Оказавшись в широком прямоугольнике тени, отбрасываемой созидавшейся много веков и лишь недавно достроенной базилики Сен-Назэр, писец брат Мишель остановился, взглянул на то, что происходило напротив входа в собор, и тут же резко прикусил язык, чтобы болью предупредить приступ гнева.

Стоя на насыпи, рабочие заносили над головами деревянные молоты и с грохотом опускали их на четырехфутовые колья. Осеннее солнце в тот день было необычайно ярким, и от пронзаемой земли исходили жаркие волны, как будто костер уже был разожжен. Согласно традиции, колья образовывали полукруг, открытый навстречу главным вратам вознесшейся к небу готической базилики со стрельчатыми окнами, похожими на сложенные в молитве руки.

Толкая друг друга, по узким мощеным улицам к собору стекались купцы и крестьяне, дворяне и нищие, монахи и монахини в черных и коричневых рясах, и все они с искренним любопытством взирали на происходящее. При виде рабочих их мрачные, напряженные от неожиданной жары лица, жесты и речь внезапно оживали.

Двое робких купцов с пришпиленными к груди желтыми войлочными кружочками, предупреждающими всех остальных о том, что знаменитый инквизитор Бернар Ги назвал «отрыжкой иудаизма», и один – неуверенно – другому:

– Сожгут ее, значит… И что, уже решено? Вдова в траурном одеянии, по виду из обедневших дворян, прищурившись от негодования, – своей служанке с продуктовой корзиной в руке:

– Хотят ее сделать мученицей. А ведь она уже святая. Просто потому, что она из Тулузы, понимаешь…

Два монаха верхом на ослах:

– Скатертью ей дорога! Пусть дьявол приберет ее к себе!

– Мы бы могли принести с собой еды. Да и детей привести, – это уже от дородной косоглазой крестьянки в белом тюрбане, улыбающейся своему угрюмому муженьку щербатым по его же милости ртом.

Невозможно было не слышать каждое слово, невозможно не чувствовать дыхание каждого, кто его произносит, – такая узкая была улица. Чувствуя, как потные тела мужчин, женщин и животных задевают его, брат Мишель положил руку на чернильницу из слоновой кости, которая была привязана к его бедру. Он боялся не столько карманников, сколько того, что в толпе чернильницу нечаянно кто-нибудь оторвет. К животу его был привязан большой черный пакет с вощеной дощечкой для письма, пером и скрученным пергаментом, поэтому он старался сохранять дистанцию в полруки между собой и своим наставником, доминиканским священником и инквизитором Шарлем Донжоном, который уверенно прокладывал путь сквозь хаос.

Усилием воли Мишель отвел глаза от рабочих и кольев, ибо этот род казни вызывал в нем неимоверный гнев.

«Я думал, что их надо спасать, а не убивать!» – крикнул он однажды при схожих обстоятельствах своему приемному отцу, главе французской инквизиции кардиналу Кретьену, разъяренный притворными заверениями гражданских властей, что казней больше не будет.

Мишель до сих пор испытывал гнев, и теперь еще больший, ведь он, как и та вдова, был уверен – приговоренная к смертной казни аббатиса и вправду святая, обвиненная по ошибке. В своем родном городе Авиньоне он сам видел, как она вылечила раненого человека простым прикосновением.

Поэтому теперь каждый удар молота Мишель воспринимал как вызов.

«Боже, пусть этот кол не понадобится, – молил он про себя, – и тот, другой…»

По всей видимости, рука закона уже была готова безжалостно обрушиться на обвиняемых в ереси.

«Никому не дали и шанса на спасение. Так им не терпится зажечь костер!» – думал Мишель.

Собственная миссия раздражала его; это был всего второй инквизиционный процесс, в котором он участвовал, но и первый еще продолжал напоминать о себе ночными кошмарами.

Тут ему хорошенько поддала коленом шедшая сзади молочница, умудрившись при этом не расплескать ни капли из кувшинов, которые она несла на плечах. Теснимый толпой, Мишель не смог разглядеть ее как следует. Но услышал тихий плеск молока в кувшинах и почувствовал по запаху, что на жаре молоко уже начало подкисать. Впереди образовался затор: люди не двигались с места, завороженные предстоящей казнью, поэтому пинком молочницы Мишеля притиснуло к спине отца Шарля, и писец поморщился, услышав, как хрустнул тонкий пергамент.

Несмотря на толчок, Шарль все же устоял на ногах. Весь его вид излучал спокойствие и достоинство. Он был невысок ростом, на целую голову ниже своего протеже, но держался прямо и уверенно; его торс под простой черной сутаной (которую он носил в том возрасте, когда духовные лица его происхождения и сана уже одеваются в яркие шелка, атлас и меха) был широк и крепок. Им с Мишелем предлагали остановиться в роскошном дворце епископа, построенном рядом с базиликой, прямо на месте древней городской крепости. Но отец Шарль нашел дипломатичный способ одновременно и принять, и отклонить это предложение, сказав, что они с Мишелем остановятся неподалеку – в доминиканском монастыре, примыкающем к базилике.

Чтобы успеть к заутрене, они поднялись задолго до зари, хотя накануне вошли в ворота Каркассона уже в сумерках, а в полночь вместе с насельниками монастыря приняли участие в службе. На рассвете разделили трапезу с братьями (ячмень и капустный супчик), а когда солнце взошло, нанесли визит епископу, который настоял, чтобы их еще раз покормили – на этот раз дорогими паштетами и колбасами.

Епископ Бернар Риго был странным, угрюмым стариком. Его розовый с легким пушком череп, чуть прикрытый скуфьей, напоминал головку новорожденного младенца, а голубые глаза так буравили собеседника, что Мишель невольно отвел взгляд в сторону – и от лица, и от тарелки епископа, на которой смешались паштеты и колбаса.

– Ради Церкви и его святейшества аббатиса Мария-Франсуаза должна послужить примером того, что злодеяние, совершенное против Папы, причем у самого его дворца, не останется безнаказанным. – Риго наклонился вперед и понизил голос, словно опасаясь того, что их могут подслушать. – Но мы должны действовать быстро – как можно быстрее и незаметнее. Здесь многие и без того возмущены ее задержанием.

Последнее было неудивительно. Население Юга, и особенно Лангедока, еще помнило резню, устроенную здесь и в соседнем городе, Тулузе. Десятки тысяч людей были убиты здесь во имя Бога и парижского короля. И не важно, что убитые были еретиками-альбигойцами, которые верили в двух богов – бога зла и бога добра, а также фратичелли, твердившими о том, что раз у Христа не было собственности, ее не должно быть и у Церкви.

Но сама мысль о том, что аббатиса будет приговорена к смерти без должного расследования и суда, была противна Мишелю. Он не осмелился произнести вслух первое, что пришло ему на ум: «Но ведь она настоящая святая, посланная Богом для проявления милосердия», – ибо это было более чем неразумным.

До ее ареста официальное отношение Церкви к матери Марии-Франсуазе было решительно скептическим, и Мишелю приходилось все время держать свои мысли при себе, чтобы избавить и себя, и своего учителя не только от неловкости, но и от подозрения.

Но не успел он произнести менее опасную фразу: «Но, ваше святейшество, можем ли мы быть уверены в ее виновности без тщательного расследования?» – как заговорил отец Шарль.

