Глава 10
— Что случилось? — в тревоге воскликнула Мария, когда я на мгновение умолкла.
— Да-да, продолжайте, — попросил мистер Черчилль.
Спутники слушали меня с напряженным вниманием, и это представляло собой весьма волнующее зрелище.
— Любовь лорда Монстро к жене росла с каждым днем, и вместе с ней рос его страх, что однажды супруга может счесть его слишком старым и покинуть. Хотя у Марии и мысли такой не возникало, опасения лорда Монстро все увеличивались, пока однажды днем, увидев, как жена добродушно беседует со слугой, ревнивый лорд не впал в ярость, вскочил на коня и умчался.
— Умчался! — воскликнула Кассандра. — Но куда?
— Это было великой тайной. Шли дни, а Мария ничего не слышала о муже. Она очень переживала. Где ее лорд? Не случилось ли с ним чего? Жив ли он? Но однажды ночью ужасный незнакомый звук прервал ее глубокий сон: то был неистовый стук на вершине северной башни.
— О господи! — вскричала Мария.
— Мария надела платье, зажгла свечу и направилась к огромной дубовой двери, что вела в северную башню. Дверь оказалась заперта. Она громко постучала и окликнула: «Кто здесь?» Никто не ответил, но ужасный стук наверху стал еще сильнее, от грохота дрожали даже стены и пол замка.
— Этот звук раздавался у нее в голове? Или слуги тоже слышали его? — осведомился мистер Эшфорд.
— Все до единого слышали, от лакея до подручного конюха. Все прибежали и пытались как-то открыть дверь, но та была накрепко заперта изнутри. Не в силах ничего поделать, слуги удалились. Грохот продолжался всю неделю почти беспрерывно. На седьмой день звук изменился. Он стал слабее, словно молот звякал о цепи. Так длилось еще недели две. Мария не могла спать, не могла есть, не могла думать, она была всецело поглощена страхом. Кто или что заперто в башне? Дух или человек? Если ее муж умер, не явился ли его призрак преследовать ее? А потом возник новый страх. Что, если это вообще не призрак ее мужа? Что, если это призрак его первой покойной жены, которая, недовольная новым браком своего супруга, пришла, чтобы преследовать его вторую жену и свести ее с ума?
Я умолкла, сознавая, что все смотрят на меня. Тогда-то я и заметила нечто новое во взгляде мистера Эшфорда: выражение глубокого наслаждения и восхищения. Подобных чувств, обращенных ко мне, я еще никогда не наблюдала. Был там и намек на нечто крайне похожее на удивление. Наши взгляды встретились и уже не расставались, мое сердце забилось, и внезапно я ощутила, как мысли разлетаются на ветру.
— Что было дальше? — нетерпеливо спросил мистер Черчилль.
— Да, как поступила Мария? — осведомилась Кассандра.
Я отвела взгляд от мистера Эшфорда и прочистила горло, пытаясь собраться с мыслями.
— В конце концов, не в силах терпеть и испугавшись, что может сойти с ума, она… она…
Впервые на моей памяти во время рассказа мне не хватало слов.
— Она взяла топор? — вставил мистер Эшфорд, явно почувствовав мое смятение.
— Да! — с облегчением воскликнула я. — Именно. Она взяла топор.
— И что тогда? — спросил мистер Черчилль.
— И что тогда? — повторила я, обращаясь к мистеру Эшфорду с улыбкой.
— И тогда, — весело ответил мистер Эшфорд, — приложив великие старания и силу, порожденную отчаянием, Мария прорубила топором деревянную дверь в башню.
— После чего, — продолжила я, — просунула руку и отодвинула засов…
— …затем рывком распахнула дверь…
— …и побежала вверх по лестнице…
— …в комнатку на вершине башни…
— …влетев в ее открытую дверь…
— …лишь чтобы найти…
Мистер Эшфорд остановился, ожидая, что я закончу.
— …самого лорда Монстро, — сказала я.
— Вы имеете в виду его призрак? — в ужасе воскликнула Мария.
— Нет, он был вполне жив и здоров. Вы можете себе представить облегчение Марии, но еще более удивительным, чем его чудесное возвращение, оказался вид предмета, стоявшего рядом с ним.
— Чего же именно? — выдохнула Кассандра.
— Посреди комнаты возвышалась великолепная мраморная статуя самой Марии, которую лорд Монстро вытесал, чтобы показать свою любовь к жене.
