Когда Гвидо пришел, было уже очень поздно.

Во дворце царила абсолютная тишина. Похоже, кардинал рано ушел в свои покои. Лишь в нижнем этаже кое-где горел свет. Коридоры были погружены во мрак, белые скульптуры — полуразбитые боги и богини — таинственно светились в темноте.

Поднимаясь по лестнице, Гвидо чувствовал себя совершенно измотанным.

Он провел всю вторую половину дня с графиней на ее вилле на окраине Рима. Синьора Ламберти приехала для того, чтобы решить кое-какие вопросы, связанные с переездом в этот дом в конце года, и теперь собиралась пробыть в Риме всего несколько дней, чтобы, вернувшись накануне Рождества, провести весь оперный сезон здесь.

Делала она это для Гвидо и Тонио, поскольку сама предпочитала юг, и Гвидо был благодарен ей за такое решение.

Но когда он увидел, что у них, похоже, не будет возможности сегодня остаться наедине, то почувствовал себя оскорбленным и чуть ей не нагрубил.

Графиня несколько удивилась, но поняла его и велела следовать за ней в палаццо, в котором остановилась в качестве гостьи. А когда они очутились в постели, их обоих поразило то вожделение, с каким набросился на нее Гвидо.

Они никогда не говорили об этом, но в их совокуплениях именно графиня всегда играла ведущую роль. Ей доставляло удовольствие самой заводить и возбуждать Гвидо своими бесстрашными, нежными губами и руками. На самом деле она обращалась с маэстро так, словно он принадлежал ей. Она ласкала его, как ребенка, как свою собственность, как будто он был бесконечно привлекателен для нее, как будто он был человеком, которого она нисколечко не боялась.

Гвидо нравилась ее заботливость. Почти все кругом опасались его, а с ней он мог не беспокоиться о том, что она думает.

На каком-то подсознательном уровне он знал, что она имела для него чисто символическое значение. Она была женщиной, а Тонио был Тонио, предметом его страсти.

Гвидо понимал, что так всегда бывает между мужчинами и женщинами и мужчинами и мужчинами, и если ловил себя на мысли о том, что размышляет над разницей в отношениях, то старался немедленно выкинуть это из головы.

Но в этот день он вел себя почти как животное. Новая, незнакомая спальня, странное поведение ученика, короткая разлука — все вместе делало их с графиней любовную игру особенно изощренной.

Потом они не сразу встали с постели: пили кофе и ликер и разговаривали.

Вдруг Гвидо пришла в голову мысль: интересно, почему они с Тонио так враждуют? Сегодня утром их ссора, возникшая из-за вопроса о женской роли, достигла своего уродливого апогея, когда Гвидо предъявил контракт, который Тонио подписал с Руджерио, и там черным по белому было сказано, что он нанят в качестве примадонны. Тонио яростно отшвырнул контракт в сторону. Было видно, что он усматривает в этом предательство.

Но Гвидо заметил первые признаки того, что Тонио сдается. Выразилось это в том, что какое-то время спустя он сердито заявил, что никогда не примет сценический псевдоним. Он станет известен публике только как Тонио Трески. Если же обязательно нужно одно имя, то пусть его называют просто Тонио.

Гвидо разозлился. К чему такое отклонение от общепринятой нормы? Тонио обвинят в гордыне. Разве он не понимает, что большинство людей никогда не поверят в то, что он — венецианский патриций? Они будут считать это претенциозностью с его стороны.

Тонио явно был оскорблен.

Он долго молчал, а потом решительно заявил:

— Мне все равно, что будут считать люди. Это не имеет никакого отношения к тому, где я рожден и кем мог бы стать. Мое имя — Тонио Трески. Вот и все.

