Рос Тонио стремительно, в том не было никакого сомнения, и всякий раз, замечая это, он чувствовал слабость и внезапно начинал задыхаться.

Но он ни с кем не делился своими наблюдениями. Просто заказал себе новые камзолы и сюртуки, зная, что скоро вырастет и из них. И хотя Гвидо безжалостно муштровал его, казалось, весь Неаполь вознамерился отвлечь его от грустных мыслей.

В июле он уже наблюдал восхитительный праздник Святой Розалии, когда фейерверки осветили все море, а гавань заполнила целая армада сверкающих кораблей.

А теперь, в августе, с отдаленных холмов Апулии и Калабрии спустились пастухи, играющие на дудках и необычных струнных инструментах, которые Тонио до сих пор не доводилось слышать. Одетых в грубые овечьи шкуры пастухов можно было увидеть и в церквях, и во дворцах аристократов.

Сентябрь принес с собой ежегодную процессию к Богоматери дель Пье де ла Гротта. Все мальчики, обучавшиеся в неаполитанских консерваториях, прошли под красиво и пышно убранными по этому случаю окнами и балконами. Погода стала мягче, летняя жара спала.

А в октябре в течение девяти дней мальчики, певцы и музыканты, проводили утро и вечер в францисканской церкви. Это была официальная повинность, за которую консерватории освобождались от некоторых налогов.

Вскоре Тонио запутался в череде дней святых, праздников, уличных ярмарок и официальных церемоний, где ему приходилось появляться. Не имея достаточной подготовки, он часто вынужден был молчать, стоя в хоре, или пел всего несколько строк. Но он разучивал все больше и больше новой музыки и песен, и Гвидо задерживал его каждый раз допоздна и поднимал рано, чтобы Тонио мог со всем этим справиться.

Участвуя в многолюдных процессиях, устраивавшихся для различных гильдий, мальчикам приходилось ездить на низких платформах на колесах. Еще им доводилось петь на похоронах.

А в промежутках между всем этим, в любой свободный час был Гвидо. Была пустая каменная комната, были упражнения, и голос Тонио приобретал все новую гибкость и точность.

В начале осени Тонио получил письмо от своей тетушки Катрины Лизани и был поражен тем, как мало оно его тронуло.

Она писала, что собирается в Неаполь повидать его. Он тут же ответил, чтобы она этого не делала, объяснив, что окончательно расстался с прошлым и не станет встречаться с ней, даже если она появится в городе.

Он надеялся, что она не будет ему больше писать; впрочем, у него не было времени размышлять об этом, вспоминать прошлое, позволять ему как-то влиять на настоящее.

И когда тетушка снова пообещала приехать, он вежливо ответил, что, если понадобится, уедет из Неаполя, чтобы избежать встречи с нею.

После этого ее письма изменились. Потеряв надежду на встречу, Катрина вдруг сменила свой сдержанный стиль на более эмоциональный:

Тонио отложил письмо. Последние слова обожгли его. «Прошло так мало времени, а он уже изменяет Марианне! — подумал он. — Да знает ли об этом она?.. А еще она была больна. Больна ли? Отравлена, без сомнения, той ложью, которой он кормил ее долгое время!» Он не знал, зачем ему читать все это. И тем не менее снова развернул пергамент.

Прошло несколько недель, прежде чем Тонио собрался ответить. Он все повторял себе, что эти годы принадлежат ему и что он не хочет, чтобы она ему писала, и не хочет, чтобы ему вообще когда-нибудь писали из Венеции.

Но однажды вечером его внезапно охватило такое сильное желание, что он сел и написал ей короткий, но любезный ответ.

После этого почти каждые две недели он получал от нее письма, но часто уничтожал их, чтобы избежать искушения снова и снова перечитывать.

Из Венеции ему прислали еще один кошелек. Теперь у него было больше денег, чем он мог потратить.

Зимой он продал свою карету. Он никогда не пользовался ею и не хотел оставлять ее себе. Но, полагая, что, раз уж скоро у него будет худое и длинное тело евнуха, он должен пока не упускать время и одеваться получше, Тонио заказал себе больше роскошных костюмов, чем когда-либо прежде.

Маэстро Кавалла, как, впрочем, и Гвидо, поддразнивал его на этот счет, но он всегда был щедрым, раздавал золото нищим на улицах и при любом удобном случае покупал подарки маленькому Паоло.

Но и после этого денег у него меньше не становилось. Карло об этом позаботился. Ему следовало куда-нибудь вложить свои средства. Но времени на это не было.

