Глава 9

Софи останавливается перед дверью в кабинет Томаса и прислушивается. Тишина. Она легонько стучится, затем открывает дверь.

— Я принесла тебе чай, — говорит она, словно ей нужен предлог, чтобы войти; более того, чашка, которую она держит в руках, говорит сама за себя.

Он отрывает голову от работы и кивает ей, после чего снова склоняется над какой-то особью, держа увеличительное стекло. Софи ставит чашку с чаем на стол рядом с ним и топчется на месте. Она плакала до этого, и ей все равно, заметит он или нет ее опухшие глаза. Пусть знает, как он ее огорчает. Нет сомнений в том, что Томас меняется: к щекам возвращается здоровый цвет, ссадины заживают, и ходить он стал более ровно. Его хрупкая фигура окрепла.

Но он по-прежнему не хочет разговаривать с ней.

После посещения агентом их дома в четверг, два дня назад, Софи снова попыталась найти его журналы, а когда не смогла, решила попросить их у Томаса. Но впрочем, в другой день. Тогда это было бы некстати. Мистер Райдвел рассказал ей о тайнах, о препятствиях в его работе, о лихорадке. Правда, когда она внимательно смотрела на мужа — как он ест за обедом, опустив глаза, тщательно прожевывая пищу, — ничего такого на его лице она не видела.

Он оглядывается на нее через плечо, словно говоря: ты еще здесь? Она складывает перед собой руки и придвигается ближе.

— Я нашла голубую бабочку, Томас.

Он застывает на месте. Затем продолжает разглядывать своих бабочек, но каждый мускул у него заметно напрягается.

— Я хотела сказать спасибо. Она прекрасна.

Он кивает, и видно, как тело его снова расслабляется.

— Ты все-таки нашел свою Papilio, любимый?

Он откладывает в сторону увеличительное стекло, подносит ко рту кулак и кашляет. Раздается звук, словно в глотке у него перекатывается множество камушков. Это первый настоящий звук, который она услышала от него, — он заполняет кабинет, окружает ее со всех сторон. А потом Томас пожимает плечами.

Как он может не знать, поймал он ее или нет? Внезапно Софи раздражается из-за его уклончивости, из-за того, что он всегда сидит к ней спиной или с опущенными глазами. Во всяком случае, когда он находился в кататоническом состоянии, она видела, насколько он был болен, но теперь, похоже, намеренно не разговаривает. Теперь, когда он проводит дни напролет в своем кабинете — распаковывает, разбирает, каталогизирует и пишет, — она не может найти ему оправдания. Если бы он уделял ей столько же внимания, сколько своим глупым бабочкам. Или хотя бы той женщине в Бразилии. Может, все же отправить его в больницу — в конце концов, это пойдет ему на пользу.

О чем она думает? Она отгоняет эту мысль и забирает у него пустую чашку. Нет, следующий шаг — продолжать обычную жизнь, как будто ничего не произошло. Сделайте так, чтобы он занимался тем, что любит. Сегодня вечером они пойдут в театр. Она заставит его снова обратить на нее внимание.

Софи уже забыла, когда наряжалась в последний раз, чтобы пойти куда-нибудь вечером, поэтому тщательно готовится к выходу, что требует немало времени. Она выбирает платье, которое Томас купил ей перед самым отъездом, но так и не видел ее в нем. Бледно-лиловый шифон, прошитый медными нитями, мягкими складками ниспадает вокруг ее тела. Вначале она беспокоилась, что платье слишком смелое — вырез очень низкий, и сквозь отверстия видны плечи, — но теперь это не кажется существенным. Она не сомневается, что это Агата помогала Томасу выбрать фасон, потому что легко представить себе Агату в таком платье, сшитом по последней моде, к тому же подруга всегда уговаривала ее купить что-нибудь в этом роде. Она и думать не смеет о том, сколько оно могло стоить — все эти изысканные детали: свободный лиф, плетеный пояс из атласа либерти и рукава из гофрированной газовой ткани, перехваченные атласом. При каждом шаге в этом платье она вся мерцает — свет играет на ткани, украшенной блестками, и на бахроме.