— Хорошо, но ты исполнишь роль, которую я напишу для тебя, — настаивал Гвидо. — Тебе платят столько же или даже больше, чем опытным певцам. Тебя привезли сюда, чтобы ты сыграл женскую роль. Твое имя, будь то Тонио Трески или любое другое, напишут крупными буквами на афишах, хотя ты пока для здешней публики никто. И привлечет их в театр только твоя молодость, твоя внешность и все прочее в этом роде. Публика ждет, что ты появишься в женском платье.

Произнеся эти слова, он не мог смотреть в лицо Тонио.

— Я этому не верю, — мягко ответил Тонио. — Три года ты мне твердил, что римская публика — самая строгая во всем мире. А теперь говоришь, что она жаждет увидеть всего лишь мальчика в юбках. Ты когда-нибудь видел старые гравюры с изображением орудий пыток? Железные маски и браслеты, настоящие пыточные костюмы? Вот чем будет для меня женское платье! А ты говоришь: «Надень его»! А я говорю: «Не надену».

Гвидо не мог этого понять. В юности, до восемнадцати лет, ему приходилось десятки раз играть женские роли. Но странность рассуждений Тонио всегда обескураживала его. Он мог лишь стоять на своем:

— Тебе придется уступить.

Ну как может человек, любящий вокальное искусство так, как его любит Тонио, как может человек, любящий театр так, как его любит Тонио, не сделать все, что требует от него это искусство?

Но ни о чем этом Гвидо не стал говорить графине.

Не мог он также признаться ей и в самом худшем: в своем холодном отношении к Тонио и неприятии его снисходительности.

Вместо этого он слушал графиню, изливавшую на него поток своих неприятностей.

Ей не удалось убедить вдову сицилийского кузена, молодую англичанку, которая вдобавок к хорошенькому личику еще и великолепно рисует, рассмотреть перспективу повторного брака.

Девушка не вернется домой, в Англию. Она не будет искать себе нового мужа. Вместо этого она хочет быть художницей.

— Мне она всегда нравилась, — пробормотал Гвидо, хотя новость была ему не слишком интересна. Он думал о Тонио. — И она отличный мастер. У нее мужская рука.

Но графиня не понимала этого. Женщина, желающая иметь собственную студию, женщина, взбирающаяся на подмости в церкви или палаццо с кистью в руке!

— Но ты ведь не отвернешься от нее? — ласково спросил Гвидо. — Она ведь совсем еще юная.

— Господи, нет! — воскликнула графиня. — В конце концов, она не моя дочь. А кроме того, моему кузену было семьдесят, когда он женился на ней. Я чувствую себя виноватой. Впрочем, — заметила она, вздохнув, — девушка достаточно богата для того, чтобы делать что хочет.

— Привези ее с собой в Рим, на оперу, — посоветовал Гвидо, чуть не засыпая. — Может, она найдет себе здесь подходящего мужа.

— Это маловероятно, — ответила графиня. — Но она приедет. Она ни за что не пропустит первый выход Тонио на римскую сцену.

Неторопливо шагая по коридору в сторону своих комнат, Гвидо заметил под дверью свет. С одной стороны, помня о вражде, возникшей между ним и Тонио, он обрадовался, с другой — встревожился. Повернув ручку двери, он вошел в комнату.

Тонио не спал и был полностью одет. Он сидел в углу с бокалом красного вина в руке. Когда Гвидо вошел, он не встал, но поднял глаза и зажмурился от света.

— Не стоило ждать меня, — бросил Гвидо чуть ли не резко. — Я устал и ложусь спать.

Тонио не ответил. Он медленно поднялся и пошел к маэстро, снимающему плащ. Гвидо не стал звонить лакею. Он вообще не любил, чтобы ему прислуживали, и предпочитал раздеваться самостоятельно.

— Гвидо, — сказал Тонио осторожным шепотом, — мы можем покинуть этот дом?

— Что значит «покинуть этот дом»?

Гвидо снял камзол и повесил его на крючок.

— Можешь налить мне немного вина, — сказал он. — Я очень устал.

— Это значит: покинуть этот дом, — повторил Тонио. — Это значит: жить где-нибудь в другом месте. Денег у меня достаточно.