И все же как бы насыщенна ни была его жизнь, как бы ни была она наполнена событиями и постоянным трудом, Тонио крайне удивился, когда однажды утром Гвидо сказал ему, что он споет соло в рождественской оратории.

Рождество. Уже полгода, как он здесь!

Тонио долго не отвечал. Он думал о том, что на рождественской мессе в соборе Сан-Марко он впервые пел с Алессандро. Тогда ему было всего пять лет.

Он представил себе вереницу гондол, пересекающих водную гладь в направлении острова Сан-Джордже. Карло должен быть сейчас с ними.

Он попытался не думать об этом.

Первое выступление Доменико в Риме должно было состояться в театре Аржентино на открытии новогоднего карнавала.

Что сказал Гвидо? Что он будет петь — что? Тонио пробормотал какое-то извинение и, когда Гвидо повторил: он будет петь соло в рождественской оратории, — покачал головой.

— Я не могу, — сказал он. — Я не готов.

— Кто ты такой, чтобы говорить мне, готов ты или не готов? — серьезно спросил Гвидо. — Конечно, ты готов. Я бы не заставлял тебя петь, если бы ты не был готов.

Но у Тонио перед глазами все еще стояли фонарики, расцвечивающие тьму лагуны во время рождественского паломничества гондол на остров Сан-Джордже.

Утреннее солнце заливало консерваторский сад за окном, отчего каждая арка здания превращалась в законченную картинку, с трепещущими листьями на фоне желтого света. Но Тонио не замечал этого, он был далеко — в соборе Сан-Марко. Его мать шептала ему: «Смотри, вон твой отец!»

— Маэстро, не устраивайте для меня испытание, — пробормотал он, призывая на помощь все свое венецианское воспитание. — Я не могу пока положиться на свой голос. Если вы заставите меня петь соло, я подведу вас.

Гвидо скорее удивился, чем рассердился.

— Тонио, разве я когда-нибудь обманывал тебя? Я удивлен. Ты готов петь соло!

Тонио не ответил. Он тоже был удивлен, потому что не мог припомнить, чтобы Гвидо прежде называл его по имени. И он был не готов к тому волнению, которое почувствовал при этом.

Однако он продолжал настаивать, что не может петь, и одновременно пытался рассеять атмосферу собора Сан-Марко. Но Алессандро стоял рядом с ним. И Алессандро говорил: «Я никогда в это не верил!»

К концу дня он был совершенно измучен. Гвидо ни слова больше не произнес о предстоящем выступлении, но дал ему пропеть несколько рождественских песен, среди которых, он знал наверняка, было и то самое соло. Собственный голос казался Тонио немелодичным и грубым. Поднимаясь по лестнице, он испытывал тревогу и неуверенность. Ему не хотелось видеть Доменико, но тонкая полоска мерцающего света под дверью выдавала его присутствие. Доменико был одет и готов к вечернему выходу.

— Я устал, — сказал Тонио и повернулся спиной, желая подтвердить это всем своим видом.

Часто бывало так, что они с Доменико успевали быстро совокупиться, прежде чем тот куда-нибудь отправлялся. Но сегодня вечером Тонио не мог этого сделать, сама мысль об этом угнетала его.

Он смотрел на свои руки. Уже и черная консерваторская униформа стала коротка; он нарочно избегал взгляда на свое отражение в зеркале.

— Но я специально готовился к нынешнему вечеру, — возразил Доменико. — Ты не помнишь? Я ведь тебе говорил.

В голосе возлюбленного слышалась еле заметная робость. Тонио обернулся, чтобы при свете единственной свечи лучше рассмотреть Доменико. Юноша был одет великолепно. На его стройной фигуре одежда смотрелась так же изящно, как на моделях, демонстрирующих французскую моду на гравюрах. Тонио впервые заметил, что они с Доменико одного роста, хотя тот на два года старше его. И еще он подумал, что если не избавится от него, то просто сойдет с ума.

— Я устал, Доменико, — прошептал он, сердясь на себя самого за свою грубость. — Оставь меня одного...

— Но, Тонио! — Доменико явно был удивлен. — Я уже все организовал. Я говорил тебе. Утром я уезжаю. Ты не мог забыть, что...

Он замолчал.

Тонио никогда не видел это лицо таким взволнованным. Волнение придавало ему особую привлекательность, и глядя на него, Тонио почувствовал невольное возбуждение.