Мои слушатели приоткрыли рты от удивления и радости, леди благодарно вздохнули, и все разразились аплодисментами.
— Браво! — вскричал мистер Черчилль.
— Чудесно, — сказала Кассандра.
— Я все время сидела как на иголках, — объявила Мария.
— Благодарю, — засмеялась я, — но я должна разделить похвалы с мистером Эшфордом.
— О нет, — возразил он. — Сюжет полностью принадлежит вам. Я не более способен выдумывать истории, чем в одиночку управлять фрегатом.
— Вот поистине устрашающее зрелище, — засмеялся мистер Черчилль. — Сухопутный деревенский джентльмен, который за всю жизнь даже рук не замарал, у штурвала военного корабля.
Улыбка мгновенно покинула лицо мистера Эшфорда. Замечание, по-видимому, причинило ему боль, но он быстро пришел в себя и встал.
— Я хочу прогуляться. Никто не желает составить мне компанию?
Все возразили, что слишком устали и наелись и способны разве что на обратный путь до лодки, которая отвезет нас домой.
— Я с удовольствием еще один, последний разок поброжу по аббатству, — сказала я, поднимаясь на ноги.
— Чарльз, будь добр, развлеки леди, — попросил мистер Эшфорд, предлагая мне руку.
Вместе мы двинулись прочь от лужайки. Оглянувшись, я заметила счастливую улыбку на лице Кассандры, но Мария и ее муж обменялись взглядом, значения которого я не поняла. Он озадачил меня, и я ощутила укол вины.
— Возможно, мы поступаем грубо, бросая остальных, — нерешительно произнесла я.
— Ерунда, — заявил мистер Эшфорд, увлекая меня к аббатству. — Если им охота бездельничать весь день, пусть бездельничают. Я же намерен повнимательнее посмотреть на то восточное окно.
— Неподалеку от Стивентонского прихода, где я выросла, располагались старинные развалины, — сказала я, когда мы бродили по руинам аббатства. — Ничего столь грандиозного — лишь остатки каменного фундамента да несколько крошащихся стен, — но в детстве мы с Кассандрой и братьями притворялись, будто это замок, и играли там часами. Мы были рыцарями Круглого стола и их дамами или же Робин Гудом и его удальцами.
— А вы, полагаю, девой Мэриан?
— О нет, ее роль принадлежала Кассандре. Она была на три года старте и неизменно праведна и добродетельна как в игре, так и в реальной жизни. Мне обычно доставалась роль служанки или хромой подавальщицы. Хотя несколько раз, кажется, довелось сыграть Малыша Джона, и, по слухам, весьма недурно, поскольку я научилась говорить басом и выказала прекрасные способности к стрельбе из лука.
Мистер Эшфорд засмеялся.
— К стрельбе из лука? Смотрю, вы женщина многих скрытых дарований.
— Сейчас я даже в стену амбара едва ли попаду. Пустое детское увлечение. Наравне с домашним театром, крикетом, лазаньем по деревьям и спуском с лестницы.
— Спуском с лестницы?
— Неужто вы не пробовали? Это одна из любимых детских игр, — объяснила я в ответ на его озадаченное качание головой. — Мы с сестрой садились наверху лестницы на прочную скатерть, как будто это ковер-самолет, а братья и ученики отца — родители держали школу для мальчиков, видите ли, так что в доме всегда было полным-полно шумных юных джентльменов, которые топотали по коридорам, — так вот, они брали скатерть за края и тянули ее до самого низа. Мы всегда визжали от смеха, и дело неизменно кончалось тем, что образовывалась куча-мала.
— Похоже, у вас было на редкость счастливое детство, — задумчиво произнес он.
— О да! А у вас? Наверное, приятно расти в большом поместье.
Мистер Эшфорд помедлил с ответом.
— По правде говоря, мое детство было одиноким. Вам повезло, вы выросли в счастливом доме, полном шумных, буйных мальчишек. Я же много лет оставался единственным ребенком. Чарльз — мой товарищ — жил за много миль от меня. Когда я вспоминаю детство, мне кажется, будто я все время проводил на уроках, изучая греческий и латынь… или обдумывая план побега.
— Побега?
— Да, был у меня такой план. Когда мне исполнится четырнадцать, я тайком убегу и поступлю во флот.
— Два моих брата, Фрэнк и Чарльз, служат во флоте.