– Ваше святейшество, – заметил маленький священник с безграничным уважением, – я полностью разделяю ваши опасения. Но я могу действовать только так, как велят мне Бог и законы Церкви…

– Вы будете делать то, что приказал кардинал Кретьен, – твердо сказал Риго. – А он, позвольте вам заметить, несколько озабочен малым числом приговоров по вашим представлениям, отец, а также тем, что вы не желаете должным образом применять пытки. Аббатиса Мария-Франсуаза дает вам шанс… искупить свою вину.

– Искупить вину? – спросил Мишель, торопясь защитить учителя и забыв поэтому подладить свой тон под тон отца Шарля. – Но, ваше святейшество, не прошло и двух дней, как мы прибыли сюда от самого кардинала Кретьена, а он не отдавал подобного приказа. А если бы он хотел что-то сказать отцу Шарлю, то легко мог сделать это тогда. И кроме того, никаких разногласий между его преосвященством и отцом Шарлем вовсе нет.

Когда он заговорил, Шарль положил руку на плечо своего юного подопечного, тщетно пытаясь остановить его.

Услышав дерзкую речь Мишеля, епископ откинул голову назад и выпятил грудь, будто готовясь нанести удар:

– Мальчишка! Ты хочешь сказать, что я лжец? Но тут он понял, в чем дело, смягчился и улыбнулся:

– Ах да, ты ведь его приемный сын! Да, Мишель? Но тогда твой отец наверняка обучал тебя законам инквизиции. А он сообщил мне, что, когда аббатиса постриглась в монахини, она несомненно была христианкой. Но потом, обратившись к колдовству, она стала вероотступницей.

Со злобной поспешностью он кинул в рот кусок паштета и немного посмаковал его между языком и нёбом, прежде чем проглотить.

«Вероотступница»! Фатальное слово. Оно означало душу, которая приняла Христа лишь для того, чтобы потом отвергнуть Его, – омерзительный грех против Духа Святого, который не могут простить ни Бог, ни Церковь. После того как произносилось слово «вероотступница», казнь следовала без промедления.

Мишель ожидал, что отец Шарль тут же бросится на защиту аббатисы, но священник молчал, и это вынудило молодого монаха самому взять слово:

– Прошу вас простить меня, ваше святейшество, но как мы можем быть уверены в том, что она – вероотступница, пока мы не выслушали ее показаний?

Епископ лишь слегка повел головой и плечами, но казалось, будто он наклонился вперед. Его потускневшие от старости голубые, навыкате глаза смотрели на Мишеля с плохо скрываемой яростью.

– Ты что, хочешь, чтобы и ты, и добрый отец впали здесь в еще большую немилость? Да?

– Он этого не хочет, – поспешно вмешался отец Шарль. – Он добрая душа и просто хочет видеть, что все обратились ко Христу. Так же, впрочем, как и я, ваше святейшество.

– Благородная цель, – слегка смягчился епископ и откинулся назад, – но не всегда достижимая. Вы еще очень молоды, брат Мишель, но со временем узнаете, что встречаются души, вина которых столь велика и сердца которых наполнены такой мерзостью, что даже Бог не в силах спасти их.

– Но если бы, – робко спросил писец, избегая взгляда епископа, – но если бы было доказано, что мать Мария – не вероотступница и что все ее поступки были вдохновлены Богом, а не дьяволом?..

– В высшей степени бессмысленный вопрос! – ответил Риго, снова раздражаясь. – Она виновна, тому есть свидетели. И если я не ошибаюсь, вы – один из них.

На это брат Мишель лишь склонил голову, хотя сердце его было в полном смятении. Как мог епископ, доминиканец, обвинять аббатису в том, что она – приспешница зла? Ведь сердца доминиканцев полны особого благоговения перед Матерью Христа, подарившей розу святому Доминику. А про мать Марию говорят, что она напрямую общается со Святой Девой и является Ее представительницей на земле. И рассказы о чудесных исцелениях множатся с каждым днем.

Его святейшество явно слишком стар и введен в заблуждение. Конечно же, Кретьен никогда не говорил об аббатисе ничего подобного. Да и гонцу из Авиньона пришлось бы всю ночь скакать во весь опор, чтобы прибыть в Каркассон с письмом к Риго раньше Мишеля и Шарля.

Отец Шарль сидел рядом с Мишелем – спокойный, безмолвный, неумолимый.

На тонких голубоватых губах Риго заиграла легкая улыбка. Удивительно, но он еще сохранил все передние зубы, хотя они, правда, приобрели цвет дубовой коры.

– Я знаю, что могу доверять и вам, святой отец, и юному брату. Вы все сделаете правильно. Преступления, совершенного против святого отца, достаточно для вынесения самого сурового приговора. Но нельзя забывать об огромной популярности аббатисы в народе. Если она останется жива, пусть даже и будет отлучена от Церкви, сохранится вероятность народного восстания, а также опасность того, что мать Мария-Франсуаза может получить политическую поддержку некоторых… сбившихся с пути владык…

Мишель понимал, что епископ имеет в виду некоторых представителей высшего духовенства. В этом Риго был прав, потому что, считаясь святой, аббатиса обладала огромной политической властью – настолько огромной, что до своего задержания больше влияла на архиепископа Тулузы, чем сам епископ Каркассона. Так вот, значит, в чем дело: Риго был настолько напуган и исполнен зависти, что решительно желал смерти аббатисы.

Тут же Мишель мысленно услышал знакомые увещевания отца Шарля: «У тебя слишком горячая голова, сын мой. Ты должен научиться уважать вышестоящих. Господь поместил их выше тебя для того, чтобы ты смог научиться смирению».

Смирение! Весьма трудно помнить о пользе смирения, когда стоишь на коленях подле костра, в пламени которого корчится человек. После того как от Мишеля потребовали присутствия при сожжении первого осужденного, в следствии по делу которого он участвовал в качестве писца, Мишель еле дошел до своей кельи и его рвало до тех пор, пока в желудке совсем не осталось желчи. И потом еще целый час или более того его мучили рвотные спазмы. Тогда Кретьен подошел к нему и положил руки ему на голову, а потом, когда голова Мишеля покоилась на покрытых парчой коленях великого инквизитора, тот смачивал его лоб прохладной тряпицей и говорил:

– Это трудно, сын мой, я знаю, это очень трудно. Мишель сказал ему, что должен уйти, что такое ужасное послушание – не для него, но Кретьен мудро объяснил ему:

– Во-первых, тяжесть их смертей ложится на мои плечи. Не будь таким гордецом, Мишель, а помни: ты всего-навсего писец. Во-вторых, Господь дал нам самое трудное задание из всех, задание, которое ежедневно проверяет нас на храбрость, и если бы одним из обвиняемых был я, то я бы хотел, чтобы прислуживал мне такой преданный и заботливый человек, как ты. Ибо я знаю, что у тебя доброе сердце и что ты непрерывно молишься за грешников, и я знаю, что Господь слышит тебя. Я видел тебя рядом с приговоренным в тот момент, когда он умирал на костре, и я абсолютно уверен в том, что твои молитвы доставили его душу к Христу в час его смерти. Господь поручил тебе нести особо тяжкий крест в этой жизни – так неужели ты хочешь, чтобы твое место занял кто-нибудь безжалостный и бессердечный? Или же ты понесешь свой крест с радостью, принося тем самым величайшее добро тем, кто в нем больше всего нуждается? В тот день, когда тебя оставили младенцем у дверей Папского дворца, Мишель, Господь ниспослал мне сновидение: мне приснилось, что ты станешь величайшим из всех инквизиторов, станешь тем, кто сможет вновь объединить Церковь в одной истинной вере. Господь избрал тебя для великой миссии. Так будь храбр и молись Ему, чтобы Он дал тебе силы.

