«Прежде чем задать вопрос, хочу сказать, что согласна с вами», — произнесла в микрофон, который был установлен в центральном проходе между рядами, женщина лет тридцати-сорока. У нее были рыжевато-каштановые волнистые волосы и загадочная улыбка, чем-то напомнившая мне Мэрил Стрип. Ее ярко-голубая блуза и широкие бежевые брюки подошли бы и учительнице, и юристу, и актрисе, и просто домохозяйке.

«Чтобы изменить мир, мы должны убедить корпорации изменить свои цели; они должны переключиться с обслуживания интересов горстки богатых на служение всем нам, чтобы сделать нашу жизнь лучше, а также защищать окружающую среду и все сообщества, в которых живут люди». Она подарила присутствующим очаровательную улыбку и добавила: «С этим я абсолютно согласна».

Тут я начал понимать, к чему ведет эта прелюдия. Женщина собиралась задать вопрос, который возникает на всех моих выступлениях и волнует всех слушателей. Это был четвертый вопрос из моего списка, и на него непременно следовало найти ответ.

Ожидаемый мною поворот событий не заставил себя ждать: женщина хлопнула себя по бедрам и воскликнула: «А я-то, лично я что могу сделать для этого?» — и посмотрела на меня вызывающе.

«А вот и он», — проворчал я себе под нос и уже нормальным голосом громко поблагодарил даму за ее вопрос.

В начале путешествия по стране с презентацией своей книги я все не мог понять, у всех ли людей и всегда ли возникает такой вопрос или это особенность тех, кто пережил времена Гитлера, первой атомной бомбы, войны во Вьетнаме, Уотергейта, 11 сентября и войны в Ираке? Всегда ли мы ощущали себя такими слабыми и беспомощными? Или это особенность наших дней?

Размышляя на эту тему, я почти всегда вспоминаю своего деда. Во времена Великой депрессии он был владельцем небольшой мебельной фабрики в одном из сельских районов Нью-Хэмпшира. И хотя я не застал его в живых, мое детство, можно сказать, прошло под сенью его доброй памяти. Как гласят семейные предания, дед никогда не принимал важных решений, не посоветовавшись со своими работниками. Он говорил, что его детям не видать хорошей жизни, если самые бедные из членов местной общины не будут жить хорошо, и стал помогать ей выживать в условиях депрессии.

Как и остальные местные предприниматели, мой дед решил, что нельзя тратить нажитый капитал, чтобы еще больше разорять бедняков, скупая за бесценок их дома и фермы. Вместо этого они стали развивать местную экономику, создавая рабочие места для тех, кто лишился заработка: лесорубов, плотников, дворников, жестянщиков, ткачей, мебельщиков. При этом никто никогда не называл моего деда добрым самаритянином. Его вспоминали только как человека мудрого, который понимал, что его еще не родившихся внуков ждет светлое будущее только в том случае, если таковым же оно будет и у внуков соседских фермеров и работяг.

Еще я думал о своем отце. Он тоже мог не размышлять о событиях, которые потрясали мир, о войне например. Отец мог бы рассуждать примерно так: Гитлер, конечно, деспот и злодей, но он далеко, в Европе, и между нами пролегает целая Атлантика. Ну и что с того, что он уничтожает евреев, — мы-то ведь не евреи, нам ничего такого не грозит. Разве мой отец не мог решить, что все это его не касается, и жить спокойно или в крайнем случае пойти обучать переводчиков — он ведь был преподавателем английского. Но вместо всего этого отец записался добровольцем на флот и сопровождал конвои нефтеналивных танкеров через Атлантику, что было делом чрезвычайно опасным.

А еще я думал о суфражистках, о профсоюзных лидерах, о борцах за гражданские права, о тех, кто протестовал против войны во Вьетнаме, о молодых девчонках, которые вставляли цветы в дула солдатских винтовок, о студентах, которые ложились под гусеницы танков в Москве и Пекине. Многие эти события остались в далеком прошлом, а некоторые из них произошли, когда я уже был взрослым человеком.