И тут неожиданно до него дошло то, что Доменико пытался ему сказать. Ну конечно! Это же его последняя ночь, потому что он уезжает в Рим! В последнее время все вокруг только и говорили что о его отъезде, и вот момент настал. Маэстро Кавалла хотел, чтобы он поехал туда пораньше и порепетировал с Лоретта. Лоретта упрашивал маэстро дать ему возможность написать оперу для Доменико, и капельмейстер, чей вкус намного превосходил талант, уступил.

Итак, момент расставания приблизился, а Тонио этого даже не заметил.

Он немедленно начал одеваться, тщетно пытаясь вспомнить, что же говорил ему Доменико.

— Я заказал для нас номер с ужином в «Ингилтерре», — сообщил Доменико.

Это было то самое роскошное заведение у моря, где Тонио отдыхал после ночи, проведенной на склоне горы. На миг он замер, услышав название, но потом обулся и снял с крючка шпагу.

— Прости. Не знаю, чем были заняты мои мысли, — пробормотал он.

Он испытал еще более жгучий стыд, когда они вошли в номер. Это были не те комнаты, которые отвели ему в прошлый раз, но из них открывался прекрасный вид на море, и сквозь свежевымытые оконные стекла отлично просматривалась совершенная белизна освещенного лунным светом песка.

В отдельной маленькой спальне стояла кровать, а ужин был сервирован в большой комнате — на белой скатерти и с серебром.

Все было очень мило, но Тонио не мог сосредоточиться на том, что говорил Доменико.

А говорил он о соперничестве между Лоретта и его учителем, о том, как робеет перед римской публикой, почему он должен ехать в Рим и почему не мог впервые выйти на сцену в Неаполе.

— Помимо всего, посмотри, что римляне сделали с Перголези.

— Перголези... Перголези, — прошептал Тонио. — Я слышу это имя повсюду.

Но это была одна видимость беседы. Взгляд его скользил по белым панелям стен, по нарисованным на них темно-зеленым листьям, красным и синим цветам. В приглушенном свете все казалось пыльным, сумрачным. Но упругая, бледная кожа Доменико выглядела такой нежной...

Он должен был купить ему какой-нибудь подарок. Просто ужасно, что он не сделал этого! Что теперь, черт побери, сказать в свое оправдание?

— Ты приедешь! — повторил Доменико.

— Что? — не понял Тонио.

Доменико с отвращением отбросил нож. Он закусил губу и стал похож на красивого ребенка, сердитого и обиженного. Потом взглянул на Тонио так, словно не мог поверить в происходящее.

— Приедешь в Рим, — повторил он. — Ты должен приехать! Тонио, ты ведь не из тех студентов, кого обучают из милости. Если ты скажешь маэстро Маффео, что должен поехать, он позволит тебе. Ты можешь приехать с графиней! Почему вообще...

— Доменико! Я не могу приехать в Рим! Почему я должен ехать в Рим?

Не успел Тонио выговорить эти слова, как отдельные куски разговора вдруг всплыли в его памяти.

На лице Доменико была написана такая боль, что Тонио не мог смотреть на него.

— Ты просто волнуешься, и без всякой на то причины, — решил успокоить его Тонио. — Ты произведешь сенсацию!

— Я не волнуюсь, — прошептал Доменико. Он отвернулся в сторону и смотрел куда-то в угол. — Тонио, я думал, что ты захочешь поехать туда...

— Я бы поехал, если бы мог, но я не могу вот так взять и уехать.

Видеть Доменико в таком состоянии было невыносимо. Он выглядел совершенно несчастным. Тонио провел рукой по волосам. Он чувствовал усталость; плечи болели, и больше всего на свете ему хотелось спать. Внезапно перспектива остаться в этой комнате еще хоть на мгновение показалась ему невыносимой.

— Доменико, когда попадешь в Рим, ты не будешь думать обо мне, наверняка не будешь, — сказал он. — Ты забудешь и меня, и всех, кого знал здесь.

Мальчик не смотрел на него. Он сидел, уставившись в одну точку, словно не услышал ничего из того, что сказал Тонио.

— Ты будешь знаменитым, — продолжал Тонио. — Боже мой, что сказал маэстро? Если бы ты захотел, то поехал бы в Венецию или прямо в Лондон. Ты знаешь это так же хорошо, как и я...

Доменико отложил салфетку и поднялся со стула. Он обошел вокруг стола и, прежде чем Тонио успел остановить его, встал перед ним на колени.

