Книга: Что было, что будет
Назад: Заклинание
Дальше: Примечания

Узел

1

Это случилось чудесным субботним утром, таким ярким, что Уилл проснулся с первыми лучами солнца и отправился бегать раньше обычного, в пять утра, когда город еще спал, так что компанию ему составили только птицы. В пять тридцать по городу прогрохотали мусорные машины, одна из них остановилась у чайной Халлов, где накануне вечером новый помощник по кухне выставил мусор в аккуратных контейнерах. Лиза уже не спала, разумеется, пекла черничные плюшки и смотрела в окно, не появится ли Уилл, каждый день пробегавший мимо и оставлявший на ступеньке заднего крыльца то газету, то букетик фиалок в бумажном стаканчике, а то просто записку с одним-единственным словом: «Ты».
Элинор Спарроу всегда бодрствовала в этот час. У нее не так много осталось времени, чтобы растрачивать его попусту, поэтому спала она урывками. Если все-таки ей удавалось забыться на несколько часов беспокойным сном, то каждый раз она видела снег. Дженни, осаждаемая снами матери, нарисовала целую серию снежных пейзажей, разместившихся на комоде и подоконнике. За последние несколько дней она скупила столько тюбиков белой краски, что Мейвис Стрикланд, следившая за ассортиментом небольшого отдела художественных принадлежностей при местной аптеке, посоветовала Дженни обратиться непосредственно к поставщику.
Но Дженни не могла обойтись одной белой краской. Она давно поняла, что снег бывает голубым, фиолетовым или бледно-розовым. Случается так, что он становится неотъемлемой частью чьей-то жизни: ее любовь к Мэтту напоминала снежную бурю, внезапную, беспощадную, не дававшую возможности дышать. Волосы Стеллы, когда она их срезала, наверняка упали на пол в Лизиной ванной, как снег, бесконечным ослепляющим вихрем. Снег — это мука в кухне чайной, когда ее просеивали в миску, или мыльные хлопья, когда Дженни стирала простыни матери; снег — это рисовый пудинг, который Дженни приносила наверх на посеребренном подносе, одно из немногих блюд, не вызывавших пока у Элинор отвращения. Звезды, как снег, опускались черной ночью. Снег был и в пылинках, что высвечивались в солнечных лучах, проникавших в окно библиотеки. Снег в скрипе последней засохшей ветви старого дуба на углу Локхарт и Ист-Мейн, до сих пор не срезанной, но сохранившей тонкие листочки, которые подрагивали, как дрожит воздух перед бурей, перед тем как воцарится полное спокойствие, в ожидании того, что неминуемо пройдет. Снег собирался в лепестках цветущих персиковых деревьев, распускавшихся по всему городу одновременно розово-белым покровом, неся аромат близкого лета. Не удивительно, что в некоторых языках так много слов обозначают снег, точно так, как существует бесконечное множество вариантов для понятий «любовь» и «печаль» или названий дождя, которые выдумала Элинор.
У лжи тоже было много видов, и Стелла Спарроу Эйвери выдумала еще один. Она прибегла к последней маленькой лжи, совершенно безобидной. Бедная Лиза принесла наверх Стелле овсяное печенье и стакан молока, желая поговорить по душам. Услышав на лестнице шаги, Стелла натянула до подбородка одеяло, надеясь, что ее оставят в покое, но от Лизы оказалось не так-то легко отделаться — пришлось лежать тихо, как мышка, и выслушивать вопросы о ее чувствах. Стелла не против, если Лиза будет рядом с ее отцом? Или им следует подождать? А может быть, всем вместе нужно съездить к психологу в Норт-Артур и обсудить новый расклад в их жизни?
— Я не против, — быстро отрезала Стелла.
Если это была и не белая ложь, то, во всяком случае, розовая, окрашенная любовью выдумка ради душевного спокойствия Лизы. На самом деле Стеллу совершенно не радовало то, что оба ее родителя завели себе возлюбленных. Разве им не полагалось быть старыми и разумными, а ей — необузданной и дикой? Но даже если бы Стелла захотела возмутиться поведением Лизы, то это было бы трудно; Лиза была тем человеком, которого невозможно ненавидеть. Зато можно солгать, поэтому Стелла улыбнулась, пожелала ей спокойной ночи, поблагодарила за печенье и проследила, чтобы Лиза ушла и закрыла за собой дверь.
Ложь по недосмотру, ложь подростка, ложь с пожеланием доброй ночи, прежде чем вылезти из окна, ложь обещания объяснить все утром, если откроется, что ночь проведена не в своей постели, но если ничего не обнаружится, то, разумеется, никому ничего не нужно будет объяснять. Белая ложь, розовая ложь, иссиня-черная ложь. И вовсе не на встречу к Джимми торопилась Стелла, а к Хэпу Стюарту, и опять же не для веселья и развлечения. Хэп сердился на нее, его тревожило, что их совместный научный проект до сих пор не сдан, а все потому, что Стелла слишком много времени проводила с Джимми. И правда, после ужина она теперь каждый день бегала на свидания к Джимми в лес, где лежали валуны «стол и стулья»; они часами целовались, хотя у Стеллы была сотня неотложных дел. Она звонила ему поздно ночью в заранее оговоренное время, просто для того, чтобы услышать его голос. Этот мальчишка был не способен сдать даже простейший экзамен по школьной программе — представить только, курс естествознания он проходил уже по третьему разу, — но, когда Стелла видела его на дороге с горстью камешков в руке, чтобы швырять в ее окно, когда она видела его растерянность, словно он явился сюда без всякой причины и против воли, она думала, что было бы прекрасно, если бы Джимми Эллиот оказался единственным человеком на земле и ничего, кроме его лица, ей больше не суждено было увидеть.
Чтобы успокоить заброшенного Хэпа, над которым теперь висела угроза провалить экзамен из-за не сданной вовремя работы, Стелла придумала план. Им нужен еще один образец воды, который никто в классе не смог добыть, — тогда они объяснят, почему припозднились с проектом. Хэп предложил озеро Песочные Часы, а Стелла развила идею, сказав, что им следует провести ночь на берегу, а утром, пораньше, взять образец. Она надела на здоровое плечо рюкзак со спальным мешком и, выбравшись из окошка чайной, спустилась по решетке, которую в июне обовьют клематисы. Еще она захватила с собой шесть бутербродов с арахисовым маслом, чтобы подкрепиться, несколько стеклянных пробирок и фонарик. Хэп, поджидавший ее на углу, где рос дуб, внес свою лепту — палатку, пахнувшую сырым подвалом, где она и пролежала пятнадцать лет. Ночь была теплой и влажной, повсюду гудели комары.
— Все эти легенды о дохлой лошади — сплошная ерунда, — сказал Хэп, когда они свернули на аллею, где, по преданиям, лошадь испугалась и понесла Чарлза Хатауэя — Но я слышал, как ребята на спортплощадке за школой клялись, будто это правда.
— Полная чушь, — согласилась Стелла.
Они рассмеялись, вспомнив, как в первый раз тоже сошлись во мнении, что это нелепость.
— Не бойся, — сказал Хэп.
— А я и не думала бояться, — ответила Стелла.
Однажды вечером во время ужина отец Стеллы рассказал ей и Лизе о том случае, когда они с братом, еще мальчишками, переночевали на берегу озера, ожидая, что со дна поднимется дохлая лошадь. По словам Уилла, Мэтт заснул как убитый, а он остался дрожать и следить за темной водой в одиночку. «Чарлз Хатауэй, — заявил он грязной воде, — я не боюсь ни тебя, ни твоей лошади».
