они висели. Меня затрясло. Схватив дверной молоток, я отчаянно заколотила в дверь, закричала в отверстие для писем: «Миссис Милн! Миссис Милн!» и: «Грейси! Грейс Милн!» Но звуки падали в пустоту, в холле все так же царила темнота.

Потом из многоквартирного дома напротив донесся крик:

— Вы ищете старую леди и ее дочь, милочка? А они уехали — уже месяц тому!

Я обернулась и подняла взгляд. Ко мне обращался мужчина, стоявший на балконе. Я отошла от двери и, глядя несчастными глазами, спросила:

— Куда уехали?

Незнакомец пожал плечами.

— Слышал, что к сестре. Леди осенью сильно заболела, а девочка — вы ведь знаете? — не большого ума, так что оставлять их вдвоем было нельзя. Мебель они вывезли, а дом как будто пойдет на продажу… — Он поглядел на мою щеку. — Э, какой же у вас славненький фонарь под глазом, — сказал он так, словно я могла о нем не знать. — Точь-в-точь как в песне — разве нет? Только там два фонаря, а у вас один!

Я стояла и тряслась, а незнакомец смеялся. На балконе появилась светловолосая девчушка, схватилась за поручень и просунула ногу между стояками. Я спросила:

— А где живет эта леди — сестра, к которой они уехали?

Мужчина потянул себя за ухо и сделал задумчивое лицо.

— Мне говорили, но я позабыл… Вроде бы в Бристоле, а может, в Бате…

— Выходит, не в Лондоне?

— Нет, точно не в Лондоне. Может, в Брайтоне?..

Отвернувшись, я стала рассматривать дом миссис Милн — окно моей прежней комнаты и балкон, где мне так нравилось летом проводить время. Когда я снова бросила взгляд на мужчину, девочка сидела у него на руках и ветер трепал ее золотистые волосы. И тут я их обоих узнала: это были отец и дочь, которые хлопали в ладоши под звуки мандолины, и происходило это в благоуханный июньский вечер, на той неделе, когда я познакомилась с Дианой. Они лишились жилья, и для них нашли другое. Их навещала благотворительница с романтическим именем.

Флоренс! Надо же, она сохранилась у меня в памяти. Больше года я ни разу о ней не вспоминала.

Вот бы увидеться с ней сейчас! Она подыскивает жилье для бедных; могла бы найти и для меня. Она была добра ко мне однажды — не проявит ли доброту и вторично, если я к ней обращусь? Мне вспомнилось ее милое лицо, вьющиеся волосы. Я потеряла Диану, потеряла Зену, а теперь и миссис Милн с Грейс. Во всем Лондоне у меня не осталось более близкого человека, чем Флоренс, а именно в близком человеке я сейчас отчаянно нуждалась.

Мужчина на балконе повернулся ко мне спиной. Я окликнула его:

— Эй, мистер! — Подошла ближе и задрала голову: отец с дочерью перегнулись через балконную ограду, девочка походила на ангела на плафоне церкви. — Вы меня не знаете, но я жила здесь прежде, у миссис Милн. Я ищу девушку, которая навещала вас в тот день, когда вы вселились. Она работает на тех людей, которые нашли для вас эту квартиру.

Он сдвинул брови.

— Девушку, говорите?

— Девушку с кудрявыми волосами. У нее обычная внешность, а зовут ее Флоренс. Вспоминаете, о ком я говорю? Может, у вас сохранилось название благотворительной организации, где она работала? Руководительницей там дама, очень умная на вид. Она еще играла на мандолине.

Мужчина по-прежнему хмурился и скреб себе голову, но когда я привела последнюю подробность, его взгляд просветлел.

— Ах, она. Ну как же, помню. И девушка, ее помощница, она ведь ваша приятельница?

Я подтвердила.

— А их благотворительная организация? Помните, как она называется и где находится контора?

— Контора? Дайте подумать… Я был там однажды; но вспомню ли номер дома? В точности знаю только — это у Ангела, в Излингтоне.

— Рядом с Сэмом Коллинзом?

— За Сэмом Коллинзом, на Аппер-стрит. Не доходя почты. Маленькая дверца по левую сторону, где-то между пивной и портняжной мастерской…

Я знала это место и решила, что этих сведений мне хватит. Я поблагодарила, мужчина улыбнулся.

— Вот так славненький фонарь под глазом, — повторил он, обращаясь на сей раз к своей дочери. — Точь-в-точь как в песне, а, Бетти?

