XIII

Мама решала кроссворд в столовой, когда зазвонил телефон. Стоял май, окно было открыто, и со двора доносился запах мокрой зелени — так пахнет бульвар после дождя. Я валялась на диване, листая книгу про экспедицию Скотта к Южному полюсу. Хорошо помню это: я как раз читала описание ледника Бердмор, где исследователь Эдвард Вильсон нашел окаменелости возрастом свыше трех миллионов лет, когда мама сняла трубку. Ручка выпала из ее руки, и мама наклонилась за ней, не выпуская трубки. Потом мне представлялось, что вся ее жизнь, как телескоп, сложилась в эту секунду: вот она снова и снова опускается в своей бежевой блузке, с повязанным вокруг шеи светлым платком. История — это всегда один разворачивающийся момент.

Она поднесла руку к горлу, словно ей не хватало воздуха, и рухнула в кресло. Должно быть, некоторые звонки делать очень тяжело. Как сказать кому-нибудь, что его отец, или сын, или муж умер? Для такого рода известий нет подходящих слов. Наверное, дорожная полиция их все же находит. Но все равно, иногда не нужно ничего говорить. Мама утверждает, что все поняла по голосу.

Однако боль всегда приходит не сразу, а со временем. Ты вдруг чувствуешь прикосновение к спине или к волосам и оборачиваешься, словно кто-то стоит позади; или торопливо завязываешь шнурки на кроссовках, думая, что кто-то ждет тебя в дверях, как обычно. Отец всегда невольно поднимал рукав и смотрел на часы, когда я слишком долго играла или одевалась. Он опирался о косяк двери и терпеливо ждал, стоя в своем синем пальто, пока я завяжу шнурки. Влияние умерших на нас так же реально, как дыхание ледников, к которому можно прислушаться. Еще много месяцев воображаемые картины смерти отца в автокатастрофе накладывались в моем сознании на последние дни Скотта и его товарищей, умирающих от голода на льдине, в палатке, среди мрака полярной зимы. Я представляла себе, как он провел последние часы жизни внутри этого замкнутого пространства.

Ошибочно полагать, что нам подвластно малое, а не большое: жизнь доказывает как раз обратное. Незазвонивший будильник спасает жизнь — иначе попал бы под машину, что ехала на красный; или вспоминаешь, дойдя до места, что забыл какую-то вещь, поворачиваешься и идешь обратно, не подозревая, что из-за этого попадешь в происшествие или благополучно избежишь его.

Обо всем этом я размышляла, крутя педали по набережной Лунгарно делла Дзекка Веккья, недалеко от перекрестка с Вьяле делла Джована Италия. Утро было великолепным, солнечным, и я решила не идти на автобус, а проехаться до архива на велосипеде. Я наслаждалась холодным ветром, бьющим в лицо, и вибрирующим шумом улиц. У парапета стояли газетные киоски; на первых полосах «Манифесто» и «Коррьере делла Сера» я разглядела заметно осунувшееся лицо Джулианы Сгрены, а «Космополитен» уже предлагал познакомиться с весенне-летними коллекциями. Рядом с виа Триполи кто-то переезжал — грузовое такси никак не могло въехать во двор и перекрыло дорогу, вызывая шквал гудков и ругательств со стороны нетерпеливых водителей. Я соскочила на землю и последнюю часть пути прошла по тротуару, толкая велосипед под сенью голых платанов.

Суровая девушка в стеклянной будке на входе в архив придирчиво проверила мой пропуск. Раньше я ее вроде бы не видела. Наверное, она поступила на работу лишь недавно и проявляла излишнее рвение. Девушка смотрела на меня сверху вниз, как те могучие колоссы, что стоят со скрещенными руками у входа на дискотеку и решают, кому пройти, кому нет: тебе можно, а вот тебе нельзя. Вероятно, подозрение вызвал мой наряд: я повязала вокруг шеи фуляр, на манер шарфа, защищаясь от влажного ветра с Арно. Этот фуляр, синего цвета, как у туарегов, я купила в Сантьяго на празднике Вознесения, когда в городе наступает ярмарочная суета. Возможно, подозрение вызвали слишком потертые джинсы и спортивные туфли, которые я всякий раз надевала, садясь на велосипед. Ясно одно: я выглядела недостаточно респектабельно, чтобы войти в сей храм знаний. Поведение девушки вызвало у меня такое замешательство, что, вставляя пропуск в прорезь турникета, я подумала: вот сейчас загорится красный свет и завоют разом все сирены. Иногда я чувствую себя просто какой-то преступницей. Но, к счастью, ничего такого не случилось, вертушка повернулась, как всегда, и я пошла к лифту, облегченно вздохнув: девушка скрылась из вида.