— Люди сочинили это давным-давно, — сказала Стелла, — в те дни они все еще боялись глупых вещей.
— Точно.
Хэп подумал о Торопыге, закопанном на лужайке, и вспомнил лицо дедушки. Теперь, когда Хэп проходил мимо луга, на котором столько лет пасся Торопыга, он всякий раз пускался бежать, словно его вспугнул ветер, или облака, или шелест листьев. За последние несколько месяцев он здорово вытянулся и теперь возвышался над Стеллой этакой каланчой. Она казалась ему чужой с короткими и перекрашенными волосами, но по сути осталась прежней.
— Иногда, когда лишаешься самой привлекательной черты, оказывается, что это не имеет никакого значения, потому что твоя истинная привлекательность в чем-то совсем ином.
Стелла удивленно уставилась на него:
— Ты что, разговаривал с Джулиет?
— Джулиет? — переспросил Хэп.
Фактически, он разговаривал с ней почти каждую ночь, когда все в доме засыпали. В такие часы вселенная состояла всего из двух вещей: темноты и голоса Джулиет. Они не собирались ничего скрывать от Стеллы, делать тайну из своих бесед по ночам, но именно так и произошло. И теперь Хэп почувствовал смущение, хотя не мог понять почему. Он даже был рад тому, что никогда не торопился с ответом, вот и теперь пауза затянулась настолько, что время ответа, видимо, прошло; сейчас все их внимание поглотила дорога — как бы не угодить в рытвину.
В воздухе пахло зеленью, фиалками и грязью. На небе светила убывающая луна, молочная луна, подсказывая садоводам, что пора делать посадки. Лагерь разбили на дальнем берегу озера Песочные Часы. Оказавшись в этом месте, они поняли, почему озеро получило такое название: ровно посередине противоположные берега симметрично сходились, создавая узкий проход, где могли разъехаться только две гребные лодки, как те, что были спрятаны в высокой траве. Хэп споткнулся об одну из них и, наклонившись, начал притаптывать вокруг сорняки. Лодками не пользовались очень давно, с тех пор как Дженни рыбачила с отцом, который называл ее в этих случаях Жемчужиной и учил, что сидеть тихо важнее улова.
— Отправимся на самую середину, — сказала Стелла. — Добудем воды в том месте, где до нас никто не бывал. Мистер Грилло поразится и забудет, что мы сдали работу немного позже срока.
— Мы опоздали на целых две недели, Стелла. И потом, мы ведь, кажется, собирались ждать до утра.
Хэп стоял, держа в руках два найденных весла, пострадавших от времени и полевых мышей, но все еще годных для дела. Все равно он не планировал ночной рыбалки. Несмотря на луну, стояла кромешная тьма. И потом, нельзя было забывать и о дохлой лошади, которая лично его совершенно не волновала.
Стелла начала волочить к воде одну из лодок, на борту которой было выведено название — «Жемчужина».
— Интересно, кто была эта Жемчужина.
Стелла, конечно, не представляла, что когда-то ее мама была маленькой девочкой, которая любила рыбачить и плавать с отцом и которая как-то раз насчитала среди камышей девяносто две кувшинки. Заквакали лягушки, мягко зашлепала вода, когда лодку вытянули на мелководье. Стелла забралась в лодку.
— Живее, — подстегнула она Хэпа, и тот неловко полез в лодку, держа в руках стеклянные пробирки.
«Жемчужина» наклонилась под его весом, и Стелла расхохоталась.
Длинные и черные в ночи камыши напоминали пряди черных волос, упавшие с головы Ребекки Спарроу. Лодка продрейфовала немного и приблизилась к середине озера, откуда гребцы могли разглядеть похожий на свадебный торт дом. На кухне горел свет. Кто-то не мог заснуть. Наверное, Элинор приболела; а кто-то другой наверняка сейчас готовил ей чай. Стелла и Хэп тем не менее были абсолютно уверены, что останутся незамеченными. Обоих посетило предчувствие, что их дружба в самом скором времени изменится, не то чтобы укрепится, а станет другой. Это уже произошло из-за Джимми Эллиота, а теперь, видимо, прибавилась и Джулиет. Стелла была не дура; она почувствовала, что двое ее лучших друзей стали ближе друг к другу, чем к ней.
Наверное, поэтому они и оказались теперь с Хэпом на озере, держа курс на середину, где немалое количество листьев лилий угодило под весла. Пройдет несколько часов, и желтые кувшинки раскроются, но сейчас они были похожи на лягушек, сидящих на зеленовато-черных блестящих листьях.
Послышался всплеск, и Стелла замерла. Ей почему-то показалось, что им не следовало находиться здесь в этот час.
— Лягушка, — прошептал Хэп.
Стелла, успокоившись, откинулась назад и взглянула на звездный водоворот в вышине.
— Как бы мне хотелось… — прошептала она.
Тут ей в мысли явился незваный-непрошеный Джимми Эллиот.
Лягушка перепрыгнула с одного круглого листа на другой, на секунду перепугав гребцов.
— Господи, — пробормотал Хэп.
Лодка закачалась, и оба, схватившись за борта, рассмеялись:
— Джеремая!
Стелла вспомнила старую песенку, которую иногда наигрывал ее отец; идея о лягушке с именем Джеремая заставила их вновь рассмеяться, хотя они старались, как могли, задушить смех.
На мгновение они полностью сосредоточились на том, чтобы не быть пойманными, а потому ничего, кроме своего сдавленного смеха, не слышали. Они не подозревали, что в воде есть кто-то еще, пока в них не врезалась вторая лодка. Та самая лодка, которую они оставили в траве, «Морской конек». Стелла рассердилась, решив, что ее выследил Джимми, но он как раз в эту минуту, побросав камешки в окно, сворачивал на Локхарт, направляясь домой в глубоком разочаровании из-за того, что она куда-то делась.
У Стеллы во второй раз промелькнуло в голове название лодки «Морской конек», и тут ее гнев перерос во что-то совершенно другое. Она отбросила первое слово из двух и осталась со вторым, страшным, как тьма.
Когда другая лодка ударила в их борт, черноту ночи протаранило весло, направленное в них. Хэп оказался молниеносно сброшен за борт, все произошло в одно мгновение, быстрее, чем могла бы прыгнуть лягушка. Секунду назад он наклонился через борт, чтобы зачерпнуть воды в пробирку, пытаясь не смеяться, а уже в следующую — его поглотила чернота.
Стелла повернулась посмотреть, куда делся Хэп, и тут ее ударило весло. Удар пришелся между лопаток, самое слабое ее место, где при рождении были сломаны косточки. Она выгнулась от боли, уйдя из-под весла. Она тоже наверняка упала бы за борт, если бы не браслет, отцовский подарок на день рождения, — цепочка зацепилась за винт, которым было прикручено сиденье «Жемчужины». Стелла дернула рукой, и браслет лопнул. Он упал в воду без звука, словно проглоченный целиком.
