20
ПОЦЕЛУЙ
Дома я застаю маму в слезах. Отец сидит во дворе у хозе с сигаретой. Для конца октября непривычно холодно. У мамы изо рта идет пар. У отца рассерженный вид, и я догадываюсь, что ему, должно быть, позвонил господин Язди. Едва я вхожу во двор, он поднимается на ноги.
— Прежде чем ты что-нибудь скажешь, — говорю я, тыча в него пальцем, — я его не ударил. Ты говорил, что неправильно бить слабого. Вместо этого я плюнул ему в лицо, потому что он назвал вас с мамой глупыми и сказал, что не может дождаться, когда наложит на мою могилу, как он это сделал с докторской. Я поступил так, как поступил бы ты. Как ты повел себя в казармах и с инженером Садеги. Если это неправильно, тогда накажи меня.
Отец снова садится на край хозе. Он дымит сигаретой и смотрит в землю. Некоторое время я наблюдаю за ним и, когда убеждаюсь, что ему нечего сказать, направляюсь к дому. У крыльца стоит мама. Я крепко обнимаю ее, целую в щеки и вытираю слезы с лица.
— Не волнуйся, мамочка. Я теперь совсем взрослый и знаю, что делаю, — говорю я.
Она прячет лицо у меня на груди.
— Думаю, пора исключить из моего меню машинное масло, — пытаясь развеселить ее, шепчу я ей на ухо.
Она отодвигается от меня и нервно смеется. Потом легонько колотит меня в грудь и едва слышно шепчет что-то. Я вновь ненадолго обнимаю ее и поднимаюсь по лестнице к себе в комнату на третьем этаже.
Ко мне разом приходит осознание того, что я стал взрослым. Я — мужчина, распоряжающийся своей жизнью, волевой, решительный, способный выбрать верный путь, совсем как мой отец. Я буду контролировать все происходящее вокруг, стараясь добиться того, чтобы ни родители, ни учителя больше не воспринимали меня как ребенка. Я должен придумать, как забрать с собой Зари в Соединенные Штаты. Когда мы попадем туда, я буду упорно трудиться, чтобы обеспечить ее. Господи, так много всего предстоит сделать, и мне нравится быть ответственным за все это.
Я устраиваюсь на своем обычном месте на крыше и слышу Зари с другой стороны стены.
— Привет, — говорит она.
— Я волновался за тебя, — с упреком произношу я. — Я не знал, где ты и что с тобой случилось.
— Все нормально. Мы ездили в больницу к отцу Доктора и приезжали домой очень поздно.
— Как он себя чувствует?
— Неважно.
— А как ты поживаешь?
— Неважно.
— Мне очень жаль.
— Мои родители передают тебе привет, — сквозь слезы произносит она. — Они считают, что ты — единственное светлое пятно в моей теперешней жизни.
— Правда?
— Да, и я тоже.
Будь это в прошлом месяце, я от радости спрыгнул бы с крыши, но теперь я мужчина, поэтому сдерживаю себя.
— Я ничего такого не сделал, — по-прежнему взбудораженный, говорю я.
— Разве? Ты видишь здесь хоть кого-то, кто ждал бы своей очереди проводить все вечера с подавленной, несчастной девушкой?
Я постигаю, что легче принимать комплименты, когда их говорят не лицом к лицу.
— Скажи спасибо своей девушке за то, что она позволяет тебе проводить со мной так много времени.
— Ладно, — бормочу я.
— Не могу дождаться, когда узнаю, кто она.
— Скоро узнаешь.
Эти слова она оставляет без ответа.
После долгой паузы она говорит:
— Завтра я иду за покупками. Хочешь, пойдем вместе? После школы, конечно.
— Не знаю, что бы я сделал с большим удовольствием, — говорю я.
Я ничего не рассказываю о своем исключении из школы. Уверен, в конце концов эта тема всплывет.
На следующий день я жду ее за несколько улиц от нашей. Неразумно было бы допустить, чтобы нас увидели вместе в нашем переулке, в особенности так скоро после смерти Доктора.
