XIV

Всадник едва смог добраться до городских ворот, тяжело дыша, весь в поту после трехдневного пути под грозовым дождем. Попона его коня была облеплена дорожной грязью, как и низ войлочного плаща. На руках были плотные степные рукавицы. Куртка в желто-белую полоску была подбита изнутри мехом барашка, а блеклая каракулевая шапка, защищавшая путника от ледяного холода Апеннин, сливалась с седой бородой, доходившей до груди. Человек больше напоминал главаря разбойников, чем капитана папской гвардии.

Купол собора с белыми нервюрами и гордо высящимся на самой вершине шаром излучал такую мощь, что папский посланник на миг усомнился в успехе своей миссии. Взгляд его остановился на высокой кампаниле из зеленого и белого мрамора, которая вызывала священный трепет у каждого, кто прибывал во Флоренцию. Ночной дождь не остановил городскую жизнь, однако некоторые улицы превратились в трясины, где лошади оступались, а вьючные животные вязли. Под аркадами продовольственного рынка проезжал возчик — он так здорово стегнул запряженного в тележку мула, что одна из оглобель разворошила кучу мешков с углем. Торговцы вступили в перебранку, маша кулаками, и чужеземец ловко увернулся от них: меньше всего он хотел ввязаться в заварушку.

Куда спокойнее было в «канто деи Картолаи» — квартале ювелирных и канцелярских лавок: здесь торговали бумагой, а кроме того, держали конторы нотариусы, банкиры и регистраторы. Осмотр города входил в задачу посланника. Воздух был очищен недавними дождями, и с высоты холма открывалась прекрасная панорама центра Флоренции: голубятни над плоскими крышами, море красной черепицы, торчащие зубцы стен, острые, прямые башни церквей, выше которых была только внушительная колокольня правительственного дворца с угрожающе глядящими бойницами… Дальше виднелись холмы Фьезоле, где его поджидал кардинал Сан-Джорджо с тремя сотнями конных арбалетчиков и пятьюдесятью пехотинцами в роскошных нарядах. Если во Флоренции тем вечером и творилось что-то подозрительное, никто этого не заметил.

С запада, со стороны ворот Прато, плыли тучи, и воздух уже становился ощутимо влажным. Боясь с минуты на минуту быть застигнутым ливнем, путник поспешил бегло — на первый раз — обследовать местность между собором и монастырем Санта-Кроче, нарочно проследовав мимо особняка Пацци. У дверей лежала груда тяжелых мешков; грузчики не без труда оттаскивали их на хозяйственный двор. Свернув на виа Баллестриери, посланник столкнулся с высоким человеком с аристократическими чертами лица, богемный вид которого выдавал в нем художника. Рядом с ним шагал мальчик в надвинутом на голову капюшоне из толстой шерсти. Эти двое напоминали не столько учителя с учеником, сколько отца с сыном. Чужестранец обратился к ним с вопросом, где ему остановиться на ночлег.

Мальчик недоверчиво посмотрел на незнакомца, но его старший товарищ оказался более любезным.

— Или на постоялом дворе «Кампана», или в гостинице «Корона», позади собора, рядом с новым рынком. — Мужчина показал рукой. — И там, и там вы хорошо устроитесь. Флоренция известна своим гостеприимством.

Местный житель нисколько не хвастал. Город с торговыми традициями славился, несмотря на злоязычие жителей, радушным отношением к путникам. Конечно же, первым их впечатлением был образ процветающей, гордой собой республики. Как опытный наблюдатель, всадник отметил с дюжину недавно возведенных частных дворцов с солидной каменной кладкой. Правда, ни один не мог сравниться с резиденцией Лоренцо Медичи, куда он и направился в расчете на аудиенцию. Тень сомнения мелькнула в его мыслях. Так велик был этот город и так крепко пропитан воздухом свободы, что управлять им извне будет очень непросто. Лишь несколько недель спустя посланник глубоко пожалел, что плохо прислушивался к интуиции. Но Флоренция тогда уже была устлана трупами, и каждый шаг по мостовым выжимал тошнотворные струйки крови.