Она закалывает шпильками волосы в высокую прическу с валиком и прикрепляет к платью цветок из шелка. Лиловый веер, подходящий по цвету, и сверкающее ожерелье завершают весь облик.

Еще раньше днем, пока Томас сидел в своем кабинете, она достала для него вечерний костюм. Софи обнаружила его, когда разбирала чемодан с вещами. Все остальное было заношенным и грязным. Когда Софи принюхалась к одежде, в которой он собирал образцы, ей представилось, что все пропахло джунглями, старые ботинки перепачкались глиной, к выщербленным подошвам присохли листья. Сам того не подозревая, он привез домой больше напоминаний о джунглях, чем это входило в его планы. Среди всей этой кучи старья и грязных лохмотьев, которую она впоследствии выбросила, находился великолепный черный костюм, к нему рубашка, галстук и даже гетры. Когда он мог все это носить? Она поднесла пиджак к лицу и вдохнула. Он слегка пропах сигарным дымом.

Ему понадобится защита сегодня — от изумленных взглядов людей, от тех из них, кто захочет вовлечь его в беседу, или тех, кто будет разглядывать его, ища признаки безумия. Ей не хочется признаваться в этом самой себе — иначе придется задуматься о здравости собственного рассудка, — но именно эти признаки беспокоят ее более всего то, как он упорно молчит, как избегает ее взгляда, когда она входит к нему в комнату, то, как он вскочил тогда, весь дрожа, увидев обыкновенную бабочку на оконном стекле. А еще эти таинственные исчезновения. Что, если Томас и сегодня вечером поведет себя странно и кто-нибудь расскажет об этом отцу? Он, конечно, сразу же отправит Томаса в заведение, а Софи заберет к себе жить нахлебницей, и каждый день она будет читать укор в его глазах: «Я же тебя предупреждал».

Доктор Диксон тоже может прийти сегодня в театр. Он большой любитель комедий — так он ей сам говорил. Если он увидит, что Томасу не становится лучше… Нет это не так — Томас определенно поправился с тех нор, как доктор осматривал его. Она выбросит все эти мысли из головы и сосредоточится на том, чтобы получать удовольствие, — и на том, чтобы мужу тоже было хорошо. А если он все еще помнит ту женщину, она заставит его забыть о ней.

Когда она заходит к нему в спальню, он сидит одетый на своей кровати. Увидев ее, он вскакивает на ноги с открытым ртом, как будто хочет что-то сказать, но снова закрывает его. Зато этот взгляд говорит сам за себя. Надежда теплым молоком разливается у нее в груди.

Вечер выдался теплым, у входа в театр собралось много народу. Гул разговоров и веселый смех окружают их по мере того, как они втроем двигаются тесным строем. Получается так, будто они с Агатой сопровождают Томаса, а не наоборот, как у всех остальных. Софи крепко сжимает его левую руку, а по другую сторону от него идет Агата: она так близко, что Софи слышит аромат ее духов — запах сирени. Очень сильный. Толпа расступается перед ними. Софи ожидала, что люди будут отводить глаза и поворачиваться спиной, как это было в церкви. Но нет — все приветливо улыбаются ей и Томасу. Разве она могла представить себе нечто подобное в церкви в тот день?

Софи рада теперь, что рассказала обо всем миссис Сайкс. Вначале ей показалось, что напрасно она сделала это — так хотелось оградить свою личную жизнь от посторонних глаз, но сейчас никто вокруг даже не пытается с ними заговорить, и все избавлены от мучительного чувства неловкости. Ей бы ужасно не хотелось, чтобы случился какой-нибудь казус.

Однако Роберт Чапмен идет прямиком к Агате, которая сразу же отодвигается от Томаса и поворачивается к своему возлюбленному. Взгляд ее одобрительно скользит по вечернему костюму молодого человека, в ответ он глядит на нее с таким же восхищением. Да уж, эти двое просто не могут скрыть своих чувств, хоть Роберт и усердствует, приветствуя Софи, а не Агату.

