Заклинание
1
Это время года жители Юнити проводили в своих садах, отбраковывая померзшие зимой клены, которые затем распиливались на дрова для будущего года. В это время года расцветали персиковые деревья, и весенняя лихорадка была в разгаре. Обычно в такое время Мэтт Эйвери работал сверхурочно, но в этом году он даже перестал подходить к телефону. Старый дуб до сих пор стоял, хотя остался без листьев. Люди поговаривали, что он завывает на ветру. Мэтту было наплевать на это дерево; он, привыкший подниматься в половине шестого утра без всякого будильника, теперь не мог выбраться из кровати. Он слушал, как брат гремит посудой на кухне, заваривая кофе, и болтает по телефону с Лизой, а сам лежал, укрывшись с головой, убеждая себя, что встать, одеться, почистить зубы или просто дышать слишком тяжело.
Мэтт стал жертвой гриппа, мощного весеннего вируса, от которого вскипала кровь и кружилась голова, а еще ломило кости и мучил кашель, сотрясавший все ребра. Возможно, он заболел потому, что совсем не сопротивлялся болезни: потеряв диссертацию, он, как ему казалось, потерял все. Мир перестал его интересовать. За что бы он ни брался в этой жизни, все шло наперекосяк. И теперь Уилл вставал чуть свет; тот, кто привык просыпаться не раньше полудня, теперь с первыми лучами солнца смешивал протеиновые коктейли. Тот, кто предпочитал виски и джин, теперь пил одну только минеральную воду. И совсем невероятным было то, что Уилл Эйвери пристрастился бегать. Он покидал дом в шесть и не возвращался до восьми; тогда Мэтт слушал, как брат насвистывает в душе какую-то прелюдию Шопена, от которой можно было спятить, если хочешь только тишины и покоя.
Уилл начал давать уроки музыки, приспособив под это дело их старенький «Стейнвей», тот самый, на котором они учились в далеком детстве: тогда и выяснилось, что у Мэтта нет слуха, а Уилл наделен от природы способностями. Вообще-то учитель сказал их матери, что Уилл — настоящий талант, тогда как Мэтт… откровенно говоря, Мэтт — безнадежен. Так оно и было. А теперь он умудрился куда-то засунуть свою диссертацию, умножив и без того многочисленные неудачи. Пропала работа, итог его многолетнего труда, которую полагалось сдать в конце недели. Разумеется, у него остались какие-то записи и черновые варианты первых шести глав. У него была и последняя страница, та самая, которую он переделывал, когда случилась эта чертовщина. Найдется ли второй такой дурак, который не побеспокоился о том, чтобы снять копию с готовой работы? Нет, видимо, он один такой: двадцать лет потратил, чтобы завершить образование, но так и не добрался до конца.
Стоило Мэтту Эйвери чего-то захотеть, как это ускользало у него между пальцев, как вода. Ну не получилось у него с любовью, не осталось никакой надежды, но, по крайней мере, он мог бы преподавать, во всяком случае он так полагал. Заведующий кафедрой истории при государственном колледже Брайан Льюис предложил Мэтту взять вечерников в осеннем семестре, но он, разумеется, откажется от своего предложения, как только станет известно, что диссертация Мэтта ушла в самоволку. Размышляя о своей судьбе, Мэтт невольно задумался о последних днях Чарлза Хатауэя: тот слег, когда внучка ушла из дома и поселилась возле озера, его била лихорадка, он бредил, хотя жена поила его ромашковым чаем и делала примочки из листьев тополя. Чарлз Хатауэй писал в своем дневнике, что Ребекка Спарроу снилась ему так часто, что казалось, будто она его не покидает и в часы бодрствования — присаживается на краешек кровати, вся мокрая от зеленой воды, и тут же ускользает, стоит ему протянуть к ней руку.
Когда Мэтту все-таки удавалось встать с постели, чтобы выпить воды или таблетку тайленола, он даже не удосуживался проверять оставленные ему телефонные сообщения. Он просто отказался от надежды. Да, конечно, миссис Гибсон расклеила по всей библиотеке объявления, но потерять рукопись — совсем не то, что потерять собаку. Она не вернется по твоему зову; ее не взяли к себе и не покормили добрые соседи; и уж конечно, она не ожидает тебя в приюте, сидя в клетке и помахивая хвостом. Все равно звонили только Уиллу, ибо теперь он хозяйничал в доме. Мэтт гадал, что бы подумали матери учеников Уилла, если бы узнали, что Уилл Эйвери всю свою взрослую жизнь угробил как пьяница и лгун. Но все дело в том, что Уилл окончательно бросил пить. Насколько мог судить Мэтт, брат и лгать перестал.
«Подъем, подъем, братишка!» — каждый раз кричал Уилл через стенку, прежде чем отправиться на пробежку, да и почему бы старине Уиллу не радоваться? Все обвинения с него были сняты, после того как на авансцене появилась подружка убитой женщины и рассказала, что жертва подумывала о том, чтобы заручиться судебным запретом против своего бывшего дружка, который никак не хотел оставить ее в покое. Бойфренд пропал, но Уилл признал в нем по фотографии самозванца-репортера, который брал у него интервью и украл модель Кейк-хауса. Приезжал сотрудник телевизионного журнала новостей, чтобы побеседовать с Уиллом на городском лугу, и поговаривали, будто телевизионное шоу «Сегодня» пришлет целую команду в День памяти павших, 30 мая. Уилла попросили быть обер-церемониймейстером парада. Уилл Эйвери, который не навещал мать на смертном одре, который лгал ради удовольствия и изменял жене, который растратил по мелочам все свои таланты и был никудышным отцом, занимавшимся своим ребенком только в дни рождения и по особым случаям, побежит рядом с белым открытым «кадиллаком» мэра в сопровождении своих учеников и будет швырять в толпу шоколадные батончики и леденцы.
Уилл никому не рассказывал — кроме Лизы, которой теперь обо всем докладывал, — почему вдруг стал бегать по утрам. Это была реакция на страх, который поднялся в нем, когда он, приехав на вокзал в Бостон, увидел фотографию человека, укравшего модель домика. Уилл вернулся в Юнити, но был настолько встревожен, что отправился в полицию и поговорил о безопасности Стеллы с начальником, Робби Хендриксом, когда-то учившимся с Уиллом в одной школе, только на три класса младше. Робби уверил Уилла, что Стелле ничего не грозит, но, насколько мог понять Уилл, самое трудное дело, с которым полицейским города Юнити пришлось разбираться, — избавить горожан от семейства бешеных енотов, забравшихся на чердак к Эллиотам. Где уж там ожидать, что они выследят хладнокровного убийцу.
Уилл не питал особого доверия к полицейскому департаменту города Юнити, хотя у них были самые лучшие намерения. Вот он и занялся бегом. Он превратился в глаза и уши города и успел довольно хорошо изучить привычки большинства его обитателей. Генри Эллиот, к примеру, каждый день выезжал в Бостон в 6.15. Илай Хатауэй обычно бывал первым клиентом заправочной станции на углу Мейн-стрит. Энида Фрост открывала двери вокзала ровно в 6.30. В ясные дни она подметала платформу, а когда шел дождь — щеткой разгоняла лужи.
Уилл выяснил, что обежать город можно за два часа, если сделать петлю, начиная с пустыря, затем двинуться по Локхарт, мимо библиотеки и начальной школы, мимо магазинов на Мейн-стрит, а оттуда рукой подать до чайной, на крыльце которой частенько стояла Лиза Халл, специально выходившая, чтобы его подбодрить. В последнее время Уиллу начало казаться, будто кто-то высосал из него весь яд; без алкоголя, без груза лжи ему вдруг стало легко и свободно, и он уже не бежал, а несся стремглав, хотя никогда не предполагал, что способен на такую скорость. Он познакомился с еще одним любителем бега, Соланж Гибсон, дочерью библиотекарши, и она показала ему несколько упражнений, чтобы ноги не сводило судорогой. Иногда во время пробежки по установившемуся маршруту он встречал кого-нибудь из своих учеников с родителями, и те так радовались встрече, что Уилл даже думал поначалу, будто люди по ошибке приняли его за брата или кого-то другого, всеми уважаемого человека, которого волновали другие вопросы, а не то, как легко ему все дается или как мало труда он в это вкладывает.
Когда он услышал, что Дженни слегла от весенней простуды, то так растрогался, что даже нарвал флоксов в материнском саду, где всегда рано расцветали многолетники, этаким неожиданным всплеском белого посреди майской зелени. Утром он совершил пробежку до Кейк-хауса, пока Мэтт валялся в кровати, сокрушаясь по поводу своего прошлого и будущего. Как раз пришла пора цвести глицинии, и весь город благоухал ее ароматом. Даже мутное озеро, прославившееся своими утопленниками, пахло чем-то пряным, похожим на корицу, а не обычным дерьмом.
— Я знаю, что вы меня терпеть не можете, — заявил Уилл, когда Элинор открыла дверь.
Хозяйка заморгала, никак не ожидая увидеть его на своем крыльце.
— Я пришел, чтобы навестить Дженни. Даю слово, что ничего не украду.
— Ты ведь не собираешься вернуться к Дженни? — поинтересовалась Элинор, прежде чем позволить ему войти, а сама косилась на цветы — несколько стеблей полураспустившихся флоксов; Кэтрин сгорела бы от стыда, что такой жалкий букетик нарвали в ее саду.
— Нет-нет, — заверил Элинор ее бывший зять. — Мы с ней расстались окончательно.
Способность Элинор различать ложь, видимо, начала ее подводить; или другой вариант: Уилл на самом деле говорил правду.
— Лиза сказала мне, что у Дженни грипп. Я подумал, что будет невежливо не зайти.
— Значит, теперь пришел черед Лизы. — Элинор распахнула дверь пошире. Какое облегчение узнать, что он в конце концов переключился на другую. — Так бы сразу и сказал.