Все это возвращало меня к раздумьям о сегодняшних событиях, о том, как смелые мужчины и женщины вставали на пути бульдозеров в Орегоне, защищая от вырубки местные леса; как колумбийские фермеры приковывали себя к изгородям, чтобы нанятые корпорациями наемники не могли согнать их с собственных земель.

Я вспоминал спортсменов, которые отказывались выступать в спортивной одежде фирм, которые используют потогонную систему на своих фабриках; о тех, кто поет песни протеста; кто карабкается на здания, чтобы вешать обличительные плакаты; кто покупает только в тех кооперативах, которые бережно относятся к окружающей среде и проявляют социальную ответственность; о тех, кто предпочитает частные магазины супермаркетам, принадлежащим корпорациям; о тех, кто подобно моей дочери добровольно отказывается от блестящей карьеры, посвящая себя делу, которое дает намного больше, чем просто деньги. И ведь все это происходит сегодня. Так откуда же этот страх, эта неуверенность?

Вот что я ответил рыжекудрой женщине в голубой блузе и бежевых брюках: «Знаете, я часто слышу этот вопрос и все же не понимаю, почему его так часто задают. Разве мы — вы и я — не живем в стране, которая всегда гордилась собой как оплотом демократии? Тем, что мы, американцы, — люди действия?» Потом я рассказал про своих отца и деда. «Не думайте, что вы одиноки, — продолжал я, обводя взглядом слушателей, — скольким из вас хочется задать мне тот же вопрос? Скольким из вас хочется узнать, что лично они могут сделать, чтобы наша жизнь стала лучше?»

В ответ поднялся целый лес рук. Я повернулся к рыжекудрой женщине — она явно испытала облечение, что не одинока в своих сомнениях, и кивнула мне головой. «Так почему же вы считаете, что ничего не можете сделать? — снова обратился я к ней. — Подсказка: у корпоратократии есть союзник, который лишает вас силы».

Женщина удивленно подняла брови. Потом на ее лице снова появилась загадочная улыбка Мэрил Стрип. «Мы сами», — предположила она робко.

«Верно. Корпоратократия не может отнять у нас силу, если мы сами ей этого не позволим».

Женщина в смущении стала отступать от микрофона, видимо, решив, что все уже сказано. Но тут ей в голову пришла более удачная мысль, и она, вернувшись, с улыбкой сказала: «Хорошо, я повторю. Что я могу сделать?»

«Заберите назад свою силу, верните себе свою власть. И убедите всех, кого знаете, сделать то же самое».

Поверх ее головы я вновь оглядел аудиторию. «Если вам так хочется сказать: “Ах, как все это сложно, разве можно повлиять на корпорации, на правительство? Они же так могущественны, и у меня нет никакого шанса добиться реальных перемен. Остается только приспосабливаться”, — в этом месте я сделал паузу, чтобы присутствующие осознали мои слова. — Но тогда не забудьте добавить: “Слава богу, что наши отцы-основатели в 1770-х не думали так же, как мы сейчас, — что британская корона слишком могущественна, а они слишком слабы, чтобы ей противостоять”».

Дальше я повторил то, что обычно говорю на всех выступлениях: нам следует хорошенько усвоить, что отцы-основатели, стоявшие у истоков нашего государства, по сути, добровольно сунули голову в петлю. Они выступили против самой могущественной в мире империи, которая считала их предателями, бунтовщиками, террористами. Им грозило повешение. Но разве это их остановило? И сегодня мы восхищаемся мужеством этих людей, как и отдаем должное моему отцу и всем людям его поколения, которые остановили Гитлера. Мы преклоняемся перед их благородством, готовностью идти на жертвы.

Мы тоже должны быть мужественны. И благородны. Мы должны проявить желание платить более высокую цену за бриллианты и золото, за компьютеры и мобильные телефоны. И настаивать, чтобы труд тех, кто добывает и производит все это, оплачивался по справедливости, чтобы этим людям доступны были медицинское обслуживание, страхование.

Мы должны показать, что готовы больше платить за товары, которые произвели компании, справедливо относящиеся к своим сотрудникам, и игнорировать дешевые, сделанные на потогонных фабриках. Мы должны ездить на малолитражных автомобилях, более экономных с точки зрения потребления бензина, ограничить потребление электроэнергии да и вообще потребление. Мы должны защищать окружающую среду и сохранить на Земле все биологическое многообразие.