— Миссис Эдгар, — говорит он, беря ее руку. — И мистер Эдгар. Как приятно видеть вас дома, после долгих путешествий.

Должно быть, Агата поставила его в известность о положении дел, так как он не задает никаких вопросов Томасу, и она чувствует, как напрягшаяся было рука мужа смягчается.

— Послушайте, а вон и капитан Фейл, — говорит Роберт.

Он машет ему рукой, подзывая кивком головы. Вид у Сэмюэля совершенно несчастный, но через мгновение он берет себя в руки и машет в ответ, правда не двигаясь с места. Софи крепче сжимает руку Томаса, успокаивая их обоих. Она должна вести себя как ни в чем не бывало, чтобы поддержать Томаса. Чтобы поддержать себя.

— Я только что разговаривал с мистером Слэйтером из городского совета, — сообщает Роберт Агате. — Они собираются строить еще одну богадельню, хочешь — верь, хочешь — нет.

— Это же чудесно, — говорит Агата. — Как ты считаешь, Софи?

— Мм.

Интересно, куда может завести этот разговор? Томас рядом с ней опять напрягается, уставившись в землю, словно в трансе.

— Что ж, простите, сударыни, — говорит Роберт, — но я не согласен. Ричмонд скоро будет наводнен неудачниками.

— Кого именно вы называете «неудачниками»? — спрашивает Софи.

— Тех, кто не в состоянии позаботиться о себе или о членах своей семьи.

«Как мы, — думает она. — Он имеет в виду нас».

Неужели это то, что люди думают о них? Она вызывающе смотрит на него.

— Не будет ли нам спокойнее знать, что, если по какой-либо причине — не дай бог — вы окажетесь в положении, когда вам понадобится место в богадельне, оно будет в вашем распоряжении?

— Этого никогда не будет. К тому же если в одном городке имеется пять богаделен, то это будет притягивать к себе всех тех, кто обречен на неудачу, и Ричмонд превратится в такое место, где ни у кого не идут дела. А раз не идут дела, то весь Ричмонд будет жить в богадельнях. И тогда их понадобится открыть гораздо больше!

— Ты что-то сам себе противоречишь, Роберт, и посмотри, — Софи начинает сердиться. Прекрати сейчас же.

Он смеется и вскидывает руки вверх, сдаваясь.

— Ладно, леди. Пусть знание о том, что богадельни растут как грибы, приносит вам радость, а нам, джентльменам, придется проследить за тем, чтобы вы никогда не попали ни в одну из них! Правда же, Эдгар?

Он подмигивает Томасу, который смотрите безучастным видом глухого, словно не слышит, что к нему обращаются. Ухмылка на лице Роберта исчезает, и он быстро отворачивается, смутившись. Бормочет что-то Агате на ушко. Она тихо смеется, и на щеках ее выступает румянец. В самом деле, надо быть осмотрительнее, думает Софи. И неужели Роберт сейчас смеется над ними и заставляет Агату смеяться вместе с собой?

Тут есть над чем задуматься. Если Томас и дальше будет пребывать в таком же состоянии, неужели им придется рассчитывать лишь на милосердие других людей? Разумеется, отец никогда не позволит, чтобы они голодали, и денежного содержания Томаса им хватит на жизнь, но кому будет хорошо, если кто-то решит, что ему не место среди людей? До конца дней своих они будут жить отдельно: Томас — чахнуть безмолвно, а она — навещать его по воскресным дням и особым случаям.

Не надо было приходить сюда, и Томаса не надо было приводить. Она тем самым словно выставила их обоих на всеобщее обозрение — смотрите, люди, и оценивайте.

Когда они подходят к лестнице, ведущей к их местам в ложе, Агата близко наклоняется к Софи.

— Попроси мистера Чапмена присоединиться к нам, — шепчет она.

— Ну, Агата.

Софи даже не желает сдерживаться, но в то же время как она может уйти и подвести Агату и, что еще важнее, оставить ее наедине с мужчиной, который совсем недавно овдовел? Нельзя допустить, чтобы подруга так вела себя.