Уилл взбежал по лестнице через две ступеньки, потом прошел по коридору до спальни Дженни. Когда-то она потихоньку выбиралась из своего окошка ночью, торопясь к нему на свидание: спускалась вниз по скрученным стеблям глицинии, оплетавшим крышу, и потом от нее пахло цветами, отчего он принимался чихать. Он был так подвержен аллергии, что Лиза убедила его носить с собой в кармане противоаллергический автоинжектор на тот случай, если его укусит пчела. Быстрее всего он пробегал мимо дуба на Локхарт, поскольку внутри мертвого дерева поселился огромный рой пчел. Пробегая мимо, Уилл слышал их гудение и невольно ускорял темп. Некоторые из тех, кто ездил на работу в Бостон или Норт-Артур, даже не узнавали его: для них он был просто промелькнувшим сбоку пятном. Человеком, бегущим от всего того, чем он был прежде.
— Выглядишь ужасно, — сказал Уилл, увидев Дженни в постели: с красным носом, во фланелевой пижаме, хотя день на дворе стоял чудесный.
— Большое спасибо.
Дженни попыталась пригладить пальцами спутанные волосы. Недавно она вновь начала рисовать, и теперь у нее на коленях была пристроена дощечка с акварелью.
— Симпатичный пейзажик, — заметил Уилл.
Дженни рассмеялась, затем высморкалась.
— Тут на холме тигр, если потрудишься присмотреться.
— «Тигр, тигр, жгучий страх, Ты горишь в ночных лесах». Но, подозреваю, не на холмах Юнити. А я не знал, что ты умеешь рисовать.
— А что вообще ты обо мне знал? — не удержалась от колкости Дженни, хотя как раз в эту минуту Уилл пристраивал цветы, которые принес, в ее стакане с водой.
— Немногое. О своей матери я тоже мало знал. Даже понятия не имел, что она увлекалась садоводством, но, видимо, так и было. Эти кусты понапиханы вокруг всего дома.
— Флоксы, — пояснила ему Дженни, невольно набравшаяся кое-каких знаний по садоводству от родной матери, хотя сама за всю жизнь не вырастила даже росточка. — Они хорошо приживаются, и если за ними не ухаживать, то растут еще лучше.
Дженни сощурилась, когда Уилл принялся наводить порядок на ее тумбочке. Он передвинул колокольчик, который оставила ей мать, чтобы Дженни позвонила, если понадобится. Нелепая, в сущности, идея. Элинор сама еле ходила и вряд ли была способна за кем-то ухаживать. Впрочем, когда такое было? Во всяком случае, не тогда, когда Дженни болела в детстве, не в тот день, когда она сама набрала телефон доктора Стюарта. У нее была высокая температура, болело горло, а мать тем временем работала в саду, не обращая внимания ни на что за его пределами.
— Он разве не из шкафчика? — спросил Уилл, имея в виду колокольчик, приятно звеневший, стоило его приподнять и потрясти — Он, кажется, принадлежал Ребекке?
Дженни отняла у него колокольчик и поставила рядом со стаканом воды, заполненным флоксами. От его суетливой заботы ей стало не по себе.
— Зачем ты здесь? Чего тебе надо? Если честно, я удивлена, как это мать пустила тебя в дом. Особенно после того, как стало ясно, что ты украл наконечник стрелы в самый первый раз, когда я тебя сюда привела.
— Это было ужасно, — опечалился Уилл.
— Вот именно. Так что тебе понадобилось сейчас, когда ты вернулся на место преступления?
— Мне понадобилось твое прощение.
Дженни рассмеялась, хотя у нее и болело горло. Потом она взглянула на Уилла. Он не шутил.
— И я должна это сделать, потому что…
— Потому что для нашей дочки будет лучше, если мы станем действовать заодно.
Дженни уставилась на него, как громом пораженная:
— И когда на тебя снизошло сие откровение?
— Вообще-то я не самостоятельно додумался до этого, — признался Уилл, — Мне помогли.
— Женское влияние, — догадалась Дженни. — Мариан Куимби?
Мариан всегда ревновала, она хотела Уилла для себя. Все годы учебы она обзывала Дженни наездницей дохлой лошади и блудницей из Кейк-хауса. Она как тень бродила за Уиллом, хотя без всякого толку: в конце концов Мариан уехала учиться на юриста, и сейчас у нее была практика в Норт-Артуре.
— Кто-кто? — Если начистоту, то эта самая Мариан была первой девушкой, с которой у него случился секс, на диване в подвале дома ее родителей. Летом после восьмого класса. — Господи, нет, конечно. — Тут его пронзила ужасная мысль. — Ты ведь не думаешь, что Стелла закрутила с внуком доктора Стюарта? Ты ведь не думаешь, что она с ним спит?
— Конечно нет. И сейчас мы разговариваем о тебе, так что не пытайся увиливать. Кто эта женщина?
— Лиза.
— Лиза Халл? Моя Лиза?
Дженни сбросила с колен акварель. Уилл, который прежде никогда не смотрел в глаза собеседнику, теперь уставился прямо на нее. Только сейчас до Дженни дошло, что он стал стройным — видимо, сбросил вес, — и цвет лица у него улучшился. Пил он теперь только воду, носил кроссовки, что было совершенно не в его стиле. Когда в последний раз он пропускал стаканчик виски, лгал, портил кому-то жизнь? Как могло случиться, что он изменился, а Дженни этого не заметила?
— Та самая Лиза, — ответил Уилл.
Самая некрасивая девочка в их классе, теперешний босс Дженни, женщина, которую больше волновал рецепт теста, чем собственный вид. До недавнего времени. Лиза уже несколько раз поинтересовалась у Дженни, что та думает по поводу ее нарядов — какого-то старомодного брючного костюма или скучного практичного платьица, — и только на прошлой неделе Дженни застала Лизу в ту минуту, когда она рассматривала свое отражение в зеркале буфета, надув губы, как будто ее внешность вдруг стала иметь значение.
— И ты отвечаешь на это… — Дженни пришлось подыскать слово, — чувство?
— Лиза — удивительная женщина. Она знала, что я невиновен, задолго до того, как с меня сняли все обвинения. Ты видела ее в телевизионных новостях? Она стояла рядом со мной, рука об руку.
— Нет, ну надо же. И теперь ты хочешь, чтобы я тебя простила?
— Очень хочу. Мы столько с тобой пережили, Джен, столько всего повидали в нашей взрослой жизни. Твое прощение много бы для меня значило.
Что такое с Уиллом сотворила Лиза Халл? Околдовала, что ли? Помогла ему найти собственное «я»? Или просто-напросто поверила в него?
— Скажи мне одно. В тот день, когда вы с братом впервые пришли сюда, ты признался, что я описываю твой сон.
Уилл кивнул:
— Черный ангел, пчела, которая не кусает, бесстрашная женщина.
— Да. Именно это.
— Я хотел бы, чтобы это оказался мой сон, но в ту ночь я слишком боялся, чтобы уснуть. Ты знаешь меня, в хорошую ночь я редко вижу сны, но в тот раз я был напуган до смерти, что из озера поднимется дохлая лошадь. Так и пролежал, не сомкнув глаз. Брат рассказывал, что лошадь принадлежала Чарлзу Хатауэю и что она встала на дыбы, когда он пытался заставить ее проехать по тропе, где некогда ходила Ребекка Спарроу. Мэтт уже в то время увлекался местной историей, но кто бы мог подумать, что внутри его сидел такой сон.
Люди все время совершают ошибки, иногда стоит кого-то простить, пусть даже этим кто-то оказывается Уилл. Пусть даже его первые слова, сказанные ей, были лживыми.
— Неужели ты не догадывалась, что это был Мэтт? Вы даже гриппом умудрились заболеть одновременно, — заметил на прощание Уилл. — Это должно было бы тебе что-то подсказать.
Что любовь заразна, как обычный насморк? Или она больше похожа на вирус, поражающий человека постепенно, до тех пор, пока ничего не подозревающая жертва полностью не заболевает, оказываясь во власти всех последствий? Как только Уилл ушел, Дженни Спарроу почувствовала, что кровь в ее жилах буквально вскипает. Так, может, голова у нее кружилась не столько от гриппа, сколько от мыслей о Мэтте? Почему только разобраться в собственном сердце оказалось столь же трудной задачей, как нанизать бусины на призрачную нить, или разжечь костер сырыми дровами, или найти дорогу в темноте без лампы, фонарика и даже тонкого полумесяца?
В дверь постучали. Вошла Элинор. Она опиралась на палку, но все же умудрилась принести поднос. Она услышала звон колокольчика, когда Уилл приподнял его с тумбочки, и вот явилась на зов с чаем, который не принесла своей дочери тридцать лет тому назад, чаем, который так и не был приготовлен, зато явился причиной немалой горечи.
— Что это? — удивленно спросила Дженни.
— Жаропонижающий чай по рецепту Элизабет Спарроу. Мята с лимоном и лавандовым медом. А еще я принесла какое-то ужасное месиво, которое мне удалось приготовить. Пудинг «Птичье гнездо». По-моему, он тебе не повредит.
И действительно, на подносе стояла тарелка с печеным яблоком, залитым чем-то невообразимым, похожим на пудинг. Меньше всего Дженни сейчас хотелось есть, но она заставила себя отведать пудинга. Чтобы доставить удовольствие матери, как она сама поняла. «Странно, — подумала Дженни, — мы стараемся доставить друг другу удовольствие. Как все это поздно. Как не похоже на нас».
— Нежный пудинг, — сказала Дженни. — Сама приготовила?
Любовь никогда не бывает ошибкой, даже если она безответна. Она совсем как те флоксы из сада Кэтрин Эйвери — забытая, заброшенная, но цветет себе, и все тут.
— Уверена, что это в рот нельзя взять, — сказала Элинор. — Тебе вовсе не обязательно стараться мне потрафить.
— А я думала, ты всегда различаешь, говорит ли человек правду. По крайней мере, так всегда казалось.
— Я различаю ложь. Это не то, что знать правду. Ну не странно ли, но, насколько я могу судить, Уилл перестал лгать.
