ГЛАВА 5

Я немного поспала — впрочем, вполне достаточно; хотя, проснувшись, почувствовала, что все тело мое одеревенело. Марк по-прежнему крепко спал, свернувшись клубочком рядом со мной. Дышал он ровно и легко; осторожно дотронувшись до его руки, я убедилась, что она прохладная: жар спал.

Было совсем рано. Сквозь дверной проем просачивался бледный свет, но солнце еще не взошло. Запястье мое находилось где-то под щекой Марка, и я не отважилась пошевелить рукой, чтобы попытаться взглянуть на часы. Только лежала и размышляла, действительно ли этот неяркий свет свидетельствует о совсем раннем утре, или же сегодня небо заволокли перистые облака, не давая пробиться солнцу. В определенном смысле нас больше устроил бы второй вариант, но ведь облака принесут с собой холод и сырость, а пока мы не разжились одеялами…

Эта мысль заставила меня окончательно проснуться. Ламбис. Он и вправду должен был уже вернуться.

Я осторожно повернула голову и попыталась вытащить свою руку из-под головы Марка. Он заворочался, негромко всхрапнул и проснулся. Потер рукой глаза, затем потянулся. При этом он невольно коснулся меня и тут же резко повернулся, задев, должно быть, при этом больную руку.

— Ой, привет! Боже, а я и забыл, что ты здесь! Вчера вечером я, наверное, почти ничего не соображал.

— В жизни не слыхала ничего приятнее от мужчины после долгой ночи, проведенной вместе, — заметила я. Потом уселась и принялась отряхиваться от прицепившихся со всех сторон сухих веточек. — Имей я возможность выбраться из постели, не потревожив тебя, так бы и сделала; ты так трогательно свернулся клубочком…

Он улыбнулся, и я вдруг подумала, что впервые вижу его улыбку. Даже с двухдневной щетиной и мертвенно-бледным лицом он казался совсем юным.

— Ну надо же! — удивленно и обрадованно воскликнул он. — Я отлично поспал и чувствую себя замечательно. Может, даже смогу сегодня подняться. Видит бог, мне и вправду лучше. Но ты — ты-то хоть поспала?

— Немножко, — откровенно призналась я. — Но мне хватило. Я чувствую себя совершенно бодрой.

— Который час?

— Начало шестого.

Я увидела, как тревожные складки снова обозначились у него между бровями. Он шевельнул рукой, как будто она вдруг заболела.

— Ламбис не вернулся?

— Нет.

— Всем сердцем надеюсь, что с ним ничего не случилось. Если из-за меня он тоже влипнет в эту передрягу…

— Слушай, — перебила его я, — умоляю тебя, не взваливай еще и заботу о Ламбисе на свои плечи. Он тебе спасибо за это не скажет, к тому же он, по-моему, и сам может о себе позаботиться. — Я встала, отряхивая остатки подстилки. — А теперь вот что. Пока ты тут храпел, я лежала и размышляла. Пожалуй, нам надо перебираться из этой хижины. И чем скорее, тем лучше.

Он провел рукой по лицу, словно прогоняя остатки сна. Глаза его по-прежнему казались затуманенными — сказывались накопившаяся усталость и тревоги ночи.

— Ты так считаешь? — отозвался он.

— Если кто-то действительно придет сюда искать тебя и если у них есть хоть капля соображения — можешь быть уверен, рыскать они будут вблизи воды, а уж тогда наверняка первым делом заглянут в эту хижину. Ламбис правильно сделал, когда сначала укрыл тебя здесь. Но теперь, когда тебе чуть получше, думаю, надо подыскать местечко на свежем воздухе, в тени, чтобы там было тепло и мы могли обозревать окрестности. Гораздо лучше спрятаться на склоне горы, нежели в единственном и бросающемся в глаза убежище на возвышенности.

— Это верно. И не скажу, что буду с грустью покидать эту халупу… Ладно, для начала поможешь мне выйти отсюда?

— Конечно.