— Пожалуйста, Медведица. Ради меня?

Нехотя Софи оборачивается к мистеру Чапмену.

— Не желаете ли к нам присоединиться? Если, конечно, вас не ждут в другом месте.

— Благодарю вас, миссис Эдгар. С огромным удовольствием.

Они рассаживаются в своей ложе, и она оглядывает публику в партере и в ложах напротив. Ловит на себе взгляды людей. Веера взбивают теплый воздух. Гаснут люстры, и Софи украдкой смотрит на Томаса. Он сидит, уставившись на собственные руки, — ему, кажется, совершенно безразлично все происходящее вокруг.

Спектакль оказывается комедией — очень современная пьеса о нравах. Публика часто смеется, но Софи всякий раз не улавливает шуток — актеры говорят быстро, сыплют репликами направо и налево, и ей никак не удается сосредоточиться на смысле слов. Время от времени содержание пьесы шокирует кого-то из дам в партере — руки в перчатках возмущенно прикрывают рты, но из-под них доносятся смешки. Томас, кажется, уснул рядом с ней. Она так рассчитывала, что ему это поможет — если он вспомнит любимые прежде занятия, но, похоже, его состояние скорее ухудшилось, а не улучшилось.

Она ловит себя на том, что слова мистера Райдвела о письмах Томаса не дают ей покоя. Он писал ему о каких-то тайнах, которыми не с кем поделиться. Что он видел? А еще эти записи в журналах. Ей надо было продолжить их изучение в тот день, а не швырять дневник в стену, не дочитав. Правда, то, что обнаружилось в этих записях, и без того очень сильно огорчило ее, и вряд ли она смогла бы вынести что-то еще — это было бы свыше всяких сил. Несколько дней она бродила как во сне, сама не своя — все думала о случившемся, злилась, чувствуя себя совершенно больной и разбитой. Сможет ли она когда-нибудь простить его — неизвестно. Боль, причиненная им, так и ввинчивается в низ живота, словно отверткой. Но в ее силах постараться простить и позаботиться об их совместном будущем, невзирая ни на что.

Прошлой ночью ей приснилось, что Томас завернут в липкую пленку. Она смотрела на него, спящего под пленкой, и вдруг с содроганием поняла, что он — куколка насекомого. Он проснулся затем, в ее сне, и потянулся и задрожал в своем коконе, который начал рваться…

Агата пронзительно смеется, и Софи понимает, что пропустила какой-то особенно забавный эпизод. Она краем глаза смотрит на подругу, но, заметив, что пальцы ее переплетены с пальцами мистера Чапмена, тут же отводит взгляд. Глупая девчонка. Думает, что никто ничего не видит, но если она и впредь будет вести себя так, весь мир обо всем узнает. Впрочем, на нее Агата может положиться — она ее не выдаст. Софи придвигается к мужу поближе. Может, они с Томасом не такие уж и разные, в конце концов.

Представление заканчивается, и они вчетвером, влившись в толпу зрителей, спускаются вниз по лестнице в фойе. На пол пути все останавливаются. Люди позади напирают, как ураганный ветер.

— В чем задержка? — орет мужчина прямо над ухом Софи.

Она морщится и подчеркнуто трет ухо пальцами в перчатке. Они оказываются влажными — мужчина в своем рвении обрызгал ее слюной.

— Там дождь, — раздается голос снизу, — Все остановились у выхода.

— Ну так скажите, чтобы они пошевелились! — вопит все тот же мужчина.

За спиной происходит какая-то суета, и этот человек грубо наваливается на Софи и даже не извиняется. Она теряет равновесие и соскальзывает на следующую ступеньку, подвернув ногу. Томас подхватывает ее под локоть, поддерживая. Она оборачивается к нему, готовая улыбнуться, — пусть ей больно, но как он удивил ее своим жестом, как крепко держит за руку. Но Томас не смотрит на нее. Толпа вокруг него бурлит, возмущенные люди пытаются спуститься по лестнице, но Томас не сводит глаз с того человека, который брызгал на Софи слюной, — смотрит так, будто готов убить его.