Это воспоминание слилось с другим. Мишель вспомнил, как Риго, похожий на трясущийся скелет, обтянутый кожей и облаченный в ярко-красный атлас, поднялся со своего роскошно убранного кресла и сказал: «Три дня. У вас всего три дня на то, чтобы получить от этих женщин признание и передать в руки светского суда для исполнения приговора».

– Три дня… – с изумлением выдохнул Шарль, прежде чем Мишель проговорил то же самое. Кретьен не мог отдать такого приказа!

– Этого времени вам хватит, – ровным тоном сказал епископ.

– Но, ваше святейшество, – прервал его Шарль, – в деле замешаны шесть женщин, а ведь иногда требуется несколько дней, чтобы получить хотя бы одно признание, а поскольку нас всего двое, я и отец Тома, я не…

– Этого времени хватит, – повторил Риго не терпящим возражения тоном.

Не произнеся более ни слова, он поднял руки, желая благословить монахов и давая им тем самым знак, что пора уходить.

Последовав примеру отца Шарля, Мишель отодвинул стул и встал на колени.

Неожиданно что-то сверкающее выскользнуло из пальцев старика и замерло, пролетев дюйм, два, три. Золотой крест на цепочке – нет, два креста, по одному в каждой руке. Епископ подошел сначала к Шарлю, а потом к Мишелю и с торжественно-печальным видом надел им на шею эти кресты. Каждый крест был в два раза толще большого пальца Мишеля и почти в два раза длиннее. Края его были не квадратными, а резными, зубчато-филигранными, и золотая фигура Христа была исполнена с поразительной тщательностью, так что видны были колючки на терновом венце и зрачки глаз. Над ней была выгравирована надпись: «I.N.R.I.» – «Иисус Назорей, Царь Иудейский», увенчанная шестиконечной звездой Давида – необычное дополнение. Стоило такое количество золота, должно быть, неимоверно дорого.

Дрожащей от старости рукой епископ осенил крестным знамением коленопреклоненных мужчин и сказал: – Эти кресты были освящены самим Папой. Не снимайте их во время исполнения вашей миссии, ибо аббатиса подобна коварной женщине, а эти кресты защитят вас от ее власти. – Риго уже было отвернулся, но остановился и добавил: – Такая защита вам понадобится, ибо у Кретьена повсюду шпионы и за вами будут пристально наблюдать. Вы не должны огорчить его, святой отец. Наказание за неудачу будет суровым.

К тому времени, когда аудиенция у епископа закончилась, наступила почти середина утра и в соборе совершали службу третьего часа. Когда монахи вышли из полутемного дворца, их чуть не ослепило солнце, уже начавшее нагревать камни мостовой. Некоторое время они шли молча, потом Мишель сказал:

– Святой отец, скажите мне, что я ослышался. Скажите мне, что Риго не угрожал нам наказанием в том случае, если мы обнаружим, что аббатиса невиновна.

Шарль остановился и повернулся лицом к своему писцу.

– Во-первых, Мишель, не мы обнаружим ее виновность или невиновность, а я. Я один. Поэтому ты не имеешь к этому никакого отношения.

Пристыженный, Мишель склонил голову в знак признания правоты Шарля. Шарль спросил, смягчив тон:

– Но ведь ты веришь в то, что она – святая?

Мишель заколебался.

Наконец тихо ответил:

– Да.

– Тогда я понимаю твое смятение, – ровным голосом заметил Шарль. – Но даже в этом случае не твое дело судить, виновны или нет заключенные, а мое. Ты знаешь, что и Кретьен, и я абсолютно не разделяем твоего мнения, а мы оба выше тебя по чину. Что касается епископа, то он может угрожать, сколько ему вздумается, но сегодня же вечером я отправлю кардиналу депешу, в которой упомяну о неуместных замечаниях Риго. Тебе не стоит его бояться.

Несмотря на то, что сказал отец Шарль об аббатисе, Мишель верил в то, что священник поступит так, как велит Господь, ибо всегда поступал так раньше. Мать Мария-Франсуаза была святой (и Мишель тайно молился ей). Шарль поймет это, когда встретит ее и услышит ее объяснение. Он вынесет справедливый приговор.

А Мишель будет неустанно молиться, прося Господа смягчить сердце кардинала.

Наконец движение на улице возобновилось. Молоко тихо плескалось в кувшинах и отдавало кисловатым запахом. Ускорив шаг, монахи вышли на узкую кирпичную улочку и двинулись мимо высоких, узких магазинчиков, деревянные прилавки которых выступали прямо на улицу, так что Мишель невольно задевал рукавом ароматные, свежие караваи хлеба, резко пахнущие круги сыра и только что подбитые башмаки. Вторые этажи деревянных домов, где жили торговцы со своими семьями, угрожающе выдавались вперед, иногда почти соприкасаясь с домами напротив и создавая внизу подобие крытого прохода. Услышав наверху смех, Мишель поднял голову и увидел, что жена пекаря, высунувшись из окна, шутливо хлопнула по руке свою соседку, жену виноторговца, улыбавшуюся ей из дома напротив.

Вскоре дома расступились, лавки стали реже, а улица шире. На ее пересечении с другой широкой улицей стояла тюрьма, большое каменное здание четырехугольной формы, шириной и высотой почти не уступающее собору, но совершенно невыразительное по архитектуре. Проследовав за священником мимо адвокатов и их взволнованных клиентов, Мишель поднялся по потертым, скошенным ступенькам к тяжелым деревянным дверям. У дверей стоял часовой с блестящим от пота и наморщенным от постоянной брани лбом. Когда доминиканцы приблизились, он молча указал им на одну из открытых дверей.

Мишель вошел внутрь и заморгал, пытаясь разглядеть что-либо в темноте: в длинном, узком вестибюле не было окон. Единственным источником света был тряпичный факел, прикрепленный к покрытой плесенью стене.

– Тюремщик! – позвал священник, потом достал из рукава платок и прикрыл им нос, усы и большую часть своей тонюсенькой бороды. Конечно, здесь было прохладнее, чем на улице, но при этом ничуть не приятнее: аромат розы и лаванды не мог перебить запахов человеческого кала, кровавой мочи и страдания. Так пахла любая тюрьма, и всякий раз, когда Мишель оказывался в тюрьме, на него накатывало ужасное воспоминание о свинье, которую монастырский повар не сумел зарезать сразу, и она вырвалась из его рук с наполовину перерезанным горлом и заметалась по двору, истошно визжа и оставляя за собой кровь и экскременты, а самое главное – жуткий, резкий запах, который повар назвал впоследствии запахом страха.

Пытки над людьми производили похожую вонь, висевшую в воздухе еще долго после того, как прекращались людские страдания.

Какое-то время было тихо, а потом послышались неровные шаги, сопровождаемые позвякиванием металла. Из темноты появился тюремщик – невысокий, прихрамывающий человек с толстенными ручищами и ножищами. На первый взгляд Мишелю показалось, что волосы у него на темени выбриты, как у монаха, однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что причиной его лысины являются лишь время и природа.