— Тонио! — воскликнул он. — Я хочу, чтобы ты поехал со мной. Не только в Рим, но и дальше. Я не поеду в Венецию, если ты не захочешь туда ехать. Мы можем отправиться в Болонью и Милан, а потом в Вену. Или поедем в Варшаву, Дрезден, не важно куда, но я хочу, чтобы ты был со мной. Я не собирался просить тебя об этом до Рима, потому что видел, что все идет хорошо, но теперь, раз так вышло, я... Я не в силах об этом думать. Но раз все... Тонио...

— Нет. Нет, прекрати, — оборвал Тонио. — Ты не понимаешь, что говоришь, и это не обсуждается. Я не могу бросить учебу.

— Не навсегда, — убеждал его Доменико. — Только вначале, может быть, первые полгода. Тонио, у тебя есть средства! Если бы ты был беден, но ты никогда не испытывал нужды, и ты...

— Это здесь совершенно ни при чем! — воскликнул Тонио, внезапно разозлившись. — Я просто не хочу ехать с тобой! Что вообще дало тебе повод думать, что я с тобой поеду!

Тут же он пожалел о своих словах. Но было уже поздно.

Доменико отошел к окну. Он стоял спиной к комнате, и его худенькая фигурка терялась в полутьме. Тонио почувствовал, что должен утешить его.

Но он не понимал, до какой степени оскорбил Доменико, пока мальчик не обернулся и снова не приблизился к нему.

Лицо Доменико — сморщенное, маленькое — было залито слезами. Он кусал губы, и глаза его лихорадочно блестели.

Тонио был в отчаянии.

— Я и не представлял, что ты так нуждаешься в моем присутствии, — начал было он, но, испугавшись дрожи в голосе, замолчал, совершенно убитый.

Как все дошло до этого?

Он-то думал, что этот мальчик такой сильный, такой хладнокровный. Холодность была такой же частью его шарма, как красивый рот, умелые руки, изящное, податливое тело.

Пристыженный и несчастный, Тонио почувствовал себя еще более одиноким, чем когда-либо. Если бы только он мог притвориться, что любит Доменико, хотя бы на мгновение!

Но тут, словно прочитав его мысли, Доменико тихо проговорил:

— Ты не любишь меня.

— Я не знал, что тебе это нужно, — сказал Тонио. — Клянусь, что не знал! — Почувствовав, что сам может расплакаться, он разозлился. В нем проснулась жестокость, которую он так часто проявлял в постели. — Боже правый, — воскликнул он, — да кем мы вообще были друг для друга!

— Мы были любовниками! — ответил Доменико самым тихим, самым интимным шепотом.

— Не были! — возразил Тонио. — Это все игры, глупости, ничего, кроме самого постыдного...

Доменико зажал уши руками, словно не желая слушать.

— И прекрати плакать, ради Бога! Ведешь себя как самый несносный евнух!

Доменико вздрогнул. Когда он заговорил, лицо его было очень бледным.

— Как ты можешь говорить это мне? Ты должен ненавидеть себя за то, что так говоришь со мной! О Боже, лучше бы ты никогда не приезжал, лучше бы я никогда тебя не встретил! Пропади ты пропадом! Гореть тебе в аду...

У Тонио перехватило дыхание. Он затряс головой, в отчаянии глядя, как Доменико направился к двери.

Но мальчик обернулся. Его лицо было таким совершенным, что даже горе не лишило его неотразимого очарования. Страсть разрумянила его и обострила черты, и он выглядел невинным и обиженным, как малое дитя, испытавшее первое разочарование.

— Мне... Мне невыносима мысль о том, что я расстаюсь с тобой, — признался Доменико. — Тонио, я не могу... — Он остановился, словно у него перехватило горло. — Все это время я думал, что ты любишь меня. Когда ты только приехал, то был таким несчастным, таким одиноким. Казалось, что ты всех презираешь. А по ночам мы слышали, как ты плачешь, думая, что все спят. Мы слышали это. А потом ты вернулся, повязал кушак и постарался нас обмануть. Но я знал, что ты несчастен. Мы все это знали. Стоило оказаться рядом с тобой, и можно было почувствовать эту боль. Я ее чувствовал! И я думал... Я думал, тебе со мной хорошо. Ты больше не плакал, и ты был со мной. Я думал... думал... что ты любишь меня!

Тонио обхватил голову руками. Он тихо застонал и тут же услышал, как закрылась дверь и Доменико побежал вниз по лестнице.