У Стеллы помутилось в голове; разумеется, она не думала, что кто-то попытался с ними расправиться. Должно быть, в темноте они не заметили какой-нибудь ветки или другого препятствия. Все ее мысли сейчас были о Хэпе. Стелла вскочила, забыв об осторожности, так что лодка закачалась, и закричала в темноту. Этот крик пронесся над озером, лужайкой, влетел в окно кухни, где ее мать заваривала ромашковый чай, и достиг аллеи, где Джимми, собравший пинками целую кучу сухих дубовых листьев, как раз подносил к ним спичку, пытаясь спалить разочарование самим собой за все свои глупые, необдуманные поступки.
В ту ночь Дженни Спарроу почти не спала, ухаживала за матерью, которую мучила лихорадка. Сначала Дженни решила, что Элинор подхватила весенний грипп, но доктор Стюарт заверил ее, что это не так. Болезнь прогрессирует — другого объяснения он не нашел и посоветовал Дженни согревать Элинор одеялами и горячим чаем. Больную сильно трясло, но доктор Стюарт умолчал, что чай и одеяла здесь не помогут. Холод шел изнутри: кровь Элинор потеряла свою силу, словно протекала по льдинкам. Брок Стюарт не стал рассказывать Дженни Спарроу, что ему доводилось ухаживать за больными, чье последнее дыхание, вырываясь из синих губ, было ледяным.
Дженни как раз поставила на поднос чайник и чашки, когда услышала крик. Босиком, в футболке и спортивных брюках, она сразу побежала. Любая мать узнает крик своего ребенка, и Дженни не была исключением. Она только услышала, как за спиной грохнула дверная рама с москитной сеткой, но, как она ее открывала, даже не почувствовала. Она слышала крик лягушек в озере, но не ощущала травы под босыми стопами. Наверху, в спальне Элинор, начал лаять Аргус, и его лай пробился сквозь сон хозяйки. К этому времени Дженни уже промчалась по лужайке, где когда-то стояли Уилл и Мэтт и глазели на ее окошко; она была на середине подъездной аллеи, изрытой такими глубокими ямами, что любой другой, кто о них не знал, наверняка бы споткнулся. На темной воде она разглядела лодки, показавшиеся ей плавучими гробами. Она увидела Стеллу: девочка наклонилась к воде слишком близко, а потом вообще исчезла, когда нырнула за борт в отчаянной попытке найти Хэпа. В то же время Дженни услышала крик какого-то мальчишки со стороны аллеи — это Джимми Эллиот несся как сумасшедший в ту же сторону, что Дженни, выкрикивая имя Стеллы, перескакивая через заросли сорняков, не обращая внимания на крапиву и скунсовую капусту.
В одной из лодок стоял, выпрямившись во весь рост, человек. Он увидел, как Джимми мчится сквозь заросли, и сразу подумал, что его выследил полицейский. Он проследовал за Стеллой и Хэпом на «Морском коньке», более непредсказуемой из тех двух лодок, как всегда говорил отец Дженни; управлять ею было труднее, а переворачивалась она легко. Человек, который вовсе не бесцельно оказался в этом городе, прыгнул за борт, радуясь, что вода такая темная. Ему, конечно, не удалось достать девчонку, но он хотел убраться оттуда поскорее, пока кон не подобрался ближе. Миссию он свою не выполнил. Человек проклял и себя, и бегущего сквозь высокую траву полицейского, и всех, кого он когда-либо знал. Будь он хорошим пловцом, пустился бы за девчонкой, а так ему еще повезло, что удалось удрать, прежде чем Джимми Эллиот выбежал на берег.
А в доме Элинор потянулась к телефону. Как только она нажала кнопку с цифрой «1», ее автоматически соединили с Броком. Доктор привык к звонкам Элинор в неурочное время и нередко повторял, что спит с телефоном на подушке. Должно быть, он говорил правду, потому что снял трубку после первого звонка и заверил Элинор, что немедленно известит полицию и вызовет «скорую» помощь. Элинор хотелось самой увидеть, что там происходит, но к тому времени, как ей удалось выбраться из постели, Дженни уже доплыла до перемычки песочных часов и нырнула. Стеллу трудно было разглядеть с большого расстояния; девочка крутилась в воде на одном месте, перебирая ногами и дрожа от холода, но не оставляла попыток нащупать тело Хэпа. Она кричала и как безумная колотила по воде руками. Дженни подтащила ее к лодке.
— Оставайся здесь, — велела она дочери, и впервые Стелла ее послушала. — Я сама его найду.
Тем временем Джимми Эллиот стянул ботинки и рубашку на берегу. Он не видел Стеллы, барахтавшейся по другую сторону «Жемчужины», но все равно прыгнул в воду. Пловец он был никудышный, однако до лодки доплыть ему удалось. Он помог Стелле забраться в лодку и начал озираться в поисках Дженни, выплевывая воду, отдававшую лягушками.
Дженни нигде не было видно, но потом она вынырнула, отфыркиваясь, чувствуя на зубах песок и грязь.
— Оставайся со Стеллой, — приказала она Джимми.
Дженни понятия не имела, кто это такой. В ту секунду ей показалось, что это какой-то темноволосый подросток, который при виде ее испугался. Но хорошо, что было кому присмотреть за Стеллой, пока она вновь отправилась под воду на поиски. Вместе с ней нырнула луна и разлилась рифленым серебристым пятном, а затем исчезла, оставив после себя кромешную тьму. Дженни нащупала что-то длинное и тонкое — то ли ногу, то ли кости старой лошади, то ли останки Ребекки Спарроу. Но оказалось, что это всего-навсего дрейфующие корни какой-то кувшинки, спутавшиеся в косу. Потом Дженни ухватила что-то потяжелее и подумала, что на сей раз это Хэп, но на поверхность она подняла лишь старый ботинок, который поспешно отшвырнула, прежде чем нырнуть в третий раз.
Стелла перевесилась через борт «Жемчужины» и протянула холодную руку к Джимми, который цеплялся за лодку. Его рука была поразительно горячей, хотя он оставался в ледяной воде.
— Твоя мать отыщет его, — сказал Джимми. — Она отлично плавает.
Только сейчас Стелла додумала желание, которое начала загадывать, когда они только отъехали от берега озера. В тот день, когда топили Ребекку Спарроу, все было белым, ослепительно белым. Ослепительное солнце, ослепительный лед, снег, сверкавший как звезды. Только вода была темной, как и сейчас; она тянула Ребекку вниз, обертываясь вокруг нее простыней, а водоросли и гладкие корни кувшинок оплетали ее лодыжки, запястья, талию.
Элинор подошла к окну спальни. Неизвестно откуда налетел ветер и потряс кронами деревьев. С того места, где она стояла, Элинор разглядела внучку в лодке посреди озера. Но Дженни она не увидела. И тут же она спросила у себя, что, черт возьми, делала все эти годы, зачем ей понадобилась роза, которая, возможно, никогда не расцветет, почему она потратила столько времени, не видя Дженни, зачем она закрылась от всех. Любовь иногда так поступала с людьми, и они даже не подозревали, сколько всего прошло мимо них; они просто оставались на том месте, где любовь их покинула, а мир тем временем продолжал вертеться.