– О-о, святой отец! – воскликнул он, осклабившись. – Отец Шарль, не так ли? Добро пожаловать! Добро пожаловать! Как мы вас ждали! Нечасто нам оказывают честь такие образованные люди, как вы! – тараторил он.

Хотя священник не отнимал от носа платка, было видно, что выражение его лица чуть потеплело, хотя он и не улыбался: слишком уж мрачной была предстоявшая ему работа. Он лишь величественно кивнул и приглушенно ответил:

– Скажите, отец Тома и его помощник уже прибыли?

Тюремщик покачал головой.

– Здесь только палачи… А про отца Тома я ничего не слыхал.

И действительно, Тома, еще один член инквизиторского суда, должен был прибыть сюда вместе с Шарлем и Мишелем, однако задержался на несколько часов «по личному делу». Если бы это был какой-то другой священник, Мишель подумал бы, что задержать его могли разбойники на дорогах, однако он слышал кое-что об отце Тома и по тому нарочитому молчанию, что хранил по этому поводу отец Шарль, заключил, что опоздание отца Тома, скорее всего, имело отношение к его любовнице. Как любимому протеже кардинала (любимому, по мнению Мишеля, даже больше, чем собственный сын), отцу Тома оказывалось особое снисхождение.

– Тогда мы можем увидеть заключенную? – вежливо спросил Шарль у тюремщика. – Мать настоятельницу Марию-Франсуазу?

– О да! – Тюремщик выкатил глаза, темные и при этом настолько глубоко посаженные и такие узкие, что белков почти не было видно. – Великую каркассонскую шлюху, как некоторые ее называют? Но вам следует знать, что некоторые из здешних жителей до сих пор почитают ее за святую и им этот суд ох как не по душе! Но я-то не из таких, нет! – Он замолчал, а потом похотливо спросил: – А что, святой отец, правда то, что о ней говорят? Что она вытворяла в папском дворце?

От омерзения Мишель невольно скривил губы. До него тоже дошел слух о том, что аббатиса публично совершила непристойный сексуальный акт, магический акт, призванный оскорбить Папу Иннокентия. Но ничего подобного она не совершала. На самом деле она сделала нечто прямо противоположное. Всего одним прикосновением она вылечила раненого человека.

Как правильно заметил Риго, Мишель лично был свидетелем этого – и ему в первое мгновение показалось (хотя он и не говорил об этом никому), что он смотрит на саму Святую Деву, излучающую свет. Но потом этот образ померк, и Мишель понял, что перед ним обычная женщина во францисканском одеянии. И тем не менее он по-прежнему видел перед собой посланницу Бога, ибо лицо ее светилось не иначе как божественным светом.

И как могут грешники говорить о подобной святой такие мерзости?

В полумраке тюремного вестибюля Мишель заметил, что взгляд отца Шарля посуровел. Он опустил платок, и теперь его ставшее строгим царственное лицо с впалыми щеками и густыми, черными как уголь бровями было видно хорошо.

– Мы прямо сейчас взглянем на аббатису, – тихо сказал он тюремщику.

– Ну конечно, – вздохнул тот и повернулся так аккуратно, что ключи, висевшие на большом кольце у него на бедре, звякнули – вся связка одновременно.

Он медленно двинулся вперед, осторожно ступая на искалеченную ногу.

Шарль и Мишель последовали за ним и стали один за другим спускаться по чрезвычайно узкой, спиралевидной, похожей на раковину улитки каменной лестнице.

Откуда-то снизу донеслись дикие крики. Кричала женщина. Мишель автоматически заставил себя подавить острое чувство жалости и начал молиться:

– Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою, благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего… Святая Марие, Матерь Божия, молись за нас, грешных, и в час нашей смерти…

Услышав крик, отец Шарль как ястреб накинулся на тюремщика.

– Здесь есть другие заключенные, помимо францисканских сестер?

Тюремщик явно тянул с ответом, и Шарль сразу понял, что означает его молчание, и поэтому продолжал:

– Почему палачи занимаются моими арестантками? Они не имеют права действовать без моего приказа!

Мишель задыхался от гнева. Тюремщик опустил голову и стал рассматривать башмаки Шарля.

– Они прибыли из Парижа час назад, монсеньор, и потребовали, чтобы я привел монашек к ним. И я думал – я и в самом деле так думал, сеньор, – что они действуют по вашему приказанию.

– Это не так.

Тюремщик поднял голову, и неожиданно в его голосе послышались обвинительные нотки.

– Теперь я понимаю, добрый отец! Теперь я припоминаю, что они были вдрызг пьяными, когда потребовали привести монашек. Они явились сюда прямо из какой-нибудь таверны или из борделя, где, наверное, кутили всю ночь напролет…

– Немедленно отведите меня к ним! – Отец Шарль решительно и сурово взмахнул черным рукавом, делая тюремщику знак замолчать и продолжать спуск по лестнице, что тот и сделал, хотя и не слишком ретиво.

Дойдя до конца лестницы, они оказались в просторном подвале. Справа находилась большая общая камера, слева – несколько маленьких одиночных камер, а рядом – большие двойные двери, одна створка которых была приоткрыта. Воздух здесь был прохладнее, чем наверху, но при этом куда более спертым.

Багровея и пыхтя, тюремщик повел мужчин по коридору, разделявшему одиночки и общую камеру, представлявшую собой огороженное железной решеткой пространство с каменным полом, покрытым соломой. На соломе сидели, сбившись в кучку, шесть монахинь – раздетые, в одних лишь нижних рубашках, жалкие и несчастные. У всех были тонкие носы с горбинкой и нежная кожа, что говорило о том, что они происходят из благородных французских семей; остриженные волосы подчеркивали изящные изгибы шеи. Они были рождены в богатстве и роскоши и в юном возрасте отправлены в монастырь. О жизни они не знали ничего, кроме рукоделия, чтения, религиозных размышлений. Кандалов и цепей на них не было; они вообще не были связаны – возможно, это свидетельствовало о тайном сочувствии к ним со стороны тюремщика.

Когда отец Шарль и брат Мишель проходили мимо них, монахини проводили их взглядом: женщины одновременно повернули головы в их сторону. Две из сестер – одна светловолосая, другая темноволосая – плакали, шепча молитвы; у них были розовые, как у младенцев, опухшие веки. На лицах остальных застыло выражение безмолвного ужаса, которое так часто доводилось видеть Мишелю.

Тюремщик остановился у дверей в камеру пыток, откуда доносился утробный гогот. Мишель не мог долее сдерживаться. Невзирая на возможное осуждение со стороны своего господина, он рванулся вперед и распахнул дверь. И в тот же миг его взору предстало бледное тело, подвешенное на высоте около фута над полом с помощью ворота и цепей, привязанных к каждому запястью и поднимавших руки назад и вверх. Это была страппадо, то есть дыба, использовавшая собственный вес жертвы для выворачивания плечевых суставов. Это пыточное устройство было весьма действенным, уже через несколько минут применения вызывавшим смещение суставов и агонию. Но этого было мало: после прекращения пытки боль только нарастала, поэтому жертва быстро сдавалась и сознавалась в своем преступлении.

Вздернутая на дыбу женщина была без сознания. Голова ее свесилась вперед, подбородок касался ключицы. Под маленькими, похожими на створки раковины гребешка грудями резко выступали ребра, под ними тянулся плоский белый живот; над дельтой золотистых волос выступали тазовые кости. Тонкие ноги были сжаты и слегка согнуты в коленях. На каменной стене в отсвете факелов покачивался ее силуэт – силуэт женщины-мессии, распятой на невидимом кресте.