— Он влюбился в Лизу Халл.
— Нам стоит порадоваться за Лизу или посочувствовать ей?
— Порадоваться. — Дженни кивнула. — Определенно.
Элинор потянулась к небольшой акварели с тигром на холме.
— Прелестно. Мне приснилось это прошлой ночью. Вот этот холм за озером.
— Но в Юнити нет никаких тигров.
— Я знаю. Мне снились тигровые лилии.
Обе посмеялись над ошибкой Дженни; она увидела кошку вместо цветка, лгуна вместо того, кто говорил правду.
— Я снова все перепутала, — вздохнула Дженни.
Элинор вынула из кармана компас Ребекки.
— Возможно, он тебе пригодится.
— Это не из шкафчика в гостиной?
— Какой толк от компаса, если он лежит под стеклом? Я подумала, что ты могла бы им пользоваться.
Весь день, пока ее не отпускала лихорадка, Дженни думала о словах матери. Она размышляла о тигровых лилиях, чашках чая и странностях любви. Вечером Элинор снова зашла к дочери — принесла овощной бульон и холодный компресс на лоб, и вскоре лихорадка отступила. Еще минуту назад Дженни горела как в огне, а в следующую уже ощутила прохладу и свежесть — вероятно, помог чай Элизабет. Жаропонижающий. Он сломал ход болезни, как ломают все правила, если нужно.
Дженни сбросила фланелевую пижаму и быстро оделась; ее охватило безумное желание глотнуть свежего воздуха, хотелось и еще чего-то. Она вышла на крыльцо, на западном горизонте увидела Стрельца. В противоположной стороне, на востоке, высоко горел Пегас. В темноте дом под многослойной белой краской действительно выглядел как свадебный торт. Она прошла мимо лавра, мимо сирени и продолжала идти, пока не свернула за угол, где стоял старый дуб, наполовину покрытый листвой, наполовину высохший в щепу. Она не совсем понимала, куда идет, пока почти не достигла конца пути. Компас оттягивал карман. Совсем скоро она разглядела флоксы, сиявшие, как маленькие звезды, выстроившиеся в ряд.
Дженни постучала в дверь черного хода, и, когда никто из Эйвери не вышел, она нашла ключ под ковриком, где он всегда хранился. Кухня была погружена в темноту — Уилл, должно быть, ушел к Лизе, — но в доме явно кто-то был. Дженни чувствовала, что этот человек видит сон. И снилось ему, что он потерялся на длинной дороге. Это была аллея без начала и конца, которая продолжалась дальше, когда спящему казалось, что он сейчас выйдет из нее. В этом сне начала спускаться ночь, но время бежало так неестественно быстро, что звезды буквально носились по небу, и невозможно было различить ни одно созвездие. Даже Полярная звезда, самый неизменный ориентир, поменяла свое расположение.
Он потерялся, Дженни чувствовала это. Она подошла к двери его спальни, где были опущены все шторы. Он так крепко спал, что не открыл глаз, пока она не улеглась рядом. Дженни вспомнила, как он держался всегда поодаль, шагах в двух, и не сводил при этом с нее глаз. Так было и в то утро, когда ей исполнилось тринадцать и когда она была слишком молода, чтобы понять, что происходит.
Он проснулся, и она вложила ему в руку компас. Она чувствовала жар его тела, лихорадку, которая не отступала уже тридцать лет. Дженни Спарроу скинула одежду; она не хотела, чтобы им что-то мешало. Она была прохладная, словно камешек, выуженный из озера. Она была так близко, словно волна, накрывшая его с головой. Он давно убедил себя, что доволен собственной жизнью; он давно перестал думать, как все могло бы сложиться иначе. Дженни оказалась рядом с ним, и он почувствовал, что тонет. Вот что могло сделать с человеком желание. Вот что оно сделало с ним.
— Мне снится сон? — произнес Мэтт Эйвери — Я потерял диссертацию? Ты в самом деле здесь?
Давным-давно некоторые женщины в Юнити носили на шее косточку от летнего персика, надеясь на любовь. До сих пор многие жители полагали, что именно благодаря этому обычаю, а вовсе не кораблекрушению, выбросившему на берег саженцы, в их лесах и на задних дворах росло так много диких персиковых деревьев. При строительстве нового дома каждый раз находили целое ведро персиковых косточек, а ребятишки, нашедшие косточку по дороге в школу, считали это за большую удачу, несмотря на то что их ждало впереди: забытая любовь, неудавшаяся любовь, любовь вопреки всем препятствиям, вечная любовь, любовь спустя долгое время.
2
Дженни работала в чайной воскресным днем. Любой, кто ее видел, ни за что бы не подумал, что когда-то это была мрачная девочка, мечтавшая поскорее вырваться из дома, по большей части несчастливая, пребывающая в вечном ожидании самого плохого. Сегодня она нарезала сливовый пирог, напевая песенку о любви, и вспоминала поцелуи Мэтта. Не успела она дорезать пирог до половины, как в дверь ввалилась странного вида девица, а за нею как привязанный вошел Хэп Стюарт. Вид у него был таинственный. Дженни, между прочим, не перестала думать о Мэтте. Последние две ночи она уходила прогуляться, после того как Элинор укладывалась спать, и оказывалась почему-то у дома Эйвери, стучалась потихоньку, чтобы не услышал Уилл, а потом на цыпочках пересекала гостиную, словно девчонка, вернувшаяся в те времена, когда поцелуй что-то означал, когда от него подкашивались ноги.
Влюбившись в Мэтта, она начала вести себя безответственно, как подросток: опаздывала на работу, забывала повидаться с родной дочерью. Дженни была так увлечена собственными мыслями, что не обратила внимания на подошедшую к стойке девушку, а только кивнула Хэпу, прежде чем взять два меню. Когда она раскладывала меню на стойке, вошла Лиза с блюдом малиновых пирожных.
— Эй, Джен, не хочешь поздороваться со своей дочкой?
Лиза с тем же успехом могла бы оглушить ее кувалдой или швырнуть пригоршню злющих ос в сливовый пирог, который Дженни только что разрезала. Неужели эта нелепая девица была ее чудесным ребенком, ее девочкой, родившейся в равноденствие, ее малышкой, ее целым миром? Что больше всего расстроило Дженни в облике дочери? Неровно остриженные черные волосы? Жирная обводка глаз? Или то, как подросла Стелла в последнее время? Пять футов семь дюймов — рост женщины. Или ее больше всего расстроило, что девочка казалась такой бледной, что особенно подчеркивалось иссиня-черным цветом волос? Или дело было просто в том, что она смотрела на Дженни как на чужую, будто родная мать ровным счетом ничего о ней не знала? Точно так Дженни смотрела на собственную мать в тот день, когда, пробежав по дорожке, юркнула в машину Уилла, готовая уехать в Кембридж и целиком изменить свою жизнь.
В последнее время Уилл заглядывал в чайную ближе к вечеру, и, пока ждал Лизу, они с Дженни за чашкой кофе говорили о дочери, единственной общей их заботе, обсуждение которой не заканчивалось ссорой. Продолжают ли ее посещать видения? Крутит ли она любовь с Хэпом? (Уилл считал, что, возможно, да, но Дженни с ним не соглашалась.) Не слишком ли много времени она проводит с доктором Стюартом, посещая умирающих и безнадежно больных? Да и что это в самом деле за хобби для девочки? Когда в последний раз кто-то из них слышал, чтобы Стелла громко смеялась? Не опасно ли ей помогать бабушке в саду, раз ее местопребывание следовало держать в секрете?
— Это что, теперь всегда так будет? — поинтересовалась Дженни.
За стойкой сидела брюнетка, слегка напоминавшая ее дочь, мрачная и озлобленная, готовая к перепалке. Чернила — вот какой цвет приходил на ум при взгляде на волосы Стеллы. Настоящие чернила, а не те, невидимые. Девчонка фыркнула, но отвечать не стала.
— А знаете, миссис Эйвери, этот пирожок выглядит аппетитно, — с нервной улыбкой сказал Хэп.
Напряжение, возникшее между матерью и дочерью, можно было хоть ножом резать, тем самым, с пятнами от слив, что держала в руке Дженни. Хэп побарабанил пальцами по стойке. В одном из ночных телефонных разговоров с Джулиет Эронсон она сказала ему, что у большинства людей только одна привлекательная черта, но у него их две — рост и цельность.
— Я бы съел кусочек.
— Моя фамилия Спарроу, а не Эйвери, — поправила его Дженни, — я в разводе.
— И поэтому ты спишь с моим дядей?
Стелла взяла кусок пирога и сунула в рот. На стойку упала большая капля сливового сиропа. Она была похожа на чернильную кляксу, на половинку крыла бабочки, на ложь, повторенную дважды. Джимми Эллиот случайно обронил, что видел ее мать, когда возвращался домой из чайной в два часа ночи: она выходила из дома Эйвери. Разумеется, она ходила туда не для того, чтобы повидаться с Уиллом.
— Что ты такое несешь? — вспыхнула Дженни.
Ложь.
— Я ни с кем не сплю.
И еще раз ложь.
— Угу. — Стелла подхватила со стойки пальцем упавшую каплю и слизала. — Я тоже.
Дженни уставилась на дочь, а в голове у нее засела одна-единственная ужасная мысль: «Джимми Эллиот».
Стелла посмотрела ей прямо в глаза и провела пальцами пару раз по своей груди со словами:
— Вот те крест.
Ложь бывает присуща кому-то по характеру, а случается и так, что к ней прибегают по необходимости, под давлением обстоятельств. Но некоторые люди просто оступаются и попадают в ложь, честные люди, которые неожиданно падают и тонут в словах. Так случилось и со Стеллой, хотя, наверное, когда каждый день видишь смерть, то поневоле станешь лгуном. Только вчера, к примеру, Стелла сказала учителю естествознания, мистеру Грилло, что принесет работу, срок которой давно истек, в понедельник, тогда как на самом деле ей хотелось сказать совсем другое: «Перестаньте пить, вы разрушаете себе печень, вы умрете от цирроза, если не будете осторожны».