— У вас проблемы, мистер? — спрашивает человек.

Томас продолжает смотреть. Щеки его покраснели, он шумно дышит через нос.

— Язык проглотил?

Роберт едва успевает удержать Томаса, выставив перед ним руку, когда тот уже готов броситься на мужчину. Тогда Томас разворачивается, отпускает Софи и устремляется сквозь толчею, пробивая себе путь локтями. Толпа, задвигавшись, начинает редеть — люди, несмотря на дождь, постепенно расходятся, — но Томас, двигаясь гораздо проворнее, опережает всех. Софи смотрит, как исчезает его затылок.

Грубиян хохочет.

— Это не смешно! — резко выкрикивает она.

Руки ее сжимаются в кулаки, и она еле сдерживается, чтобы не залепить ему пощечину. Этот тип все испортил. Люди вокруг уже крутят головами, чтобы посмотреть на нее, шепчутся между собой, поправляют воротнички и манжеты, которые Томас задел по пути. Они все обязательно решат, что он окончательно сошел с ума.

Мужчина пожимает плечами.

— Как вам угодно, сударыня.

Он отступает назад и смешивается с толпой.

Она смотрит вниз в фойе, разглядывает лица людей, ища среди них мужа, хотя уверена, что он уже выбежал наружу. Вместо этого встречается взглядом с капитаном Фейлом — он смотрит не отрываясь, и у нее все внутри переворачивается. Жаль, что она не надела что-нибудь поскромнее. Под этим взглядом она чувствует себя раздетой.

— Пожалуйста, подождите меня здесь, — говорит капитан Фейл кучеру. — Я недолго.

Он тяжело опирается на трость, высаживаясь из кареты на тихой улочке, ведущей прямо к реке. Огромный дуб растет перед домом мистера Уинтерстоуна; Фейл сразу вспоминает дерево, на которое залезал, будучи ребенком. Что ж, теперь по деревьям не полазишь — куда там с этой никудышной ногой.

Он думал, что будет вежливо — написать мистеру Уинтерстоуну, прежде чем нанести визит, но так и не дождался ответа. В его записке было сказано просто: «У меня есть срочное дело, которое я желал бы с вами обсудить. Буду в Кингстоне завтра утром, и мне бы хотелось навестить вас в середине дня». Разумеется, единственная причина его приезда в Кингстон — желание повидаться со стариком. Если тот спросит, можно будет придумать отговорку — что-нибудь вроде посещения портного.

Невероятно толстая экономка открывает ему дверь и хмуро смотрит на него. Впрочем, для своих габаритов двигается она довольно шустро, и Фейл вскоре оказывается в гостиной. Он ожидает у камина, не осмеливаясь присесть. В комнате, обставленной старинными кожаными креслами, висит тяжелый запах сигарного дыма. Над каминной полкой укреплена фотография молодой женщины, правда, снимок довольно давний. Выражение лица женщины вначале немного пугает его — она кривит губу, словно осуждая за то, что он пришел. Но глаза смягчают ее облик, и он меняет свое впечатление о портрете. Это, без сомнения, мать Софи, хотя они мало похожи друг на друга, если не считать светлых волос. Чуть ниже висит другая фотография, в серебряной рамке. На ней Софи, гораздо моложе, чем сейчас — почти девочка, — сидит на стуле, рядом с ней стоит мистер Уинтерстоун. Лица у обоих суровые, как обычно на фотографиях, но в их позах уж совсем явное безразличие. Уинтерстоун стоит, строго выпрямившись, опустив руки по бокам, хотя любой фотограф сказал бы, что надо положить их на спинку стула.

Капитан отворачивается от фотографий как раз в тот момент, когда Уинтерстоун появляется в комнате и подходит к нему, протягивая руку.

— Ваша записка явилась для меня приятной неожиданностью, — произносит старик. — Мне поправилось, как мы беседовали с вами в «Звезде и подвязке». Чем могу быть вам полезен, сэр?