Один из палачей встал перед ней и, приподнявшись на цыпочки, схватил ее за груди. Второй, еле держась на ногах, подтаскивал к жертве какой-то ящик, одновременно неловко пытаясь снять с себя штаны.

– Опустите ее! – закричал Мишель, вбегая в камеру, и с силой и ловкостью, поразившими его самого, пинком сбил с ног палача, тащившего ящик.

Второй палач, с мутными от хмеля глазами, отпустил свою жертву и с воинственным видом повернулся к ее спасителю. Мишель был высоким парнем, но второй палач был выше его и явно сильнее. Стоя вплотную, они с ненавистью смотрели друг другу в глаза. Мишель был готов драться.

– Опустите ее! – как гром прогремел от дверей голос Шарля, в котором слышалась ярость Христа, изгоняющего менял из храма.

Палач обратил свекольного цвета лицо к священнику:

– Но нам сказали…

– Мне все равно, что вам сказали другие. Отныне вы будете слушаться только меня!

– Но вы…

Отец Шарль угрожающе вскинул руку, требуя от него замолчать.

Здравый смысл взял верх над опьянением и темпераментом, и палач, сообразив, что Шарль – противник опасный, вздохнул и взялся за ворот дыбы. Женщина упала на землю, как брошенная марионетка. Мишель подхватил ее – груду костей, обтянутых кожей, – и подождал, пока второй палач снимет цепи с ее запястий.

Здесь было не до ложной скромности. При виде ее синяков и вывороченных костей, при мысли о бесчестии, которому она подвергалась, Мишель не испытывал ни замешательства, ни неловкости – один лишь ужас. Он постарался как можно лучше прикрыть ее тело рукавами рясы и вынес ее мимо отца Шарля в коридор.

Законы инквизиции запрещали тюремщикам, палачам и инквизиторам бить или насиловать жертв, но подобные преступления совершались сплошь и рядом. Шарлю и Мишелю не раз приходилось с этим сталкиваться, равно как и с невежеством относительно прав заключенных или наглым пренебрежением ими. Установленная практика запрещала пытки без присутствия или разрешения инквизитора. «Practice Officii Inquisitionis haereticae pravitatis», изданная Бернаром Ги три десятилетия назад, была чрезвычайно конкретна в этом отношении и гарантировала обвиняемым определенные права. Одним из этих прав было предоставление возможности признать свою вину до применения пыток. Второе предполагало, что пытки должны применяться не просто так, ради мучения жертвы, а лишь с целью добиться признания.

– Я должен был бы немедленно сообщить о вас, – убийственно гневным тоном сказал священник, обращаясь к палачам. – О том, что вы виновны не только в нарушении правил, но и в преступлении, которое вы едва не совершили. Однако у меня мало времени, поэтому я даю вам законную возможность признаться самим. Посмотрим, как вы воспользуетесь ею… В противном случае я сам учиню вам допрос. Полагаю, вы представляете себе, с какой фантазией палач способен применить свое искусство на другом палаче.

С этими словами Шарль вышел в коридор и вслед за Мишелем – с помощью ключа, предоставленного тюремщиком, – вошел в общую камеру. Мишель аккуратно положил все еще не приходящую в сознание монахиню на солому. Тут же их обоих облепили блохи. Монахини, не обращая внимания на инквизиторов, обступили ее и с рыданиями и причитаниями прикрыли ее наготу грязным одеялом.

– Сестры, – торжественно обратился к ним Шарль, не заходя вглубь камеры, – приношу прощения за это нарушение закона и напоминаю, что вам будет предоставлена возможность избежать подобной судьбы.

Одна или две монахини подняли на него затуманенные глаза. Трудно было сказать, что означает мрачное выражение их лиц – искреннее раскаяние или подавленную ненависть. Остальные не отрывали взгляда от искалеченного тела, лежавшего между ними, и ни одна не заметила, как оба инквизитора удалились, а тюремщик запер камеру на замок.

Не произнося ни слова, тюремщик провел обоих священнослужителей по коридору мимо второй, пустой общей камеры и целого ряда пустых одиночек к последней камере в этом ряду. Там он остановился перед деревянной, обитой ржавыми железными полосами двери с зарешеченным окошком на уровне глаз и щелью над полом, через которую можно было подавать пищу и воду. Дверь оказалась незапертой и со скрипом распахнулась.

Мишель вошел следом за Шарлем.

Эта камера была такая же, как все остальные: сырой земляной пол, покрытый соломой, давно не опустошавшийся сосуд для испражнений, и у входа – маленький светильник из смоченной жиром тряпки, от которого распространялся не столько свет, сколько чад, покрывавший все вокруг черной гарью.

В то же время она отличалась от остальных: на полу горела отличная белая свеча в керамической подставке, отчего по стенам расходились дуги света. И воняло здесь гораздо меньше, так что Шарль даже сунул платок в рукав.

«Святое место», – тут же подумал Мишель и ему почудился слабый аромат роз.

Воспоминание о том случае, когда он последний раз видел ее – в Авиньоне, среди шумной толпы, – нахлынуло на него.

На доске, подвешенной к стене цепями, лежала женщина – на спине, отвернувшись лицом к стене. В тот миг, когда оба инквизитора проходили между женщиной и свечой, их тени упали на нее и на стену, заслонив призрачный силуэт темного дыма, кружившегося над их плечами.

Даже в полутьме Мишель сразу заметил, что ее щека, видневшаяся из-под пышной шапки коротко остриженных блестящих черных волос, раздута – возможно, кость была сломана, и что дыхание у нее короткое, прерывистое, неглубокое, как у человека со сломанными ребрами. Значит, мучители занимались ею в первую очередь. Мишель вспомнил о том, как в Авиньоне постигал науку врачевания, и тут же мысленно прописал ей ивовую кору от боли и мазь из листьев окопника, лепестков ноготков и оливкового масла – от синяков…

Отец Шарль сел на один из двух табуретов, предназначенных специально для инквизиторов. Мишель последовал его примеру и тоже сел, несколько позади священника, а затем отвязал от пояса сумку. Шарль мягко спросил:

– Мать Мария-Франсуаза?

Тело женщины слегка напряглось.

– Я отец Шарль, доминиканский священник, присланный Церковью для расследования вашего дела. А это, – он показал на своего помощника с почти отцовской гордостью, – мой писец, приемный сын кардинала Кретьена, доминиканский монах брат Мишель.

На мгновение он замолчал, словно ожидая, что аббатиса повернется к ним и ответит на представление. Но так как она не сделала этого, его голос посуровел:

– Но сначала, матушка, я должен принести извинения за плохое обращение с вами. Эти люди не имели права трогать вас до тех пор, пока вам не будет дана возможность признаться самой. Я доложу об этом.

Женщина медленно повернула к ним лицо.

Мишель едва подавил крик ужаса. Он думал, что увидит перед собой ту миниатюрную женщину в монашеском одеянии, которую он видел так недавно на площади в Авиньоне, где она исцелила одним прикосновением руки глаз стоявшего перед ней на коленях арестанта, – красивую женщину с оливковой кожей, большими глазами и изящным носиком.