Что-то тянуло Дженни на дно — возможно, вес собственного тела или инерция. В первую секунду она решила в темноте, что перед нею бревно, но все равно вцепилась в него изо всех сил. Она уже начала подумывать, что ей самой не выбраться, воздуха в легких не осталось, зато ей был виден лунный свет, и поверхность воды колыхалась совсем близко, и Джимми Эллиот протягивал к ней руку, пока она тянула за собой Хэпа Стюарта, вцепившись мертвой хваткой в этого мальчишку, который обязательно выживет, хотя его и скинули в воду, раздробив часть позвоночника. Хэпа подняли в лодку, а там уже Стелла вдохнула в него жизнь: она не останавливалась, пока он не заморгал и не открыл глаза, пока он не увидел звезды на небе, но не со дна черного водоема, а из лодки, подпрыгивавшей на воде. Тем временем «скорая» помощь и пожарные машины мчались по Локхарт-авеню так быстро, что отметины их шин продержались на асфальте до октября. Да и позже на Локхарт-авеню осталось по белой полосе с каждой стороны дороги, и некоторые жители города каждый раз притормаживали, сворачивая с Ист-Мейн-стрит, чтобы подумать, как все-таки им повезло.
Да и что такое сирена, как не крик, возвещавший соседям, что с кем-то случилась беда, как происходит каждый день, каждый вечер. Кто-то пострадал, и в эту ночь пострадавшим был Хэп; в эту ночь, когда поднялся ветер и прогнал все воспоминания о прекрасном дне. По аллее, грязный и мокрый, бежал человек, который убил свою бывшую подружку в Брайтоне, который ударил веслом Хэпа, хотя метил в Стеллу. Эта самая Стелла была чересчур умна, совсем как его бывшая подружка. Никто бы и не заметил исчезновения его бывшей пассии, если бы не эта девчонка и не ее папаша, раздувший шумиху. У его бывшей не было ни семьи, ни многочисленных друзей; о ней давно всем следовало бы забыть. Но нет, люди помнили. В Брайтоне, на углу той улицы, где стоял дом жертвы, соседи оставляли венки из лилий и плюща, словно она была важной персоной. Организовали комитет по сбору средств, благодаря которому было куплено место на кладбище и могильный камень. Только на прошлой неделе Массачусетский университет, где она начала заниматься, готовясь получить ученую степень, учредил стипендию в ее честь. И все потому, что эта проклятая девчонка обратила на нее внимание в ресторане. И все потому, что люди решили, будто у нее за плечами была какая-то история, раз ее убили: никчемная история, если говорить об этом человеке, женская история, не имеющая начала, только конец. А на самом деле толку от нее было не больше, чем от пчелы, гудевшей теперь возле его уха. Человек отмахнулся от насекомого и потрусил дальше по Локхарт-авеню.
— Пропади ты пропадом, — сказал он пчеле, и Стелле, и женщине, которую, как ему когда-то казалось, любил.
Это она была виновата во всех его теперешних напастях — незачем было его отвергать. Это они были во всем виноваты, особенно проклятая пчела, никак не оставлявшая его в покое. Если не поостеречься, то ее жужжание засядет у него в голове, и ничего другого он больше не услышит, и тогда наступит беда. Он побежит вперед, как слепой.
Мимо проехало еще несколько пожарных машин, вызванных из Норт-Артура, но он продолжал бежать, теперь быстрее, потому что за ним летело гораздо больше пчел. От пчел исходил сладкий запах, их тельца были полностью покрыты пыльцой лавра и красного клевера, но гудели они устрашающе. Прошло совсем немного времени, как их собралась уже сотня, потом вторая, а затем за его спиной гудело целое облако, которому не приходилось прилагать усилия, чтобы не отстать. Убежать от них было невозможно, но он надеялся найти способ, точно так, как надеялся, что все сразу позабудут о женщине, от которой он избавился в Брайтоне. Он даже не представлял, что больше всего пчелы любят мертвые деревья; если у них есть выбор, то они всегда возвращаются в сердцевину засохшего дерева, ибо древесина там мягкая, как костный мозг.
Человек, удиравший от пчел, был не местный, он не знал, что его ждет впереди. В отличие от Уилла Эйвери, который всегда обходил угол, где стоял старый дуб, так как единственный пчелиный укус мог убить его на месте. В отличие от Мэтта Эйвери, который достаточно знал о пчелах, чтобы не волноваться, когда они собирались в рой. Мэтт понимал, что пчелы любят порядок и что резкие движения или буйное поведение могут вызвать в них агрессию. Разъяренный рой за спиной никому не нужен, но именно это теперь получил человек, который уже не мог бежать быстрее.
Джимми Эллиот помог вытянуть лодку на берег и тут же начал преследовать замеченную фигуру, но, не пробежав и половины расстояния, вынужден был остановиться. Он стоял в конце аллеи Дохлой Лошади и пытался отдышаться, давая себе зарок отныне и навсегда бросить курить. Вообще-то он дал себе несколько зароков, когда стоял на берегу, промокнув до нитки, умирая от любви и тревоги. Выпрыгнув из лодки, он единственный заметил, как кто-то пустился наутек. Всего лишь мгновение, всего лишь тень, но Джимми знал, как легко спрятаться в темноте; в свое время он ограбил несколько домов по соседству, и, хотя он оставил это занятие с тех пор, как его поймали и заставили работать на общественные нужды, он не забыл, как все это было. Если люди не удосуживаются вглядеться в тень, это не означает, что там никого нет.
Когда мимо по дороге прогромыхала старая колымага доктора Стюарта, в заросли крапивы метнулся не человек, а скорее его тень, преследуемая пчелами. Человек-тень сильно обжегся и припустил во всю прыть, хотя никакого плана отступления у него в голове не было; он собирался вернуться поездом в Бостон и уже там все обдумать и спланировать. Неожиданно он остановился, позабыв о пчелах. Ему показалось, что на углу он увидел слона, серо-коричневого, громко трубящего. Тот, для кого убийство было пустяком, так что он добровольно пошел на него дважды, стоял как вкопанный и не мог пошевелиться. Из его холодного грязного тела вырывалось горячее дыхание. Наверное, его все-таки подвело зрение. Но тут слон мотнул в его сторону хоботом. Когда последняя мертвая часть дуба упала, она сочилась медом; над ней кружились пчелы, единым облаком, единым существом, и каждая косточка в теле человека, который перестал бежать, была сломана, и все, чем он был в прошлом, растворилось в тихой темной ночи.
Хэпа Стюарта отвезли в Гамильтонскую больницу, а оттуда переправили самолетом в Бостон для срочной операции. Стелла отправилась в город вместе с доктором Стюартом. Во время поездки они не разговаривали, впрочем, слова им были не нужны. Брок Стюарт выжимал восемьдесят миль на шоссе, но Стелле хотелось, чтобы он ехал еще быстрее. Они даже не стали искать мотель — не было необходимости. Стелла так и не сменила промокшую одежду, а просто набросила поверх рубашку Джимми Эллиота и застегнула, перекосив на одну петлю. В ботинках у нее хлюпала вода с водорослями, волосы слиплись и торчали во все стороны, как перья. Ей было на это наплевать, как и на то, что она поскрипывала при ходьбе, оставляя за собой по всему больничному вестибюлю темные лужицы. Они решили «разбить лагерь» в комнате ожидания, и там доктор Стюарт забылся сном где-то под утро. А вот Стелла, должно быть, унаследовала что-то от Сары Спарроу, ибо она тоже могла бодрствовать всю ночь. И наутро никто бы не догадался, что она глаз не сомкнула. И никто бы не догадался, как сильно она чего-то желала.
