Того невероятно болтливого молодого толстяка зовут Нико. Он сам мне это сказал сегодня днем, когда, как он выразился, «пришел на разведку». Янна только что приготовила партию кокосовых трюфелей, и вся chocolaterie буквально пропахла ими; у них весьма сложный, чуть землистый аромат, который прямо-таки застревает в носоглотке. По-моему, я говорила, что не люблю шоколад — однако этот запах, так похожий на аромат благовоний в лавке моей матери, сладкий, насыщенный, волнующий, действует на меня как наркотик, и я становлюсь беспечной, непредсказуемой… и мне во все хочется сунуть свой нос!

— Приветствую вас, мадам! До чего же мне нравятся ваши туфли! Они просто замечательные! Потрясные!

Так начал с порога Толстяк Нико, молодой человек лет двадцати с небольшим, но весящий, как мне кажется, добрых фунтов триста. У Нико вьющиеся волосы до плеч и пухлое лицо, которое вечно собирается складками — точно у гигантского младенца, который то плачет, то смеется.

— Правда? Что ж, спасибо, — ответила я.

На самом деле эти туфли у меня и впрямь из самых любимых: лодочки на высоком каблуке в стиле 50-х годов прошлого века, из бледно-зеленого бархата, с лентами и хрустальными пряжками на мысках…

Зачастую уже по обуви можно определить, что за человек перед тобой. Нико был в двуцветных, черно-белых туфлях, довольно приличных, но с изрядно стоптанными каблуками и смятыми, как у домашних шлепанцев, задниками; казалось, он не желает затруднять себя даже тем, чтобы как следует надевать туфли. Я бы предположила, что живет он по-прежнему в родительском доме — типичный маменькин сынок, по-моему, — а свой тихий протест выражает за счет несчастных туфель.

— Боже, что за аромат?

Ага, учуял наконец! Нико повернул свое крупное лицо в ту сторону, откуда проистекал дивный запах. Я слышала, как у меня за спиной, на кухне, Янна что-то напевает. А ритмичное постукивание — скорее всего, деревянной ложкой по кастрюльке — означало, по всей видимости, что ей аккомпанирует Розетт.

— Судя по запаху, там стряпают нечто совершенно изумительное. Скажите же мне, что это такое, Госпожа Туфелька! Что у вас на обед?

— Это Янна кокосовые трюфели делает, — призналась я с улыбкой.

Не прошло и минуты, как он купил всю партию.

Ох, я вовсе не льщу себе: в данном случае моей заслуги тут не было. Таких, как Нико, соблазнить до смешного просто. Это под силу даже ребенку. Расплачивался он синей кредитной карточкой (а это значит, что деньги на счету у него имеются), и уж тут я не растерялась: мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы запомнить номер (в конце концов, должна же я тренироваться, чтобы быть в форме!); впрочем, в ближайшее время я вряд ли этим номером воспользуюсь. След будет слишком ясным и наверняка приведет к chocolaterie, а мне здесь пока что слишком хорошо, и сама себе вредить я уж точно не стану. Возможно, впрочем, позже я этим все же займусь. Когда пойму, зачем я здесь.

Нико был далеко не единственным, кто заметил в магазине новые ароматы. С утра я всем на удивление успела продать уже восемь коробок особых трюфелей, сделанных Янной вручную — некоторые завсегдатаям, а некоторые совершенно незнакомым людям, которых еще на улице соблазнил дивный аромат шоколада.

В полдень явился Тьерри Ле Трессе. Кашемировое пальто, темный костюм, розовый шелковый галстук и дорогущие туфли ручной работы. Хм… Я обожаю обувь, сделанную вручную: она всегда блестит, точно бока отлично вычищенной лошади, и каждым своим стежком шепчет: «Деньги, денежки». Зря я, наверное, не уделила Тьерри должного внимания; в интеллектуальном плане он, возможно, ничего особенного из себя и не представляет, однако мужчина с деньгами всегда заслуживает, чтобы на него взглянули еще разок.

Янну и Розетт он обнаружил на кухне, обе смеялись до упаду. Похоже, он был несколько раздражен тем, что у нее еще много работы, — он ведь для того и вернулся сегодня из Лондона, чтобы с ней повидаться, — но милостиво согласился зайти снова после пяти.

— Но почему, скажи на милость, ты телефон не берешь? — услышала я его голос, стоя у кухонной двери.

— Извини, — сказала Янна (едва сдерживая смех, как мне показалось). — Я в технике плохо разбираюсь. И наверное, просто забыла его включить. И потом, Тьерри…

— О господи! — вырвалось у него. — Я женюсь на пещерной женщине!

Она снова засмеялась.

— Можешь считать, что у меня технофобия.

— Да какая разница, если ты на мои телефонные звонки не отвечаешь?!

Затем, оставив Янну и Розетт на кухне, он вышел в магазин, желая, видимо, перекинуться со мной парой слов. Я знаю, он мне не доверяет. Я не в его вкусе. Он, возможно, даже считает, что я плохо влияю на Янну; как и большинство мужчин, он видит только то, что на поверхности: розовую прядь в волосах, весьма эксцентричного вида туфли — в общем, «богемный» облик, над которым я столько трудилась.