Теперь аббатиса смотрела на них лишь одним здоровым темно-карим глазом; второй глаз, почти спрятанный за раздувшейся щекой, страшно отек и был залит свернувшейся кровью, натекшей из рассеченной прямо по изгибу брови. Кровь залила висок, щеку, крыло разбитого носа и стекала на лиловую верхнюю губу.

Она была очень молода, лет двадцати от роду, – слишком молода для того, чтобы успеть достичь высокого звания аббатисы и заслужить такие разноречивые оценки. И хотя в ее внешности, казалось, не было ничего выдающегося, в ее выдержке, в спокойном достоинстве перед лицом судьбы была величественная красота. За годы службы рядом с отцом Шарлем Мишель повидал бессчетное множество заключенных, и она была первая, в ком он не увидел страха.

Память снова вернула его в Авиньон, к тому мгновению, когда она оторвала взгляд от исцеленного и посмотрела прямо на него, на Мишеля. И в тот миг он понял, что она видит его насквозь, знает каждую его мысль, каждое движение его сердца. От нее исходила волна любви, предназначенной только ему, ему одному, любви такой святой, такой чистой и такой сильной, что он едва удержался на ногах, когда она захлестнула его. И он взглянул ей в глаза, и в этих глазах тоже была любовь и было понимание: Бог здесь.

И вдруг на него нахлынуло желание – столь сильное, какого он не испытывал никогда в жизни. Оно заполнило не только его чресла, но все его тело, и даже заныли кончики пальцев. Тут же его охватило чувство стыда за то, что он может испытывать похоть к такому святому созданию, и он стал молиться про себя: «Изыди, Сатана! Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие…»

При этом последние слова он обращал к аббатисе.

Напряженный от гнева голос отца Шарля вернул Мишеля к действительности.

– Они заплатят за преступление, матушка. Мы же пока, – тон священника стал несколько небрежным, – не будем терять времени. Против вас был составлен предварительный список обвинений.

Не оглядываясь на своего помощника, он протянул ему раскрытую ладонь.

Мишель очнулся, открыл сумку и развернул толстый свиток из нескольких листов пергамента. Выбрав нужный лист, он передал его отцу Шарлю. Хотя последний давно уже полагался при чтении на глаза Мишеля, он знал этот список наизусть: убийство невинных младенцев, общение с дьяволом, обучение ведьм, колдовство против отдельных лиц в Каркассоне, не говоря о самом тяжелом обвинении – колдовстве против его святейшества Папы Иннокентия…

Кроме этого последнего обвинения и имени обвиняемой, на всех пергаментах в сумке Мишеля значилось то же самое.

Шарль продолжал допрос:

– Матушка, я спрашиваю вас: признаете ли вы себя виновной в предъявленных вам обвинениях?

Внезапно здоровый глаз аббатисы затуманился, и одна слезинка скатилась по щеке.

Отец Шарль с мрачным видом показал ей пергамент, а Мишель достал чернильницу и перо.

– Документ уже готов, и вам остается лишь подписать его, – сказал священник. – Это список обвинений, который я вам зачитал.

Передавая Шарлю перо, Мишель увидел, что аббатиса смотрит не на пергамент, а на него самого. Потом она перевела взгляд на отца Шарля, и в это мгновение Мишелю удивительным и невыразимым словами образом открылось, что она плачет не от боли, причиненной ей палачами, не от позора тюрьмы и не от страха мучительной смерти.

Она плакала из жалости к ним, ее инквизиторам. Из глубочайшего сострадания к ним. И он почувствовал, как болезненно сжалось в ответ его сердце.

Она снова взглянула на Мишеля. Ее щеки сверкали слезами, смешанными с кровью, но выражение лица было спокойное. Какой невинной она выглядела – маленькая и израненная, на рваной грязно-белой подстилке. Короткие волосы и большие глаза делали ее похожей на подростка.

Никто бы не смог увидеть ее такой и не разглядеть в ней святую, не увидеть за ней Бога. Несмотря на ужасающие раны, лицо ее и открытый глаз были полны святости. Возможно, именно таким, подумал Мишель, являлся Иисус своим мучителям накануне распятия.

Он хотел повернуться к отцу Шарлю, узнать, что чувствует его наставник, но внезапно голова у него закружилась и он почувствовал, что теряет сознание…

Он не был больше собой, монахом Мишелем. Он был другим человеком, чужим, незнакомым себе самому. Он лежал навзничь и смотрел в залитое солнцем небо. Небо было таким голубым, таким спокойным, безразличным и холодным – это вместилище криков людей, которых побивают камнями, – таким тихим, спокойным было оно теперь. Но там, в небесной синеве, неслись какие-то темные вихри.

«Что это, – подумал он, – стервятники? Или приближающаяся смерть?»

Ему было все равно: он был слишком слаб, слишком спокоен, слишком опустошен.

Потом небо и стервятники исчезли, и вместо них возникло человеческое лицо – лицо женщины с большими черными глазами, темными бровями и ресницами, оливковой, загорелой кожей. Она склонилась к нему, улыбаясь. Он попытался улыбнуться в ответ, но не смог: слишком много крови вокруг – крови на металле, крови на земле, крови на языке… Но все это не имело никакого значения, ибо он видел ее. Наконец…

И несмотря на слабость, он преисполнился огромной любовью и непереносимым чувственным влечением, которого перед лицом неизбежной смерти совсем не стыдился. Такая страсть казалась святой, неотделимой от власти, изливавшейся из нее в него.

Ее голос, низкий и красивый, – голос, который он знал давным-давно, голос, который он знал всегда, но не помнил: «Бог, которого ты ищешь, – здесь. Понимаешь? Твоя жизнь здесь…»

Эти слова и идущее от них тепло охватили его таким чувством свободы, такой глубокой радостью и освобождением, что он испустил дух.

Мишель вернулся к действительности. Он был поражен тем, что произошло. Он словно видел сон, но при этом не спал, ибо он только что передал перо отцу Шарлю, словно ничего не случилось. Нет, скорее это был не сон, а последнее воспоминание умирающего – какого-то совершенно незнакомого ему человека. Он словно окунулся в это воспоминание.

Это было видение, ниспосланное ему Богом, но его значение ускользнуло от него. В то же время элемент похоти в этом видении смутил его, и он решил, что тому виной его собственная греховная природа.

Рука Мишеля инстинктивно потянулась к кресту, спрятанному у него на груди. Отец Шарль испытующе посмотрел на него и протянул перо и пергамент неподвижно лежавшей женщине.

Слезы мгновенно иссякли, и аббатиса покачала головой:

– Нет.

Удивительно, но Шарль не стал настаивать. Он опустил руки и вернул оба отвергнутых предмета Мишелю, который сунул их в сумку и вытащил восковую дощечку и палочку, использовавшиеся для записи дополнительных имен, обвинений и дополнений к признаниям.

Палочкой по воску писец написал следующее:

«В год 1357, в 22 день октября, мать Мария-Франсуаза, настоятельница францисканского монастыря в Каркассоне, официально предстала перед судом доминиканского священника отца Шарля Донжона из Авиньона и отказалась признаться в преступлениях, в которых была обвинена».

Палочка повисла в воздухе: писец ждал, что отец Шарль спросит, желает ли аббатиса признаться в других преступлениях или сделать заявление.

К изумлению Мишеля, отец Шарль сказал монахине:

– Совершенно очевидно, что вы не испытываете желания сотрудничать со следствием.