Я чувствовала себя так, словно целый месяц шагала без остановки. Похоже было, что ботинки протерли в чулках дыры и елозят теперь по голой коже пальцев, пяток, лодыжек. Я не присела снова на лавочку, чтобы развязать шнурки и проверить. Ветер чуть усилился, небо — это в два часа дня! — сделалось серым как свинец. В котором часу обычно закрываются благотворительные конторы, я не имела понятия; скоро ли я найду ту, что мне нужна, тоже было неясно, равно как и то, застану ли я там Флоренс. И вот я, сбивая ноги в кровь, спешила на Пентонвилл-Хилл, а по пути обдумывала, что скажу при встрече Флоренс. Это оказалось трудной задачей. В конце концов, мы были едва знакомы; хуже того — я не могла не вспомнить, как однажды назначила ей встречу и обманула. Да узнает ли она меня вообще? На угрюмой Грин-стрит я в этом не сомневалась, но теперь с каждым болезненным шагом теряла уверенность.

Найти нужную контору оказалось довольно просто. Моего собеседника не подвела память, и на Аппер-стрит удивительным образом все осталось по-прежнему с последнего раза, когда я там была; пивная и портняжная мастерская и вправду находились в тесном соседстве на левой стороне улицы, сразу за Мюзик-холлом. Между ними виднелись три или четыре двери, ведущие в квартиры и конторы верхних этажей; на одной была прикручена эмалированная табличка с названием «Образцовые жилые дома Понсонби. Директор мисс Дж. А. Д. Дерби». Теперь я вспомнила точно, что так звали даму с мандолиной. Под табличкой висела потрепанная записка со стрелкой, которая указывала на колокольчик сбоку. «Дерните, пожалуйста, колокольчик и входите» — гласила надпись от руки. Не без трепета я сделала то и другое.

За дверью тянулся коридор, очень длинный и темный. Он вел к окну, за которым виднелась кирпичная стена с подтекающими трубами; свернуть было некуда, оставался только подъем по голой лестнице. Перила были липкие, но я уцепилась за них и стала карабкаться вверх. Прежде чем я взобралась на третью или четвертую ступеньку, дверь наверху раскрылась, в проем высунулась голова и приятный женский голос произнес:

— Приветствую! Подъем крутой, но потрудиться стоит. Вам посветить?

Я ответила, что нет, и ускорила шаги. Наверху меня, слегка запыхавшуюся, встретила та же дама и проводила в комнатушку, где стояли письменный стол, шкаф с ящиками и несколько разномастных стульев. Повинуясь ее жесту, я села; сама дама взгромоздилась на край стола и сложила руки. В соседней комнате прерывисто стрекотала пишущая машинка.

— Ну, — заговорила дама, — что мы можем для вас сделать? Ох, что ж такое у вас с глазом? — Я, как мужчина, сняла шляпу, и дама осмотрела мою щеку, а затем, осторожней, коротко остриженную голову. Я тем временем неловко теребила ленты шляпки. — Вам была назначена встреча?

Я ответила, что пришла не по поводу жилья. Меня интересует девушка.

— Девушка?

То есть женщина. Ее зовут Флоренс, она работает здесь, занимается благотворительностью. Дама задумчиво сдвинула брови.

— Флоренс… Вы не ошибаетесь? Здесь есть только мисс Дерби, я и еще одна дама.

— Мисс Дерби ее знает, — поспешно заверила я. — Флоренс точно тут работала; когда мы виделись в последний раз, она говорила… говорила…

— Что говорила? — поинтересовалась дама еще осторожней, потому что я растерянно открыла рот и схватилась за распухшую щеку. От бессилия и досады у меня вырвалось ругательство.

— Она говорила, что переходит на другую работу. Ну что я за дура! Совсем из головы вон! Получается, Флоренс уже больше полутора лет здесь не работает!

Дама кивнула.

— А, понятно, это было до меня. Но ведь вы сказали, что мисс Дерби должна ее помнить.

Это, по крайней мере, было верно. Я подняла голову.

— Могу я ее видеть?

— Можете, но не сегодня и, боюсь, не завтра. Ее не будет до пятницы…

— До пятницы? — Это было ужасно. — Но мне нужно, в самом деле нужно, сегодня же увидеться с Флоренс! У вас не может не быть списка, или книги, или еще чего-нибудь, где указано, куда она перешла работать. Наверняка кто-нибудь да знает.

Дама как будто удивилась.

— Ну что ж… — медленно начала она, — пожалуй, мы действительно… но я, право же, не полномочна давать такие сведения посторонним. — Она задумалась. — Не хотите ли написать ей записку, а мы передадим?..

Я помотала головой. На глаза навернулись слезы. Дама, должно быть, заметила это и истолковала неправильно. Самым мягким тоном она осведомилась:

— Вы, быть может, не очень привыкли пользоваться ручкой?