Он оказался тяжелее, чем я думала, и к тому же гораздо беспомощнее, чем ожидал сам. Прошло немало времени, прежде чем он наконец выпрямился, одной рукой держась за стену, а другой опершись на меня. Я увидела, что он невысок, но крепок и широкоплеч, с сильной шеей.

— Ладно. — Он так часто и тяжело дышал, будто только что закончил гонку, по лицу его струился пот. — Держись у стены. Я справлюсь.

И мы двинулись, очень медленно, шаг за шагом. Когда мы добрались до двери, взошло солнце и яркий свет стремительным потоком хлынул слева сквозь заросли высоких асфоделей. Длинные тени от цветов легли на дерн. Место, где стояла хижина, по-прежнему оставалось в тени, и воздух дышал прохладой.

Я оставила Марка сидеть на стволе сваленной оливы, а сама отправилась к роднику.

Заводь тоже все еще оставалась в тени, а вода была просто ледяной. Умывшись, я вернулась к хижине за металлическим котелком, который раньше там приметила. Это был небольшой котелок — должно быть, им пользовались пастухи. Хотя снаружи он был закопчен дочерна, но внутри — достаточно чистый, без намека на ржавчину. Я как можно тщательнее отчистила его, зачерпнув пригоршню крупного песка со дна ручья, потом наполнила водой и вернулась к Марку.

Теперь он сидел на земле, привалившись спиной к поваленному дереву, и вид у него, в холодном утреннем свете, был столь изможденный и болезненный, что мне стоило большого труда удержаться от восклицания. Поскорей бы пришел Ламбис, Ламбис с одеялами, горячим супом…

Я зачерпнула полную кружку ледяной воды из котелка.

— На, выпей. И если хочешь немного обмыться, то у меня есть чистый носовой платок… А вообще-то нет, лучше это сделаю я. Сиди спокойно.

На сей раз он даже не пытался возражать — покорно позволил мне вымыть ему лицо, а затем и руки. Я решила, что пока довольно. Чистота, конечно, сродни благодати, но вода-то совершенно ледяная. Вид у него был как у измученного бродяги. Я вдруг подумала, что, вполне возможно, и сама сейчас выгляжу под стать ему. Сегодня у меня уже не хватит дерзости глянуть на себя в заводь наяды.

Завтрак был отвратительным. Хлеб жесткий, как пемза, так что пришлось размачивать его в ледяной воде, чтобы сделать съедобным. Шоколад был получше, но ведь его много не съешь, да и не насытишься им. Апельсин размяк, словно замша, и стал почти безвкусным.

Усилием воли Марк заставил себя жевать и глотать эту совершенно неаппетитную пищу. Я наблюдала за ним с тревогой и растущим уважением. Возможно, он упрям и властен, но в нем явственно ощущалось некое мужество, он словно вел жестокую и беспощадную борьбу с самим собой, с собственной слабостью, заставляя себя отлеживаться и оставаться послушным манекеном ровно столько, сколько потребуется, чтобы набраться достаточно сил, в то время как нервы его, должно быть, звенят от напряжения и необходимости действовать. И я вдруг совершенно по-новому взглянула на мужество.

Когда с неудобоваримой трапезой было покончено, я в нерешительности посмотрела на него:

— Есть тут одно место, Ламбис вчера мне его показал, что-то вроде уступа, укрыться там можно замечательно, и окрестности оттуда просматриваются на многие мили. Одно плохо: чтобы туда попасть, надо немного подняться по склону. Обогнуть вон тот утес, а потом карабкаться наверх. Подъем довольно трудный. Вон там, видишь? Если тебе это не по силам, тогда я здесь порыскаю вокруг и подыщу что-нибудь еще.

— Я справлюсь.

Как ему это удалось, этого я не пойму никогда. На подъем у нас ушел почти час. К тому моменту, когда он уже лежал на уступе с побелевшим лицом и весь в поту, я чувствовала себя так, словно сама пробежала путь от Марафона до Афин, к тому же с плохими вестями.