Ясно, что она не могла запросто подойти к человеку и рассказать, какое будущее для него видит. Правда, высказанная вслух, все равно что камень, упавший в воду, — обратно не получишь. Но и ложь никогда не оставалась неизменной: она расплывалась липкой лужицей. Ложь бывает откровенной, бессовестной и недосказанной. Ложь могла быть невысказанной, как, например, о диссертации Мэтта, и завуалированной — хотя Джимми Эллиот почти каждую ночь швырял камешки в ее окно и поднимался к ней в спальню, она не спала с ним в прямом смысле этого слова.
Когда Джимми рассказал, что ее мать бродит по городу среди ночи, Стелле захотелось знать, какой ему показалась Дженни — счастливой или расстроенной.
— Не знаю. — Они лежали под одеялом, и Джимми пылал огнем. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас обсуждать мать Стеллы, но он был сам виноват, что заговорил об этом. — Она выглядела какой-то растерянной.
Точно так выглядел и сам Джимми, когда стоял там внизу в темноте и ждал, что Стелла швырнет ему ключ. Он каждый раз терялся, когда она целовала его, когда прогоняла, когда говорила, что больше не хочет его видеть, когда просила вернуться. Стелла прекрасно понимала, что это такое, поэтому ушла, даже не попрощавшись с матерью. Одного страдающего влюбленного на семью было больше чем достаточно.
— Ты видел ее волосы? — первое, что спросила Дженни, когда в тот день зашел Уилл. — Прямо тошно смотреть.
Лиза закрывала кухню, а все остальные успели разойтись.
— Где ты была? Все в городе уже видели ее волосы. — Уилл сделал глоток из бутылки с минералкой. — И все знают, что ты спишь с моим братом.
— Это несправедливо. У твоего брата кризис.
— Ах да, потерянная диссертация. Большая важность. Вообще-то я прежде никогда не видел его таким счастливым, Дженни, так что, вполне вероятно, эта его диссертация лишь заменяла ему настоящую жизнь. Теперь у него есть то, о чем он мечтал с тех пор, как мы были детьми. У него есть ты.
— С тех пор, как вы были детьми?
Дженни, довольная, оперлась локтями на стойку и на секунду забыла обо всем — о приличиях, потерянных рукописях, дочерях с крашеными волосами.
— Это ему пришло в голову провести ночь у озера. Ты ведь знала об этом? Он уже тогда сходил по тебе с ума. А у меня уже тогда была эта проклятая аллергия на пчел — я ненавидел вылазки на природу, но не мог позволить ему одержать верх. Все равно в чем. Пусть даже речь шла о тебе.
Что касается Мэтта, он простился с надеждой отыскать диссертацию и в конце концов снова занялся старым деревом. Возможно, он так и не станет магистром, но его жизнь вдруг сделала такой поворот, что он даже не знал, что и думать. Все, что до сих пор было важным, теперь не имело для него почти никакого значения. Теперь он понимал, почему люди просят их ущипнуть, когда хотят убедиться, что не спят. Реальная жизнь могла быть гораздо причудливее, чем любой из его снов, в этом они с Дженни Спарроу пришли к одному мнению. Когда Дженни спала рядом, она видела его сны из прошлого Юнити, каждодневные подробности столетней и даже трехсотлетней давности. А еще ему снилась его работа, сирень и лилии, спутанные лианы древогубца, такого вездесущего, что у некоторых его клиентов это растение занимало целые акры земли, скрывая под собой березы и ели, начинавшие напоминать верблюдов под зеленой попоной. Даже не разглядеть, что там под этим древогубцем. Как и не избавиться от него.
В тот день, когда Мэтт вновь приступил к работе, он, к своему удивлению, обнаружил, что насвистывает без всякой на то причины или, наоборот, по очень весомой причине — он сам точно не знал. Рой в мертвой половине дуба был огромный; пчелы, как ни старайся, все равно будут потревожены, но Мэтт надеялся перенести пчелиное семейство в леса или пристроить его на молочной ферме в Норт-Артуре, чей владелец предоставит пчелам кров в обмен на медовые соты. В Норт-Артуре целые поля занимал красный клевер, а еще там было с полдесятка хозяйств, выращивавших клубнику. Клубнично-клеверный мед — просто объедение. Оставалось надеяться, что пчелы хорошо перенесут переезд на новое место жительства.
Две нижние мертвые ветви были срезаны, и Мэтт начал распиливать первую из них на небольшие бревнышки, чтобы легко их перевезти. В этот день ему полагался помощник: Джимми Эллиот получил предписание отработать на общественные нужды несколько часов. Время шло, но Джимми Эллиот все не появлялся — видимо, у него было что-то другое на уме. Его по-прежнему тянуло к чайной. Однажды ночью, когда он стоял на дороге и швырял в окно гальку, мимо случайно проезжал начальник полиции Робби Хендрикс. Позабыв о том, сколько хлопот он сам доставлял окружающим, когда бы мальчишкой, Хендрикс остановился и влепил Джимми штраф. За нарушение общественного порядка.
— Что с тобой такое? — спросил полицейский, выписывая штраф. Он вычеркнул сумму в двадцать пять долларов и вместо нее написал: «Общественные работы — 10 часов. Обратиться к Мэтту Эйвери». — Ты что, спятил? Разве не знаешь, что стекло бьется?
Ну конечно, Джимми знал это. И если на то пошло, он сам толком не мог объяснить, что с ним такое. Он угодил в любовные силки, хотя от него никак нельзя было ожидать, что он станет жертвой любви. Как бы там ни было, Джимми ни разу не явился в условленный час, чтобы отработать штраф. Из-за этого работа над старым дубом продвигалась медленно. Наверное, если бы Джимми все-таки пришел, у него закружилась бы голова от пчелиного гула или он опасался бы кружащих вокруг пчел, но Мэтт был поглощен только деревом. Он очень любил дубы, впрочем, ему нравились и ароматные фруктовые деревья. Запах персиковой древесины, к примеру, долго оставался на руках дровосека и никак не смывался. Срез яблони был розовым в центре. А у сливы было сердечко внутри ствола: ударишь по нему разок, и все дерево сразу падает.
Мэтт успел получить несколько заказов на бревна от этого старого дуба — миссис Гибсон хотела сделать книжную полку, Энида Фрост попросила подкинуть ей дровишек для вокзальной печки, старый Илай Хатауэй как-то подкатил на своем такси и подобрал деревяшку размером с четвертак, которую собирался, по его словам, всегда носить в кармане, чтобы в случае необходимости можно было дотронуться до дерева — на удачу. Синтия Эллиот остановилась по дороге на работу в чайную и, глядя, как Мэтт нарезает бревна, принялась лить слезы. Синтии недавно исполнилось шестнадцать, но выглядела она совсем ребенком с этими ее косичками и велосипедом, на котором ездила по городу, оплакивая судьбу дерева. Все-таки когда-то она ходила мимо этого дуба в детский садик. Однажды летом в его ветвях запутался ее бумажный змей, и она со страхом смотрела, как брат Джимми вскарабкался на самую вершину, чтобы спасти змея, а она подумала, что он исчезнет в небе. Она забралась на этот дуб в первый раз, когда убежала из дома, и просидела в его ветвях всю ночь, убеждая себя, что никогда в жизни не заговорит с матерью. Но утром, успокоившись, она вернулась домой, хотя собиралась отправиться автостопом в Нью-Йорк или Бостон.
— Я думал, твой брат мне поможет. Не горюй, я, возможно, оставлю часть ствола, и он даст побеги, — сказал Мэтт Синтии, когда отключил пилу, снял очки, наушники и увидел, что она плачет. — Во всяком случае, с одной стороны.
И точно, половина дерева неожиданно покрылась листьями с опозданием на несколько недель, так что дуб действительно не полностью засох. Несколько классов начальной школы явились с экскурсией к старейшему дереву в штате. Ребятишки вырабатывали красивый почерк, практикуясь на письмах к мэру с протестами против уничтожения дуба. В прошлую пятницу весь третий класс водил хороводы вокруг дерева, пока Мэтт работал. Мальчики и девочки, взявшись за руки, хором распевали детскую считалку: «Раз, два, не делай из меня дрова! Три, четыре, пять, хочу цвести опять!»
Другой на его месте полностью бы убрал дерево, несмотря ни на какие мольбы, — разумеется, это было легче всего, — но Мэтт решил, что постарается спасти ту половину, которая еще не засохла. Он работал допоздна, работал по выходным. Жители города привыкли к жужжанию пилы, как привыкли к пчелам, гудевшим на их задних дворах и аллеях. Воздух был желт от опилок, когда Мэтт заметил чью-то знакомую походку. Он снял защитные очки, думая, что они искажают картину, но нет, так все и было: на углу улицы стояла Ребекка Спарроу, в джинсах и ботинках, с рюкзаком на плече.
— Нечего пялиться, — сказала она ему; он действительно пялился, хотя к этой минуте уже понял, что девушка на тротуаре — его родная племянница Стелла.
— Ты просто копия Ребекки. — Мэтт спустился по лестнице, прислоненной к дубу. — Видела ее портрет в читальном зале библиотеки? Была еще миниатюра, подаренная Ребекке автором, Сэмюелем Хатауэем, но она каким-то образом потерялась.
— Прости. В библиотеке я не была.
Ложь обожгла Стелле язык, поэтому она взяла мятный леденец из упаковки, протянутой Мэттом, хотя в эту секунду ненавидела дядю. Кем он теперь ей будет, если они с матерью сойдутся? Дядей? Отчимом? Вообще никем? Наверное, ей следовало бы сжечь эту его диссертацию, которая теперь болталась у нее в рюкзаке. Было бы ему поделом. Оба перевели взгляд на старое дерево. В воздухе носилась янтарная пыльца и пчелы.
— Глаза б мои не смотрели, — сказала Стелла. — Какое уродство.
— Твоя подруга Синтия каждый раз плачет, когда проезжает мимо.