— Что ты несешь? — осведомился Гвидо язвительно. Но он уже почувствовал легчайший приступ того ужаса, что много дней мучил его. — Что с тобой? — спросил он, прищурившись.

Тонио затряс головой. От вина губы его блестели. Лицо было искажено, как от боли.

— Что случилось? Отвечай, — настаивал Гвидо с нетерпением. — Почему ты вдруг захотел покинуть этот дом?

— Пожалуйста, не сердись на меня, — медленно сказал Тонио, со значением произнося каждое слово.

— Если ты не объяснишь мне, в чем дело, я ударю тебя. Я не делал этого много лет. Но сейчас не удержусь, — заявил Гвидо, — если ты не скажешь.

Он прочел на лице Тонио отчаяние и отвращение, но ничего не мог с собой поделать.

— Хорошо, я тебе расскажу все как есть, — вздохнув, сказал Тонио. — Сегодня вечером кардинал послал за мной. Он сказал, что не может заснуть и для того, чтобы успокоиться, ему нужна музыка. В его спальне был маленький клавесин. Он попросил меня сыграть и спеть.

Говоря это, он смотрел на Гвидо. Маэстро почти не слышал его. Он представил себе эту сцену, и ему снова стало нестерпимо жарко.

— И что же? — сердито спросил он.

— Ему была нужна не музыка, — продолжал Тонио, и было заметно, что говорит он с трудом. Потом он добавил: — Хотя я сомневаюсь, что он сам понимал это.

— Так как же ты это понял? — рявкнул Гвидо. — И не говори мне, что ты ему отказал!

Тонио был потрясен так, что буквально оцепенел.

Гвидо в ярости поднял руку. Сделал маленький круг по комнате и потом вскинул обе руки.

Тонио смотрел на него с осуждением и молчал.

— Так ты ушел? Сбежал? Как это было? — кричал Гвидо. — Он рассердился? Что на самом деле произошло?

Было очевидно, что Тонио не в силах отвечать. Он смотрел на Гвидо так, словно тот ударил его.

— Тонио, послушай меня, — сказал наконец Гвидо более спокойным тоном. Он знал, что не должен показывать охвативший его страх. — Вернись к нему и ради Бога прояви понимание к тому, чего он хочет. Мы в его доме, Тонио, он наш покровитель в этом городе. Он двоюродный брат графини, и он владыка Церкви...

— Кто? Владыка Церкви? — переспросил Тонио. — Проявить понимание к тому, что он хочет? А кто тогда я, Гвидо? Кто тогда я?

— Ты мальчик, вот ты кто. Ты кастрат, — резко произнес Гвидо. — И это ничего не значит. С тобой ничего не станется, если ты это сделаешь! Но если ты этого не сделаешь, это будет значить очень многое! Разве ты не видел, что к этому шло? Ты настолько слеп? Ах, Тонио, ты хочешь погубить меня. А все твои упрямство и гордость, против которых я беспомощен! — Он помолчал и закончил более ровным тоном: — Ты должен сейчас же вернуться к кардиналу.

— Погубить тебя! — воскликнул Тонио. — Ты велишь мне идти к нему и делать все, что он захочет, словно я уличная шлюха!

— Но ты не шлюха. Если бы ты был шлюхой, тебя бы не было в этом доме, тебя не кормил бы и не давал тебе пристанище сам кардинал. Ты кастрат. Ради Бога, дай ему то, что он хочет. Я бы без колебания сделал это, если бы он захотел того же от меня.

— Ты пугаешь меня, — прошептал Тонио. — Ты мне противен. По-другому я это назвать не могу. Тебя вытащили из Калабрии, одели в бархат и сделали из тебя бездумное и бездушное существо, лишь внешне похожее на благородного господина. Ибо ты готов на все ради достижения своих целей. У тебя нет ни чести, ни убеждений, ни порядочности. Ты хочешь отобрать у меня имя, ты хочешь лишить меня моего привычного внешнего облика, и все во имя музыки, и все это должно быть сделано, а теперь ты посылаешь меня в постель к кардиналу, и опять во имя той же самой необходимости...