«Живи мы в США или Европе, нам не пришлось бы беспокоиться о подобных вещах», — слышу я в голове голос Ахмеда. Надо позвонить ему и извиниться за то, что плохо обошелся с ним в школе.
В ожидании встречи с Зари у меня сильно бьется сердце; мысли разбегаются, я никак не мшу сосредоточиться. Наконец она появляется, мы здороваемся и идем к автобусной остановке. Мы шагаем бок о бок. Я впервые замечаю, что она на пару сантиметров ниже меня.
Лицо у нее осунувшееся и утомленное, но она все равно похожа на куколку. Светлая кожа, маленький заостренный нос, волосы, шелковыми завесами спадающие по обеим сторонам лица, длинные ресницы, большие голубые глаза — все на месте, за исключением ее особенной улыбки. Вот лицо, в которое я влюбился. Она поворачивается и смотрит на меня. Я взволнован ее присутствием, я хочу рассказать ей, как сильно ее люблю. Я желал бы провести остаток жизни, шагая рядом с ней.
В автобусе мы много не разговариваем. Мы сидим рядом, и каждый раз, как автобус проезжает по колдобине, наши плечи соприкасаются. Я смотрю на ее руки. У нее тонкие длинные пальцы. Я люблю ее руки.
— Ты знаешь, что будет на следующей неделе? — спрашивает она.
Я знаю, она говорит о сороковом дне со смерти Доктора, о том дне, когда мы должны были бы собраться вместе, чтобы поговорить о нем, поплакать, сказать друг другу, как сильно нам его не хватает. О том дне, когда нам запрещено делать все это. Я смотрю на Зари с молчаливым отчаянием.
— Это день рождения шаха, — говорит она с печальной улыбкой. — Он проследует в открытой автоколонне из своего дворца на стадион «Амджадех». Ожидается, что на улицы выйдет пятьсот тысяч человек. Я хочу на него посмотреть.
— Зачем это тебе, особенно в такой день?
— Никогда не видела его вблизи.
— Он похож на любого другого диктатора, — насмешливо говорю я. — Заносчивый, самовлюбленный, безжалостный человек. От его холодного взгляда мурашки бегут по телу. Я ненавижу его. Если ты увидишь его в автоколонне, тебе не станет понятнее то, что произошло с Доктором.
Некоторое время она молчит — наверное, немного удивившись моему резкому заявлению.
— И все же я хочу его увидеть, — говорит она.
— Ладно, тогда я пойду с тобой.
— У тебя и так много проблем со школой. Сейчас это тебе ни к чему. Я бы лучше пошла одна.
— Я пойду с тобой, — мягко повторяю я.
— Зачем? — спрашивает она. — Зачем ты хочешь пойти со мной, если так сильно его ненавидишь?
— Потому что я предпочел бы быть с тобой в аду, чем без тебя в раю.
Я смотрю на свои колени и ощущаю на себе ее пристальный взгляд. Она тянется ко мне и берет меня за руку.
— Паша, мне тоже нравится быть с тобой. Ты совершенно необыкновенный человек. У тебя действительно есть Это, как сказал Ахмед.
Я нежно пожимаю ее руку и чувствую ответное пожатие. Потом заглядываю в ее глаза.
— У тебя теплые руки, — шепчет она.
Мы выходим из автобуса в Лалех-Заре, районе Тегерана, где можно посетить тысячи магазинов, множество театров, ночных клубов и ресторанов. Узкие улицы и переулки заполнены людьми всех возрастов. Воздух насыщен ароматом отбивных, гамбургеров и печенки, которая жарится на горячих красных углях.
Некоторые продавцы рекламируют свои фирменные товары:
— Лучший в городе кебаб, спешите, пока не остыл!
— Настоящая английская ткань всего по десять туманов за метр. Подходите и берите, пока не кончилась.
— Билеты, билеты на величайшее представление во Вселенной с участием Джибелли, прекраснейшей певицы нашего времени.
