Глава 12
Порой Генри жалел, что не умеет летать, потому что бежать так быстро, как ему хотелось, он не мог. Пару раз в неделю по ночам он тихо, чтобы не разбудить деда, выбирался из постели и просто бежал куда глаза глядят. В ту ночь, когда ему стукнуло двадцать один, он добежал до подножия Аппалачей, направляясь в Эшвилл. Наступление этого возраста вызвало у него неожиданный всплеск энергии, и он понял, что должен куда-то расходовать ее, а не то его разорвет на части. На обратную дорогу у него ушло шесть часов. Утром дед встретил его на крыльце, и Генри сказал ему, что у него случился приступ лунатизма. Он сомневался, что дед поймет его. Временами Генри очень хотелось поскорее стать старым, как дедушка, но бывали и другие времена, когда его тело переполняла молодая кипучая энергия и он не знал, что с ней делать.
В тот день, когда они впятером отправились на водохранилище, он не сказал Клер, что и он тоже никогда раньше там не был. Он вообще никогда не занимался тем, чем занимались другие дети его возраста. Слишком занят был делами на ферме и встречами с более старшими женщинами, которые хорошо знали, чего хотят. В обществе Сидни он чувствовал себя молодым, но одновременно с этим его начинало подташнивать, как будто он переел, и, сколько бы он ни бежал, избавиться от этого ощущения было невозможно.
Этой ночью он остановился на краю поля; он промочил ноги и ободрал лодыжки о шипы диких роз, которые цвели в зарослях ежевики у обочины шоссе. Когда он бежал, впереди на дороге показались фары машины, и он нырнул в придорожные кусты, не желая, чтобы кто-нибудь увидел его посреди чистого поля в одних трусах во втором часу ночи.
Но даже когда шум двигателя затих вдали, он не стал спешить выбираться. Он смотрел на луну, похожую на гигантскую дыру в небе, сквозь которую с той стороны лился свет, и полной грудью вдыхал запах влажной травы, теплых роз и нагретого жарким летним солнцем асфальта, который еще не успел остыть и потому был чуть вязким по краям и пах гарью.
Он воображал, как целует Сидни, как погружает свои руки в ее волосы. От нее всегда пахло чем-то загадочно-женским, как в салоне, где она работала. Ему нравился этот запах. Всю жизнь. Он восхищался женщинами. Амбер, администраторша из салона Сидни, была хорошенькая и тоже так пахла. К тому же она явно симпатизировала ему, но Сидни каждый раз с трудом удерживалась от того, чтобы не посоветовать ему пригласить ее куда-нибудь, когда он заходил к ней в «Уайт дор». Сидни не питала к нему страстных чувств, но, пожалуй, относилась к нему слегка по-собственнически. Глупо, наверное, надеяться на то, что со временем она полюбит его? Его собственного желания хватило бы на двоих.
Он поднялся и побежал обратно к дому, и позади него, точно хвост кометы, замелькал бледно-лиловый огонек.
Лестер из окна спальни наблюдал, как бежит его внук. В семье Хопкинсов все мужчины были такие. И сам Лестер тоже был когда-то. Повсеместно распространено заблуждение, что, если ты стар, ты не можешь испытывать страсть. Они все испытывали страсть. Они все бегали по одному и тому же полю. Давным-давно, когда Лестер только познакомился со своей будущей женой, деревья сами загорались, стоило ему остановиться под ними ночью. Ему очень хотелось, чтобы и на долю его внука выпало то, что довелось испытать им с его дорогой Альмой. И эти ночные пробежки, когда ты несешься вперед, как будто охваченный огнем, были первым шагом к этому. В конце концов, если Сидни его половинка, Генри прекратит бессмысленную беготню и побежит к ней.
Клер обнаружила, что есть вещи, ждать которых приятно, — например, Рождества, или когда поднимется тесто, или окончания далекого путешествия в какое-то особенное место. Однако были и другие вещи, к которым это не относилось. Дожидаться, когда одна особа наконец уедет, например.