Он приглашает его сесть в одно из кожаных кресел — оно скрипит, когда Фейл тяжело опускается в него.

— Надеюсь, что это я смогу быть вам полезен, сэр.

— В самом деле?

Уинтерстоун поднимается с места и идет к шкафу с напитками.

— Выпьете что-нибудь?

Он поднимает графин с коньяком, и Фейл согласно кивает.

— Дело касается мужа вашей дочери.

Уинтерстоун вручает ему напиток, в глазах его настороженность, но на лице ничто не отражается. Он садится и закидывает ногу на ногу, изящно махнув рукой, чтобы Фейл продолжал.

— Знаете ли вы о том, сэр, что мистер Эдгар, вернувшийся с берегов Амазонки, очень изменился?

— Изменился? Каким образом? Я с ним пока еще не беседовал, хотя мне было бы интересно услышать о его путешествиях.

— Он вернулся, в некотором роде… травмированным.

Уинтерстоун громко сглатывает.

— Вернее, он не разговаривает.

— То есть как это — не разговаривает? Вы хотите сказать — с моей дочерью? Они что, поссорились?

— Не только с вашей дочерью. Он ни с кем не разговаривает. Он, кажется, стал вроде как немым.

— Немым? — повышает голос Уинтерстоун — Он что, лишился рассудка?

— Ну, в том-то все и дело, сэр, вот почему я здесь. После нашей встречи в тот день, сэр, я подумал, что мой долг — рассказать вам об этом, поскольку миссис Эдгар, очевидно, скрыла это от вас.

— Уверен, у нее были на то причины.

— Причины, да, — говорит Фейл. — Возможно, она собирается рассказать вам. В конце концов, в настоящее время уже весь город знает об этом.

— Откуда всем стало известно?

— Вы же знаете, сэр, как люди судачат. Лично я никому ничего не рассказывал, хотя миссис Эдгар сама открыла мне этот секрет.

Брови Уинтерстоуна лезут наверх.

— Как хорошему другу мистера Эдгара. Томаса.

Он набирает в грудь побольше воздуха. Нужно врать осторожно и не запутаться.

— А еще они ходили в театр в субботу вечером, и одному нашему знакомому, мистеру Чапмену, пришлось удерживать мистера Эдгара изо всех сил, чтобы тот не набросился на одного человека, который просто слегка его подтолкнул. Боюсь, он стал очень жестоким, и меня беспокоит то, что Софи может угрожать опасность.

— Боже мой… Софи…

Уинтерстоун на мгновение погружается в собственные мысли, морща лоб.

— Вчера он ходил с ней в церковь и, честно говоря, выглядел так, будто ему вовсе не хотелось там находиться. Он не присоединился ни к одному псалму, ни к одной молитве.

Старик отрывает взгляд от стакана и смотрит на Фейла.

— Это же так понятно, сэр.

— Да, конечно.

Вот идиот. Он решил, что, если обвинит Томаса в недостатке веры, это ему поможет, но, похоже, плохо справился со своей задачей.

— Он избегает общения с прихожанами, хотя многие из них стараются выказывать ему свою доброту.

Уинтерстоун как сидел, так и сидит, только стакан его опустел, и теперь он постукивает ритмично по подлокотнику. Взгляд его устремлен в пол. Фейл ждет, когда он заговорит.

— Зачем вы рассказываете мне все это? — спрашивает старик в конце концов.

«Он сомневается в моих мотивах, — думает Фейл. — Сейчас или никогда».

— Я просто подумал, сэр, что, сообщив вам об этом, мог бы помочь несчастной паре. Я знаю, что миссис Эдгар не желает помещать своего супруга в больницу или другое лечебное заведение. Может, вы, с вашим влиянием, решили бы этот вопрос законным путем. В самом деле, ничего хорошего для вашей дочери не выйдет, если она будет замужем за человеком, который напоминает не что иное, как овощ.

Капитан смеется, но смех звучит тонко, по-девчачьи, и он мгновенно подавляет его.