Операция длилась одиннадцать часов, все это время Стелла рисовала в своем воображении лицо Хэпа, его сияющие глаза, вспоминала, как он смеялся за несколько секунд до того, как получил удар веслом. Увидев, что к ним направляется хирург, Стелла разбудила доктора Стюарта, тряхнув его за плечо, и он еще долго моргал под яркими лампами дневного света, пока хирург сообщал им хорошую новость. Кто-то другой не счел бы хорошей новостью реабилитацию от шести месяцев до года, но для Стеллы и доктора это было радостное известие. Одна нога у Хэпа теперь стала короче, и он, разумеется, будет прихрамывать, но даже эта новость была для них хорошей.
С самого начала доктор Стюарт готовился к худшему, и, когда хирург ушел, Брок, видимо, дал слабину. Он откинулся на пластиковом стуле, что стояли в комнате ожидания, и расплакался, как плакал частенько во время обходов. Сын доктора Дэвид, уезжавший по делам, примчался прямо из аэропорта, потрясенный, растерянный. С тех пор как умерла его жена, он тщательно ограждал себя от всех печалей и теперь чуть не рухнул в объятия отца.
— Он все еще наш Хэп. Полгода реабилитации в Гамильтонской больнице. И будь готов увидеться с ним — голова у него стянута металлическим обручем.
— Господи. А я был в Балтиморе.
Девочка с темными волосами, сидящая рядом, показалась ему до странности знакомой.
— Это Дженни Спарроу? — спросил оторопело отец Хэпа, который учился с Дженни в одном классе и знал, что ей должно быть столько же лет, сколько ему, то есть она сейчас совсем старая, потрепанная и бесполезная и лет на сто старше девчушки на скамейке.
— Это ее дочь, — сказал доктор. — Внучка Элинор.
— Что у него — перелом шеи?
— К счастью, нет. Но дело почти такое же серьезное. Поврежден позвоночник. — Доктор умолчал о том, что, если бы удар весла пришелся на полсантиметра правее или левее, Хэп остался бы парализованным. — От этой железки он сойдет с ума.
Стелла решила, что неважно, если Хэп больше не будет таким высоким; неважно, если теперь он станет сутулым или хромым, все равно у него останется то, что привлекает в нем. Извинившись, она ушла и дозвонилась до Джулиет Эронсон из автомата. Джулиет не посещала больницы с тех пор, как умер ее отец, у нее была фобия к подобным заведениям, но, когда Стелла объяснила, что произошло, она взяла такси и приехала меньше чем через двадцать минут. Когда Джулиет влетела в холл, Стелла не узнала подругу. Джулиет не стала тратить время на косметику, просто набросила поверх ночной рубашки плащ и сунула ноги в пластиковые шлепанцы. Вот в таком виде входит любовь — кое-как одетая, ошарашенная, объятая паникой, раздавленная, не заботящаяся о том, что подумают другие.
— Господи, ну и видок, — сказала Стелла, ведя Джулиет по коридору.
— У тебя не лучше, — попробовала рассмеяться Джулиет, но осеклась.
Стелла обняла подругу, они на секунду замерли, потом Джулиет отстранилась:
— Ты насквозь мокрая.
— На нем обруч. Одна из тех металлических штук, что ввинчивают прямо в череп. Поврежден позвоночник.
Лицо Джулиет оставалось напряженным, но она была хорошенькой без обычной раскраски на лице; лишившись бравады, она вовсе не казалась старше Стеллы.
— Мне наплевать, что там у него, если он сохранил свою цельность, — сказала она. — Это его лучшая черта.
В послеоперационной палате Хэп Стюарт медленно дышал, погруженный в полусон от наркоза, который только начал проходить. Ему казалось, что он лежит в лодке, плывущей по черной воде. Ему казалось, что в воздухе звенят комары и повсюду мерно гудят пчелы. Ему казалось, что над ним наклонилась красивая девушка и прошептала: «Я всегда буду рядом». Это был голос из телефонной трубки, голос той, кто знал его изнутри, Джулиет Эронсон. Он улыбнулся от одной только мысли, что она тут. День начинается с одного, а заканчивается совсем по-другому, как никто бы и не подумал, с обручами, пчелами, истинной любовью, вихрем звезд под лампой дневного света и везением, когда его ожидаешь меньше всего. Хэп Стюарт в точности знал, кто он такой, целую секунду, а ведь большинство людей не могут похвастаться даже этим. Прежде чем вновь погрузиться в морфий и сон, он вслух произнес: «Счастливчик», будто одно это заветное слово было и молитвой, и защитой и его стоило повторять каждый день жизни.

2

— Ей больше не снится снег.
Мэтт работал на болоте, и Дженни принесла ему обед. Теперь, когда матери снились другие сны, ей больше не приходилось скупать белую краску, тюбик за тюбиком.
— А что снится? — спросил Мэтт.
— Думаю, она видит во сне свою жизнь, так что у меня не остается другого выбора, кроме как узнать ее.
Они находились в нескольких шагах от того места, где Констанс Спарроу поджидала своего мужа, когда он уходил в море. Констанс могла оставаться под водой почти двадцать минут, ее часто звали помочь с поисками утонувших моряков, и каждый раз она надеялась, что тот, кого она ищет, не ее собственный муж. Она зажигала фонарь, служивший сигнальным огнем морякам; позже на этом месте построили маяк Юнити, прямо на черных скалах. Недалеко отсюда на мель сел корабль «Селезень», произошло это на много лет раньше, когда болото представляло собой глубокую гавань, — скорее всего, благодаря этому кораблекрушению между камышами теперь росли сотни персиковых деревьев. Или, возможно, такое изобилие было вызвано тем фактом, что влюбленные женщины приходили сюда с потаенной мольбой, а на шеях у них висели на шнурках персиковые косточки.
Как бы там ни было, каждую весну город прибегал к услугам Мэтта, который срезал вокруг ангара проросшие саженцы, мешавшие людям спускать на воду свои лодки. Он успел защитить диссертацию и поступить на работу в колледж. Осенью придется нанимать кого-то другого, чтобы расчистить участок Эллиотов от веток и собрать листья с общественного луга. Кто-то другой будет убирать снег будущей зимой, а затем в апреле смывать поливальной машиной цветочную пыльцу с тротуаров вокруг Городского собрания и библиотеки. Но в это время года всегда будет достаточно работы для двух человек; следующим маем, когда распустят учеников, Мэтт вернется сюда, к ангару, и будет срезать персиковые саженцы, работая так усердно, что ничего не услышит, кроме собственного размеренного дыхания.
Дженни достала из корзинки последние работы и разложила на траве. Там была девочка с черными волосами. Там был зеленый сад с одним-единственным лазурным цветком, голубым, как гортензия, голубым, как небо, голубым, как вода в те далекие времена, когда болото было глубокой бухтой, куда приплыли саженцы персиков, предназначенные для доставки в Бостонскую гавань. Прошлой ночью Дженни видела сон, наполненный странным узором красных и голубых линий, переплетенных, как паутина. Только нарисовав этот сон, она поняла, что перед нею человеческое сердце, жизнь ее матери в цвете — алом и синем. Покормив Мэтта, Дженни полежала несколько минут на траве. Когда он был рядом, ее сердце начинало биться невероятно быстро. Любовь бывает и такой — она словно непонятный сон, в котором ты не всегда знаешь, на что смотришь, пока оно не оказывается прямо перед тобой.