Немного погодя я села и посмотрела на него. Глаза его были закрыты, выглядел он ужасно, но сейчас наше убежище было залито солнечным светом, и Марк лежал, повернув лицо к солнцу и с жадностью впитывая его растущее тепло.

Я привстала на колени.

— Теперь схожу за рюкзаком, а заодно замету наши следы в хижине. А когда вернусь, разожгу костер, что бы ты ни говорил.

Веки его дрогнули.

— Не глупи.

— И не собираюсь. Но надо отделять главное от второстепенного, а для тебя сейчас самое важное — это тепло. Тебе нужно выпить чего-нибудь горячего, к тому же, чтобы заняться твоей рукой, мне понадобится горячая вода. — Я кивнула в сторону небольшой расселины в скале позади нас. — Если я разожгу в глубине этой пещерки костер из очень сухого топлива — так, чтобы дыма было поменьше, то у нас будет горячая вода. Лучше сделать это сейчас, пока маловероятно, что кто-нибудь появится поблизости.

Он снова закрыл глаза и безразлично прошептал:

— Как хочешь.

Чтобы замести следы нашего пребывания в хижине, не понадобилось много времени. Подстилку мог оставить здесь любой пастух, и, хотя какие-то подозрения по этому поводу возникнуть все-таки могли, мне очень не захотелось уносить ее отсюда — вдруг она снова понадобится Марку сегодня ночью. Я просто-напросто переворошила ее, пока не ликвидировала малейшие признаки того, что на ней недавно кто-то лежал, а затем, соорудив из веток метелку, старательно припорошила песком наши следы.

Последний быстрый взгляд на хижину — и вот я уже снова карабкалась по склону, бережно держа в руках полный котелок воды и перекинув через плечо сумку и рюкзак, до отказа набитые сушняком для костра.

Марк лежал на том же месте, где я его оставила; глаза его были закрыты. Стараясь не шуметь, я оттащила свою ношу в расселину, которая, как я и надеялась, довольно глубоко уходила в скалу.

Быстро отыскав подходящую нишу, весьма напоминавшую камин, я разложила сушняк, а когда все было готово, еще раз быстро, но внимательно оглядела окрестности. Никого, ни малейшего движения, не считая пустельги, рыскавшей вдоль края лощины. Я вернулась и, чиркнув спичкой, разожгла огонь.

Вообще-то я не специалист по разведению костров, но, имея в своем распоряжении сухие шишки и веточки вербены (а все это я предусмотрительно собрала), любой справился бы с этим делом. От первой же спички занялось пламя, пробежав сначала яркими ниточками по сухим веткам, а затем взметнувшись вверх ровными, красивыми языками. Как же замечательно было вдруг ощутить тепло — такое сильное, живительное. Котелок стал быстро нагреваться и вдруг угрожающе накренился, когда ветка под ним обуглилась и сломалась. Вода зашипела, вспениваясь у краев раскаленного металла.

Я с тревогой взглянула вверх. Дым от костра был практически невидимым — прозрачная пелена, не гуще светло-серого нейлона, скользнув вверх по склону утеса, исчезла, не успев достигнуть вершины, превращаясь в простое колебание горячего воздуха. Пусть десять минут погорит — ничего страшного не случится.

Вода в котелке шипела и пузырилась. Я накрошила остатки шоколада в кружку, залила его кипящей водой и размешала чистым прутиком. Пламя быстро угасало, оставляя после себя кучку светящейся золы. Вернув котелок на место, я отнесла Марку кружку, из которой поднимался пар.

— Сможешь это выпить?

Он с усилием повернул голову и открыл глаза.

— Что это?

Голос его звучал невнятно, едва слышно, и меня вдруг охватил настоящий ужас: не зря ли я позволила ему взобраться сюда ценой таких неимоверных усилий?

— Боже, горячее питье! Как тебе это удалось?

— Я же тебе говорила — я развела костер.