— Она любит пустить слезу. Такая чувствительная, что покрывается сыпью, стоит ей только увидеть объявление о потерянной собаке. Всем известно, что Синтия чересчур добрая, себе во вред.
— Не то что ее брат?
Мэтт продолжал смотреть на дерево, но почувствовал, как его обжег злобный взгляд Стеллы. Все равно, он видел, что Джимми кружит вокруг нее, не отставая. Последний раз, когда Джимми попадал в беду, ему было предписано помочь с уборкой снега. Напарник из него оказался угрюмый и молчаливый. Наверное, даже хорошо, что Джимми сейчас не явился на работу; если Мэтт не ошибался, то единственные слова, которые мальчишка тогда произнес за три дня: «Ну что, все?»
— Только не думай, будто что-то знаешь о Джимми, потому что это не так, — заявила Стелла.
— Зато ты, похоже, много о нем знаешь.
— Мы что, обсуждаем нашу личную жизнь? Взгляд ее совсем раскалился, прямо добела.
— Хочешь поговорить о твоей матери и обо мне?
— Ничего подобного. — Стелла пошла на попятную. — Господи, нет, конечно. — Она задумалась с весьма кислым выражением физиономии. Неужели мать влюбилась? От одной этой мысли начала болеть голова. Она взглянула на пчелиный рой. — Как много пчел. Не боишься, что тебя искусают?
— Смотри.
Мэтт подошел к пчеле, дремавшей на одной из срезанных ветвей, и схватил ее в кулак. Когда он разжал ладонь, то Стелла увидела, что пчела обалдело помедлила секунду, а потом спокойно полетела по своим делам.
Стелла расхохоталась:
— Ты спятил.
— А ты выкрасила волосы.
— Я сделала это в честь нее, — сказала Стелла, и ей почему-то захотелось заплакать. — Я хотела, чтобы хоть кто-то помнил о Ребекке.
— Я тоже этого хотел.
Стелла стояла на давным-давно знакомом углу и в то же время чувствовала себя потерянной. Неужели они с Мэттом хотели одного и того же?
— Я думаю, ты его заслужила.
С этими словами Мэтт достал из кармана компас, который принесла ему Дженни.
— Это подарок твоей матери. Кажется, он достался ей от бабушки. Но думаю, он предназначался тебе.
— Ты что, пытаешься купить мою дружбу?
— Не-а.
— Тогда что ты пытаешься сделать?
— Убрать уродливое дерево.
Мэтт вернулся к работе, а Стелла еще какое-то время понаблюдала за ним. По всему городу разносилось эхо от гула пчел и его пилы. Людям приходилось кричать, чтобы их услышали, а некоторым, кто никогда не любил сладкого, даже захотелось меда.
Потом Стелла решила испробовать компас Ребекки. Он показывал строго на север и сам был на ее ладошке холодный, как север. Она прошла с полмили, а когда подняла глаза, то оказалось, что она стоит перед библиотекой. Вот куда он ее привел.
Миссис Гибсон уже запирала дверь, но согласилась впустить Стеллу, чтобы та пробежалась по залу и поискала потерянный браслет. Миссис Гибсон прекрасно все понимала. Она была не склонна к поверхностным суждениям; ее родная дочь Соланж, когда была подростком, выкрасила волосы в синий цвет и убежала в Нью-Йорк, чтобы стать актрисой.
«Ступай», — велела миссис Гибсон, отпирая дверь, вырезанную из местной древесины, еще одного огромного дуба, поваленного в те времена, когда еще не успел родиться ни один из нынешних жителей города.
Стелла последний раз солгала, но эта ложь была безобидной. Браслет, подаренный отцом, как всегда, висел на запястье. Ложь легко слетела с ее языка — вот насколько близка она была к правде.
«Две минуты!» — прокричала ей вслед миссис Гибсон, но Стелле вполне хватило этого времени, чтобы вбежать и оставить дядину диссертацию на столе читального зала в историческом отделе. Рядом стоял шкаф с важными экспонатами: городская печать Юнити, дарственная земель от короля, письмо Линкольна родителям Антона Хатауэя, в котором говорилось о храбрости юноши, отдавшего жизнь за свою страну.
— Я вижу, ты нашла то, что искала, — сказала миссис Гибсон, когда Стелла вышла из библиотеки.
Девочка подняла руку и позвенела колокольчиком на цепочке.
— Каждый раз, когда кто-то умирал в этом городе, звонили в колокол, что висел в старом Городском собрании. Но для Ребекки звонить не стали. Мэтт написал об этом в своей диссертации.
— Разве?
— Городское собрание сгорело дотла во время большого пожара. Тогда же и колокол расплавился. Мэтт рассказывал мне об этом.
Стелла вспомнила слова о колоколе в последней главе диссертации. Она невольно проследовала за миссис Гибсон к ее машине, желая еще послушать про дядю Мэтта.
— Он хороший человек, из него выйдет хороший преподаватель. Я рада, что он все-таки получит свой диплом.
— Почему бы ему не получить его? — сказала Стелла.
— Вот и я о том же, — согласилась библиотекарша. — Диссертация обязательно найдется.
Миссис Гибсон села в машину и укатила, а Стелла постояла еще немного, глядя, как дым из выхлопной трубы превращается из черного в синий, а затем в серый. Покинув парковку, Стелла отправилась в чайную окружным путем. Она прошла мимо пожарной каланчи, которой никогда бы не было без Лиони Спарроу, начальной школы, основанной Сарой Спарроу, и Городского собрания, построенного спустя несколько лет после того, как Розмари Спарроу промчалась по лесу, как лань, и спасла всех мальчиков, воевавших с врагом. В этот час весь город казался синим — и белые дома, и церковь со шпилем, и Городское собрание, и вокзал с часами, отбивавшими время. Синими были и тени платановых деревьев, и сирень, и тротуары; такая синева случается перед наступлением темноты, когда опускается глубокая ночь и большинство людей спит хорошо, а остальным — с неспокойной совестью, влюбленным, старикам, горемыкам — приходится просто ждать того, что принесет с собою ночь.
3
Старик Илай Хатауэй заболел; его подвело, чего он всегда опасался, сердце. Вначале его доставили в Гамильтонскую больницу, затем отвезли в Бостон, чтобы там проконсультироваться со специалистами, а потом, когда ему начало казаться, что он превратился в посылку, которую не могут доставить ни по одному адресу, его привезли в Норт-Артур, в дом престарелых, что стоял в конце Хоупвелл-стрит. Несмотря на возраст, Илай был крепок и выдержал несколько сердечных приступов, смертельных для любого другого. В его роду часто страдали болезнями сердца и рано умирали, поэтому он всю жизнь старался держаться подальше от всех сердечных дел. Он так и не женился, не завел детей, не растратил ни цента из семейного капитала, который только увеличивался с годами по мере того, как постепенно распродавались, акр за акром, земли из первоначального надела Хатауэев. Илай мог бы не работать, но предпочел водить такси; ему нравилось, что все в городе знают его по имени. С возрастом жители Юнити начали считать его обаятельным, а вовсе не сварливым. Соседи кормили его обедами и рождественскими пирогами, Энида Фрост, заправлявшая билетной кассой на вокзале, каждый день последние двадцать два года заваривала Илаю Хатауэю кофе и ни разу не попросила взноса в «кофейный фонд».
Но теперь, в доме престарелых, Илай сделался совсем сварливым, но кто бы стал его винить? Медсестры беспрестанно кололи ему пальцы иголками, чтобы проверить уровень инсулина, или нацеживали целые плошки крови для подсчета белых кровяных телец. Он умирал, это было видно без всяких тестов, и перспектива не слишком его радовала. Новый водитель, некий тип из Монро, купил у Илая такси по дешевке и, вероятно, уже драл три шкуры с людей, которых просто нужно было подвезти домой. Илай никогда не запрашивал больше пяти долларов, и никто из пассажиров не догадывался, что его счет в сберегательном банке достиг таких размеров, что президент банка, брат Генри Эллиота Натан, каждый год приглашал Илая на обед в День благодарения. Банк следил за всеми инвестициями Хатауэя, так как Илай был убежден, что финансовые операции плохо сказываются на сердце, а при его наследственности он не мог этого допустить. Все это время богач водил такси и считал пару ботинок никудышной, если они служили ему меньше десяти лет. Но даже если бы он воспользовался своим богатством, разве это что-то изменило бы? Все равно он в конце концов оказался бы в доме престарелых с багажом самого необходимого: немного одежды, стаканчик для бритья, очки, от которых было мало толку, старомодная бритва, пользоваться которой ему запретили сестры, и серебряная звезда на цепочке, которую он носил на шее.
Когда доктор Стюарт пришел навестить пациента, Илай поначалу его не узнал, хотя лечился у него лет сорок. Илай принял дока за какого-то старикана из соседней палаты, который от нечего делать блуждал по коридорам и осматривал людей. Илай натянул простыню до шеи и велел доктору убираться, но умолк на полуслове, когда заметил девочку. Он сразу ее узнал. Доктор Стюарт наклонился, чтобы спросить у Илая, где тот находится, но Илай от него отмахнулся.
— Пришла Ребекка, — сказал он. У него бешено забилось сердце и появился сладковатый привкус во рту. — Должно быть, я умираю, если ты здесь.
Илай Хатауэй закрыл глаза и принялся ждать рая или ада — что там было ему уготовано. Когда ничего не случилось, он вновь открыл глаза. Перед ним по-прежнему стояли доктор Стюарт и девочка с черными волосами, оба смотрели на него так, словно он был пришельцем с Марса или танцующим цыпленком.