Когда двери открылись на четвертом этаже, синьор Торриани, сидевший за своим столом, улыбнулся мне с обычной доброжелательностью, блеснув золотым зубом.

— Мне уже начало вас не хватать, синьорина Сотомайор, — сказал он с неизменным калабрийским акцентом.

На самом деле я не ходила в архив всего три дня, но мне казалось, что времени прошло куда больше. Примерно то же — только наоборот — случилось с ефесскими отроками, считавшими, что проспали одну ночь, хотя сон их длился двести лет. Когда бредешь сквозь путаницу веков, дней и недель, ход времени становится другим, события пятисотлетней давности делаются вдруг неожиданно близкими, а вчерашние — такими далекими, будто уносятся куда-то, как лист, гонимый ветром.

Синьора Торриани, однако, не сорвал бы с его места даже смерч. Он был прочно укоренен в настоящем — со своим серым халатом, с волосками, пересекающими лысый череп, с грубыми крестьянскими руками. Непринужденно беседовать с ним было приятно. Так в детстве разговариваешь со второстепенными персонажами своей жизни вроде продавца комиксов или торговца сластями, и они потом видят в нас не больших дядей и тетей, а детей, которыми мы всегда остаемся.

— Я решила чуточку отдохнуть, но теперь вернулась, — улыбнулась я, как бы в знак извинения, и стала заполнять требование на выдачу дневников.

— Кажется, не только вас интересуют эти записи, — сказал он. Мы пошли на третий этаж, где находились самые старые, тщательно охраняемые документы. Раздвижные двери в фондохранилищах открывались при помощи круглых ручек, вращавшихся на манер штурвала. — Два дня назад приехал профессор из Рима, который попросил выдать ему эти же дневники. — Голос его звучал заговорщицки, словно Торриани знал, что сообщает полезную информацию, но не знал, для чего она может служить.

Дневники находились в третьей секции металлического шкафа. Каждый был помечен общим номером дела и буквой М — «микрофильмирован», после которой в скобках шли инициалы автора — «Р. М.» и номер тетради римскими цифрами. Насколько я могла удостовериться, тетрадей имелось девять, от I до IX, хотя всего в каталоге значилось двенадцать, как утверждал и профессор Росси. Некоторые имели подзаголовки с указанием, что речь идет о том или ином предмете — «светотень», «о полете птиц», «случай», «человеческая природа» и тому подобное. Я решила, что три последние либо находятся на реставрации, либо временно взяты кем-то для исследования. В любом случае, сказала я себе, должен ведь быть микрофильм.

Я проверила по главному компьютеру, но никаких следов трех тетрадей не обнаружилось, и я решила продолжить работу с того места, где остановилась в прошлый раз. Я села за свободный стол в глубине зала, вынула деревянный крючок из петельки и открыла дневник на странице с изображением овчарки, выполненным сангиной.

Проведя два часа за чтением мелкого почерка Мазони, я почувствовала, что близка к пониманию хотя бы некоторых сторон этой загадочной личности. Его тень словно витала над страницами, и чем больше я вникала в текст, тем лучше видела человека, который эту тень отбрасывал.

Около двенадцати я решила сделать небольшой перерыв и выпить кофе в комнате отдыха. Там никого не было. Я опустила один евро в щель автомата, взяла стаканчик и уселась на бежевый диван у боковой стены, за низеньким плексигласовым столиком. Глаза болели. Я откинула голову на спинку и принялась массировать веки.

— Это так утомительно — часами разбирать старые документы, — раздался мужской голос. Незнакомец говорил на безупречном испанском. Я тут же открыла глаза и подобралась. Передо мной стоял мужчина среднего роста, сорока с чем-то лет, в свитере с отложным воротником и немного старомодном виндзорском пиджаке, отчего он выглядел как принарядившийся экс-семинарист. — Разрешите представиться, — протянул он руку. — Боско Кастильоне.

