ГЛАВА 3
24 декабря, Понедельник
Сочельник, 16 часов 30 минут
Сегодня днем забежал Жан-Лу. Он еще утром позвонил и сказал, что принесет показать кое-какие фотографии, которые все никак не успевал проявить. Он ведь сам их проявляет — во всяком случае, черно-белые точно сам; у него дома сотни отпечатков, все тщательно рассортированы по папкам и снабжены подписями. Странно, но он был так возбужден, когда позвонил, и так задыхался, словно ему не терпелось показать мне нечто совершенно особенное.
Я уж решила, что ему все-таки удалось сфотографировать на кладбище те призрачные огни, о которых он вечно твердит…
Но те фотографии, что он принес, не имели к кладбищу никакого отношения. На них не было ни нашего Холма, ни вертепа на площади, ни рождественских огней, ни того Санты, что жевал сигару. На всех снимках была только Зози. Цветные фотографии Жан-Лу делал своей цифровой камерой у нас в chocolaterie, а несколько черно-белых — возле нашей витрины; было и еще несколько снимков: Зози в толпе прохожих идет через площадь к фуникулеру или стоит в очереди возле булочной на улице Трех Братьев.
— Что это? — спросила я. — Ты же знаешь, она не любит…
— Посмотри внимательно, Анни, — сказал он.
Но мне вовсе не хотелось смотреть внимательно. Единственный раз, когда мы с Жаном-Лу поругались, произошел как раз из-за его дурацких фотографий. И у меня не было ни малейшего желания снова с ним ссориться. И зачем ему вообще понадобилось ее фотографировать? Должна же быть какая-то причина…
— Пожалуйста, — сказал Жан-Лу. — Ты просто посмотри. А потом, если тебе покажется, что ничего странного ты не увидела, я, честное слово, тут же выброшу все фотографии.
Ну я и посмотрела; между прочим, снимков там было штук тридцать — и в итоге мне стало очень и очень не по себе. Думать о том, что Жан-Лу шпионил за Зози — выслеживал ее, — уже было достаточно неприятно, но то, что он запечатлел на своих фотографиях, повергло меня в шок.
Узнать Зози на всех снимках было довольно легко. Знакомая юбка с колокольчиками на подоле, пижонские сапоги с трехдюймовой платформой. И волосы ее, и украшения, и плетеная сумка, с которой она всегда ходит за покупками.
Но лицо…
— Ты, наверное, что-то сделал с этими снимками! — заявила я, отталкивая их.
— Ничего я с ними не делал, Анни, клянусь! И все остальные кадры на этой пленке получились отлично. Это все она. Все дело в ней, хотя я не знаю, как она это делает. Вот ты можешь это объяснить?
Вряд ли, думала я. Ну как я это объясню? Просто некоторые люди всегда хорошо получаются на фотографиях. Это называется фотогеничностью, и, видимо, Зози подобным свойством не обладает. Кто-то получается иногда хорошо, а иногда так себе, но я не знаю, есть ли для этого какое-то особое название. Впрочем, Зози и это тоже явно недоступно. Честно говоря, все эти фотографии были просто ужасными — таким чудовищем она на них выглядела: рот какой-то странной формы, взгляд вообще жуткий, а вокруг головы какое-то загадочное светящееся пятно, похожее на съехавший набок венец…
— Ну нефотогеничная она, и что тут такого? Не все же фотогеничны.
— Дело не только в этом, — сказал Жан-Лу. — Вот, посмотри.
И он вытащил свернутый газетный листок — вырезку из какой-то парижской газеты с весьма расплывчатой фотографией какой-то женщины, которую, как там было сказано, звали Франсуаза Лавери. И на этом снимке я увидела в точности то же лицо, что и на сделанных Жаном-Лу фотографиях Зози; те же жуткие крошечные глазки, тот же искаженный гримасой рот, тот же странный светящийся ореол вокруг головы…
— И что ты хочешь этим доказать? — не сдавалась я.