— Вы помогаете Янне, и это очень мило, — сказал он и улыбнулся — знаете, с улыбкой он просто прелесть! — но в цветах его ауры сквозила настороженность. — А как же ваш «Зяблик»?

— О, я там по-прежнему работаю, только по вечерам, — ничуть не смутилась я. — А днем я Лорану и не нужна вовсе, да к тому же с таким хозяином работать ох как нелегко!

— А с Янной легко?

Я улыбнулась.

— Ну, Янна, положим, рукам воли не дает…

Это его несколько озадачило, во всяком случае, мне так показалось.

— Извините. Я думал…

— Я знаю, что вы думали. Знаю, что с виду я — не совсем подходящая для нее подружка. Но я, честное слово, всего лишь пытаюсь ей помочь. Ей иногда просто необходим перерыв, она это заслужила — разве вы со мной не согласны?

Он кивнул.

— Идемте, Тьерри. Я знаю, что вам нужно. Кофе со сливками и плитку молочного шоколада.

Он улыбнулся.

— Вы угадали: это я люблю больше всего.

— Естественно, угадала, — кивнула я. — Я умею угадывать, есть у меня такое волшебное свойство.

Затем явился Лоран Пансон — впервые за три года, по словам Янны, — чопорный, как в церкви, и совершенно невыносимый в своих дешевых, до блеска начищенных ботинках. Мне даже смешно стало, так долго он хмыкал и ахал, время от времени бросая на меня ревнивые взгляды поверх стеклянного прилавка, потом выбрал самые дешевые шоколадные конфеты и попросил меня перевязать коробку лентой, как подарок.

Я неторопливо орудовала ножницами и лентами, аккуратно, кончиками пальцев разглаживая бледно-голубую оберточную бумагу «под шелк», а потом украсила сверток серебряной лентой и бумажной розой.

— У кого-то день рождения? — спросила я.

Лоран, как всегда, проворчал в ответ нечто невнятное и отсчитал нужную сумму мелочью. Тему моего «дезертирства» он пока, правда, не поднимал, но я знаю, что он обижен — так преувеличенно вежливо он благодарил меня, когда я вручала ему коробку.

Я ничуть не сомневаюсь относительно причины того, почему Лоран внезапно проявил интерес к шоколадным конфетам, да еще и в подарочной коробке с бантом. Он считает, что этим выразил свое пренебрежительное ко мне отношение, показал, что Лоран Пансон — птица куда более важная, чем кажется с первого взгляда, и как бы предупредил меня: если я буду настолько глупа, чтобы пренебречь его знаками внимания, то мое замечательное место достанется кому-то другому.

Ну и пусть! Я послала ему вслед самую обворожительную свою улыбку. Спираль — символ Хуракана — я уже успела нацарапать своим острым ноготком на крышке купленной им коробки с шоколадом. Это вовсе не значит, что я задумала против Лорана какую-то пакость — хотя, признаюсь, не стану горевать, если в его кафе ударит молния или кто-то из его клиентов получит пищевое отравление и это полностью подорвет авторитет заведения. Но в данный момент у меня просто нет времени как следует с ним разбираться; кроме того, мне меньше всего хочется, чтобы меня преследовал влюбленный шестидесятилетний старикан, постоянно путаясь у меня под ногами.

Когда он вышел за дверь, я обернулась и увидела, что Янна наблюдает за мной.

— Лоран Пансон, покупающий шоколад?

Я усмехнулась.

— Я же говорила, что он ко мне неравнодушен!

Она рассмеялась, потом вдруг смутилась, и из-под юбки у нее выглянула Розетт — в одной руке деревянная ложка, другая вся перепачкана растопленным шоколадом. Она сделала перемазанными пальчиками какой-то жест, и Янна сунула ей миндальное печенье.

— Твои трюфели распроданы все до последнего! — сообщила я ей.

Она улыбнулась:

— Я знаю. Наверное, придется еще партию сделать.

— Если хочешь, я тебе помогу. А ты пока передохнешь немного.

Она ответила не сразу. Похоже, она обдумывала мое предложение так, словно это не просто изготовление шоколадных конфет, а нечто куда более серьезное.

— Честное слово, я всему очень быстро учусь! — пообещала я.

Еще бы! Я просто должна была всему учиться очень быстро. Когда у тебя такая мать, ты либо всему учишься очень быстро, либо тебе просто не выжить. Школа в самом центре старого Лондона, нетронутая разрушительным воздействием общеобразовательной комплексной системы и битком набитая головорезами, детьми иммигрантов и осужденных. Именно там я всему и училась — и выучилась очень быстро.

Мать, правда, пыталась учить меня дома. Когда мне исполнилось десять, я умела читать, писать и принимать позу «двойной лотос». Но тут вмешались социальные службы, матери сообщили, что у нее не хватает педагогической квалификации, а меня отправили в Сент-Майклз-он-зе-Грин — клоаку, где томились две тысячи душ и которая мгновенно поглотила меня.