С этими словами он встал и направился к выходу. Сбитый с толку Мишель поспешно собрал свои письменные принадлежности и хотел последовать за ним.

– Но я сделаю признание, – сказала вдруг аббатиса с внезапной силой. – Только это не будет подпись под вашим документом.

Шарль резко развернулся, махнув полой темной сутаны, и посмотрел на нее. Он произнес всего два слова, но Мишель услышал в его голосе нотки разочарования:

– Так вы…

– Признаюсь, – подтвердила она, но ни в ее голосе, ни во взгляде не было ни следа раскаяния или сожаления. – Своими собственными словами и только ему.

Она показала на Мишеля.

Густые, темные брови священника резко вскинулись домиком; губы стали тонкими и побледнели. Несколько секунд он взирал на аббатису испепеляющим взором и наконец сказал:

– Неужели я должен говорить вам то, что вы и без того знаете? Что мой помощник еще не достиг сана священника и официально не может принимать ваши признания? И что я никогда не позволю ему остаться с вами наедине?

– Неужели я должна говорить вам то, что вы и без того знаете? – возразила она с совершенным бесстрашием и непочтительностью. – Что вам приказано сделать заключение о том, что я – вероотступница, и приговорить меня к смерти независимо от того, что я скажу? – На секунду она остановилась и взглядом показала на Мишеля: – Он не боится услышать правду и записать ее.

С мертвенно-бледным лицом, Шарль тяжело повернулся к Мишелю.

– Ей уже ничем не поможешь. Позови тюремщика, брат.

– Но, святой отец…

– Делай, как я сказал.

Все годы монашеского послушания и преданности отцу Шарлю потребовались Мишелю для того, чтобы подчиниться. Он выглянул в маленькое зарешеченное окошко и кликнул тюремщика – как оказалось, более громко, чем было необходимо, ибо тюремщик все это время ждал прямо за дверью. И его веселость, и та поспешность, с которой он отпер дверь, нимало не смогли скрыть смущение от того, что его застали в тот момент, когда он шпионил.

В течение всего трудного дня – а точнее, еще трех абсолютно безрезультатных допросов – подавленность отца Шарля лишь возрастала, и когда инквизиторы наконец покинули тюрьму и вышли на свежий воздух, брови его были нахмурены, а поступь – медлительна и тяжела. Вопреки своему обыкновению он не обсуждал происшедшее за день, а хранил полное молчание.

Мишель тоже молчал, столь глубоко было его разочарование в отце Шарле. Закон требовал, чтобы аббатисе было предоставлено несколько шансов сделать признание. Но Шарль уже произнес зловещие слова – слова, которые не произносил до сих пор ни разу, слова, которые звучали, как смертный приговор обвиняемой: «Ей уже ничем не поможешь».

«Я схожу с ума», – подумал Мишель, потому что мир и все, во что он верил, перевернулось с ног на голову.

Его наставник был честнейшим и благороднейшим человеком. Не было случая, чтобы отец Шарль не дал заключенному возможности высказаться и не выслушал бы его. Но сегодня он практически приговорил аббатису к смерти, не дав ей произнести ни слова. Церковь управлялась хорошими, почти святыми людьми – но сегодня Риго шантажом заставил священника пренебречь законами инквизиции.

Отец Шарль вздохнул и посмотрел вдаль. Людское движение заметно поредело: наступил час ужина. Освещенное лучами заходящего солнца лицо священника казалось страшно уставшим, почти изможденным.

– Брат Мишель, – сказал он. – Полагаю, что будет лучше, если завтра со мной пойдет другой писец.

Вот оно что! Отец Шарль собирался наутро вернуться к аббатисе и рекомендовать применение пыток. И он не хотел, чтобы его названый племянник присутствовал при совершении этого постыдного поступка.

В то же время что-то мешало молодому монаху поверить в то, что это правда.

– Но почему, отец? По какой-то причине аббатиса доверяет мне. И если мое присутствие может помочь получить признание…

– Она хочет, чтобы ты был один, Мишель. И причины, по которым она хочет этого, не имеют ничего общего с доверием. Я заметил странное выражение на твоем лице, когда ты впервые взглянул на нее сегодня утром. Ты был сам не свой. Осмелюсь я спросить, какие мысли посетили тебя?

Мишель не знал, говорить ли. Что-то подсказывало ему, что видение должно остаться тайным… но в то же время он знал, что отец Шарль хочет лишь уберечь его от беды.

Это было… как сон наяву. Я словно смотрел глазами другого человека, в другое время, в другом месте… И она – аббатиса – была там… – В его голосе появилась сила. – Это было видение, ниспосланное Богом, отец! Я почувствовал Его присутствие.

– Все эти твои разговоры о «чувствовании Бога», все эти видения говорят о том, что твой подход к религии слишком эмоционален. Бог в литургии и в требнике, а не в полетах фантазии. – Отец Шарль покачал головой и снова вздохнул, еще более печально. – Она тебя околдовала.

– Но епископ сказал, что святой отец сам благословил крест, и что он защи…

– Знаю, брат. Но факт остается фактом: она тебя околдовала. Вряд ли твой «сон наяву» был посланием Бога. – Он помолчал. – Как ты думаешь, сын мой, почему я так быстро увел тебя от нее? – Его тон стал ироничным. – Наверное, ты решил, что я просто выполняю приказы Риго?

Последняя фраза заставила Мишеля остановиться. Потом он смущенно признал:

– Если это правда, то я буду умолять вас простить меня. Я понесу любую епитимью, какую вы сочтете необходимой, святой отец, но я хочу помочь, хочу остаться рядом с вами. Я знаю, что Господь может спасти ее, и знаю, что могу быть полезен. Я знаю это.

– Мишель, сын мой. Неужели ты не можешь понять? Она – яд для тебя.

– Как вы можете знать это, святой отец? Но вы же были там, на помосте, видели ее, как и я… Разве не важно узнать правду, спасти душу, которая может оказаться невинной? Душу, которая в действительности может оказаться святой? И сегодня там, в той камере, присутствовал Бог – как и в толпе в тот день, когда приводился в исполнение мой первый приговор в Авиньоне. Неужели вы больше не узнаете Его?

Шарль отвернулся от него так резко, словно получил пощечину. Мишель сожалел о том, что задал такой болезненный вопрос, но продолжал:

– Если она и в самом деле ведьма, то почему она захотела опутать своими чарами именно меня, святой отец? Почему не вас? Я всего-навсего писец, какой ей от меня толк? Как вы уже заметили, не я решаю ее судьбу. Я могу лишь молиться за нее.

Карие глаза священника наполнились слезами. Он попытался сказать что-то, но не смог, переполненный чувствами. Наконец хрипло пробормотал:

– Я с радостью отдал бы свою жизнь, лишь бы защитить тебя от беды. Ты не позволишь старику сделать это? Не доверишься мне? Я не увижу причиненного тебе зла, не увижу, как твоя душа будет разрываться на части.

– Но никакого зла… – Мишель замолчал, вдруг осознав, о чем говорит Шарль: о том, что он хочет защитить своего воспитанника от многого – не только от возможного воздействия колдовских чар, но и от чувства вины в том случае, если преступность аббатисы будет доказана с его помощью.

Пристыженный, Мишель склонил голову:

– К сожалению, я должен возразить против этого, святой отец.

– У тебя нет иного пути, брат, кроме как подчиниться приказу своего наставника. Я начинал службу писцом, поприслуживаю же на этот раз в этой должности себе самому.