Стоя в палате субботним утром, в тот час, когда ее сверстницы все еще спали, Стелла увидела, что Илай Хатауэй умрет в этой самой комнате, когда у него случится сильный сердечный приступ; меньше чем через сутки у него задергаются веки и участится дыхание. Другая девочка испугалась бы Илая, запаха смерти, который, казалось, к нему прилип, сморщенного тела, синих вен, просвечивавших под кожей, но только не Стелла. Здесь, в доме престарелых, смерть была повсюду; Стелла видела ее в каждом коридоре, в каждой палате. Некоторые смерти были очень быстрыми, настолько молниеносными, что Стелла их едва не пропустила. Другие смерти были долгими, тягучими, каких не пожелаешь никому, даже злейшим врагам. В столовой этого дома Стелла разглядела столько смертельных исходов, что однажды утром она не выдержала и опустилась прямо на линолеум, ее поразила не столько печаль происходящего, сколько человеческое достоинство и почти сверхъестественная способность стоять лицом к пропасти и в то же время заказывать яичницу-болтунью с жареным хлебом на завтрак.
В палате Илая Стелла взглянула на доктора Стюарта и убедилась, что он так же ясно, как она, видит скорый исход. Бабушка как-то говорила ей, что Брок Стюарт — самый честный человек в ближайших пяти штатах, но, по мнению Стеллы, он лгал не меньше, чем она. Во-первых, он сказал неправду во время последнего визита в дом престарелых. Какая-то старуха, хрипя и брызгая кровью, спросила у него: «Я умираю?» Стелла видела выражение его лица. Доктор Стюарт не обратил внимания на вопрос и вместо ответа заговорил о внуках пациентки и о щедрой весне, бурное цветение которой вызвали рекордные осадки в апреле. «Здесь за окном цветет сирень, — весело подхватила женщина, позабыв о том, что спрашивала. — Стоит мне закрыть глаза, я все равно вижу все сиреневое и слышу пчел».
«Вы не сказали ей правды», — упрекнула доктора Стелла, когда они ехали домой.
«Правды нет. Пора бы тебе это понять».
Сейчас доктор Стюарт придвинул стул к кровати Илая.
— Вас пришла навестить Стелла Спарроу, — сказал доктор больному. — А Ребекка умерла больше трехсот лет тому назад. Так что, если вы ее видите, друг мой, значит, вы видите ангелов.
Доктор Стюарт измерил Илаю пульс. Стелла считала вместе с доктором. Сердце билось слабо. Так слабо, что было ясно — больному осталось недолго. Илай, несмотря на болезнь, не обращал на доктора внимания. Он был убежден, что узнал девочку, оказавшуюся у него в палате.
— Я знал, что увижу тебя, перед тем как умру. Я знал, что ты меня простишь.
Доктор и Стелла переглянулись. Илай Хатауэй умрет к утру, они оба чувствовали это. Хатауэй поманил к себе Стеллу, и Брок Стюарт восхитился ее выдержкой. Даже в медицинской школе нашлись бы студенты, которых отпугнул бы вид старика с торчащими из носа и вен трубками, такого, как Илай, от которого несло, как от больничной утки, и которого била дрожь, хотя во всем доме отопление работало на полную мощность для удобства пациентов.
— У меня кое-что есть для тебя, — сказал Илай.
Он попытался расстегнуть верхнюю пуговицу полосатой пижамы. Он всегда терпеть не мог пижам и теперь, в последний его день на земле, эта самая пижама доставляла ему неудобство. Стелла помогла ему справиться с пуговицей. Вот и она, серебряная звезда, та, что Илай не снимал с тех пор, как его отец передал ему звезду на смертном одре, что делали все Хатауэи, после того как обнаружили ее среди вещей Чарлза Хатауэя, когда его лошадь утонула в озере Песочные Часы, в самом глубоком месте.
Илай не сумел расстегнуть замочек цепочки, это сделала Стелла.
— Твоя.
Илай много чего хотел добавить, но губы его пересохли, горло растрескалось; слова не давались ему, и приходилось их экономить, лелеять каждое, если он хотел высказать свою последнюю просьбу.
Все равно Стелла была тронута подарком. Она чуть не расплакалась, но сдержалась. Вместо этого она надела звезду на шею. Илай внимательно за ней следил и улыбался, хотя у него кружилась голова. Он смотрел на Стеллу и видел чашу, полную звезд, и бесконечную, непостижимую синеву. Конечно, это будет рай, теперь он в это верил, его ждали звезды, и свет, и прощение.
— Я оставляю все свое имущество городу, но я хочу, чтобы ты решала, как с ним поступить, — сказал он темноволосой девочке, той самой, которую ждал всю свою жизнь. — Принесите мне лист бумаги, — потребовал он у доктора. — Вы будете моим свидетелем.
— Вы уверены, что хотите так поступить? — спросил доктор Стюарт — Она пока не достигла совершеннолетия.
— Разве возраст имеет значение? Сколько тебе было лет, когда тебя утопили? — спросил Илай у Стеллы, все еще веря, что перед ним Ребекка.
Прочитав диссертацию Мэтта, находящуюся теперь, к всеобщей радости, на кафедре истории в государственном колледже, Стелла знала ответ.
— Семнадцать с половиной. Это случилось шестнадцатого ноября.
— Когда с ней это сотворили, ей не было восемнадцати, разве не так? — спросил Илай.
— Он в здравом уме? — прошептала Стелла, обращаясь к доктору Стюарту.
— В каком штате мы живем, старина? — поинтересовался у больного доктор Стюарт.
— Не знаете, что в Массачусетсе, и называете себя доктором? Как не стыдно.
— Он соображает, — сказал доктор, — и способен принять решение.
Стелла сбегала на пост медсестер за бумагой и ручкой, потом вернулась и записала под диктовку все, что сказал Илай Хатауэй. Его счета в банке, инвестиции, недвижимость, все, чем он владел в этом мире, переходило к городу, а Стелла Спарроу назначалась доверенным лицом.
— Ты уверена, что не хочешь указать свое имя как Ребекка? — переспросил девочку Илай.
— Сойдет и Стелла.
Хатауэй подписал документ, хотя так ослаб, что доктору Стюарту пришлось помочь ему держать ручку; затем доктор тоже поставил свою подпись.
— Теперь я свободен, — произнес Илай. — Больше никаких поездок по городу. Вместо меня это делает другой парень, хотя, как я слышал, он ни черта не знает.
— Ваша правда, — ответил доктор Стюарт. — Сисси Эллиот хотела съездить в супермаркет, а новый водитель каким-то образом умудрился высадить ее у прачечной. Она застряла там на несколько часов.
— Зато Ребекка знает, что делает.
Стелла сидела на подоконнике. Илаю с его затуманенным зрением казалось, что она похожа на птицу, примостившуюся на краю окна. А еще она напоминала ему свет в бездонной темноте. Что касается Стеллы, ей приятно холодила кожу блестящая звезда на шее. Этот амулет был на Ребекке, когда та вышла из леса; теперь он вернулся туда, где ему и полагалось находиться. В обмен на его возвращение Стелла оказала услугу последнему из Хатауэев. Хорошо хоть она захватила с собою рюкзак: у нее было большое задание на дом по алгебре, а еще нужно было написать ненавистный реферат по истории США о Поле Ревире. Им еще долго придется здесь сидеть, но Стелла решила остаться до конца. Это был ее долг перед Илаем: она побудет с ним. Она проводит его.
Стелла принялась за работу, пока доктор Стюарт дремал. Пульс Илая Хатауэя так сильно замедлился, что казалось, еще немного — и время повернет вспять. Когда свет за окном сменился сумерками, Стелла одолжила у медсестер настольную лампу, чтобы они с доктором могли сразиться в карты. Брок Стюарт был горд за Элинор, что у нее такая внучка. Ему было жаль, что Элинор сейчас не с ними, но он понимал, что ей нужен отдых, и невольно спрашивал себя, не для того ли он потерял столько людей, чтобы подготовиться к потере Элинор Спарроу? По вечерам, ровно в восемь, он звонил ей по телефону. Он всегда с нетерпением ждал этого часа, когда они могли обсудить прошедший день до самых мелких, незначительных подробностей. Теперь он боялся этого часа и каждый раз, набирая ее номер, испытывал в душе нестерпимый ужас: «Что, если на этот раз она не снимет трубку? Что, если это уже случилось?»
— Возможно, придется ждать всю ночь, — сказал Стелле доктор, устроившись поудобнее в кресле, с одеялом на плечах, после того как целый час они просидели за картами. — Я мог бы вызвать тебе такси.
— И я окажусь неизвестно где. Вы ведь слышали, что рассказывал Илай о новом водителе. Нет. Я остаюсь.
До этого дня прошло три сотни лет, так что там какие-то несколько часов? Сидя в темной комнате, где теперь спали двое мужчин, Стелла словно парила в космосе. Они делали вдох, потом выдох, а потом началось что-то другое. Где-то после двух часов ночи у Илая Хатауэя случился инфаркт. Начались конвульсии, затем изменилось дыхание, глаза заволокло туманом, так что он уже не видел этого света. Из Гамильтонской больницы вызвали машину, и, пока она мчалась в Юнити, Стелла оставалась у постели Илая.
— Он уходит, — произнес доктор Стюарт.
В этот самый момент в комнате вместе с ними находилась смерть. Если девочка поймет, что не в силах этого выдержать, она сейчас уйдет. Придумает предлог — мол, живот разболелся или нужно выйти на свежий воздух. Но вместо этого Стелла держала руку Илая Хатауэя, а он отвечал на ее рукопожатие что было сил. Он был хороший человек и всю жизнь прожил под тяжелым бременем; и свое такси он водил дольше, чем жили многие. По ночам ему снились дороги и аллеи. Он крепко держал ее за руку, словно вообще не собирался отпускать, пока девочка не наклонилась и не прошептала, что все хорошо, он может отпустить руку: он прощен. Спустя столько времени он обрел свободу.
Однажды утром Хэп вышел на кухню, чтобы налить стакан воды, и вдруг остановился без всякой причины. Он просто почувствовал какую-то перемену — перепад давления, возможно, или необычную тишину. Было рано, и Хэп даже не успел еще окончательно проснуться. Взглянув сонными глазами на лужайку, он подумал, что видит огромную кучу сена и листьев. Из любопытства он сунул ноги в ботинки и вышел из дома. Рядом с конем Торопыгой, который умер ночью, сидел дед и плакал. Конь успел остыть.