А моя Система в те времена была еще в пеленках, и я оказалась практически беззащитной. Я носила зеленые штаны из дешевого хлопчатобумажного вельвета с аппликацией в виде дельфинов на карманах и бирюзовую бандану, соответствовавшую моим чакрам. Мать встречала меня у школьных ворот; в первый день там даже небольшая толпа собралась — поглазеть. А на второй день кто-то бросил в нас камень.

Теперь мне даже трудно себе это представить. Хотя нечто подобное случается и сейчас, причем по совсем уж незначительным поводам. Так было, например, у Анни в школе — и всего лишь потому, что одна или две девочки пришли в класс, не сняв головные платки. Дикие птицы обычно заклевывают нездешних птичек, на них не похожих: волнистые попугайчики, неразлучники, желтенькие канарейки, сбежав из клеток в надежде вкусить свободы и чистого неба, обычно погибают, падая на землю с выщипанными перьями, заклеванные до смерти своими конформистски настроенными сородичами.

Это было неизбежно. И первые полгода я плакала по ночам в постели до тех пор, пока не засыпала. Я умоляла отослать меня в какую-нибудь другую школу. Я убегала — меня возвращали обратно; я истово молилась Иисусу, Осирису и Кецалькоатлю, чтобы эти боги спасли меня от демонов школы Сент-Майклз-он-зе-Грин.

Но мне ничто не помогало, и это отнюдь не удивительно. Тогда я попыталась приспособиться: сменила свои зеленые штаны на джинсы и майку, стала курить и болтаться по улицам вместе со всей этой шпаной, но было уже слишком поздно. Возникшую стену разрушить оказалось невозможно. Каждой школе нужны свои чудики, свои изгои, и в данном случае эту роль лет пять играла я.

Именно тогда хорошо было бы воспользоваться кем-то вроде Зози де л'Альба. Я бы с удовольствием ею стала Но разве могла мне помочь моя мать, эта второсортная ведьма, пропахшая пачулями, с ее хрустальными шарами и ловушками для снов, с ее чересчур гладкими рассказами о законах кармы? Мне было наплевать на кармические кары. Мне хотелось покарать своих мучителей по-настоящему, хотелось уничтожить их, убить, стереть с лица земли именно сейчас, а не когда-нибудь в будущей жизни, хотелось, чтобы они за все расплатились сполна, кровью, и как можно скорее.

И я училась, училась весьма прилежно. Я даже составила себе некий учебный план — по тем книгам и свиткам, что имелись у матери в магазине. В результате и возникла моя Система, и каждый ее кусочек был тщательно отточен, отполирован, сохранен в памяти и проверен на практике с одной-единственной целью, которую я тогда преследовала.

С целью отомстить.

Вряд ли вы вспомните тот случай, хотя в свое время он, по-моему, наделал немало шума. Впрочем, с тех пор случались немало подобных историй. Историй о вечных неудачниках, которые, вооружившись ружьем или арбалетом, врывались в свой класс, и этой единственной кровавой, победоносной, самоубийственной выходки им оказывалось достаточно, чтобы стать школьной легендой.

Я, разумеется, к их числу не принадлежала. Буч и Санденс никогда не были моими любимыми героями. Я из тех, кто стремится выжить во что бы то ни стало. Я превратилась в покрытого шрамами ветерана, пережившего долгие пять лет издевательств, унижений, обидных прозвищ, щипков, пинков, насмешек, абсолютной беспощадности и мелких краж; и все это время я была объектом бесчисленных злобных и насмешливых рисунков на стенах туалета, постоянной мишенью для всех и каждого.

Короче, я всегда была «той, кто водит».

Но я терпеливо выжидала своего часа. Я многое узнала и многому научилась. Мой учебный план был необычен, кто-то, наверное, назвал бы его языческим, богохульным. Но я всегда была первой ученицей в классе. А моя мать плохо себе представляла, чем я занимаюсь. Если бы она что-нибудь узнала, то наверняка пришла бы в ужас. Моя «захватническая магия» — так она это называла — полностью противоречила всем ее представлениям и верованиям, и у нее было немало весьма эксцентричных теорий, обещавших непременную космическую кару тем, кто осмелился действовать самостоятельно и во имя собственных интересов.

Ну что ж. Я осмелилась. И когда я наконец была готова, то злым декабрьским ветром прошла по школе Сент-Майклз-он-зе-Грин. Моя мать даже вполовину не догадывалась, что же там в действительности случилось, — и это, наверное, даже хорошо, потому что она, несомненно, моего поступка не одобрила бы. Но я сделала это! Я довела задуманное до конца! Мне было всего шестнадцать, и я успешно сдала тот единственный экзамен, который имел для меня значение.

У Анни, разумеется, впереди еще долгий путь. Но со временем я надеюсь сделать ее в высшей степени незаурядной личностью.

Итак, Анни, как же мы им отомстим?