— Анна Сотомайор, — сказала я, автоматически вскакивая под действием пружины вежливости, чтобы пожать его ладонь.

— Я знаю, кто вы. — Улыбаясь, он по-прежнему пристально глядел на меня, точно уже причислил к какой-то известной ему породе архивных крыс. — Похоже, мы интересуемся одним и тем же.

Несколько секунд я ничего не отвечала, осознавая смысл сказанного и одновременно изучая нового знакомого. Розовое, почти безволосое лицо, очки в толстой оправе и за ними — узкие, чуть раскосые глаза, напоминавшие прорезь копилки. Это придавало ему довольно комичный вид китайчонка из мультика, особенно когда он моргал — кажется, от нервного тика. Я хотела было спросить, откуда он знает обо мне, но смолчала и лишь осторожно улыбнулась, спрятав руки в карманы.

— Я преподаю в Ватиканской школе палеографии и архивного дела, — продолжал он, а я подумала, что после всех этих объяснений он почувствует себя вправе расспрашивать меня о моей работе и жизни, о чем захочет. В Италии нередко вот так вмешиваются в чужую жизнь. Спрашивают, чем вы занимаетесь, холосты вы или разведены, девственница вы или мученица, без того, чтобы сначала установились доверительные отношения. В нашей стране все по-другому. Везде свои правила. — Я специалист по средневековой кодикологии и лауреат нескольких международных премий в этой области, — прибавил он с несколько наивной самоудовлетворенностью. Когда он улыбался, то еще больше походил на китайца: глаза растягивались в совсем узенькую щелочку. — Я посвятил много лет реконструкции утраченных и дошедших в неполном виде творений святых отцов: Августина, Тертуллиана, Исидора Севильского, Поликарпа Смирнского. Представьте себе, к нам каждый день приносят коробки с рукописями — дары монастырей или находки археологов. И все это лежит в подземных хранилищах и ждет изучения. Подумайте только, — он изогнул брови, — манускрипты за две тысячи лет! Километры полок с неразобранными делами! Гигантская работа.

Я изобразила на лице восхищение. Мне он показался человеком безобидным, душевным, слегка фатоватым, невинное тщеславие которого не только не раздражало, но даже вызывало сочувствие.

— Разве во Флоренции есть что-то, чего нет в подземельях Ватикана? — спросила я с улыбкой, рассчитывая, хотя бы отчасти, прикрыть иронией свою недоверчивость. Но, судя по брошенному на меня взгляду, мои опасения не остались незамеченными.

— Вам лучше знать. Если мои данные верны, вы здесь уже несколько месяцев. — Я отметила сдержанное возбуждение в его голосе, как у человека, кого-нибудь испытывающего. Уверенность, с какой он говорил обо мне и моей работе, начинала меня беспокоить. Он подошел чуть ближе — вероятно, желая сократить дистанцию в общении.

Помешивая пластиковой ложечкой сахар в стакане, Кастильоне завел речь о трех недостающих тетрадях дневника Лупетто — так тихо, что мне пришлось наклонить голову, иначе было не расслышать. Он не поверил, когда я сказала, что никогда их не видела.

— Если хотите, мы могли бы помочь друг другу ко взаимной пользе, — сказал он очень медленно после того, как сделал большой глоток. — Не забывайте, что у меня есть опыт, которого вам не хватает, и связи для доступа к любым документам, касающимся Церкви. Я не говорю о других полезных знакомствах.

Беспокойство сменилось настоящим раздражением. Почему этот человек с азиатским лицом считает, что у меня недостаточно исследовательского опыта? Из-за моего возраста, внешнего вида, манер, еще по какой-то причине? В его голосе не слышалось угрозы — напротив, тон был сладким, даже приторным, — и все же меня не покидало неприятное ощущение, что я прохожу испытание вслепую: примерно так, когда спускаешься по лестнице и ступенька вдруг оказывается ниже или выше, чем ты ожидал. Все мои пять чувств насторожились.

— О каких именно знакомствах? — сухо спросила я. Он улыбнулся, одергивая пиджак.

— Возможно, ваш драгоценный художник был не без греха.

Я на мгновение задумалась, как бы оценивая наметившиеся возможности.

— Простите, но я не совсем вас понимаю. Что вы хотите этим сказать?