Каждое утро, перед самым рассветом, Тайлер встречался с Клер в саду. Они прикасались друг к другу и целовались, и он говорил ей такие слова, от которых ее бросало в краску, стоило вспомнить их днем. Но потом, за миг до того, как горизонт начинал розоветь, он уходил с обещанием: «Еще три дня», «Уже два дня», «Всего день».
Накануне отъезда Рейчел Клер пригласила их с Тайлером на обед якобы из вежливости, поскольку было доброй южной традицией делать самые разнообразные вещи якобы из вежливости, но на самом деле ей просто хотелось побыть с Тайлером, а единственным способом добиться этого было смириться с присутствием Рейчел.
Она накрыла стол на террасе и подала цветки цуккини, начиненные салатом из индейки. Она знала, что Тайлер невосприимчив к ее блюдам, но Рейчел-то не такая, а цветки цуккини способствовали пониманию. Рейчел должна была понять: Тайлер принадлежит ей, Клер. И точка.
Только Бэй заняла свое место за столом, а Клер расставила угощение, как на крыльце показались Тайлер с Рейчел.
— Мм, выглядит аппетитно, — произнесла Рейчел и, усевшись за стол, с ног до головы смерила Клер взглядом.
Наверное, она была неплохим человеком. В конце концов, Тайлеру же она нравилась, а это что-то да значило. Но вместе с тем было совершенно понятно, что она до сих пор испытывает к Тайлеру какие-то чувства, и ее внезапное появление в его жизни было подозрительно. Она явно была женщина с прошлым.
Углубляться в которое у Клер не было ни малейшего желания.
— Я рад, что вы сможете познакомиться поближе перед тем, как ты уедешь, — обратился Тайлер к Рейчел.
— Ты же знаешь, у меня свободный график, я могу задержаться, — заявила Рейчел, и Клер чуть не выронила кувшин с водой, который держала.
— Попробуйте цуккини, — только и сказала она.
Этот обед обернулся настоящим кошмаром; нетерпение, возмущение и страсть схлестнулись за столом, точно три противоборствующих ветра разных направлений. Плавилось масло. Поджаривался хлеб. Сами собой переворачивались стаканы с водой.
— Странно тут у вас как-то, — сказала со своего места Бэй, пытавшаяся есть.
Она прихватила горсть жареного сладкого картофеля и отправилась в сад, где ее ничто не смущало и не казалось странным, даже яблоня. В конце концов, у каждого свое понятие о странном.
— Пожалуй, мы пойдем, — проговорил наконец Тайлер, и Рейчел с готовностью поднялась.
— Спасибо за обед, — сказала она.
«Он уходит со мной, а не остается с тобой» — это не было произнесено вслух, но Клер все равно услышала.
Когда Сидни вернулась вечером с работы, Клер принимала душ. Струи воды, попадавшие на ее разгоряченную кожу, превращались в такой пар, что все кругом заполнял влажный туман. Клер услышала, как открылась дверь ванной, и вздрогнула от неожиданности, когда появилась рука Сидни и выключила воду.
Клер выглянула из-за занавески.
— Зачем ты это сделала?
— Затем, что на улице из-за тумана дальше собственного носа ничего не видно. Я чуть было не заявилась в дом Харриет Джексон, приняв его за наш.
— Неправда.
— Но могло бы быть правдой.
Клер поморгала мокрыми ресницами.
— Я пригласила Рейчел с Тайлером на обед, — призналась она.
— С ума сошла? — спросила Сидни. — Ты хочешь, чтобы она вообще никогда отсюда не уехала?
— Конечно не хочу.
— Тогда перестань напоминать ей, что Тайлеру нужна ты, а не она.
— Она уезжает завтра утром.
— Ну-ну.
Сидни вышла из ванной, вытянув вперед руки, как будто не могла разглядеть ничего перед собой.
— Не вздумай еще раз принять душ, а не то Рейчел не найдет обратной дороги.