Вечер Мишель провел в уединенной молитве, но отстранение от следствия по делу аббатисы по-прежнему тревожило его. Ему хотелось верить в то, что Шарль позволит обвиняемой сказать все, что ей будет угодно, даже если это может вызвать гнев епископа, однако суровость священника к матери Марии казалась ему вполне искренней.

Мишель подумал о том, что с ним произойдет в случае казни аббатисы (будь проклят епископ!). Ему придется публично осудить эту казнь, может быть, даже написать письмо Папе. Риго, вероятно, ответит на это изгнанием Мишеля из доминиканского ордена. Мишеля это не слишком волновало, потому что Кретьен был гораздо более влиятельным, чем Риго, и смог бы защитить его от епископского гнева. Но после некоторого раздумья монах пришел к выводу, что подобное изгнание было бы для него большим облегчением. Вместо того чтобы служить Богу, наблюдая за тем, как обвиняемых приговаривают к смерти, он мог бы, наверное, присоединиться к францисканцам и бродить по деревням, читая проповеди и спасая души, прежде чем те успеют прогневить инквизицию.

Теперь же, однако, преданность требовала от него подчиниться приказу. Но вероятность того, что резкость Шарля была наигранной и что он может признать аббатису невиновной и лично ответить за это перед Риго, терзала Мишеля. Если бы случилось нечто подобное, сумел бы он защитить своего наставника?

Вот это задача: при любом раскладе кто-то должен был пострадать – и пострадать из-за него.

Раздираемый этими мыслями, он отказался от вечерней трапезы с монахами и оставался в своей келье, занятый размышлениями и молитвой.

«Боже, спаси мать Марию и сестер ее, и я сделаю все, что Ты пожелаешь. Я буду молиться не переставая, буду сечь себя еженощно, буду изнурять себя на глазах толпы, буду поститься в пустыне… Но только обрати к милосердию, Господи, сердца отца Шарля, епископа и кардинала! Помоги им увидеть, что они должны служить только Тебе…»

Пока он молился, вечерний свет, струившийся в маленькое, не прикрытое ставнями окошко кельи, постепенно стал тускнеть; наступили сумерки, а потом и полная тьма. Все это время Мишель стоял и стоял на коленях и лишь около полуночи повалился на бок и мгновенно уснул прямо на каменном полу.

Он снова был тем незнакомцем, снова смотрел глазами другого, слушал ушами другого и не мог видеть его лица, словно его собственная душа вселилась в тело другого человека, в его сердце, в его сознание.

Незнакомец ехал верхом, овеваемый утренней прохладой; его бедра и голени крепко охватывали мускулистые бока лошади, а в правой руке он сжимал тяжелое, очень тяжелое копье. Но рука его была полна молодой силы, которой было более чем достаточно, чтобы держать это оружие, и на бедре его висел меч длиной с его собственную ногу.

А на ножнах была вышита одна-единственная красная роза.

Далеко-далеко впереди бился на ветру темно-красный штандарт французского короля с тремя огненными языками, вышитыми золотом. Слева ехал одетый в латы рыцарь с закрытым забралом лицом и тронутой серебром бородой; в руках у него был флаг с изображением Девы Марии, окруженной звездами. Золотоволосый всадник, ехавший справа, был моложе рыцаря; он сурово смотрел на Мишеля, будто чего-то ожидал от него.

Обоих мужчин он знал. И знал их близко, как и они знали его. Медленно, медленно продвигались они вперед, и наконец он увидел, что они втроем были лишь каплей в море животных и людей. Царило полное молчание, нарушаемое лишь криками соколов, шуршанием конских копыт на опавших листьях, редким глухим покашливанием. Сквозь ветви полуголых деревьев он глянул вниз с вершины холма и в разреженном тумане внизу увидел изгиб реки, сверкавшей серебром в лучах восходящего солнца.

Где-то далеко резко пропели трубы.

Эта сцена вдруг померкла, и появилась она, аббатиса. Но теперь она не была ни монашкой, ни ведьмой – просто женщиной. Поразительной женщиной, одетой не в мешковину, а в нечто воздушно-белое, светящееся, как луна. С ее прекрасных плеч на спину и руки волнами спадала иссиня-черная ткань накидки. Она сидела в своей камере, на деревянной скамье, прижав колени к груди и обхватив их руками.

Мишель стоял перед нею с пером и пергаментом в руке. Он был писцом, готовым записать ее признание.

Его взволновало то, что он был с нею один на один, без отца Шарля, способного удержать его от похоти.

Но этот страх прошел, едва он взглянул в ее внимательные черные глаза и увидел в них святую любовь и желание. Она встала, не отводя от него взгляда, и пошла к нему. Ее одеяние растворилось в темноте, и она засияла перед ним – нагая.

Он не оказал никакого сопротивления, когда она взяла из его рук перо и пергамент и отбросила их в сторону. Он не возмутился, когда она обвила его своими руками и, притянув его к себе, прижала к его губам мягкие губы.

Он поцеловал ее и с не изведанной доселе дрожью сжал ладонью ее грудь. И почувствовал восторг, не омраченный ни малейшей мыслью о греховности происходящего, испытал невинную радость Адама, соединяющегося с Евой в райском саду.

И хотя он был девственником, он взял ее там, на сырой, холодной земле. Она, более мудрая, направляла его. Инстинкт охватил его как пламя, прижал его к ней, плоть к плоти, лицо к лицу. Радость и желание стали невыносимыми, и тут она коснулась пальцами его лица и прошептала: «Бог здесь, понимаешь? Бог здесь…»

Мишель проснулся в самый момент оргазма, в момент глубокого, царапающего горло вдоха – сильнейшего наслаждения, смешанного с обычным чувством вины за трепетное сокращение, выплескивание семени, новые сокращения, постепенно стихающие вместе с биением сердца.

Через секунду к нему полностью вернулось сознание. Он был монахом, находился в Каркассоне и лежал на полу кельи, предоставленной ему братьями-доминиканцами. И ему снова было неловко за дурные мысли об аббатисе, и он еще больше был озадачен приснившимся ему сном о воине.

С поспешностью, порожденной отвращением, он сел и одной рукой привел себя в порядок, промокнув выплеснувшееся семя складками широкого нижнего платья, настолько быстро, чтобы не дать себе возможность получить удовольствие от прикосновения. Неожиданно в дверь застучали.

– Да? – Мишель выпустил из руки влажную ткань и попытался успокоить дыхание.

Это не могло быть время первой молитвы. Да и колокола не звонили.

– Это брат Анд ре, – последовал ответ, шепотом, чтобы не разбудить остальных. – Можно войти?

– Конечно.

Тонкая деревянная дверь приоткрылась, и в щель шириной не более локтя бесшумно проскользнул пожилой горбатый монах. Трепещущий свет лампады освещал его лицо, оттеняя морщины вокруг рта и глаз, придававшие ему чуть ли не вампирский вид.

– Брат Мишель, – прошептал старик напряженным, таинственным голосом. – Отец Шарль серьезно болен. Он послал за тобой.

Мишель мгновенно вскочил, сорвал рясу с крючка на стене и натянул ее на себя. Воспоминание о сне тут же исчезло, уступив место беспокойству.

– Болен?

Брат Андре перекрестился и еле слышно выдохнул одно-единственное зловещее слово:

– Чума.