Дворец Медичи посреди виа Ларга не оставлял сомнений в том, кому принадлежит власть в республике. Его геометрическое совершенство нарушалось лишь облицовкой из грубого камня, придававшей зданию вид неприступной крепости. Трехэтажный дворец был просторным и прохладным. Из вестибюля можно было пройти прямо во внутренний двор с апельсинами в цвету, вымощенный черно-белыми плитами. Его украшали светящиеся статуи, под аркадами висели клетки с редкими птицами. В центре высилось изваяние, изображавшее Юдифь и Олоферна. Посланник прочел на пьедестале: «Regna cadunt luxu, surgunt virtutibus urbes» — «Роскошь губит царства, добродетель укрепляет города». Чужеземец, дивясь, глазел по сторонам и не сразу заметил Великолепного у себя за спиной. Лоренцо наблюдал за ним, стоя у подножия большой парадной лестницы, которая вела к покоям на втором этаже.

Обернувшись, гвардеец оказался лицом к лицу с человеком, которого должен был убить. Он обнажил голову, выставил вперед левую ногу, преклонил правую и представился:

— Джованни Баттиста Монтесекко, капитан Апостолической гвардии, по приказу его преосвященства кардинала Раффаэле Сансони Риарио, племянника Его Святейшества.

Это было правдой, но не всей правдой. Искушенный во владении оружием, этот кондотьер принадлежал к числу солдат, набранных в горах — вековечной колыбели голодных наемников. Он действительно служил в Риме, охраняя замок Святого Ангела, но без колебаний предоставлял свое копье в распоряжение того, кто лучше платил. Во Флоренцию его привела важнейшая миссия, с которой были связаны интересы различных лиц, любой ценой желавших остаться в тени, — особенно тех лиц, кому капитан был обязан жизнью. Перед отъездом во Флоренцию он поклялся в папском дворце, что не выдаст, под угрозой отлучения от Церкви, имен руководителей заговора. Ему открыли план государственного переворота. Как солдат, побывавший в сотнях переделок, он знал, что совершить двойное убийство — нелегкая задача. Но опасения капитана померкли перед обещанием, что в нужный момент высокопоставленные флорентийцы расчистят ему путь.

— Итак, Святой Отец дал согласие? — спросил он, изумленный как размахом плана, так и обилием кровавых подробностей.

— Вы хорошо знаете, что Его Святейшество думает о Лоренцо, — выразительно сказал папский советник. — Этот мерзавец никогда не выказывал ни малейшего уважения к понтифику, и все наши попытки образумить его оказались тщетными. Настал момент пустить в дело железо.

— Значит, насколько я понимаю, Святой Отец знает обо всех мелочах? — настаивал кондотьер.

— Разумеется. И мы позаботимся о том, чтобы он лично сообщил их вам. У вас не должно остаться ни тени сомнения.

Затем советник коснулся плеча капитана обнаженной шпагой, словно посвящая его в рыцари. Монтесекко поежился, увидев, как решительно двигается эта железная рука с шестиугольником рубина на безымянном пальце. И он больше не сомневался: именно она, а не рука Папы или кого-нибудь еще, держала все нити.

Стоя перед своей будущей жертвой, чтобы передать лицемерное послание, Джованни Баттиста Монтесекко вспоминал тот разговор, каждое сказанное слово. Оказалось, не так страшен черт, как его малюют. В рубашке с пышными рукавами, перехваченной поясом с массивной бронзовой пряжкой, его грозный враг больше походил на вдохновенного молодого поэта, нежели на могущественного властелина. Великолепный предложил ему сесть в кожаное кресло, а сам взломал сургучную печать с гербом кардинала Риарио и достал письмо, пока дворцовый камергер хлопотал вокруг гостя, наливая розовый кампари из погребов Медичи в Сан-Миньято-аль-Монте.