В ответ на доброе слово я готова была взять на себя что угодно. Я снова качнула головой:

— Не очень, да.

Дама чуть помолчала. Может, у нее зародилась мысль, что раз я даже не умею читать и писать, то точно не способна ни на что дурное. Так или иначе, она, со словами: «Подождите здесь», поднялась на ноги и удалилась в другую комнату, по ту сторону вестибюля. Машинка застучала громче и тут же смолкла. Вслед за перешептыванием зашуршала бумага, стукнул ящик шкафа.

Дама вернулась, неся с собой белый листок бумаги — судя по всему, письмо.

— Удача! У мисс Дерби очень хорошая система учета, благодаря ей мы проследили вашу Флоренс — или не вашу, а другую. Она уволилась в тысяча восемьсот девяносто втором, как раз перед моим и мисс Беннет приходом. Тем не менее, — в ее голосе появились строгие нотки, — дать вам ее домашний адрес мы никак не можем. Зато нам известно, что она перешла на работу в дом для одиноких девиц, и мы сообщим вам его адрес. Дом называется Фримантл-хаус и расположен на Стратфордской дороге.

Дом для одиноких девиц! От одних этих слов я затрепетала и лишилась сил.

— Должно быть, это она самая. Но — Стратфорд? Так далеко? — Я пошевелила ногами под стулом; стертую в кровь кожу ожгло болью. Налипшая грязь оттягивала подошвы, ею же был насквозь пропитан подол. За окном брызнул дождь. — Стратфорд, — повторила я снова так жалобно, что дама придвинулась и взяла меня за руку.

— Вам нечем заплатить извозчику? — участливо спросила она.

Я покачала головой.

— Я потеряла все свои деньги. Все потеряла.

Обессиленная, я закрыла ладонью глаза и привалилась к столу. И тут мне бросилось в глаза лежавшее там письмо. Дама кинула его на стол лицевой стороной вверх, поскольку знала… думала, что я не умею читать. Это было как раз письмо Флоренс, надписанное ею самой (теперь я узнала ее полное имя — Флоренс Баннер) и адресованное мисс Дерби. «Прошу Вас принять мое извещение об отказе от места…» — было сказано там. Дальше читать я не стала, потому что в правом верхнем углу обнаружились дата и адрес — не Фримантл-хаус, а, очевидно, домашний адрес, который мне не захотели сообщить. Номер дома, название улицы: Куилтер-стрит, Бетнал-Грин, Лондон, Ист. Слова эти тут же отложились у меня в памяти.

Тем временем сочувственный голос женщины не умолкал. Я едва прислушивалась, но, подняв голову, догадалась, что она собирается сделать. Она вынула из кармана ключик и отперла один из ящиков стола.

— …Это не в наших правилах, но я вижу, что вы действительно совсем измотаны. Если вы отсюда доедете омнибусом до Олдгейт, то там сможете, полагаю, пересесть на другой, что ходит по Майл-Энд-роуд в Стратфорд. — Она протянула ладонь. Там лежали три пенни. — А в дороге вам, наверное, не повредит чашка чаю?

Я взяла монеты и забормотала слова благодарности. Тут рядом со мной звякнул колокольчик, и мы вздрогнули. Дама посмотрела на настенные часы.

— Последние за день клиенты, — пояснила она.

Поняв намек, я встала и надела шляпку. Из нижнего коридора, потом с лестницы донеслись шаги. Дама выпустила меня и крикнула посетителям:

— Сюда-сюда! Знаю, подъем крутой, но потрудиться стоит…

Из темноты возник молодой человек, за ним женщина. Оба были смуглокожие (итальянцы, подумала я, или греки), очень бедные и измученные на вид. В дверях конторы мы на мгновение замешкались, неловко улыбаясь, потом дама с молодой парой прошли внутрь, а я осталась одна на верхней площадке лестницы.

Дама подняла голову и перехватила мой взгляд.

— Удачи! — крикнула она немного рассеянно. — Очень надеюсь, что вы найдете вашу приятельницу.

Не имея ни малейшего намерения ехать в Стратфорд, я не последовала совету дамы и не села на омнибус. Тем не менее я купила себе чашку чаю в палатке под тентом на Хай-стрит. Отдавая продавщице чашку, я спросила:

— Как добраться до Бетнал-Грин?

Мне никогда еще не случалось одной и пешком забираться восточнее Клеркенуэлла. Хромая по Сити-роуд к Олд-стрит, я снова забеспокоилась. Пока я была в конторе, на улице стемнело, пошел дождь, сгустился туман. На улице горели все фонари, на каретах качались фонарики, и все же Сити-роуд нельзя было сравнить с Сохо, где на тротуарах играют отсветы тысяч огней и окон. А тут за десятком шагов под газовым фонарем следовали два десятка в темноте.