Заснуть в ту ночь Клер так и не смогла. Под утро она пробралась в комнату Сидни и присела на корточки перед окном, из которого был виден дом Тайлера. Она просидела там до самого рассвета, пока не увидела, как Тайлер вышел из дома вместе с Рейчел и помог ей погрузить ее чемоданы в машину. Потом поцеловал ее в щеку, и Рейчел уехала.
Тайлер остановился на тротуаре, глядя на дом Уэверли. Он делал это все лето — смотрел на дом Клер, желая войти в ее жизнь. Настала пора впустить его. Она или переживет это, или умрет. Тайлер или останется с ней, или уйдет. Тридцать четыре года она прожила, держа все в себе, и вот теперь отпустила на волю эмоции, как бабочек выпускают из коробки. Они не упорхнули в разные стороны, ошалев от свободы, а просто полетели прочь, медленно, постепенно, чтобы она могла проститься с каждой из них. Приятные воспоминания о матери и бабушке остались с ней — это были бабочки, которые никуда не улетели, потому что были слишком старыми, чтобы сниматься с места. Это было нормально. Они ей не мешали.
Клер поднялась и двинулась к двери, но вздрогнула, когда за спиной у нее послышался голос Сидни:
— Ну что, она уехала наконец?
— Я думала, ты спишь, — сказала Клер. — Кто «она»?
— Рейчел, балда.
— Да, уехала.
— И ты идешь к нему?
— Да.
— Ну слава богу. Из-за тебя я всю ночь не могла заснуть.
Клер улыбнулась.
— Прости, я не хотела.
— Хотела-хотела. — Сидни накрыла голову подушкой. — Иди уже поскорей к своему Тайлеру и дай мне поспать.
— Спасибо, Сидни, — прошептала Клер в полной уверенности, что сестра не слышит ее слов.
Чего она не заметила, так это того, что Сидни выглядывает из-под подушки с улыбкой на лице.
Как была, в ночной рубашке, Клер спустилась по лестнице и вышла на крыльцо. Взгляд Тайлера, когда она шла по двору, был прикован к ней. На полпути они встретились, и пальцы их переплелись.
Они впились друг в друга взглядом, ведя молчаливый диалог.
«Ты уверена?»
«Да. Ты этого хочешь?»
«Больше всего на свете».
Взявшись за руки, они вошли в его дом и положили начало новым воспоминаниям; одно из них получило имя Мария Уэверли Хьюз и появилось на свет через девять месяцев.
Несколько дней спустя Сидни с Генри прогуливались по парку в центре города. Генри встретил ее после работы, и они, как это у них уже повелось, отправились пить кофе. Их прогулки продолжались минут по двадцать, потому что она спешила домой к Бэй, а он к деду, но каждый день примерно с пяти часов она начинала ждать встречи с ним, безотчетно посматривая на часы и бросая взгляды в сторону двери салона. Как только он появлялся на пороге с двумя стаканами ледяного кофе из «Кофе-хауза», она встречала его возгласом:
— Генри, ты мой спаситель!
Всем известно, что стоит одинокому мужчине появиться в салоне красоты, как все немедленно набрасываются на него, словно стервятники. Девушкам, с которыми работала Сидни, Генри нравился, и они строили ему глазки и поддразнивали его, пока он дожидался ее. Однако когда Сидни сказала коллегам, что они просто друзья, вид у них стал разочарованный, как будто они знали о ней что-то такое, о чем она сама не догадывалась.
— Ну как, вы с дедом сможете прийти к нам с Клер на ужин? — спросила Сидни, когда они вышли из салона.
Клер ни разу прежде не приглашала никого к себе в дом. Как и их бабка в последние годы жизни, она никогда не любила гостей. Но теперь у Клер был Тайлер, и любовь изменила ее, сделала меньше похожей на бабку и больше похожей на нее саму.
— Я помню об этом. Мы придем, — пообещал Генри. — По-моему, вы с Клер вполне неплохо уживаетесь друг с другом. Вы обе очень переменились. Помнишь дискотеку по случаю Хэллоуина в девятом классе?