Наемник неуклонно следовал кондотьерскому правилу — не пить ничего в доме врага, но угощение принял — ему срочно необходимо было промочить горло. Лоренцо Медичи внимательно читал послание, а капитан сжал челюсти, пораженный тем, что как будто во второй раз переживает события прошлого.

Действительно, заговорщикам однажды уже довелось поменять планы. Сначала предполагалось сделать все в Риме, так как Лоренцо ежегодно совершал пасхальное паломничество в Вечный город. Однако тот неожиданно, в последний момент, передумал и расстроил планы конспираторов, вынудив их произвести на свет новый замысел.

Время поджимало, и осуществление нового плана назначили на 19 апреля. На этот раз местом действия избрали виллу Медичи среди невысоких холмов к северу от Флоренции, в епископстве Фьезоле: Лоренцо намеревался дать обед в честь молодого кардинала Сан-Джорджо, племянника Сикста IV, возможно рассчитывая умилостивить Папу. Но и здесь возникли непредвиденные обстоятельства: Джулиано, младший брат Лоренцо, внезапно захворал лихорадкой и не смог присутствовать на торжестве. Заговорщикам пришлось снова бросать свои приготовления. Каждое промедление казалось вечностью тем, кто был настроен решительно — и как можно скорее — покончить с властью Совета Республики. Но они знали: если один из братьев выживет, сторонники Медичи сомкнутся вокруг него и не дадут совершить переворот. Единственным выходом виделось двойное убийство.

Третья попытка должна была стать решающей. От письма, которое Лоренцо держал в руках, зависел успех миссии капитана. В нем Раффаэле Сансони Риарио, кардинал Сан-Джорджо, сообщал о желании посетить Дворец Медичи на виа Ларга, чтобы ознакомиться с фамильной коллекцией произведений искусства. Таким образом, разыгрывались одновременно две карты: тщеславия и высокой политики. Все во Флоренции знали, что Лоренцо больше всего гордится своим бесценным собранием. А так как едва ли не все дипломатические вопросы решались на непринужденных встречах, разумным выглядело предположение, что Великолепный ухватится за эту возможность и попробует смягчить отношения с Римом — ведь семнадцатилетнего кардинала связывали с Папой родственные узы.

Прочтя письмо, старший из Медичи объявил капитану, что приглашает кардинала на обед в последнее воскресенье апреля, вместе с послами Неаполя, Милана, Феррары и прочими достославными дворянами, а также со своими союзниками, такими как герцог Урбино, в чьих дипломатических способностях Лоренцо был твердо уверен.

Наживка, похоже, отлично сработала. Однако то, что Лоренцо выразил согласие таким простым и благородным жестом, безо всяких условий, смутило посланника, на миг расположив его в пользу жертвы. Но только на миг: в конце концов, то была всего лишь работа, а его разбойничья профессия не оставляла места для идеологии или личных симпатий.

Итак, заговор наметили на 26 апреля. Решено было собраться в соборе накануне торжественной мессы, а оттуда всем вместе направиться во Дворец Медичи, где и совершить переворот. Но судьба, как выяснилось, припасла в рукаве козырную карту.

После того как Лоренцо Медичи пожелал всего наилучшего кардиналу, Монтесекко вышел из дворца, снедаемый тревогой. Он чувствовал себя не в пример увереннее, сидя в засаде на горном склоне, где дух перехватывает от залегшего в пропасти густого тумана, чем в этом городе с обширными площадями, который — капитан слышал это столько раз — не имеет себе равных во всем мире. Монтесекко не обратил внимания на нищих с зияющими ранами, сидевших на порогах домов: на Святой неделе благочестие верующих вырастало, а с ним — и размер подаяния. Замешательство посланника было вызвано не только бурлением большого города с сотней церквей и множеством таверн, куда стекались монахи после служб; нет, причиной было что-то другое, не столь определенное и еще более зловещее — наемник чувствовал его за спиной, как и дующий непонятно откуда ветер, что гулял по улицам, заглушая голоса до слабого шепота.