— Вызывать дьявола — опасное занятие. — Он говорил размеренно и веско, словно предвидел мой вопрос. — Пламя может не только согреть, но и обжечь, и есть огонь, который никогда нельзя зажигать, если сомневаешься.

Взгляд его осветился при этом иносказании, словно у проповедника, возбужденного собственными словами.

— По-моему, вы неправильно меня поняли, — возразила я, стараясь вернуть разговор в прежнее русло. — Я имею в виду помощь друг другу. Не представляю, в чем мы могли бы сотрудничать. — Я сделала паузу. Произносила слова я взвешенно, желая создать впечатление, что обдумываю его предложение. — Кроме того, не вижу, как вы можете посодействовать мне в работе. У меня здесь есть все, что необходимо.

— Вы так молоды и уже так высокомерны. — От симпатичного китайчонка не осталось и следа. Направленный на меня взгляд стал жестким, в нем читался упрек. — Мы знаем, что вы пишете диссертацию о заговоре против Медичи. — Он впервые употребил множественное число, очевидно, говоря не о себе, хотя я даже не догадывалась, кто еще имеется в виду. — Думаю, в архиве Ватикана имеются нетронутые документы, которые могут быть вам полезны.

— Что за документы? — спросила я, теперь уже с нескрываемым любопытством.

— Исповеди, к примеру. Документы по истории Святого престола, в том числе дипломатические. Секретные договоры… Подумайте.

— А что вы хотите получить взамен? — спросила я так, словно уже включилась в игру.

— Вы много чего раскопали, — сказал он с блаженной улыбкой. — Вы владеете информацией, так ведь? Ценные сведения, подробности, которые мы, возможно, попробуем проверить. Монсеньор Готье очень интересуется дневниками Мазони, которые так хорошо вам знакомы.

— Монсеньор Готье? — Это имя я где-то уже слышала.

— Директор ватиканского архива, а также глава Конференции епископов, — пояснил он.

Я вспомнила, что о Готье упоминал Франческо Феррер, реставратор из Уффици, в связи с полемикой вокруг «Мадонны из Ньеволе».

— A-а… — протянула я. — Что же может настолько интересовать Римскую курию в дневниках художника?

— Времена сейчас не лучшие, сеньорита Сотомайор. — Он вновь заговорил наставительно, поглаживая пальцем золотое распятие, что блестело на сером свитере. — Многие стремятся очернить человеколюбивые деяния Церкви, бросить тень на ее прошлое, вытащить на свет грязное белье, пользуясь тем, что здоровье понтифика сильно пошатнулось. Против Церкви ведется серьезная кампания, которая сильно беспокоит Святого Отца. Особенно когда из-за его слабого здоровья создается губительное впечатление, будто все начинания временны и конец понтификата близок. Трудно даже вообразить себе, сколько различных интересов задействовано тут. Есть люди, готовые на все, лишь бы посадить своего ставленника в кресло святого Петра.

— Прекрасно себе представляю, — уверенно ответила я. Римская курия никогда не казалась мне собранием монашек из благотворительного общества. — Но какая связь между избранием нового Папы и художником, который жил пятьсот лет назад?

— Есть нити, которые связывают прошлое с будущим. Вы историк и должны об этом знать: идеологические течения, оппозиционные Церкви, влиятельные группы давления, секты, продолжающие существовать. — Он намеренно изъяснялся загадками, решив, надо полагать, произвести впечатление на молодую студентку.

— Так… Вы хотите сказать, что Ватикану нужны записи тысяча четыреста семьдесят восьмого года для катехизаторской деятельности? — спросила я с нескрываемым сарказмом.

Я питала к этому Кастильоне смутную враждебность. Мне не по душе, когда меня недооценивают, а его объяснения, признаться, больно ранили мое самолюбие. Другое дело, что я была неопытной диссертанткой, но это не давало ему права считать, будто я проглочу что угодно, как мышка, завидевшая сыр в мышеловке.

— Ошибаетесь, сеньорита, — заявил он уязвлено и слегка смущенно. — Не стоит быть такой недоверчивой. Мы только хотим, чтобы эти тетради хранились в надежном месте и не попали в руки того, кто может злоупотребить этим. Ватикан пытался законным образом приобрести их у Государственного архива…

— Так же, как «Мадонну из Ньеволе»? — перебила я его, вспомнив рассказ Феррера об интригах, задерживающих реставрацию картины.