Я заметила, как в глазах его мелькнула тревога, и поняла вдруг, что он был настолько обессилен, что содержание нашего предыдущего разговора просто не дошло до него. Улыбнувшись, я опустилась на колени рядом с ним.

— Не беспокойся, костер уже потух. Лучше выпей-ка это, да поскорей. А потом я займусь твоей рукой — я специально оставила немного горячей воды.

Он взял кружку и отхлебнул обжигающей жидкости.

— Что это?

— Приготовлено по моему собственному рецепту: лечебные травы, собранные под убывающей луной в Белых горах.

— По вкусу напоминает разбавленное какао. Где ж ты его достала? — Осененный внезапной догадкой, он вдруг резко вскинул голову, и немного какао пролилось. — Они… Ламбис вернулся?

— Нет, пока нет. Это всего лишь растопленный шоколад.

— Там ведь совсем немного оставалось, я видел. А ты уже пила?

— Еще нет. Кружка-то у нас одна. Ты выпьешь, а потом и я. Давай скорее.

Он покорно повиновался, потом снова улегся на спину.

— Чудесно. Мне сразу стало лучше. Ты хороший повар, Николетта.

— Никола.

— Прости.

— Уж так и быть. А теперь, герой, скрежещи зубами, я собираюсь взглянуть на твою руку.

Я вернулась к костру, от которого осталась лишь кучка белого пепла. Выпила полную кружку горячей воды, показавшейся мне удивительно приятной на вкус, а потом вернулась к Марку с дымящимся котелком в руках, собрав все свое мужество.

Не могу сказать с уверенностью, кто из нас проявил больше решимости и силы воли в ходе последующей процедуры — Марк или я. Я очень мало что понимала в ранах и уходе за больным — да и откуда бы? — и была заранее убеждена, что при виде крови вполне могу самым позорным образом лишиться чувств. Кроме того, мне ведь придется, возможно, причинить ему боль, и одна эта мысль приводила меня в ужас. Но сделать это было необходимо. Я постаралась унять дрожь в руках и, придав своему лицу спокойное и уверенное выражение, принялась разматывать грязные клочья материи, которыми Ламбис прошлой ночью обвязал руку Марка.

— Не смотри ты так испуганно, — ободряюще заметил мой пациент. — Рана перестала кровоточить уже несколько часов назад.

— Испуганно? Я? Боже, где Ламбис раздобыл эти тряпки?

— По-моему, разорвал свою рубашку.

— Святые небеса! Да, похоже на то. А это что такое? Вроде бы листья.

— Они самые. Твои любимые лечебные травы, собранные под убывающей луной. Ламбис их отыскал; не помню, как они называются, но он клялся, что его бабушка применяла их практически при всех болезнях — от абортов до укуса змеи, так что можешь…

Он вдруг замолчал и резко втянул в себя воздух.

— Прости, но листик слегка приклеился. Держись, сейчас будет больно.

Марк не ответил, он лежал, отвернувшись в сторону, и с деланным интересом изучал скалу выше нашего уступа. Я нерешительно посмотрела на него, прикусила губу и принялась с помощью мокрой губки отделять от раны прилипшие листья и клочья материи. В конце концов мне это удалось.

Взглянув на открытую рану, я испытала потрясение, которое не выразить словами. Ведь никогда прежде я не встречалась ни с чем подобным, и при виде глубокой длинной борозды с рваными краями (такой след оставила пуля, пройдя сквозь мякоть) тошнота подступила у меня к горлу. Марку, конечно, повезло, несколько раз повезло. Не только убийца, целившийся ему в сердце, слегка промахнулся и в итоге не задел никаких жизненно важных органов, но и пуля чисто прошла насквозь, пропахав борозду около четырех дюймов в мякоти плеча. Но сначала рана показалась мне ужасной. Края ее были разомкнуты, и неровный рубец казался чрезвычайно болезненным.

Я поспешно закрыла глаза, взяла себя в руки и снова взглянула на рану. На сей раз, к моему удивлению, я смогла смотреть на нее, не испытывая при этом спазмов в желудке. Отложив грязные обмотки в сторону с глаз долой, я сосредоточилась.