Осторожно, мерным шагом он подъехал к переплетению улиц за новым рынком, по указанию человека, встреченного им близ городских ворот. Капитан вспомнил, как боязливо дернулся, увидев его, мальчик, точно невольно предугадал роковое несчастье, грозившее городу с прибытием незнакомца. Такое же недоверие читалось теперь на лицах женщин, которые закрывали ставни, когда он проезжал мимо. В дорожной сумке у Монтесекко лежали еще три письма, запечатанные сургучом: во всех одного и того же человека призывали примкнуть к заговору. Через час в одной из комнат «Кампаны» капитан встретился с Якопо Пацци, узнав его по горделивому виду и пряди белых волос.

— Хочу передать вам приветствия от его святейшества графа Джироламо Риарио и его преосвященства архиепископа Франческо Сальвиати, — сказал посланник, вручая собеседнику три конверта, содержимое которых следовало сжечь тотчас после прочтения. Инициатор заговора, торжественно касаясь шпагой его плеча, выразился предельно ясно: письма уничтожить, не оставляя улик.

Якопо Пацци, нахмурившись и заложив руки за спину, несколько минут пребывал в задумчивости. Бывший гонфалоньер справедливости знал, что выгоды могут быть немалыми: его семейство наконец займет подобающее место в истории Флоренции. Но риск все же был весьма велик. Если дело обернется плохо, месть Медичи будет страшнее всего, что только можно себе представить. И хотя переворот совершался с одобрения высших лиц в духовной и политической иерархии, главе рода Пацци нужно было подумать, прежде чем дать окончательный ответ.

Ни Пацци, ни Монтесекко не знали, что шпионы Ксенофона Каламантино следовали за ними до угла постоялого двора. Когда хозяин уже задвигал металлический засов, перед ним выросли два человека в черных плащах, со шпагами и кинжалами.

— Идите за нами, — сказано было только это: не то чтобы с угрозой, но так повелительно, что не приходилось даже помышлять о неповиновении.

Хозяин предпочел бы увидеть на месте этих двоих обычных грабителей с лицом, вымазанным в черное, что не раз приставляли ему клинок к груди со словами: «Кошелек или жизнь». Но агентам грека не было нужно ни то ни другое. Несчастный пытался сохранить остаток самообладания, но колени его дрожали, ноги стали ватными. Если бы его не держали крепко под руки, он повалился бы на землю, как тряпичная кукла.

Когда хозяина привели в условленное место — амбар у ворот Санта-Кроче — Каламантино пододвинул ему деревянный табурет. Трактирщик испытал подлинный страх — не перед смертью, а перед кое-чем беспредельно худшим: он ведь слышал так много всего… Говорили, будто пытаемым вырывают ногти, режут на куски язык, а потом выбрасывают на помойку, и те становятся поживой бродячих псов. Хозяин живо представил себе все это. Ужас заблестел в его глазах, черные волосы стали жесткими от обильного пота, дыхание сделалось учащенным, живот заходил ходуном. Грек подошел к нему с узким кинжалом в руке и спросил, что он знает о встрече капитана Монтесекко с Якопо Пацци.

Тот пробормотал, собрав остатки сил, что он всего лишь подал им кувшин вина и два стакана. Не успел он закончить фразу, как Каламантино точным движением пригвоздил его ладонь к бревну.

Ужас на лице трактирщика потрясал больше самого пронзительного крика боли. Не дожидаясь, пока чужие пальцы мягко залезут ему в рот и извлекут язык, хозяин постоялого двора признался, что видел через щелку двери, как Якопо Пацци прочел при свете свечи три письма, а затем сжег их. Лишь тогда быстрым движением грек вытащил кинжал, освободив его руку.

Задвижка на двери открылась, и трактирщик почувствовал, как в амбар врывается свежий ночной воздух и отдаленный стук барабанов, возвещавший о наступлении Святой недели.