Она на миг задумалась, потом простонала:
— О господи! — и уселась на каменную скамью у фонтана. — Я совсем забыла об этом.
В тот год Сидни на Хэллоуин нарядилась Клер. Тогда это казалось ей ужасно остроумным. Она купила дешевый черный парик и заколола его гребнями, облачилась в перепачканные землей джинсы и старые садовые шлепанцы сестры. Клер тогда могла запросто выйти на улицу, не догадываясь, что все лицо у нее в муке, и девицы в магазине нередко потешались над ней, так что Сидни вымазала щеки мукой. Гвоздем номера был фартук с надписью «Поцелуй повариху». Все просто покатывались со смеху, поскольку весь город знал, что никто не станет целовать чудаковатую Клер, которой в то время было чуть за двадцать, но которая уже до смешного закоснела в своих привычках.
— Мне кажется, тогда ты сделала это, чтобы выставить ее на посмешище, — сказал Генри, присаживаясь рядом с ней. — Теперь я замечаю, что ты одеваешься как она, но думаю, что на этот раз ты искренне хочешь быть похожей на нее.
Сидни оглядела свою блузку без рукавов, которую позаимствовала у сестры.
— Верно. Впрочем, этому поспособствовало еще и то, что я не захватила с собой почти никакой одежды, когда приехала сюда.
— Вы уезжали в спешке?
— Да, — ответила Сидни, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.
Ей нравилось теперешнее положение дел, те отношения, которые между ними установились, так похожие на те, что были у них в детстве. Дэвиду в этой картине мира места не было. Когда они были вместе, он даже не существовал. К тому же Генри не принуждал ее ни к чему большему, нежели простая дружба, и это было огромным облегчением.
— Значит, ты был на той дискотеке?
Он кивнул и сделал глоток из своего стакана.
— Я пришел с Шейлой Баумгартен. Она училась на класс старше.
— Ты часто ходил на свидания? Я что-то не помню, чтобы видела тебя в традиционных местах встреч парочек.
Он пожал плечами.
— Ходил иногда. В выпускном классе и еще год после я встречался с девушкой из Университета Западной Каролины.
— Западной Каролины, говоришь? — Она шутливо подтолкнула его локтем. — Значит, тебе нравятся женщины постарше.
— Мой дед твердо верит в то, что у нас в семье все мужчины непременно женятся на женщинах старше себя. Я делаю это, чтобы сделать ему приятное, но, возможно, какая-то доля правды в его словах все же есть.
Сидни рассмеялась.
— Так вот почему твой дед спросил меня, сколько мне лет, когда мы приходили к тебе на мороженое!
— Именно поэтому, — кивнул Генри. — Он вечно пытается свести меня с какой-нибудь женщиной. Но всегда настаивает на том, чтобы она была старше.
Сидни не хотелось этого говорить, поскольку эти их встречи с Генри очень ей нравились, однако в конце концов она все же решила сделать ему приятное и сказала:
— А знаешь, нашей администраторше Амбер почти сорок. И ты ей нравишься. Давай я сведу тебя с ней.
Генри уткнулся в свой стакан и ничего не ответил. Она очень надеялась, что не смутила его. Приятель никогда не казался ей застенчивым.
Он вскинул голову, и в солнечном свете Сидни увидела, как кожа под его коротко обстриженными волосами стремительно порозовела. Наверное, от солнца. Она протянула руку и ласково, как мальчика, потрепала его по голове. Он до сих пор и оставался для нее тем дружелюбным, полным достоинства маленьким мальчиком, которого она когда-то знала. Ее самым первым другом.
— Носил бы ты бейсболку. Обгоришь ведь.
Он повернулся к ней и очень странно, почти печально посмотрел на нее.
— Ты помнишь свою первую любовь?
— Ну конечно. Это Хантер-Джон Мэттисон. Он был первым мальчиком, который пригласил меня на свидание, — с грустью сказала Сидни. — А кто был твоей первой любовью?