Любовь подстерегает, лежа в засаде, выжидая дни или годы. Любовь — это красная ниточка, персиковая косточка, поцелуй, прощение. Любовь преследует тебя, ускользает от тебя, она невидима, она все, даже для того, кто находится в самом конце жизни, как Элинор Спарроу. Чем больше Элинор спала, тем больше снов она видела, но это не означало, что она не была привязана к этому миру. Пусть было слишком поздно для лекарств, вмешательства, надежды, но не было слишком поздно для того, чтобы одарить другого. Дочери она подарила сны из своей юности. Внучке она подарила колокольчик Ребекки, чтобы никто и никогда не мог заставить ее утихнуть.
Иногда Стелла сидела у постели бабушки и держала ее руку, и это было единственное, что связывало Элинор Спарроу с этим миром: ниточка, тянувшая ее обратно. Иногда Дженни приносила ей воды или чая, и это тоже служило единственной связью: иголка, тянувшая нитку. Иногда Брок Стюарт выносил ее в сад погреться на солнышке, что тоже не отпускало ее из этого мира, одеяло, которое укрывало ее и удерживало на месте, и она оставалась среди своих родных, словно засохший листок, зацепившийся за ветку, тонкий и такой прозрачный, что сквозь него можно было заглянуть в другой мир.
Но даже у тех, кто почти не привязан к земному, находится повод для волнений. Элинор беспокоилась о судьбе Аргуса. Если никто не останется жить в Кейк-хаусе, куда денется пес?
— Когда я умру, тебе придется взять его к себе, — сказала она Броку однажды в саду.
Накануне ей приснился Аргус. Он был щенком, который никак не хотел с ней разлучаться. Она привязывала его к ножке стола и велела сидеть на месте, а он тянул за собой стол, таскаясь за ней по пятам.
— Еще одно животное, которое отказывается умереть? Элли, ты не можешь так со мной поступить. Я только что избавился от Торопыги.
— Прости. Вопрос решен. Я завещаю собаку тебе.
— Эх, Аргус, — доктор наклонился, чтобы почесать голову верного пса, — живи хорошо, но не очень долго.
Элинор рассмеялась:
— Ты вредный, вредный тип.
— Да, я жесток, — согласился доктор. — Уверен, моя стряпня доконает беднягу совсем скоро, раз он привык у тебя питаться цыпленком с рисом.
Долгое время Элинор вообще ничего не чувствовала и теперь удивлялась новизне ощущений. Логично было бы предположить, что внутренняя пустота дарит человеку иллюзию легкости, но на самом деле она приносит огромную тяжесть. Все минувшие годы ей казалось, что кости у нее из железа, а на ногах свинцовые ботинки. Только сейчас, сидя с Броком в саду, Элинор скинула эти ботинки. У ног дремал Аргус. Трава под ступнями была теплой. Почти как летом. Что это — сон или реальность? Она заморгала под яркими лучами солнца.
— Как ты думаешь, где сейчас Торопыга? — спросила Элинор.
— Он по-прежнему на моей лужайке. В земле. В траве.
Доктор отвернулся и утер глаза обеими руками.
— Кто бы мог подумать, что ты когда-нибудь будешь плакать из-за этой старой клячи.
Но дело было вовсе не в том, Элинор сразу это поняла, как только взглянула в лицо доктора, когда он повернулся к ней. Дело было в привязанности, той самой, что он испытывал и к ней самой.
С крыльца донеслись голоса, смех, затем стукнула дверь. Пришли Стелла и Джимми Эллиот.
— Он переболел менингитом в восьмимесячном возрасте, — сказал доктор о Джимми. — Не думал, что он выживет. Помню, что отвел Генри Эллиота в сторону и посоветовал готовиться к худшему, но вот он, жив-здоров, на твоем крыльце.
— Устраивает бедлам, — прокомментировала Элинор.
В последнее время Джимми зачастил в Кейк-хаус. Да что там, только вчера вечером он притащил Элинор поднос с едой и даже не удосужился постучать в дверь. Он назвал ее «бабуля» и поставил вазочку с цветами на комод.
— Живет полной жизнью, — сказал доктор. — Повезло Джимми Эллиоту. С какой стати он будет ходить, когда можно бегать? Возможно, он помнит, как близко подошел к последней черте. И пока он еще здесь, можешь быть уверена — мимо него ничто не пройдет.
Когда-то доктор ошибся насчет Джимми точно так, как Стелла ошиблась насчет Хэпа. Она предвидела, что он упадет с лошади и сломает шею, а он тем не менее благополучно вернулся домой и теперь лечится у физиотерапевта из Монро и смотрит телевизор. И все время разговаривает по телефону со своей девушкой из Бостона, так что доктор Стюарт предполагал, что с каждым днем внук идет на поправку.
— Это такой возраст. — Элинор не забыла, как Дженни постоянно болтала с Уиллом, словно зачарованная слушала его голос. Элинор не забыла, как она и доктор держали телефоны на подушках, так что казалось, будто они рядом, хотя это было не так. — Им есть о чем сказать друг другу. По крайней мере, первое время.
— Как нам с тобой.
Брок Стюарт подумал о том, как водил маленького Хэпа, когда тот переехал с отцом к нему, собирать фиалки на холм за Кейк-хаусом, потому что мать Хэпа часто так делала. Каждую весну они гуляли по склону, пока Хэп однажды не сказал, что больше в этом нет необходимости. «Все в порядке, дед. Тебе вовсе не нужно приводить меня сюда. Я помню. Я ее не забыл».
— Твой конь на лужайке. — Раз или два ей снилось это животное. Элинор видела, как оно бежало — то ли в этом мире, то ли в следующем. — Во всяком случае, ты так утверждаешь. Л куда мы уходим?
— Раньше я думал, что существует план, пусть приблизительный, но все-таки план, — признался доктор. — А теперь я полагаю, что существует тысяча планов. Каждый вдох, каждое решение влияет на этот план, расширяет его, укорачивает, полностью переделывает. Он постоянно изменяется. Тем из нас, кому везет, удается состариться, несмотря на огромное количество возможных болезней и несчастных случаев. Мы устаем. Мы закрываем глаза.
— А потом? Куда мы попадаем потом?
Глупо было спрашивать его об этом, словно он что-то знал, но доктор на самом деле ни секунды не сомневался. Он взял руку Элинор и положил себе на грудь, к сердцу:
— Вот сюда.
Элинор улыбнулась и подумала: «Наконец-то». Наконец кто-то сказал ей правду. Она видела это, чувствовала, пока дни сливались один в другой, превращаясь в сны. Время теперь текло именно так, поэтому вчерашний день не отличался от сегодняшнего, хотя проходила целая неделя. Они по-прежнему сидели в саду, однако пролетело семь дней. Клумбы заросли сорняками, в каменной ограде появились щербины. Спускалась тьма.
— Как красиво, — сказал Брок Стюарт о саде, заложенном Ребеккой в незапамятные времена.
Заплакав, он уже не мог остановиться, это вошло у него в привычку, от которой никак не избавиться. Началось с того утра, когда Лиза потеряла младенца, и теперь он едва замечал свои слезы. Бывало, останавливался в коридоре больницы, чтобы просмотреть записи, и даже не понимал, что происходит, пока на странице не начинали расплываться чернила. Или выходил в сад и считал, что идет дождь, пока не обращал внимание на то, что небо чистое.
— Скоро сад придет в упадок, — заверила доктора Элинор. — Приглядывай за ним.
— Все равно он будет красивым. Даже тогда.