— К тому же он склонен к насилию. Можно ли ожидать, что человек будет поддерживать вашу дочь, если очевидно, что он сам является для нее тяжким бременем, да еще представляет опасность?

— Капитан Фейл, — произносит Уинтерстоун, — вы намекнули на что-то, когда я видел вас в прошлый раз. Я прямо спросил тогда, что вы имеете в виду. Вы сказали, что с ним какая-то неприятность, и все. Почему вы сразу не рассказали мне всей правды, вместо того чтобы выдумывать какие-то истории о том, что у него сыпь и несколько царапин?

— Я… Я не хотел волновать вас, сэр. И я едва был знаком с вами тогда.

— Вы и сейчас едва знакомы со мной.

— Знаю, знаю. Но я действовал, как мне казалось, в интересах вашей дочери, из самых лучших побуждений.

Уинтерстоун сверлит его глазами. Все идет совсем не так, как планировал Фейл. Они так хорошо ладили за рюмкой коньяка в гостинице «Звезда и подвязка». Но сейчас, правду сказать, он преподнес старику дурную новость, и тот, конечно же, просто потрясен.

Внезапно лицо Уинтерстоуна смягчается, и он грустно улыбается.

— Вы правы, сэр. Моя дочь действительно оказалась в очень неприятной ситуации — хуже не придумаешь. Я подумаю, чем смогу ей помочь. Оставьте свои координаты, и я обязательно свяжусь с вами.

Это намек Фейлу на то, что ему пора уходить — он должен оставить мистера Уинтерстоуна наедине с этим новым знанием.

Вставая с места, он говорит:

— Я должен попросить вас об одном одолжении, сэр. Прошу вас, не говорите миссис Эдгар, что это я известил вас. Это весьма деликатный вопрос, ведь они оба — мои друзья. Мне бы не хотелось, чтобы она думала, будто я что-то замышляю против них. Даже, если это и так, — добавляет он быстро, — я искренне верю, что поступаю так ради их блага.

— Разумеется. Я ничего не скажу. Всего доброго.

— Но откуда ты знаешь, что призраки существуют?

Маленький брат Агаты сидит в постели, с глазами круглыми, как шиллинги.

— Потому что я разговаривала с ними, — говорит Агата. — Бабушка сказала, что у меня талант.

— А в этом доме есть призраки? — шепотом спрашивает Эдвин.

— Они везде, — отвечает она и щекочет его грудь, — Но нет, здесь мы ни одного не видели. Хотя в окрестностях Ричмонда их полно.

— Где, например?

— Например… в Хэм-хаусе. Ты бывал там. Говорят, есть там один кавалер, который является людям. Стоит им только подумать: «Странно, что за причудливая старомодная одежда на нем», как он…

— Что он?

Эдвин съеживается под одеялом.

Агата снижает голос до шепота, чтобы лучше напугать его.

— Он исчезает, — почти шипит она.

Эдвин нервно хихикает и прячет лицо под простынями.

— Еще, — доносится его приглушенный голос.

— Погоди-ка, — говорит Агата. — А ты слышал об Энни из арки?

Его макушка торчит из-под простыней, и он мотает головой, хотя уже много раз прежде слышал эту историю.

— В проходе под аркой старого дворца есть окно. Там появляется женщина — люди видят ее, когда идут мимо. Она очень печальна, и все проходящие слышат, как она плачет. Но никто никогда ее не видел, разве что только в окне.

Эдвин попискивает.

— Почему она плачет?

— Всю семью ее убили — ее мать, ее отца и… ее маленького братца!

Тут она принимается нещадно его щекотать, пока он не начинает визжать, чтобы она прекратила.

— Что здесь происходит?

Мать Агаты выглядывает из-за двери.

— Агги, опять ты забиваешь голову малышу всякой чепухой? Честное слово, ему же будут сниться кошмары — как ты не понимаешь!

Агата смеется и шепчет братику на ушко:

— Ты уже большой и сильный, так что сам распугаешь всех привидений, правда же, мой сладенький?