— Мне нравится это место, — говорит Зари. — Здесь вовсю кипит жизнь.
В магазине она примеряет чадру и спрашивает меня, как она выглядит в ней. Я говорю, что она похожа на ангела. Она смеется и покупает чадру.
Мы идем в кафе и заказываем две вазочки мороженого «Акбар Машди», которое приготовляется по особому рецепту, включающему в себя шафран, нежареные соленые фисташки и розовую воду.
— Ты знал, что Фахимех убила бы себя, если бы ее принудили выйти замуж за соседа? — спрашивает Зари, пока мы едим.
Мысль о Фахимех, совершающей самоубийство, лишает меня аппетита.
— Самоубийство ничего не решает, — говорю я. — И наверняка усложняет жизнь для тех, кто остался. Не могу даже представить, что стало бы с Ахмедом!
— В прошлом году я читала книгу о Сократе, — уставившись в вазочку с мороженым, тихо произносит Зари. — Меня очень удивило, что он предпочел остаться в тюрьме и умереть, хотя у него был шанс бежать. Был ли он не прав?
Я понимаю, куда она клонит, поэтому не отвечаю.
— А Голесорхи? — спрашивает она, глядя прямо мне в глаза. — По-моему, оба, Голесорхи и Сократ, совершили самоубийство. Ты согласен?
Я молчу.
— Ты думаешь, Доктор…
Она обрывает фразу на полуслове.
Я в отчаянии качаю головой.
— Думаю, жизнь — слишком ценная вещь, чтобы тратить ее впустую, в особенности если у человека есть стоящая цель, за которую надо бороться.
Зари наблюдает за мной несколько мгновений.
— Ты на меня сердишься? — осторожно спрашивает она.
Я качаю головой. Она помешивает ложечкой мороженое.
— Давай сменим тему на какую-нибудь более приятную, — предлагаю я.
— Ладно, давай, — говорит она. — Ты по-прежнему собираешься ехать в Америку?
— Я сказал, что-то более приятное, — поддразниваю я.
Она смеется.
— Я хочу, чтобы ты поехал. Надеюсь, ты станешь знаменитым режиссером. Напиши сценарий и расскажи всем историю нашего переулка. Но обещай, что пригласишь на роль меня какую-нибудь знаменитость. Кто твоя любимая актриса? Ингрид Бергман?
— Да, но она старовата, чтобы играть тебя. Придется найти кого-нибудь помоложе. Самую хорошенькую из ныне живущих актрис.
Покраснев, она пристально смотрит мне в глаза, словно старается разгадать, как сложить кусочки головоломки. Потом съедает ложечку мороженого.
— Так что же случилось в школе? — спрашивает она.
— Откуда ты узнала?
— От Фахимех.
— У нее болтливый язык, — говорю я, и мы оба смеемся. — Ты расстроилась?
— Ну, когда узнаешь о таких происшествиях, то начинаешь представлять себе другого человека. Мне бы хотелось, чтобы ты никогда больше этого не делал.
Приятно, что она обо мне беспокоится.
— Он напрашивался на это, — говорю я, чтобы продлить момент.
— Обещай мне, что никогда больше не сделаешь ничего подобного, — говорит она грозно.
Я со смехом поднимаю правую руку, а левую прикладываю к сердцу.
— Хороший мальчик, — говорит Зари.
Потом добавляет:
— Знаешь, я чувствую себя виноватой в том, что ты уделяешь мало внимания школе.
— Ты — лучшее, чему я мог бы сейчас уделять внимание.
Зари снова вспыхивает.
Перед расставанием она заставляет меня пообещать усердно заниматься. Она хочет проверять мое домашнее задание каждый раз, когда мы встречаемся на крыше. Она уходит, и я жалею, что день прошел так быстро.
Вечером ко мне поднимается Ахмед и садится рядом.
— Ты подсчитывал, сколько раз в этом году слетал с катушек? — спрашивает он.
Мы смотрим друг на друга несколько мгновений, а потом начинаем хохотать. Я неловко обнимаю его.