Элинор отдыхала на скамье, подаренной ей когда-то доктором, но теперь она с трудом на ней сидела. Поерзав, она опустила голову на плечо доктора и услышала ровное биение его сердца.
— Ты был прав, — сказала она. — Я устала.
На каменной стене сидели тринадцать воробьев, на тринадцати клумбах росли розы. Время здесь летело очень быстро. Не успела Элинор обернуться вокруг себя и двух раз, как оно все вышло. Хорошо хоть она успела сбросить те свинцовые ботинки и кости больше не казались железными. Она воспарила, как ей казалось, и даже не попыталась остановиться. Она ощущала необыкновенную легкость, словно в ее жилах был воздух, а не холодная, замерзшая кровь. Она устала, но воздух источал сладостный аромат. Свежий воздух мая, пахнущий зеленью.
Стелла настаивала, что бабушка проживет до зимы — в видении ей грезился снег, — но Брок Стюарт знал, что ничего утверждать нельзя. Он сам не раз бывал свидетелем того, как люди, которые, по его мнению, должны были выздороветь, протягивали всего несколько дней. А те, кто, как он считал, не имели ни малейшего шанса увидеть следующее утро, жили еще много лет. Он знал, что Элинор с каждым днем слабеет — это был факт — и вряд ли дождется зимы. Иногда она дремала в саду до сумерек, пока не начинал гаснуть жемчужно-молочный майский свет.
Порой вечерами доктору приходилось уносить ее в дом на руках; прошло немного времени, и он уже носил ее и туда, и обратно, завернутую в одеяло, хотя погода стояла теплая. Доктор думал о своем старом коне, оставшемся на лужайке, по которому очень скучал вопреки собственным ожиданиям. Он думал о том, как Лиза Халл на прощание поцеловала своего младенца, о внуке на больничной кровати и обо всех тех людях, которым он помог появиться в этом мире и оставить его. Он считал, что ему повезло, раз он сидит в последние зеленые дни мая в саду рядом с Элинор. Он так много лет любил ее, что будет продолжать любить и дальше, с ней или без нее.
Он знал, что привязанность — это только для живых, и поэтому совершил благородный поступок. Он отпустил ее. Наклонился поближе, так чтобы она услышала, и сказал, что она может его оставить. Они поняли, что это произойдет именно сейчас; что-то изменилось в воздухе, как всегда бывает. Даже Аргус, который давно поскуливал, теперь притих. Это был не сон, а нечто большее. Она вздохнула, и в этом вздохе было каждое произнесенное ею слово, каждый сделанный шаг, каждый, кого она когда-либо любила.
Над каменной оградой возвышалось одно дикорастущее персиковое деревце — вероятно, потомок тех саженцев, что прибило к берегу в далеком прошлом после кораблекрушения. Или оно выросло из любовного амулета, брошенного наземь за ненадобностью. Здесь и по всему городку Юнити пахло персиками; когда поднялся ветер, лепестки цветов посыпались, как снежинки. Если не шевелиться, если сидеть неподвижно, то лепестки падают и остаются на одежде, на волосах, белые как снег, тихие как снег, мягко летящие с небес, чтобы укрыть и унести домой.

3

Поминальная служба по Элинор Спарроу проходила в старом молельном доме на Честнат-стрит в последнюю неделю мая, когда садоводы высаживают томаты и кукурузу, когда дети не желают рано укладываться спать, так как вечера становятся светлее, когда на западном горизонте ночного неба появляется лев и не видит агнца. Семья хотела оставить Аргуса дома, но он добежал до Локхарт-авеню с удивительной для его возраста резвостью. Ничего не оставалось, кроме как остановить джип на углу; Мэтт и Уилл выбрались из машины и затащили волкодава в кузов. Верность чего-то заслуживает, в этом все согласились: доброты, по крайней мере, и, естественно, внимания; но прежде всего — права на общее горе.
В молельном доме их ждала большая толпа, человек двести, многие из которых потом поехали в Кейк-хаус на поминки, впервые в жизни избегая рытвин на подъездной дороге. Люди, которых отпугивали слухи о кусающихся черепахах и утопленниках, приехали, чтобы повесить куртки в шкаф и послоняться по гостиной, где Лиза Халл накрыла большой раскладной стол хорошим серебром и расставила огромные блюда с бутербродами и кексами.
Поначалу гости перешептывались, потом осмелели. Сисси Эллиот разместилась на одном из диванов, требуя у дочерей принести ей то фруктовый салат, то чай. Несколько ребятишек примостили стаканы с пуншем на стеклянный шкафчик и принялись носиться друг за другом вокруг стола, пока матери не приструнили их. Хэп Стюарт, быстро шедший на поправку с помощью своего физиотерапевта, при большом скоплении людей все еще пользовался инвалидным креслом; в этот день он буквально утонул в пожеланиях скорейшего выздоровления. Джулиет Эронсон накануне приехала поездом и обосновалась у Лизы; во время поминок она почти не отходила от Хэпа. Она оказалась права насчет его самой привлекательной черты. Хэп сказал ей, что не будет в обиде, если она предпочтет кого-то другого, кого-то повыше, скажем, кого-то не хромого. В точности, как предсказывала Джулиет, — цельность и чистота. Как и оказалось, рост значения не имел. Она сама это подозревала: самое главное то, что внутри человека.
Синтия Эллиот вызвалась разливать чай и собирать пустые тарелки, но из-за неожиданного наплыва людей она понадобилась также и на кухне, чтобы приготовить еще бутербродов с семгой и огурцом. На столе лежала книга для гостей, где расписались абсолютно все: Эдди Болдуин, водопроводчик, привел все свое семейство. Пришли Фостеры и Куимби, включая Мариан, которая, как всегда, мечтательно пялилась на Уилла, хотя давным-давно была взрослой женщиной с тремя детьми и адвокатской практикой. Она попыталась с ним пофлиртовать, но он мог говорить только о Лизе и говорил, казалось, не переставая. Собралось так много соседей, что те, кто не виделись по пять или шесть лет, теперь сели рядом и за чашкой чая обсудили все сложности своей жизни. Когда кто-то уходил, его место тут же занимал другой. Синтия Эллиот взяла в оборот своего братца, и Джимми, который за всю жизнь не приготовил ни одного бутерброда, пикнуть не успел, как уже намазывал творожную массу на поджаренные хлебцы.
Джимми Эллиот стал своего рода местной знаменитостью благодаря тому, что наплевал на общественный труд и не срезал последнюю ветвь с дуба на Локхарт-авеню. Его пригласили провести беседу с учениками третьего класса, которые протестовали против уничтожения старого дерева, и он полдня водил с детьми хороводы вокруг ствола, резвился и распевал песенки.
«Иногда умнее не слушаться приказов», — заявил Джимми восхищенным третьеклашкам, к ужасу миссис Коул, которая в свое время тоже учила Джимми и прекрасно помнила, как он однажды взобрался на шкаф и отказался оттуда спуститься.
«Неужели все в этом городе ослепли? Совершенно не разбираются в людях, — посетовал позже Джимми в разговоре со Стеллой. — Рано или поздно они все-таки поймут, что я из себя представляю. Но пока этого не произошло, я могу порадоваться».
«Они прекрасно знают, кто ты, — ответила ему Стелла, — и я знаю».