Эдвин решительно кивает головой, насупив брови и выдвинув вперед челюсть. Агата целует его в щеку и выключает лампу.

— Спокойной ночи, дорогой, — говорит она.

Оказавшись в своей спальне, она решает лечь пораньше. Присаживается к туалетному столику и начинает разбирать прическу. Высвободившиеся кудри рассыпаются по ее плечам, и она, взяв в руки щетку, приступает к нелегкой задаче по приручению собственных волос.

Сегодня она не виделась с Софи, но мысли о подруге по-прежнему ее беспокоят. Тот вечер в театре совсем не поднял ей настроение, особенно после стычки на лестнице. Они нашли Томаса на улице — он ждал их там, и они молча вернулись домой; Софи была вся на нервах. Когда Агата попыталась пожать ей руку, она резко отдернула ее, как будто сердилась на них обоих, а не только на Томаса.

Зато она не стала сдаваться, а привела Томаса в церковь на другой день. Агата знала, что все прихожане сочувствовали им, но — черт бы их всех побрал! Все были так скованны, никто не подошел к ним — просто поздороваться, хоть как-то выразить свое отношение или поговорить о погоде. Вместо этого все смотрели на чету Эдгаров с жалостью, что совсем не шло на пользу Софи, а особенно — Томасу. У Агаты такое чувство, что если ему что-нибудь и нужно от людей, так это только обычного к нему отношения, хотя бы иногда. Пусть забрасывают его вопросами, на которые ему пришлось бы отвечать. Она не говорила об этом Софи, но в глубине души ей давно хотелось, чтобы кто-нибудь, кем бы он ни был, подошел к Томасу и сказал: «В чем дело, мистер Эдгар? Язык проглотил?» Что ж, ее заветное желание исполнилось в тот вечер, и это точно вызвало у него реакцию. Хороший знак, не так ли?

Она негромко смеется себе под нос, но тут же морщится, больно цепляя узелок в волосах.

Софи сказала, что журналы Томаса пропали, но что-то она слишком рано оставила попытки найти их. Агата уверена — в этих записях содержится разгадка ко всему. Что-то произошло с ним, и он должен был об этом написать, иначе зачем бы он их спрятал? Софи могла бы найти в них что-нибудь обнадеживающее.

Она пристально смотрит на себя в зеркало, завороженная светом от лампы за спиной. В уме она продолжает перебирать возможные объяснения поведению Томаса. Язык у него на месте — она видела, как он облизывал им губы. Теперь он курит сигареты, и вид у него изможденный, как у человека, на чью долю выпало слишком много испытаний. Жизнь в джунглях сказалась на нем, вне всяких сомнений. Но что-то должно было с ним случиться. Может, он увидел какое-нибудь привидение? Всем известно, что у индейских культур особые отношения с духами и потусторонним миром. Может, испугался дикого зверя? А может… при этой мысли она крепко обнимает себя за плечи. Может, он совершил нечто чудовищное. Может, убил человека случайно на охоте. Или того пуще — сделал это намеренно?

Агата встает и начинает снимать с себя одежду — вначале быстро, но, добравшись до нижнего белья, медлит. Глядя в зеркало, она распускает корсет, освобождая тело. «Я же просто муза для прерафаэлитов, — думает она, — Кто-то должен меня написать». Она расстегивает сорочку и обнажает грудь, воображая, что смотрит на себя глазами Роберта — такой он видел ее сегодня днем. Правда, тогда это было не при мягком свете масляной лампы, а при ярком свете дня сквозь окно с открытыми занавесями. Он хотел, чтобы занавеси были задернуты, и когда она приблизилась к окну, представ пред небом во всей наготе, вдоль дороги шла миссис Гримшоу. Агата понимала, что нужно спрятаться, но вместо этого задержалась у окна; Роберт стал просить ее сделать все быстрее, пока никто увидел, но именно в эту минуту миссис Гримшоу случайно подняла глаза и застыла на месте, после чего прижала ладонь ко рту и заспешила прочь.