— Да, да, да! — вскричал Гвидо. — Я приказываю тебе все это сделать. Считай меня дьяволом, если хочешь, но я скажу тебе, что все эти твои сложности красивы и надуманны. Ты не связан правилами мужчин. Ты кастрат. Ты можешь делать это.

— А ты сам? — спросил Тонио тем же шепотом. — Что значит для тебя, если я лягу с ним? — Он словно не осмеливался повысить голос — Ты ничего не почувствуешь?

Гвидо повернулся к нему спиной.

— Ты отсылаешь меня из своей постели на его ложе, — продолжал Тонио, — как будто я просто подарок его преосвященству, знак благодарности, знак уважения ему.

Гвидо только покачал головой.

— Так ты не понимаешь, что значит честь, Гвидо? — мягко спросил Тонио. — Может, они вырезали ее у тебя там, в Калабрии? Но они не вырезали ее у меня!

— Честь, честь... — Гвидо устало повернулся к нему и взглянул ему в лицо. — Если нет сердца, если нет мудрости, что такое тогда честь? Что она значит? Что бесчестного в том, чтобы дать этому человеку то, о чем он просит тебя, когда при этом ты нисколько не будешь унижен? Ты — это вечный пир, в котором он хочет принять участие — один или два раза, пока ты находишься под его крышей. Как это изменит тебя? Если бы ты был невинной девицей, ты бы мог умолять его не делать этого. Но в таком случае он не стал бы домогаться тебя. Он ведь святой человек. А если бы ты был мужчиной, то для тебя было бы постыдным признать, что выполнить его просьбу для тебя ничего не стоит. И ты мог бы открыто выражать свое отвращение, даже если бы на самом деле его не чувствовал. Но ты не девственница и не мужчина, Тонио, и ты свободен, свободен! Есть множество мужчин и женщин, которые каждую ночь мечтают о такой свободе. А ты свободен по своей природе и сам отказываешься от этого. А он... Он — кардинал, за свою любовь к Богу. Так что же такое драгоценное дано тебе Богом, что ты собираешься хранить для кого-то, кто окажется лучше, чем сам кардинал!

— Замолчи! — прошептал Тонио.

— Когда я взял тебя в первый раз, — продолжал, не слушая его, Гвидо, — это было на полу моей классной комнаты в Неаполе. Ты был один и совершенно беспомощен. Без отца, без матери, без родственников и друзей. Была в этом честь?

— Там была любовь, — возразил Тонио. — И страсть!

— Так полюби его! Он великий человек. Люди часами стоят у ворот только, чтобы увидеть, как он проезжает мимо. Иди же и подари ему свою любовь на этот краткий миг. А страсть... Страсть... появится...

Гвидо почти стремительно повернулся к нему спиной.

Молчание было невыносимым. Гвидо мучился от раздирающего его гнева, и ему казалось, что все то отчаяние, которое подбиралось к нему с самого начала этого долгого путешествия, теперь полностью овладело им, и спасения не было.

Но посреди этой тревоги, этого замешательства пришло озарение.

И когда он услышал, как дверь открылась и закрылась, это было похоже на удар между лопаток.

Он решительно подошел к письменному столу.

Сел перед открытой партитурой и, быстро обмакнув перо, начал писать.

Закончив, он долго смотрел на знаки на пергаменте. Потом уставился на перо в руке. Наконец осторожным движением положил перо, как будто не хотел потревожить ничего вокруг, даже пыль, кружащуюся в воздухе.

Он обвел взглядом находившиеся в комнате предметы. И, обхватив себя крепко правой рукой, словно для того, чтобы накопить силы для отпора какому-то ужасному нападению, положил голову на спинку стула и закрыл глаза.