Сегодня утром Анук ушла в школу, не попрощавшись. Наверное, не следовало особенно этому удивляться — собственно, на этой неделе она каждый день слишком поздно спускается к завтраку и, бросив: «Всем привет!», хватает свой круассан и рысью выбегает на темную улицу.

Но ведь это же Анук, которая от избытка чувств вечно вылизывала мне лицо и прямо на улице кричала: «Я тебя люблю!»… А теперь она молчалива и так погружена в свои мысли, что я чувствую себя обездоленной и холодею от страха; и те сомнения, что не давали мне покоя с тех пор, как она родилась, только усиливаются.

Да, конечно, девочка взрослеет. Ее стали интересовать другие вещи — школьные друзья, домашние задания, учителя и, возможно, кто-то из мальчиков (Жан-Лу Рембо?); возможно, она пребывает в сладостном бреду первой влюбленности. Возможно, есть и что-то еще: какие-то секреты, которые можно лишь прошептать на ухо, какие-то невероятные великие планы — в общем, что-то такое, о чем она может рассказать своим друзьям, но не матери и страшно смутится, если мать все-таки узнает об этом…

Все это абсолютно нормально, уговариваю я себя. И все же мне почти невыносимо думать, что она практически исключила меня из своей жизни. Мы же не такие, как все, думаю я. Мы с Анук другие. И какие бы неудобства это ни сулило, я больше не могу игнорировать подобное положение дел…

Признав это, я обнаруживаю, что меняюсь — становлюсь раздражительной, по мелочам ко всем придираюсь. Ну откуда Анук, моей летней девочке, знать, что это раздражение связано не с гневом, а со страхом?

Неужели и моя мать испытывала те же чувства? Неужели и ее терзал страх утраты, который сильнее даже страха смерти? Неужели и она тщетно пыталась, как и все матери на свете, остановить безжалостный бег времени? Следовала ли она за мной, как я следую за Анук, подбирая на дороге оставленные ею метки? Игрушки, в которые она перестала играть, надоевшие наряды, сказки на ночь, которые она больше не просит ей рассказывать, — все это она оставляет позади, устремляясь в будущее, с радостью расставаясь со своим детством и со мной….

Моя мать часто рассказывала мне такую историю. Одна женщина страстно мечтала о ребенке, но родить у нее никак не получалось, и от отчаяния она как-то зимой слепила себе дочку из снега. Она очень старалась, и девочка получилась прелестная. Несчастная женщина очень ее любила; она красиво одевала ее, пела ей песенки, и Снежная Королева сжалилась над ней и оживила снегурочку.

Женщина — мать снегурочки — была вне себя от радости и со слезами благодарила Снежную Королеву, клянясь, что дочка ее никогда и ни в чем не будет нуждаться и никогда, сколько бы она ни прожила на свете, не будет знать печали.

— Но будь осторожна, — предупредила женщину Снежная Королева. — Подобное тянется к подобному, одна перемена влечет за собой другую, и Земля вращается вечно, принося людям как добро, так и зло. Постарайся хорошенько прятать свою дочку от солнечных лучей, приложи все усилия, чтобы она как можно дольше оставалась тебе послушна. Ибо дитя, порожденное столь страстным желанием, никогда не бывает удовлетворено до конца — ему мало даже материнской любви.

Но женщина почти не слушала ее. Она, вернувшись с дочерью домой, стала любить ее и заботиться о ней именно так, как и обещала Снежной Королеве, и вскоре — невероятно быстро — девочка выросла и превратилась в красавицу с белоснежной кожей и черными, как ягоды терновника, волосами. Она была прекрасна, словно ясный зимний день.

А потом наступила весна, начал таять снег, и снегурочка вдруг загрустила. Она говорила матери, что ей хочется выйти из дома и поиграть с другими детьми. Мать, разумеется, сперва ей не разрешала, пытаясь успокоить дочку похвалами и подарками. Но девочку ничем было не унять. Она все время плакала, стала бледной, отказывалась от еды, и наконец мать не выдержала и сдалась.

— Только будь все время в тени, — предупредила она дочку. — И ни в коем случае не снимай шляпку и пальто.

— Хорошо, — сказала девочка и выскользнула из дома

Весь день она играла с другими детьми. Она впервые с ними познакомилась. Впервые играла в прятки, в салки и в такие игры, где нужно петь и хлопать в ладоши. Она очень много узнала за этот день и, вернувшись домой, выглядела такой усталой и такой счастливой, какой мать никогда прежде ее не видела

— Можно мне завтра снова пойти погулять? — спросила она.

С тяжелым сердцем мать все же дала согласие, но потребовала, чтобы девочка ни в коем случае не снимала шляпку и пальто. И снова снегурочка весь день провела на улице. Она заключала с кем-то тайные союзы, кому-то давала торжественные обещания; она впервые в жизни до крови ободрала себе коленки, но домой опять вернулась с сияющими от восторга глазами и потребовала, чтобы завтра ее снова отпустили гулять.

Мать запротестовала — ей казалось, что девочка вернулась совершенно без сил, — но в итоге все же опять согласилась ее отпустить. И на третий день снегурочка открыла для себя пьянящую радость непослушания. Впервые за свою короткую жизнь она нарушила обещание, разбила окно, поцеловала мальчика и сняла с себя шляпу и пальто, будучи на солнце.

День клонился к вечеру, но девочка так и не вернулась домой. И мать пошла ее искать. И нашла — ее пальто и шляпку, но нигде не могла обнаружить ни единого следа своей снежной доченьки, и лишь в одном месте, где раньше не было ни пруда, ни озера, она увидела тихое озерцо с застывшей водой.

Честно говоря, я никогда эту историю особенно не любила. Из всех материных историй эта пугала меня больше всего, и пугала, собственно, не сама сказка, а то выражение, которое появлялось у матери на лице, то, как начинал дрожать ее голос, и то, как крепко, до боли, она прижимала меня к себе, слушая, как дико завывает ветер в зимней ночи.

Разумеется, мне тогда и в голову не приходило, что может так ее пугать. Теперь-то я куда лучше это понимаю. Говорят, самый большой страх в детстве — это страх быть брошенным родителями. Этому страху посвящено немало детских сказок: история Ганзеля и Гретель, история о заблудившихся в лесу детях, история несчастной Белоснежки, преследуемой злой королевой…

Но теперь-то, похоже, в лесу заблудилась я сама. Даже рядом с жарко натопленной кухонной плитой меня бьет озноб, так что приходится надевать свитер, связанный из толстенной шерсти. Теперь мне все время холодно; а вот Зози по-прежнему одевается как летом: на ней яркая набивная юбка, балетки, волосы на макушке собраны в хвост и заколоты желтой заколкой.

— Мне надо уйти примерно на час. Это ничего?

— Конечно, иди.

Как я могу ей отказать, если она до сих пор отказывается получать зарплату?

И снова я задаю себе тот же вопрос:

«А какова твоя цена, Зози?

Чего ты хочешь?»

А снаружи по-прежнему свирепствует декабрьский ветер. Только над Зози этот ветер не властен. Я вижу, как она выключает свет у входа в магазин, как, негромко напевая, закрывает ставнями витрину, где деревянные куколки в своем хорошеньком домике сидят за столом и празднуют чей-то день рождения; а возле домика, под уличным фонарем, хор шоколадных мышек, держа в лапках листки с текстами рождественских гимнов, беззвучно славит Рождество среди сугробов из сахарного снега.