— Ты.
Сидни рассмеялась, решив, что он пошутил.
— Я?
— В первый же день шестого класса меня точно обухом по голове стукнуло. После этого я не мог разговаривать с тобой. И всегда жалел об этом. Когда я увидел тебя на праздновании Четвертого июля и это состояние повторилось со мной снова, я сказал, что на этот раз не допущу, чтобы это помешало нам быть друзьями.
Эта мысль никак не желала укладываться у Сидни в голове.
— Что ты такое говоришь, Генри?
— Я говорю, что не хочу, чтобы ты сводила меня со своей Амбер.
В мгновение ока ее картина мира изменилась. Она больше не сидела рядом с маленьким Генри.
Она сидела рядом с мужчиной, который любил ее.
В тот же день Эмма вошла в гостиную после безуспешной попытки поднять себе настроение при помощи похода по магазинам. В городе она наткнулась на Эванель Франклин, и та сообщила, что весь день ее ищет, потому что должна дать ей два четвертака.
День у нее и вправду выдался хуже некуда, поэтому полученные от чокнутой старухи деньги показались единственным светлым пятном.
Она сделала огромную ошибку, когда встретилась за обедом с матерью, чтобы продемонстрировать покупки. Ариэль выругала дочь за то, что та купила недостаточно нижнего белья, и немедленно отправила ее подыскать что-нибудь сексуальное для Хантера-Джона. Впрочем, даже белье не исправило бы положения. Они с Хантером-Джоном не занимались сексом уже больше недели.
Внезапно она бросила пакеты, увидев Хантера-Джона на диване с большим альбомом в руках. Он снял пиджак с галстуком, в которых уходил с утра на работу, а рукава его рубашки были закатаны.
— Ой, Хантер-Джон! — воскликнула Эмма, широко улыбаясь, несмотря на сосущее чувство тревоги под ложечкой. — Что ты делаешь дома посреди дня?
— Я взял отгул. Я ждал тебя.
— Где мальчики? — спросила она в надежде завлечь его в спальню.
Ее взгляд метнулся к розовому пакету, тому самому, в котором лежал прозрачный черный лифчик и не скрывающие практически ничего трусики с крошечными красными бантиками.
— Няня повела их в кино, а потом куда-нибудь поесть. Я подумал, что нам надо поговорить.
Она судорожно стиснула кулаки. Поговорить. Обсудить. Расстаться. Нет уж. Она кивнула на альбом, который он держал в руках.
— Что ты смотришь?
— Наш выпускной альбом, — сказал он, и у нее оборвалось сердце.
Как все могло бы быть! Она украсила его рабочий кабинет дома старыми футбольными фотографиями и призами. Она даже вставила в рамку его старую спортивную футболку. То было время, которым он мог гордиться, время, когда все было возможно.
Время, которое она у него отняла.
Забыв о разбросанных по полу свертках и пакетах, она подошла к дивану и присела рядом с ним, осторожно, несмело, опасаясь, что он отшатнется от нее, если она будет двигаться слишком быстро. Альбом был раскрыт на развороте с любительскими фотографиями, снятыми их одноклассниками.
Почти на всех были Сидни, Эмма и Хантер-Джон. На некоторых их троица была запечатлена в крытом помещении для пикников при кафетерии, где они иногда покуривали украдкой. На других — на скамье выпускников в главном зале, привилегированном месте, право сидеть на котором оспаривали самые популярные личности в школе. Рядом со своими шкафчиками, дурачатся перед камерой. На вечеринке после футбольного матча в честь дня рождения школы в тот год, когда Хантер-Джон передал победный пас.
— Я был влюблен в Сидни, — произнес Хантер-Джон, и Эмма испытала странное удовлетворение.
Или, пожалуй, чувство собственной правоты. Он все-таки признался. Он признался, что все дело в ней. Но потом он продолжил:
— Насколько может быть влюблен подросток. Тогда мне казалось, что это серьезно. Я гляжу на эти фотографии, и на всех до единой я смотрю на нее. И ты тоже на всех до единой смотришь на нее. Я давным-давно и думать о ней забыл, Эмма. А ты — нет, так ведь? Выходит, все эти десять лет Сидни стояла между нами, а я даже об этом не подозревал?