— Как вы, наверное, ими гордитесь! Такая уж детская мечта — уплыть на большом корабле и повидать мир. — Он с сожалением пожал плечами. — Но этому не суждено было сбыться. Наследнику Пембрук-холла море заказано.
— Несомненно, мистер Эшфорд, вас не может печалить жизнь, которую вы ведете: вы предназначены для более важных дел.
— Более важных? Я так не считаю. И полагаю службу на флоте самым благородным занятием. — Он ненадолго умолк. — Прошу, не поймите меня превратно: я забочусь о семейных делах. Я горячо люблю отца и сестру. Управление поместьем интересно и приносит удовольствие, и я благодарен за все, что имею. Но в то же время это скорее долг, нежели выбор. Я был рожден для жизни, предначертанной мне с первого вдоха.
— И вы жалеете, что не имели в жизни иных возможностей?
— А разве все не жалеют? Полагаю, в человеческой природе заложено желать чего-то отличного от того, что мы имеем, и неважно, насколько мы богаты.
Мы оставили позади дальний край аббатства и вышли на луг, за которым начинались леса.
— Скажите, о чем вы мечтали, будучи девочкой?
— Девочкам не дано мечтать о чем-то большем, нежели брак и дети.
— Обычным девочкам — да. Но вы, уверен, далеко не обычная.
Я улыбнулась.
— Когда-то у меня была мечта, но…
— Но?
Я спохватилась и покачала головой.
— Ничего особенного, всего лишь глупость.
— Мечты не бывают глупыми.
— А эта была. Я давно от нее отказалась. Прошу вас. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
— После того как я обнажил перед вами душу? Признал, что хотел отказаться от наследства, убежать и поступить во флот? Наверняка вы не сможете сказать ничего глупее.
Я не ответила.
— Позвольте угадать: вы хотели стать… силачом в цирке?
— В точку! Вы угадали, — рассмеялась я.
— Офицером Королевского драгунского полка?
Я широко улыбнулась.
— Я не проронила ни слова, а вам ведомы мои самые сокровенные тайны.
— А теперь серьезно. Всю жизнь вы мечтали стать… минуточку… судьей?
— Ни за что.
— Врачом?
— Женщина-врач? Да вы с ума сошли!
— Вы могли бы стать первой.
— Мне не хватило бы ни способностей, ни терпения.
— Актрисой, чтобы играть на сцене?
— Никогда.
— Прославленной романисткой?
Его догадка застала меня врасплох. Улыбка застыла на моем лице, и я опустила глаза, погрузившись в неловкое молчание.
— Я угадал?
Я чувствовала его взгляд, изучающий мое лицо.
— Романисткой?
К моему унижению, смех слетел с его губ. Мои щеки зарделись. Я повернулась, подобрала юбки и помчалась прочь.
— Мисс Остин! Подождите!
Я слышала его расстроенный голос и быстрые шаги за спиной, когда спешила в лес.
— Постойте! — крикнул он. — Пожалуйста. Простите меня! Я не имел в виду…
Он оказался быстроног, но и я тоже. Мои движения сковывал корсет, но я сумела ускользнуть и нырнуть под покров деревьев. Вскоре, достигнув большого пруда, окаймленного подлеском, под сенью безлистных дубов, я вынуждена была остановиться, чтобы перевести дыхание. Мистер Эшфорд нагнал меня и обошел спереди.
— Бог мой, ну и горазды вы бегать! — произнес он, задыхаясь после каждого слова. — Прошу, дайте мне сказать. Уверен, вы поняли меня превратно. Я не хотел показаться непочтительным.
— Да неужели? — гневно ответила я. — Ваш смех подразумевает иное.
Смех — та самая реакция, которую я всю жизнь стремилась избегать.
— Прошу прощения. Но уверяю вас, в моем смехе не было сарказма. То был смех узнавания и безоговорочной радости. Несомненно, вы согласны с доктором Джонсоном, который писал: «Умение выражать радость — невинную, чистую, беспримесную радость — величайшая сила, дарованная человеку».
Я узнала цитату; я и сама часто употребляла ее. Искренность и восхищение в его голосе были безошибочно узнаваемы, и лед в моей душе начал таять.
— Как я сразу не догадался, ведь ваш талант так ярко проявил себя не долее чем полчаса назад, — сказал он. — Расскажите, что вы пишете.
— Ничего особенного.
— И давно вы не пишете ничего особенного?