Настоятельное требование сегодняшнего дня — добиться, чтобы каждый человек глубоко осознавал, что любое предпринимаемое им действие, любой приобретаемый им продукт оказывают влияние на других людей и на условия их проживания. Сегодняшний образ жизни каждого из нас является частицей того огромного целого, что предопределяет будущее наших детей и наследие наших внуков. Как и те, кто в прошлом шел на жертвы во имя нашего будущего, мы должны быть готовы жертвовать — в том числе и самой жизнью — ради того, чтобы оставить потомкам мир, который был бы по крайней мере не хуже того, что достался нам от родителей.

Все люди разные. Я знаю, как легко об этом забыть, — корпоратократия не жалеет сил, чтобы убедить нас, что все мы одинаковы, за исключением того, что одни покупают продукт А, а другие отдают предпочтение бренду В. Но все мы знаем, что люди влияют друг на друга. Вспомните хотя бы тех, кто работает в RAN, «Международной амнистии», The Pachamama Alliance, MoveOn и подобных организациях. Вспомните людей, которые сыграли важную роль в вашем становлении как личности.

Я вырос в сельском районе штата Нью-Хэмпшир и в детстве даже не подозревал, что в некоторых южных штатах афроамериканцам разрешалось ездить только в задней части автобуса, пока мне не рассказала об этом женщина по имени Роза Паркс. Помню, вокруг нашего дома были настоящие заросли ядовитого плюща. Щедро распрыскивая ДДТ на его листья, мы не отдавали себе отчета, что убиваем не только этот сорняк, но и рыбу в реках, птиц в лесу, белок и множество других биологических видов.

А потом Рейчел Карсон написала свою «Безмолвную весну», и эта книга заложила основы глобального движения в защиту окружающей среды. Зачинателем другого общественного движения, политического, стал сенатор Юджин Маккарти, который ниспроверг одного из могущественнейших президентов нашей страны, Линдона Джонсона. И хотя сам Маккарти так никогда и не стал президентом, он снискал уважение народа своей бескомпромиссной борьбой за прекращение войны во Вьетнаме.

А Мартин Лютер Кинг-младший и его жена Коретта показали нам, как могущественна может быть мечта. Они прорвались сквозь расовые барьеры — и не только здесь, в США, но и в Южной Африке и многих других уголках мира.

Отец воспитал меня в духе глубокого уважения принципов, заложенных в Декларации независимости, а мама поощряла мое желание писать статьи в школьную газету и часами слушала, как я репетирую свои выступления в школьном дискуссионном клубе. Думаю, я никогда не написал бы эту книгу, если бы не ощущал моральную поддержку родителей.

Все эти мысли я изложил моим слушателям. Потом взглядом поискал в зале рыжеволосую женщину в голубой блузе. Она уже сидела на своем месте.

«Вы работаете?» — спросил я, глядя на нее. Она утвердительно кивнула. «А можно вас спросить, кем?»

«Я — учительница».

«Удивительно подходящая для нашего дела профессия, — заметил я. — В третьем классе моя учительница миссис Шнар позволила мне выступить против школьных драчунов, а потом учила меня, что свои убеждения нужно всегда защищать точно так же, как свое тело. В колледже на втором курсе преподаватель английского языка Ричард Дэвис привил мне мысль, что перо — более могущественное оружие, чем клинок. Годом позже преподаватель истории Джек Вудбери ознакомил нас с книгами, которые убедили меня, что сильные мира сего тоже уязвимы. “Монархи, — говорил он, — тоже люди. У них тоже есть сердце, как у вас и у меня. Оно тоже чувствует, страдает. Монархи могут быть или вознесены к вершинам власти — или свергнуты”».

Рыжекудрая женщина снова подошла к микрофону. Стоявший возле него мужчина, первый в очереди желающих высказаться, подвинулся, уступая ей место. «Думаю, что всегда знала это, — начала женщина. — Но иногда мне кажется, что проще об этом забыть. Я — учитель. И теперь буду учить, по-настоящему учить».