— Вы хорошо информированы. Если бы покупка состоялась, нашего разговора не было бы. Но увы, положение уже не исправить. Хотя если вы согласитесь с нами сотрудничать, возможно, удастся избежать самого худшего.

— Повторяю, что я не видела этих трех тетрадей, — ответила я с долей нетерпения. — Я смогла ознакомиться только с теми документами, которые есть в каталоге и выдаются всем желающим. — Я сделала вид, что смотрю на часы. — Извините. Приятно было с вами поболтать, но меня ждет работа.

— Жаль, что вы не хотите сотрудничать. — Он был разочарован. Глаза его быстро заморгали, он выглядел растерянным, будто не знал, что сказать. — Я старался быть с вами любезным. — Лицо его все больше застывало. Он пытался подобрать нужные слова, а может быть, просто выиграть время. — Надеюсь, что вы пересмотрите свое решение, ради вашего же блага, — прибавил он наконец с деланой улыбкой, затем поднял руку и наставил на меня указательный палец. — Вы еще услышите обо мне. — Он очень внимательно посмотрел на меня, словно запоминая мое лицо.

«Ах ты ж лиса», — подумала я. В прощальных словах его звучала угроза, или мне так показалось. Возможно, это были только домыслы — порой я излишне подозрительна. Он достал из внутреннего кармана пиджака мобильник, повернулся ко мне спиной и подошел к окну, в котором виднелись голые ветви деревьев на аллее, тянувшейся до пьяцца Чезаре Беккариа. Через несколько секунд я вернулась к своему столу и украдкой посмотрела на Кастильоне — тот вошел в зал и направился к одной из кабинок у боковой стены, где стояли аппараты для чтения микрофильмов. Он сел спиной к столам, скрестив ноги. Через стеклянную дверь мне было видно, как он нервно шевелит ногой, не достающей до пола, в очень любопытном ботинке. То был ортопедический ботинок с трехсантиметровым каблуком и металлической пластинкой в области пятки. В нашем колледже один ученик носил точно такие же, звали его Мигель Анхель Кесада: последствия детского полиомиелита. Это был тихий мальчик, и поскольку он не мог играть в футбол, то на уроке физкультуры сидел во дворе и читал что-нибудь из приключений семейства Холлистеров. Понемногу я прониклась к нему большой теплотой. В очередной раз бросив взгляд на моего занятного собеседника, я пожалела, что обошлась с ним так резко.

Вскоре, однако, я прогнала эти мысли и зажгла настольную лампу, чтобы без остатка погрузиться в старинные документы с их кислым запахом. То, о чем я читала, было и так слишком запутанно, и отвлекаться на другое не оставалось времени, но из головы не выходили мой одноклассник и слова экс-семинариста в виндзорском пиджаке, так что сосредоточиться оказалось нелегко. Довольно долго я старалась осознать, какое значение имели дневники эпохи, когда рушились старые верования, мир давал трещины и вибрировал, полный неведомых доселе возможностей, но также и опасностей. Боско Кастильоне не зря делал скрытые намеки: казалось, он начал гонку со временем. Когда парусник во время гонок выходит на финишный отрезок, двигаться по прямой не получается почти никогда.

Яхтенники называют «грязным ветром» тот, который идет от парусов соперника. Это уже использованный ветер, секонд-хенд, и он отбрасывает назад. Конечно, это не значит, что ты обязательно уступишь. Всегда можно совершить вираж, когда соперник этого не ждет, и обойти его, но в таком маневре требуется миллиметровая точность, как при стрельбе из лука. Если маневр не удается, ты проиграл.

Несмотря на все усилия, я никак не могла сосредоточиться на работе. Мысли мои были далеки от страниц тетради. Меня терзали сомнения и тоска. Я уже несколько дней не говорила с профессором Росси, а мне так хотелось снова услышать его голос. Хорошо, когда есть кому поведать о своих сомнениях. Я быстро собрала вещи, кинула карандаш и блокнот в сумку и вернула дневники сотруднику читального зала.