Сначала надо выяснить, чистая ли рана, это главное. Высохшие пятна и запекшиеся корки крови необходимо аккуратно смыть, тогда будет видно…

Я осторожно взялась за дело. Один раз Марк непроизвольно дернулся, и я замерла с платком в руке, но он промолчал. Казалось, он неотрывно следил глазами за полетом пустельги, устремившейся вверх, к своему гнезду, расположенному над нами, И я упорно продолжала свое занятие.

Наконец рана была промыта, и я решила, что она чистая. Кожа вокруг нее была вполне нормального цвета, никаких признаков воспалительного процесса. Я осторожно ощупала пальцами область вокруг раны, следя при этом за лицом Марка. Никакой реакции, если не считать прямо-таки болезненной сосредоточенности на гнезде пустельги над нашими головами. Я замерла в нерешительности, а затем, вдруг смутно припомнив какой-то прочитанный мной приключенческий роман, склонилась и принюхалась к ране. Я уловила слабый запах кожи Марка и запах пота, вызванного недавним подъемом. Я выпрямилась и увидела, что он улыбается.

— Ну как, гангрены нет?

— Будем надеяться, — осторожно заметила я, — она ж не сразу начинается, а через несколько дней… Ах, Марк, я ведь ни черта не понимаю в этих делах, но вроде бы рана и вправду чистая. По-моему, она заживает.

Он повернул голову, чтобы взглянуть на рану.

— Выглядит вполне нормально. Теперь подсуши ее, и сойдет.

— Нормально?! Да она ужасно выглядит! Болит жутко, да?

— Такие вещи вообще не принято говорить, не знаешь разве? Ты должна держаться весело и бодро. «Ну, дружочек, все просто замечательно. А теперь поднимайтесь и можете делать своей рукой все, что угодно». Да нет, она действительно вполне сносно выглядит, и она чистая, хотя одному Господу Богу известно почему. Может, эти лекарственные травы сотворили такое чудо; порой случаются и более странные вещи. Хотя если б я был в своем уме и знал, что это старая рубашка Ламбиса, которую он не снимал с тех пор, как мы выехали из Пирея…

— Уж эти мне невежды. Это только лишний раз показывает, что получается, когда все оставляешь на милость ее величества Природы. К чему эти новомодные глупости вроде антисептики? Полежи спокойно, ладно? Я снова перевяжу тебе руку.

— Чем? Что это такое?

— Это старая нижняя юбка Николы, которую она не снимала аж от самых Афин.

— Но послушай…

— Не дергайся. Успокойся, я выстирала ее сегодня утром. И высушила, привязав, словно белый флаг перемирия, к кусту внутри расселины.

— Я же не об этом, глупышка. Но ты же не можешь перевести на меня всю свою одежду. У меня твоя кофта, а теперь еще и нижняя юбка…

— Не волнуйся. Больше я тебе ничего не отдам. Если уж на то пошло, больше мне нечем с тобой поделиться. Ну вот, так-то лучше, и рана будет оставаться сухой. Ты сам-то что ощущаешь?

— Все чудесно. Нет, честное слово, она действительно стала получше. Нет больше пульсирующей боли, только ноет противно, а уж если стану шевелить ею — адски болит.

— Ну, двигаться тебе нет нужды. Оставайся на месте и следи за склоном. А я сейчас закопаю это тряпье, а потом принесу еще воды, чтобы у нас был запас, если придется провести здесь какое-то время.

Когда я вернулась с водой и свежим сушняком и снова подготовила все для костра, было без нескольких минут восемь. Я улеглась рядом с Марком и уперлась подбородком в ладони.

— Теперь я послежу. Отдыхай.

Не сказав ни слова, он подчинился и закрыл глаза все с тем же сосредоточенно-терпеливым видом.

Я посмотрела вниз, на широко простиравшиеся голые склоны. Ничего и никого. Занималось ясное солнечное утро. А впереди нас ждал долгий-долгий день.