В жизни бы не подумала, что бабушка может спуститься на кухню. Кухня была одним из тех мест, где я чувствовала себя в безопасности и могла дождаться ее ухода, чтобы не сидеть с ней за ланчем. Даже мамочка думала, что я у Лавинии. Я бы и была у Лавинии, если бы та не уехала навещать кузенов.

И мне почти что удалось спрятаться от бабушки. Я уже выходила из кладовки, где брала овес, муку и соду для миссис Бейкер, когда услышала, как бабушка вошла на кухню и заговорила с ней. Я шмыгнула назад, но не решилась закрыть за собой дверь — боялась, что бабушка может заметить.

Не заглянув внутрь, она прошла мимо кладовки и направилась в буфетную, где начала разговаривать с Дженни так тихо, что у меня мурашки побежали по коже. Она так разговаривает, когда хочет сказать что-то ужасное — к примеру, если узнает, что ты разбила вазу, или не ходила в церковь, или получила плохую отметку в школе. Дженни начала плакать, и, хотя в тот момент можно было закрыть дверь кладовки, я этого не сделала — хотела узнать, о чем они говорят. Я подкралась ближе к открытой двери и услышала, как бабушка говорит: «…жалованье до конца этой недели, но ты должна собраться немедленно». Тут Дженни расплакалась, выскочила из буфетной и побежала вверх по лестнице. Бабушка вышла из буфетной — а тут стою я, и передник у меня весь в муке.

Я удивилась, когда позже бабушка сказала мне, что Дженни больна, хотя та и вправду стала в последнее время какой-то медлительной и пополнела, словно у нее в желудке запор. Может, ей стоит попринимать рыбий жир. А потом бабушка сказала, что из-за этого Дженни придется от нас уйти. Я подумала, что у нее, наверное, какая-нибудь страшная болезнь, но бабушка больше ничего об этом говорить не стала.

К счастью, после этого бабушка решила уехать, иначе мне бы пришлось провести скучнейший день с ней наедине, потому что, как она сказала, мамочка лежит в кровати с мигренью. Я проводила ее до двери, а перед уходом она велела передать мамочке, что все разрешилось удовлетворительно. Я, конечно, не стала спрашивать, что она имеет в виду.

После ее отъезда я снова спустилась вниз и спросила у миссис Бейкер:

— Дженни от нас уходит?

После некоторой паузы миссис Бейкер сказала:

— Думаю — да.

— Она что — очень больна?

— Больна? У нее это так называется?

Тут послышался стук в дверь кухни.

— Это, наверное, Лавиния, — с надеждой воскликнула я и побежала к двери.

— Ничего ей не говорите, — предупредила миссис Бейкер.

— Почему?

Миссис Бейкер вздохнула и покачала головой.

— Неважно. Говорите ей что хотите. Все равно она скоро узнает.

Это оказался Саймон. Он не поздоровался. Он никогда не здоровается. Он вошел и оглянулся.

— А где наша Дженни? — спросил он. — Наверху?

Я бросила взгляд на миссис Бейкер — она убирала миску и сито, которыми мы пользовались, когда пекли хлеб. Она нахмурилась, но ничего не ответила.

— Она больна, — сказала я. — Ей, наверное, придется уехать.

— Ничего она не больна, — сказал Саймон. — Ее отшпокали.

— Отшпокали — это вроде как поколотили? — с тревогой спросила я. Неужели кто-то мог побить Дженни?

— Мод! — рявкнула миссис Бейкер так, что я от испуга подпрыгнула. Она никогда не повышала на меня голос — крикнуть могла разве что на мальчика мясника, если мясо было несвежее, или на булочника, которого как-то раз обвинила в том, что он подсыпает в хлеб опилки. Она повернулась к Саймону. — Это ты учишь ее таким грязным словам? Посмотри на нее — она же сама не понимает, что говорит. Как тебе не стыдно, мальчик!

Саймон как-то странно на меня глянул.

— Извиняюсь, — сказал он.

Я кивнула, хоть и не могла взять в толк, за что он просит прощения. Во многих отношениях он был сущий незнайка — в школу никогда не ходил, читал еле-еле, да и тому научился по надписям на могилах. Но он, несомненно, знал много такого, о чем я понятия не имела.

Саймон повернулся к миссис Бейкер.

— А хлебушка нету?

— Он в духовке, маленький попрошайка, — отрезала миссис Бейкер. — Придется подождать.

Саймон просто взглянул на нее. Он, казалось, ничуть не был смущен тем, что она назвала его попрошайкой. Она вздохнула, затем поставила миску и сито и пошла к буфету, в котором нашла горбушку.

— На, намажь маслом, — сказала она, протягивая ему хлеб. — Ты знаешь, где оно.

Саймон исчез в кладовке.

— Мод, сделай ему чашку чая, — велела она, собрав тарелки и направляясь в буфетную. — Сахара — одну ложку, — добавила она, повернув голову через плечо.

Я положила две.

Саймон умостил на хлеб такие толстые куски масла, словно это был сыр. Я смотрела, как он, сидя за столом, уплетает хлеб, как его зубы проделывают в масле прямоугольные борозды.

— Саймон, — прошептала я. — Что значит — отшпокали? — Теперь, когда я знала, что это плохое слово, произносить его было стыдно.

Саймон покачал головой.

— У меня не спрашивай. Спроси лучше у своей ма.

Я знала, что никогда этого не сделаю.