Уиллу Эйвери тоже нашлось полезное дело в день поминальной службы по Элинор. Он помог Лизе доставить большие кофейники, а позже обносил крошечными булочками самых старших гостей, тех, кто устроились на креслах и диванах и поднялись за все время только один раз: чтобы разойтись по домам. Дженни единственная не знала, куда себя деть; она стояла в передней, словно собиралась уйти. Вопрос только куда. Она не могла заставить себя отойти от шкафа, куда поместили металлическую урну с прахом Элинор. Попыталась было направиться на кухню, чтобы помочь Лизе, но оказалось, что не способна сделать ни шага.
— Как ты?
Подошел Мэтт Эйвери, принес ей чашку крепкого черного чая.
— Просто превосходно.
Но на самом деле Дженни казалось, будто она приклеена к полу. Она, которая прежде с такой легкостью сбежала из дома, теперь не могла сдвинуться ни на дюйм.
— Ужасно, — призналась она.
— Он тоже.
Тут же стоял доктор, смотрел в окошко рядом с входной дверью. Отсюда он мог разглядеть сад, но картина получалась какой-то мутной и зеленоватой. Что же он там видел? Последний вздох Элинор, рассыпавшийся на тысячи молекул? Может быть, именно это он теперь вдыхал? Ее суть, ее саму, человека, о котором он будет тосковать каждый день, свою самую плохую пациентку, свою самую ворчливую соседку, своего самого дорогого друга.
— Там Стелла, — сказал он, когда Дженни подошла и встала рядом.
Она посмотрела, и в первую секунду ей показалось, что она видит в саду свою мать. Ей показалось, что там над землей склонилась Элинор, как склонялась от горя много лет тому назад, когда потеряла все. Но теперь там была Стелла. Там была ее дочь, которая видела снег, хотя на самом деле это были всего лишь лепестки, опадавшие с персиковых деревьев, которая видела время, хотя на самом деле никакого времени больше не было.
Тут только Дженни поняла, что может идти. Еще секунду назад она стояла как парализованная, не способная сдвинуться с места, а уже в следующую оказалась на крыльце. Цветущие плети глицинии источали дивный аромат. Гудели ленивые пчелы, насытившиеся пурпурной сладостью. На крыльце лежал Аргус и смотрел на дорогу, словно ждал, что сейчас там появится его хозяйка. Дженни погладила старого пса по голове, затем прошла на лужайку. Она услышала, что пес пошлепал за ней. До нее доносились голоса гостей из дома, зов кардиналовой овсянки из леса. Пчелы успели перелететь с глицинии на лавр.
Люди когда-то верили, что кусочек сахара, положенный в рот ребенку, принесет ему сладкую жизнь, но некоторых детей нельзя накормить насильно, они вынуждены самостоятельно добиваться везения. Эти дети вместо сладкого едят желуди и корни лилий, еду им приносят дикие птицы, и они довольствуются чаем из вербейника или сушеных листьев малины. Им приходится обходиться тем, что у них есть.
Стелла сразу направилась к матери, когда увидела у нее в руках металлическую урну. Садовая калитка за ней закрылась, девочка услышала щелчок. В этот день она зачесала волосы назад, и у корней виднелась светлая полоска. Яркая, как звезды. Она проплакала всю ночь, сидя возле памятника, так что теперь глаза болели. Джимми Эллиот был с ней рядом. «Вот что иногда делает с людьми любовь, — сказала ему Стелла. — Беги, пока не поздно». Но над ними взошла молочная луна, та самая, что заставляет все кругом расти, хочешь ты этого или нет, и Джимми Эллиот остался на месте.
Позже, когда он провожал Стеллу домой, она нашла персиковую косточку, брошенную на дороге птицей. Стелла подхватила косточку, сунула ее в карман и почувствовала себя лучше. Не каждый день находишь амулет, способный напомнить о том, что у тебя было, о том, что ты потеряла, о том, что еще придет. Стелла заснула, спрятав косточку под подушку. Ей приснилось, что косточка упала с дерева, которое прибило к берегу, когда в гавани затонул старый корабль «Селезень», и в тот день весь город пропах персиками. Ей приснилось, что косточку швырнула на дорогу девушка, после того как все ее желания осуществились, а позже из этой единственной косточки выросли сотни деревьев. Ей приснилось, что ее бабушка взглянула наверх и увидела падающий персиковый снег, такой тихий и непохожий на снежную бурю, такой благоуханный, что мог вызвать слезы у взрослого мужчины.
Элинор оставила Стелле все, что у нее было, — хватит и на колледж, и на медицинскую школу, если таков будет выбор внучки. Но дом она оставила дочери. Дженни. Генри Эллиот передал Дженни документы на Кейк-хаус в тот же вечер, когда умерла ее мать. Документы были составлены и засвидетельствованы в год, когда Дженни убежала из дома. Кейк-хаус все это время принадлежал ей. Дом, который был ей не нужен, который она презирала, модель которого теперь служила игрушкой маленькой девочке из Медфорда, и та считала его самым красивым домом на свете. Дом, напоминавший свадебный торт, дом с множеством окон, дом бессонных ночей и боли, которая никогда не чувствовалась, дом, где варили пудинги «Птичье гнездо», дом, где писали невидимыми чернилами и хранили наконечники от стрел, дом, вокруг которого рос самый высокий в штате лавр и кружили пчелы, никого не кусая.
Дженни думала, что они развеют прах Элинор в розовом саду, но в последний момент ей показалось это неправильным. Они отправились с дочерью в лес, к валунам «стол и стулья». Аргус последовал за ними через все живые изгороди, мимо сирени, мимо лачуги, где между кирпичей до сих пор хранился портрет Ребекки. В это время года возвращались желтые древесницы, балтиморские иволги и все другие обитатели массачусетских лесов. Весенние лазурные бабочки, стрекозы, лесные дрозды, крошечные колибри, так яростно охранявшие свою территорию, что готовы были сразиться насмерть, защищая свой дом. В этот день благодаря хлопотам Мэтта впервые прозвучал колокол на мемориале Ребекки. Звон пронесся над всем городом — над домами и башнями, магазинами и фермами, и полетел дальше, достигнув Норт-Артура и Монро, Эссекса и Пибоди, чего никто не ожидал. Те, кто шел в тот день по Бикон-стрит в Бостоне, клялись, что слышали звук колокола. В общественном парке детишки на карусели начали вытягивать ручки, словно хотели поймать светлячков, хотя в воздухе ничего не было, кроме тихого эха.
Дженни и Стелла осторожно обходили орхидеи венерин башмачок, проросшие сквозь сосновую кору и перегной. Они шли мимо саррацений и красодневов, пока не достигли чащи, в которой, по уверению местных жителей, росли дикие розы, никнувшие под взглядом человека. Мать и дочь шли за собакой, которая, как казалось, выбрала известную ей одной тропу. Маршрут был трудный, но преодолимый. Здесь, где росли дурман и пятнистый вех, и было то самое место за камнями «стол и стулья», куда впервые вышла Ребекка Спарроу. Пройдет много лет, а местные жители будут рассказывать любому желающему послушать, что в этом месте круглый год цветут голубые цветы. Они будут упорствовать, утверждая, что здесь слышится гул пчел даже в те дни, когда кругом лежат снег и лед. Закройте глаза и прислушайтесь, советуют такие рассказчики, затем пройдите на двадцать шагов дальше, чем, как вам кажется, необходимо. И когда вы окончательно уверитесь, что потерялись, то как раз и окажетесь в том самом месте. Тогда и открывайте глаза.

notes

Назад: Заклинание
Дальше: Примечания