На Олд-стрит темень немного рассеялась: вокруг располагались конторы, людные остановки омнибуса и магазины. Но ближе к Хэкни-роуд света опять убавилось, обшарпанные фасады сменялись еще более обшарпанными. Перекрестки у Ангела были еще приличными, здесь же транспорт, проезжая по загаженной мостовой, всякий раз обдавал меня грязью. Вот и в моих собратьях-пешеходах (до сих пор мне попадались сплошь честные работяги, мужчины и женщины в такой же поношенной, как у меня, одежде и головных уборах) все явственней проявлялись признаки бедности. Вещи на них были не то что грязные, но обтрепанные. Ботинки надеты на босую ногу. У мужчин шарфы вместо воротничков и шапки вместо котелков; на женщинах шали, на девушках — грязные передники (а то и вовсе никаких). И каждый волок на себе какую-нибудь ношу: корзину, тюк, ребенка. Дождь лил все сильнее.

Продавщица чая у Ангела советовала мне идти к рынку Коламбия-маркет; и вот, в самом начале Хэкни-роуд, я наткнулась внезапно на большой темный двор. Я вздрогнула. В огромном гранитном пассаже, с башенками и изысканной, как в готическом соборе, резьбой, было темно и тихо. Под арками ютилось несколько грубых на вид парней с сигаретами и бутылками, они дышали себе на пальцы, чтобы немного их отогреть.

На часовой башне что-то грохнуло — я вздрогнула. Хор колоколов (такой же вычурный и бесполезный, как весь большой пустой рынок) возвестил время: четверть пятого. Если Флоренс работала полный день, вернуться к этому часу она никак не могла, поэтому я прождала еще час под аркой рынка, где было суше и не так пронизывал ветер. Только когда колокола пробили половину шестого, я, вконец окоченевшая, вышла во двор и осмотрелась. Мимо спешила девочка, на шее у нее висел лоток с пучками водяного кресса. Я спросила, далеко ли отсюда до Куилтер-стрит. Вид у девчушки был несчастный и промокший, к тому же мне смутно казалось, что появиться у дверей Флоренс с пустыми руками будет неудобно, и я купила самый большой букет. Он обошелся в полпенни.

Неловко лелея букет в онемевшей руке, я проделала короткий путь до нужной улицы. Вскоре я очутилась в начале широкого ряда низеньких домиков — ни в коем случае не убогого, но и далеко не нарядного: фонарей не хватало, попадались битые, там и сям на пути валялись кучи ломаной мебели и строительного мусора, который в литературе деликатно именуется «отходами». На ближайшем доме стоял номер 1. Я медленно зашагала дальше. Номер 5… 9… 11… Я с трудом переставляла ноги… 15… 17… 19…

Тут я остановилась, поскольку отсюда ясно просматривался нужный дом. Через задернутые занавески просачивался свет, и, увидев их, я внезапно пошатнулась от испуга. Я оперлась рукой о стенку, и какой-то мальчуган, проходивший, посвистывая, мимо, подмигнул мне: наверное, принял за пьяную. Когда он скрылся, я в панике обвела взглядом незнакомые дома; мне помнилось, как уверенно я приняла решение на Грин-стрит, но теперь заготовленные слова представились мне полнейшей дичью — я произнесу их, и Флоренс рассмеется мне в лицо.

Но я проделала путь и возвращаться было некуда. И вот я доковыляла до розового окошка, до двери, стукнула и стала ждать. Чувствовала я себя так, словно успела за день постучаться в тысячу дверей и на каждом пороге меня ждало жестокое разочарование. Если и здесь я не услышу доброго слова, думала я, остается только умереть.

Наконец в доме послышались шепот и шаги, дверь отворилась, и на пороге показалась сама Флоренс, точно такая же, как в день нашей первой встречи: спиной к свету, в пышном ореоле полыхающих волос, она всматривалась в сумерки. У меня вырвался судорожный вздох, в руках Флоренс что-то пошевелилось — и я поняла, что это. Это был младенец. За ними вырисовывалась комната и там еще кто-то: перед ярким очагом сидел мужчина в рубашке; он поднял глаза от газеты, лежавшей у него на коленях, и обратил на меня вопросительный взгляд.

Я снова посмотрела на Флоренс.

— Да? — спросила она.

И я поняла, что она меня не помнит. Она совершенно меня забыла; хуже того — у нее были муж и ребенок.

Это было уже слишком. У меня закружилась голова. Я опустила веки — и рухнула без сознания на порог Флоренс.