— А ведь нам всем казалось, что он протянет вечность.
Доктор Стюарт, видевший десятки смертей, сообщавший тяжелую новость вдовам и детям, сейчас вдруг плакал из-за коня, чересчур задержавшегося на этом свете, тем более что с самого начала не хотел брать его к себе.
— Теперь Стелла успокоится, а то она вбила себе в голову, что я усядусь на него верхом и сломаю себе шею.
Хэп опустился на землю рядом с дедом. Лужайка была сырой от росы, но Хэп не обращал на это внимания. Его дедушка, самый сильный из всех, кого он знал, не скрывал своих слез.
— Нам придется нанять Мэтта Эйвери, чтобы он приехал на своем бульдозере и похоронил Торопыгу прямо здесь. Для этого коня не существовало понятий «рано» или «поздно», для него существовала только вечность.
Доктор Стюарт покивал. Его внук был умный, хороший мальчик; по крайней мере, об этом можно было не волноваться. Если на то пошло, он понимал его гораздо лучше, чем собственного сына, Дэвида. Наверное, он сам виноват: много работал, был молод, эгоистичен. Доктор похлопал по холодному крупу Торопыги и вспомнил, что мальчишкой где-то читал, будто первооткрыватели холодного Запада иногда при крайних обстоятельствах забивали своих лошадей и забирались внутрь туши, чтобы не замерзнуть ночью. Доктор просидел рядом со своим конем четыре часа, но все равно пропустил момент смерти. Теперь он полагал, что конь просто выдохнул в конце и у него, как у человека, отлетела душа. Так, может быть, Торопыга все еще здесь, на лужайке, среди травы и стогов сена? Или он в воздухе, которым они теперь дышат?
В тот же день, только попозже, доктор с внуком отправились в муниципалитет. Там был собран совет, с тем чтобы обсудить дар Илая Хатауэя городу, а доктора попросили присутствовать в качестве свидетеля завещания. Явившись к назначенному часу, Хэп уселся в коридоре и развернул газету «Юнити трибьюн», а его дед и Стелла вместе с членами городского совета прошли в конференц-зал. Там были миссис Гибсон, Гарри Стронг, владелец рынка, и Натан Эллиот, президент банка. Хэп был не прочь подождать. Он любил знакомиться с полицейскими отчетами, с которых всегда начинал. На Готорн-стрит вскрыли машину. Спаниель по кличке Мици искусал соседей и почтальона. Джимми Эллиота застукали на месте преступления — он швырял камни в чайную, так что ему впаяли дополнительные десять часов общественных работ.
— Кажется, Джимми Эллиот вновь на вас трудится, — сказал Хэп Мэтту Эйвери, когда тот проходил мимо, явившись на собрание без приглашения, чтобы выступить от имени Стеллы.
— Должен был. Но не явился. За что его повязали на этот раз?
— Его взяли, когда он бросал камни в окна чайной.
— Глупое занятие.
— По-моему, он влюблен.
— А-а. — Мэтт сочувственно кивнул. Даже Джимми Эллиот не застрахован от такой напасти. — Я побывал у дома твоего деда, снял часть забора и завел бульдозер на лужайку, — сказал он Хэпу. — Завтра утром постарайся увести куда-нибудь дедушку позавтракать. Думаю, ему не следует оставаться дома, когда я начну рыть яму для Торопыги.
— Его здорово подкосило.
— Да, двадцать пять лет он притворялся, что терпеть не может этого коня.
Мэтт ушел на собрание, в коридоре стало тихо, и Хэп вновь принялся за полицейскую страничку. Люди в конференц-зале тоже вели себя на удивление тихо и выслушали, несколько оцепенев, пояснения доктора Стюарта, рассказавшего, что Илай Хатауэй попросил Стеллу решить, как поступить с его имуществом. В эту минуту многие члены городского совета задавались вопросом, не было ли со стороны Илая Хатауэя злого умысла, когда он назначал своей душеприказчицей сопливую девчонку; и вот теперь этот ребенок был наделен властью решать, как потратить кучу денег — никто даже не подозревал, что Илай так богат. Все поняли, о какой огромной сумме идет речь, только когда Натан Эллиот зачитал список всего имущества, ценных бумаг, банковских счетов, инвестиций. Не хотел ли старик посмеяться над членами совета и городом, когда выбрал Стеллу управлять всем этим?
Но нет, как оказалось, никто и не думал шутить; Стелла явилась на собрание с готовым планом. На земле Хатауэя должна была появиться клиника с полным штатом врачей и медсестер — таково было решение Стеллы; людям, если они заболеют, не придется ездить в Норт-Артур или Гамильтон. Но это еще не все: напротив библиотеки будет возведен Центр досуга имени Хатауэя. Там будут заниматься с детьми по специальной программе после уроков, а летом давать всем желающим уроки плавания. Отличная идея, между прочим, просто превосходная. Члены городского совета почувствовали облегчение, но тут слово взял Мэтт Эйвери. Это всех удивило, ибо Мэтт никогда не отличался ораторским искусством. В то же время, так долго проработав на очистке снега и валке деревьев, так долго пробыв в одиночестве, он, видимо, никак не мог наговориться. Когда в конце концов осенью он окажется перед классом, то будет читать лекцию час или два без перерыва, даже не передохнув и не выпив воды.
И сейчас Мэтт за час не уложился, рассказывая историю Ребекки; те члены городского совета, которые до сих пор не проклинали про себя Илая Хатауэя, теперь распекали его на все корки. Но когда поднялась Стелла и поблагодарила Мэтта за историческую справку к ее самому важному решению, даже инакомыслящие умолкли. Теперь пришел черед второго сюрприза, менее приятного. На Стелле была серебряная звезда, подарок Илая, та самая звезда, с которой Ребекка вышла из леса.
Стелла сообщила собравшимся, что с разрешения мэра и совета построит в центре города мемориал Ребекки. Каменотесы, получившие заказ, как раз сейчас везли из Нью-Гемпшира шестифутовую гранитную глыбу; и с литейной мастерской в Лоуэлле тоже договорились. Если кто-то и посчитал такой памятник кощунством, то не высказался вслух в тот день — в конце концов, приходилось учитывать то, что городу очень нужен больничный центр. Да и в Центре досуга детишки смогут научиться плавать. Поэтому с созданием памятника проволочек не было.
Если кто и ожидал, что сейчас посыплются письма с протестами, то он был глубоко разочарован. Для большинства жителей города Ребекка Спарроу была всего лишь портретом в библиотеке, одной из первых поселенцев в Юнити, девчушка с черными волосами. Народ привык к мысли о том, что у Ребекки будет памятник, как привык видеть Стеллу на общественном лугу, лежащую на травке, как в хорошие, так и в ненастные дни. То, что так долго ждало своего часа, теперь происходило молниеносно, в самом центре луга, в окружении платанов и лип. На верхушку простого гранитного камня водрузили бронзовый колокол, звон которого, если в него ударить, разнесся бы на много миль вокруг. Тишине настал конец, во всяком случае в этом городе.
Элинор и Дженни пришли на луг майским ветреным вечером, когда колокол установили на место. Обе женщины принарядились. Все-таки торжественный случай. Стелла не захотела устраивать торжеств, ни тебе фейерверка в честь завершения мемориала, ни песен хором. Прежде всего это было семейное дело. Теперь за рулем сидела Дженни, она же помогла матери пройти по тропе, проложенной через луг. Стелла набрала букетик фиалок и поставила его в маленькой стеклянной вазочке у подножия памятника.
— Ну как, ничего?
Элинор замерзла и тяжело дышала, но, увидев памятник, поняла, что не зря проделала весь путь от Кейк-хауса. Она одобрительно кивнула. Памятник действительно был красив. Она думала о том, что осталось невидимым глазу: смелость, честь, боль, любовь. Элинор прищурилась, и на мгновение памятник исчез, но потом снова оказался на своем месте, прямо перед ними.
— Он превосходен, — ответила Дженни Спарроу.
Наступил час, когда свет быстро меркнет, все окрашивая в синеву — дома и колокольни, ограды и тротуары. Во времена, когда в этом городе жила Ребекка Спарроу, люди верили, что синий цвет способен защитить их от зла, и потому часто пришивали к белью и швам одежды темно-синие домотканые лоскутки. А еще они верили, что красная нитка может излечить от болезней, будь то лихорадка, дурной сон или приступ кашля, что благородный лавр защищает от молнии и что если помочь слепому, то это принесет удачу. Они верили, что память о давно ушедшем человеке способна вернуть его обратно, нужно только сильно сосредоточиться, выйти из дома в ветреную ночь и попытаться сосчитать все звезды, рассыпанные по небу, как рис по столу, или камни на дне озера, или подснежники в траве.
_____
Если какой-то путешественник оказывался в этой части Массачусетса без карты, он мог легко сбиться с пути. На непросвещенный взгляд, деревеньки все сливались в одну, особенно если смотреть на них из окна проезжающего мимо поезда. Повсюду белые башенки, городские собрания, дома с черными ставнями. Затем идут торговые центры, парковки, трехквартирные дома, а еще дальше — зеленые леса, ручьи, поля черноглазых рудбекий и ячменя. Все это напоминало лоскутное одеяло без орнамента: сиреневый кусочек, потом зеленый, а вокруг не разберешь какие лица, камни, облака, кирпичные кладки и железнодорожные пути. Представьте, мимо каких вокзалов нужно проехать: Конкорд, Линкольн, Гамильтон, Монро, Норт-Артур, Юнити. Последний из перечисленных был построен в 1930 году из коричневого гранита. Его сооружали приезжие рабочие, из Бостона или Нью-Хейвена, так стосковавшиеся по труду, что готовы были спать на раскладушках, установленных в Городском собрании. По ночам им снился дом, поезда и коричневая гранитная пыль, оседавшая при резке камней повсюду — на их лицах и легких.