Когда я оказалась на улице, вихрь поднятых ветром листьев перенес меня на другие аллеи и бульвары: о, эти затаенные желания, которые испытываешь в преддверии весны! Открыв замок, я освободила велосипед и посмотрела на Арно. Над рекой собирались длинные облака, быстро плывшие к югу. Погода меняется, ночью будет дождь, подумала я. Я стояла, держа руки на руле, и думала, какой путь выбрать — по виа Гибеллина или опять по набережной Лунгарно. Разница была небольшой, но иногда от таких мелочей зависят повороты судьбы. Ты попадаешь в происшествие или благополучно избегаешь его. Телескопический момент.

Машин на улице было немного. Светофоры между двумя рядами платанов один за другим меняли цвет с желтого на красный. Поколебавшись секунд десять, я решила повернуть на виа Гибеллина. Ветер хлестал по лицу, а я размышляла о невидимых нитях, которые случай сплетает воедино. Дойдя до дверей, ты вспоминаешь, что забыл какую-то вещь, и возвращаешься; Лоренцо Медичи изменяет свое мнение и пересматривает планы, не подозревая, что из-за принятого в последний час решения он примет смерть или благополучно избежит ее.

Колеса автомобилей шуршали по мостовой. Время от времени мне казалось, что меня преследуют, — что-то неуловимое, беспокоящее, было за спиной — но, возможно, это всего лишь шелестела велосипедная цепь или джинсы терлись о крыло. Это чувство часто преследовало меня, когда я ехала по улицам, мимо каменных статуй и затерянных площадей, под непрерывное стрекотание велосипедных шестерен. Не в первый раз меня охватывал страх. На перекрестках я вертела головой, но никого не обнаруживала — сохранялось лишь ощущение, что кто-то смотрит в затылок.

Не в первый раз. Если целыми днями изучать документы в поисках скрытых следов, разглядывать странные полотна старых мастеров, пытаясь истолковать сигналы, посылаемые случаем, то в конце концов начинаешь относиться ко всему с опасливым подозрением. Но ведь случай приносит нам не только беспокойство, говорила я себе, стараясь прогнать страхи, иногда он доставляет нам радость, пусть непрочную и недолгую, но способную порой оправдать существование. Я думала о случайности, благодаря которой познакомилась с Роем, в пабе, где эта случайность, казалось, воплотилась в голосе Тома Уэйтса, а не в человеке, поджидавшем меня внутри: я ничего не подозревала, не испытала, входя, никакого трепета.

Я закрутила педали энергичнее, почти прижавшись к поребрику, тело было напряжено, а голову занимали невеселые мысли. Боковым зрением я заметила косую тень на другой стороне улицы, слева от меня раздалось урчание мотора, и появившаяся машина заполнила мою половину улицы. В инстинктивном отчаянии я повернула руль вправо, позабыв о поребрике, и дальше не было ничего, кроме тьмы, — лишь в одно мгновение промелькнуло жуткое осознание того, что мне некуда свернуть и что меня непременно задавят.

То была доля секунды, настолько ничтожная, что никакие часы, пожалуй, не измерили бы ее, но достаточная, чтобы заключать в себе разницу между жизнью и смертью.

Хотя принцип неопределенности — это физический закон, управляющий нашей судьбой, но есть моменты, содержащие в себе будущее — шлепок тела о землю, удар виском о грань бордюра, — и точно так же есть моменты прошлого, содержащие в себе проникновение кинжала в тело, запах горелой плоти юного флорентийца, безоружного, одетого в простой плащ. Лежа на земле, я услышала визг шин; мелькнуло черное пятно крыла и тут же пропало за углом.

Оказавшись внутри бесконечного пузыря времени, я поняла, что подлинное ощущение опасности — это моментальная вспышка, которой хватает лишь для того, чтобы включилось сознание. Велосипедный руль впился мне в левый бок, из носа текла кровь. И тем не менее мысленно я не покидала дублинского бара, где сидела на высоком табурете, спиной к деревянной стойке. Я продолжала думать о том же, о чем думала до столкновения, словно видела сон о прошлом, где Рой, в том же ирландском свитере, что и в день нашего знакомства, медленно-медленно протягивал руку к уголку моих губ. Вокруг меня, словно сквозь вату, слышались шаги вперемежку с голосами, мое тело ощупывали чьи-то руки, меня спрашивали, в порядке ли я, мне помогали встать — и наконец, благодаря людям вокруг, я покинула безмолвие и остановившееся время.

Греки полагали, что выжить — значит избежать своей судьбы. Но если ты избежал своей судьбы, то в чьей жизни окажешься после этого?