Эмма уставилась на фотографии, стараясь не заплакать. Слезы делали ее уродливой. У нее распухал нос, а тушь с ресниц рекой текла по щекам.
— Я не знаю. Я знаю только, что мне все это время не давал покоя вопрос: если бы можно было повторить все сначала, ты поступил бы так же? Ты выбрал бы меня?
— Так вот в чем дело? И все это время ты из кожи вон лезла — секс, образцовый дом, — потому что считала, что я не хочу быть с тобой?
— Я лезла из кожи вон, потому что люблю тебя! — в порыве отчаяния выпалила она. — Но я лишила тебя выбора! Из-за меня ты остался дома, вместо того чтобы поступить в колледж. Ты стал воспитывать детей, вместо того чтобы уехать на год в Европу. В глубине души я всегда считала, что испортила тебе жизнь, потому что так сильно ненавидела Сидни, потому что мне невыносимо было знать, что ты любишь ее, а не меня. Так невыносимо, что я соблазнила тебя. И разрушила все твои планы. С тех самых пор я каждый день пытаюсь загладить свою вину перед тобой.
— Боже правый, Эмма. Ты не лишала меня выбора. Я выбрал тебя.
— Но когда ты снова увидел Сидни, неужели тебе не пришла в голову мысль о том, как все могло бы повернуться? Неужели ты не сравнивал ее и меня? Неужели ты хотя бы на миг не задумался о том, какой могла бы стать твоя жизнь без меня?
— Нет, — ответил он с искренним недоумением в голосе. — За все эти десять лет я почти не думал о ней. И после ее возвращения тоже. Но ты упорно продолжаешь напоминать мне о ней. Ты считаешь, что ее возвращение все изменило. Но для меня оно не изменило ровным счетом ничего.
— О, — произнесла она, отворачиваясь в сторону, чтобы вытереть глаза, в которых стояли слезы, готовые вот-вот хлынуть ручьем.
Он взял ее за подбородок и повернул лицом к себе.
— Я не хотел бы ничего изменить, Эмма. Ты прекрасная жена. Ты моя радость и счастье. Ты заставляешь меня смеяться, ты заставляешь меня думать, ты возбуждаешь меня. Порой ты ставишь меня в чертовски неловкое положение, но это счастье — просыпаться рядом с тобой по утрам, возвращаться домой к тебе и мальчикам по вечерам. Я самый счастливый мужчина на свете. Я очень тебя люблю, так люблю, как никогда и не думал, что можно кого-то любить.
— Сидни...
— Хватит! — грубо оборвал он ее, рубанув в воздухе рукой. — Хватит! Не начинай! С чего ты взяла, что я пожалел о своем выборе? Много дней я ломал голову, пытаясь понять, что я мог сделать, чтобы не допустить этого, и знаешь, к какому выводу я пришел? Наши отношения тут ни при чем. Дело в отношениях между тобой и Сидни. Еще, подозреваю, может быть, между тобой и твоей матерью. Я люблю тебя, а не Сидни. Я хочу жить с тобой, а не с Сидни. Мы уже не те, какими были тогда.
Он захлопнул альбом, оставив на его страницах детские мечты о спортивной карьере и о путешествии по Франции.
— Во всяком случае, я не тот.
Она положила ладони ему на бедро, довольно высоко, потому что она была такой, как была, и не могла бороться с собой.
— Я не хочу быть такой, Хантер-Джон. Правда, не хочу.
Он испытующе посмотрел ей в лицо.
— Я думаю, она останется здесь, Эмма.
— Я тоже так думаю.
— Я имею в виду — в городе, — сказал он. — Не в нашей жизни.
— А-а.
Он покачал головой.
— Попытайся, Эмма. Ни о чем больше я тебя не прошу.