Когда Элизабет Спарроу приходилось кормить этих людей, она привозила несколько котлов рагу из девяти лягушек и больше сотни буханок хлеба. Элизабет слышала, как мужчины плакали во сне, молясь о том, чтобы увидеть знакомое лицо, услышать доброе слово, отведать ужин, приготовленный с любовью. Она и была этим лицом, этим словом, этим хлебом целый год. Вокзал построили с мыслями об Элизабет; ее имя оказалось вырезанным на граните во многих местах, хотя с первого взгляда и не скажешь, но если присмотреться, то можно различить буквы. В основном жители города этого не замечали; для них это были всего лишь царапины на камне, неразборчивые письмена, которые действительно нельзя было прочитать, если стоять слишком близко.
Здесь часто бывал Илай Хатауэй: сидел на парковке в своем такси или болтал с билетершей, Энидой Фрост. У Илая даже появилось хобби — считать, сколько раз имя Элизабет написано на камнях. Последний подсчет дал цифру 1353. Но дни, когда Илай Хатауэй считал ее имя, прошли. Теперь у вокзала парковался другой водитель, Сэм Дьюи, переехавший из Монро. Сэм был чрезмерно словоохотливым парнем, готовым поделиться с любым пассажиром тем, что он пытается после развода начать новую жизнь в Юнити. Ему еще многому предстояло научиться. Со времени того неприятного случая с Сисси Эллиот, когда он высадил ее у прачечной и она простояла на улице несколько часов в надежде, что мимо проедет кто-нибудь из соседей и ее подвезет, Сэм прилежно изучал местные карты. Ему не приходилось больше спрашивать у пассажиров: «А как проехать до Локхарт-авеню? Какой самый короткий путь до торгового центра в Норт-Артуре?»
Семнадцатого мая, ранним утром, с поезда сошел пассажир. Сэм Дьюи уже начал сомневаться, удастся ли ему заработать себе на жизнь в этом городе водителем такси. Поэтому в тот день он заключил сам с собой пари, хотя вообще-то не был азартным человеком, во всяком случае с тех пор, как от него ушла жена, заявив, что он якобы проводит больше времени в казино, чем с ней. Как бы там ни было, Сэм решил, что если господин на платформе сядет к нему в такси, то он останется в городе. Если, однако, этот тип, что сошел с поезда, повернется и уйдет или если его сейчас встретит друг или родственник и увезет на своей машине, то Сэм переедет во Флориду. Одна мысль о городке Бойнтон-Бич, в котором он побывал как-то во время отпуска, и о солнечной жизни, которая, возможно, ждет его впереди, весьма приободрила Сэма. Но тут пассажир с поезда вышел из телефонной будки, где просматривал «Желтые страницы», и направился к такси. Это был хорошо одетый мужчина лет тридцати пяти, темноволосый, симпатичный, не обремененный багажом, если не считать рюкзака на плече.
«Проходи мимо», — подумал Сэм, поскольку проработал здесь всего несколько недель, а уже начал чувствовать, как его тело сливается с вмятинами на кресле, оставленными малоподвижным Илаем, который просидел в нем так много лет. Но оказалось, что с переездом в Бойнтон-Бич придется подождать. Сэм останется в Юнити, по крайней мере, на ближайшее время. У него появился пассажир.
— Мне повезло, что вы здесь, — сказал пассажир.
Он немного запыхался, да и одет был не так хорошо, как сначала показалось Сэму. Костюмчик староват — впрочем, кто такой Сэм, чтобы судить? Он сам был в потрепанном свитере и хлопчатобумажных твидовых брюках с пятнами кофе.
— А я думал взять машину напрокат, — добавил незнакомец.
— В Юнити? Это вы не туда попали. Погодите секунду, может, вам действительно нужно в другой город, — пошутил Сэм, напрашиваясь на чаевые. — К кому вы приехали?
Когда пассажир ответил, что он здесь проездом и намерен поселиться в мотеле, Сэм Дьюи еще раз повторил, что тогда ему нужно в другой город. Ближайший мотель, «Ночная сова», находился в Норт-Артуре, поэтому если он хочет переночевать, то лучше всего это сделать в гостевом доме Лори Фрост. Это была дочь билетерши Эниды, очень симпатичная; Сэм был бы не прочь пригласить ее отобедать и теперь надеялся, что она не откажет, раз он ей составил рекомендацию. На самом деле гостевой дом Лори представлял собой переделанный гараж, но смотрелся он неплохо. Сэм подождал, пока его пассажир прошел к дому по тропе, обсаженной хостами, потом вышел из машины и, прислонившись к капоту, закурил. Мимо пробегал знакомый, Сэм ему кивнул.
— Не торопитесь! — прокричал вслед бегуну Сэм, испытывая к Уиллу Эйвери добрые чувства.
Уилла не пугало, что дом Лори находился на вершине холма, но он не хотел растрачивать силы на болтовню.
— Поберегите себя! Воспользуйтесь такси! — предложил Сэм, но Уилл только помахал ему рукой и продолжил маршрут, как делал каждое утро, совершая пробежку по Юнити.
Вернулся пассажир и попросил покатать его немного по городу. Он несколько раз чихнул и выругался, когда они ехали вниз по холму.
— Это все пыльца, — заметил Сэм, взявший на себя роль местного знатока. — Сирень, трава, дикие цветы. Пыльца повсюду, куда ни глянешь. Я так полагаю, что вы городской житель.
Пассажир описал исторический дом, о котором слышал, похожий на свадебный торт, и Сэм Дьюи заверил, что для него не проблема подъехать туда. Разумеется, не имея адреса, Сэм не представлял, где это может быть, поэтому он поколесил немного вокруг, размышляя, сколько запросить за эту экскурсию с пассажира, а потом остановился на минуту у здания муниципалитета, забежал внутрь и быстро оглядел карту в холле, где перечислялись все достопримечательности. Кейк-хаус. Самое старое уцелевшее здание в городе. Должно быть, это и есть тот дом.
Они миновали старый дуб, окруженный оранжевыми стрелками, так как ветви с одной стороны стали опасно хрупкими, проехали по Локхарт и добрались до места, известного среди местных жителей как аллея Дохлой Лошади.
— Дальше нельзя, — сказал Сэм Дьюи, когда впереди показались три каминные трубы и кусочек крыши. — Моей колымаге ни за что не проехать по таким рытвинам. Взгляните сами!
Он показал на яму, такую глубокую, что там скопилась вода. В центре ямы возвышался как будто большой камень, но на самом деле это была кусающая черепаха.
— Здесь легко можно сломать ось.
Пассажир расплатился и вышел. На этот раз он сказал Сэму, чтобы тот не ждал. Он позволил водителю поверить, будто поселился в гостевом доме, когда на самом деле все, что он сделал, — подобрал экземпляр «Юнити трибьюн», лежавший на ступенях, и сунул его в рюкзак. Он не хотел показаться бродягой, хотя, по сути, в эти дни он и был самым настоящим бродягой. Любопытному водителю он сказал, что любит пройтись пешком, и Сэм Дьюи, удовлетворившись объяснением, уехал. Пассажир пошел по аллее, обходя грязные лужи. Впереди виднелся белый дом, так похожий на модель, которую он украл со столика в передней квартиры на Мальборо-стрит. То же самое крыльцо, те же окна со странными неровными стеклами, та же лавровая изгородь, такая душистая, что пчелы, зависшие над цветками, совсем опьянели, в отличие от фетровых, приклеенных к искусственному лавру, крылышки которых никогда не шевелились.
Из всего, что он сказал, только одно было правдой: он действительно оказался здесь проездом. Однако ему понадобится место для отдыха, поэтому он свернул в лес. В действительности он вовсе не был городским жителем, как решил идиот таксист. Он вырос на севере, на границе Нью-Гемпшира, и там он жил, пока его девушка не разбила ему сердце, переехав в Бостон. Он последовал за ней, чтобы вернуть, но она снова его бросила. Дважды с ним такие номера не проходили.
Сейчас, вновь оказавшись в лесу, он почувствовал себя как дома. Он продолжал идти, пока не достиг «стола и стульев»; он поразился, до чего причудливые формы иногда порождает природа, достал из рюкзака газетку, украденную с крыльца Лори Фрост, и походный завтрак — бутерброд с ветчиной, приготовленный горничной из мотеля в Медфорде, где он провел прошлую ночь. В обмен на бутерброд и бесплатный ночлег он оставил модель Кейк-хауса — подарил четырехлетней дочурке горничной, которая, не имея выбора, приводила ребенка с собой на работу по утрам, так как оплачивать няню ей было не по карману. И почему он не мог подарить кукольный домик ребенку? Самому ему эта вещь больше была не нужна; к этому времени в его памяти отпечатался каждый кирпичик, каждый камешек, каждый кусочек стекла.
Покончив с завтраком, он все убрал, чтобы не оставить после себя ни крошки. Он всегда оставлял лес таким, каким его находил; ему нравилось то, как выглядит природа, не потревоженная человеческим вмешательством. И вообще он старался держаться от людей подальше. Ему просто повезло, когда он случайно наткнулся на остатки старой хижины, которую едва не уничтожил огнем Уилл много лет тому назад. Тем не менее кое-что сохранилось: вся центральная часть трубы и очага, которому предстояло стать его кровом. Он шагнул внутрь и сразу почувствовал себя дома. Увидев, что в кладке не хватает одного кирпича, он сунул туда руку и достал маленький портрет. В тот день, когда Уилл впустил его в квартиру, он успел заметить фотографию в передней. Там волосы девочки были светлые, но все равно это была та самая особа, от которой он хотел избавиться. Он был уверен. Как только он покончит с этой сующей нос не в свои дела девчонкой, которая разглядела то, что он только собирался сделать, ни одна живая душа больше не свяжет его с преступлением, хотя, конечно, его бывшая девушка получила по заслугам, как, впрочем, все на этом свете. Лично он спокойно спит по ночам с тех пор, как она сказала ему свои последние слова: «Как ты можешь так поступать? Как могла твоя любовь дойти до такого?»