Я помедлила. В нем было нечто необыкновенное — доброта в глазах, прямота во взоре, низкий тембр голоса, в котором звучали одновременно чувствительность и нежное удивление. Нечто, что заставляло меня думать, будто я могу рассказать ему абсолютно все. Но очень немногие люди знали, что мои упражнения с пером направлены на что-то еще, кроме сочинения писем.
— Я предпочла бы не обсуждать это.
— Почему?
— Потому что сочинительство не считается уважаемым занятием для женщины. Потому что я не желаю насмешек, или порицания, или презрения, которые сопутствуют неудаче.
— А как насчет восхищения, которое сопутствует успеху?
— У меня есть одобрение семьи. Его довольно.
Он присел на большое поваленное дерево недалеко от пруда.
— Я вам не верю. Если вы пишете, то должны жаждать поделиться плодами своего творчества с миром.
Вновь щеки мои запылали, и я отвернулась. Мне показалось, он способен насквозь пронзить меня взором, обнаружить мысли и чувства, похороненные в сокровенных глубинах души. Конечно, я всегда писала ради чистого удовольствия и из любви к языку. Я никогда не искала и не ждала славы. Но как любой женщине, не имеющей дохода и зависящей от поддержки других, мне приходилось быть практичной. Какая-нибудь награда за труды была более чем желанна, а издаваться — напечатать свою работу на бумаге, чтобы люди читали ее, — моя самая заветная мечта.
— Рискну предположить, — сказал он, — что вы писали с тех самых пор, как изображали хромую подавальщицу с ее лесными братьями, и что это занятие доставляет вам больше радости, чем какое-либо другое.
Я не могла больше лгать ни ему, ни себе.
— Да. Писала.
Я со вздохом присела рядом.
— Но ничего не вышло. Я слишком не от мира сего, слишком несведуща.
— Чепуха. Вы самая начитанная из знакомых мне людей, мужчин или женщин, и я ни в ком еще не встречал такого живого воображения. Скажите, — мягко настаивал он, — что вы уже написали? Рассказы? Пьесы? Эссе?
— В юности — и то, и другое, и третье. Но с тех пор…
— Что с тех пор?
— Дневники. Иногда стихотворения. Несколько коротких работ. И… три романа.
— Три романа!
Он не мог бы выглядеть более изумленным, скажи я ему, что переплыла через Ла-Манш во Францию и вернулась обратно.
— Три романа! — повторил он. — Я счел бы величайшим триумфом создание одной книги, но трех! Вы лишаете меня дара речи. О чем они?
— О том, что мне лучше всего известно: о банальностях и семейном быте в маленьких деревушках; о зарождении склонностей, соединившихся или разбитых сердцах, любви и дружбе, разоблаченных безрассудствах, полученных уроках.
— Звучит заманчиво. И что с ними стало?
— Ничего. Это юношеские работы, они нуждаются в переделке.
— Так переделайте их. Чего вы ждете?
— Моя жизнь не принадлежит мне с тех пор, как я оставила Стивентон, мистер Эшфорд, — с раздражением ответила я. — Сочинительство — не то занятие, которому легко предаться и которое так же легко оставить, повинуясь порыву.
Он на мгновение замолчал.
— Я не писатель, признаю, — произнес он наконец, — но опыт подсказывает мне, что ни для чего не существует идеального времени или места. Мы всегда можем найти повод отложить то, что хотим, но боимся совершить, до завтра, до следующей недели, следующего месяца, следующего года — и в конце концов так никогда и не возьмемся за дело.
Его слова ошеломили меня. Я встала и отошла в сторону, мне стало несколько стыдно. Неужели именно страх заставляет меня столько лет отказывать себе в любимом занятии?
— Прошу прощения, — сказал он, подходя ко мне, — если выразился слишком резко: я лишь хотел поделиться собственными наблюдениями.
— Я ценю вашу откровенность, — чуть помедлив, ответила я. — Возможно, вы правы. Возможно, я искала повода не писать. Но… даже если я заново перепишу свои книги и исправлю все недочеты, которые тревожат меня, куда я их пошлю? Я никого не знаю в литературном мире. Ни единого человека.
— Какая разница? Талант всегда побеждает. Вы хотите, чтобы вас издавали?
— Ничего иного я никогда не желала.
Его взгляд встретился с моим, когда внезапный порыв ветра прошелестел в ветвях над нами.
— Тогда вы должны издаваться, мисс Джейн Остин.