По-моему, это была самая обычная, не слишком четкая, сделанная, видимо, на ходу фотография; снимок явно сильно увеличен, а потому кажется зернистым, как и большая часть газетных снимков вообще. Женщина неопределенного возраста, с самой обычной стрижкой, из-под длинной челки виднеются маленькие очки. Нет, она совершенно не похожа на Зози. Если не считать того светящегося пятна и формы рта…
Я пожала плечами.
— Это мог быть кто угодно…
— Нет, это она, — сказал Жан-Лу. — Я понимаю, что такого быть не может, но это так!
Нет, это просто смешно! Да и содержание статьи никакой ясности не внесло. Там говорилось о какой-то учительнице из Парижа, которая примерно год назад бесследно исчезла. Ну и что? Ведь Зози-то никогда нигде не преподавала, верно? Или, может, Жан-Лу хочет сказать, что она — призрак?
В голосе Жана-Лу не было уверенности, когда он сказал, аккуратно складывая вырезку и засовывая ее в конверт с фотографиями:
— Иногда бывают материалы, посвященные подобным явлениям… По-моему, такие существа называются «ловцы душ» — они как бы отнимают у человека его жизнь…
— Да пусть называются как угодно!
— Ты, конечно, можешь надо мной смеяться, но я чувствую, что тут что-то не так. Мне просто не по себе становится, когда она где-то поблизости. Я сегодня вечером непременно камеру принесу и сделаю несколько снимков с близкого расстояния — пусть будут хоть какие-то доказательства…
— Ну тебя с твоими призраками!
Я вдруг разозлилась. Подумаешь, всего на год старше меня, а воображает себя невесть кем! Да если б он узнал хоть половину того, что мне теперь известно — об Эекатле, о Самом Первом Ягуаре, о Хуракане, — его бы, наверное, удар хватил с перепугу! А если он к тому же узнает о Пантуфле, или о том, как мы с Розетт вызвали Ветер Перемен, или о том, что случилось в Ле-Лавёз, так и вовсе, должно быть, с ума сойдет.
И тогда я кое-что сделала, хотя, возможно, делать это мне и не следовало. Но мне так не хотелось с ним ссориться, а я знала, что мы непременно опять поссоримся, если он немедленно не оставит эту тему. В общем, я украдкой, одним пальчиком, начертала в воздухе символ Обезьяны, великой трюкачки, и как бы кинула этим знаком в Жана-Лу — точно камешком.
Он нахмурился, приложил руку ко лбу…
— Что с тобой? — спросила я.
— Не знаю. Странное такое ощущение… вроде как… пустота. Да ладно, о чем мы с тобой только что говорили?
Нет, он мне очень даже нравится. Правда-правда. И я ни в коем случае не хочу, чтобы с ним случилось что-то плохое. Но он, как выражается Зози, «самый обыкновенный человек», тогда как мы, по ее словам, «не такие, как все». Обыкновенные люди следуют привычным правилам и законам. А такие, как мы, создают новые правила и законы. К сожалению, я о стольких вещах не могу рассказать Жану-Лу! Он этого попросту не поймет. А вот Зози я могу сказать все, что угодно. Она лучше всех меня понимает.
В общем, как только Жан-Лу ушел, я первым делом сожгла в камине и ту газетную вырезку, и те фотографии — он забыл взять их с собой — и долго смотрела, как хлопья сажи становятся белыми и, кружа, как снег, опускаются на решетку.
Ну вот, ничего и не осталось. Я сразу почувствовала себя лучше. Нет, мне и в голову не придет подозревать Зози, но, вспоминая то лицо на фотографиях, я все же испытывала страх — этот перекошенный рот, эти маленькие злобные глазки… Может, я где-то случайно видела эту женщину? В магазине, или на улице, или, может, в автобусе? И это имя — Франсуаза Лавери — мне почему-то кажется знакомым; уж не слышала ли я его где-то раньше? Впрочем, имя весьма распространенное. Но почему, как только я его вспоминаю, перед глазами у меня появляется образ…
…мыши?