— Прости меня, — говорю я. — Никогда не буду больше на тебя орать.
Он машет рукой в знак того, что не сердится. Я в подробностях рассказываю ему о поездке с Зари. Он радуется, что у меня наконец появился шанс проводить с ней время. Ахмед говорит, что они с Фахимех тоже пойдут смотреть на автоколонну шаха.
— Я делаю это, только чтобы быть с Зари, — говорю я. — А иначе я предпочел бы свалиться с крыши и сломать шею, чем глазеть на человека, виновного в гибели Доктора.
— Я чувствую то же самое.
Срок временного исключения из школы у меня окончился, через два дня — экзамен по математике. Я готовлюсь изо всех сил. Для меня важно выполнить обещание, данное Зари. Когда я возвращаюсь в школу, ученики и даже наш сторож приветствуют меня с распростертыми объятиями.
— Ты показал, что этой старой гиене не позволено так вот обращаться с умными ребятами, — говорит он. — Много лет подряд я видел, как он обижал хороших парнишек. Ты — единственный, кто оказал ему сопротивление. Молодец — да, ты молодец.
Ахмед говорит, что школьники проявили творческое воображение, пересказывая мою ссору с господином Кермани. Он слышал, как один парень излагал другому, что я приподнял господина Кермани, собираясь выбросить его в окно, но меня остановил господин Язди. В некоторых версиях утверждается, что господин Язди пытался ударить меня по лицу, но я парировал его удар с помощью боксерского приема. Потом я повалил его на землю и мог бы задушить насмерть, если бы меня не оттащил господин Моради.
— Зачем они сочиняют эти истории? — спрашиваю я.
— Потому что им нужен герой, — ни на секунду не задумавшись, говорит Ахмед. — А ты, мой друг, затмеваешь всех остальных.
Мы с Зари встречаемся на крыше и наконец-то по одну сторону низкой стенки, разделявшей нас все предыдущие вечера. Она спрашивает, сделал ли я домашнее задание. Я показываю ей тетрадь, и она внимательно проверяет каждое упражнение. Я смотрю, как длинные тонкие пальцы переворачивают страницы, и, клянусь, чувствую тепло, исходящее от ее тела. Между нами установилась тесная связь, и я так счастлив, что ее родители не запрещают ей видеться со мной.
Листая мою тетрадь, она дрожит. Набравшись смелости, я обнимаю ее за плечи. Она поворачивает голову и смотрит на меня, не зная, наверное, как реагировать. Потом, поерзав, устраивается поудобнее в моих объятиях и произносит:
— Вот как доисторические люди согревались в пещерах.
Я припоминаю рисунки Дарвина на тему доисторического человека.
— Думаешь, удовольствие от объятий восходит к той эпохе? — спрашиваю я и сам поражаюсь — почему я всегда задаю такие глупые вопросы.
Она смеется.
— Возможно, и не только это.
Я не отвечаю и радуюсь, что поблизости нет Ахмеда и он не услышал мой вопрос. Вот уже несколько часов мы сидим, обнимая друг друга. Зари засыпает, положив голову мне на плечо. Мне не видно ее лица, но от нее исходит тепло. Меня пронизывает удивительное ощущение. В мою комнату поднимается отец, видит нас в окно и, не говоря ни слова, уходит. Через несколько минут приходит мать Зари. У меня перехватывает дыхание. Я жду, что она обругает меня и утащит Зари, но вместо этого она улыбается.
— Она устала, очень устала, — шепчу я.
Госпожа Надери проскальзывает обратно в дом. Я вздыхаю с облегчением. Мне безразлично, если даже нас увидит весь свет. Я больше ничего ни от кого не собираюсь прятать. Да, мы поженимся, и никто не будет возражать. Это будут отношения, построенные на любви, а не на устаревших традициях. Я ликую.
Зари просыпается около одиннадцати. Она смотрит на меня с улыбкой.
— Я долго спала?
— Не так уж и долго.
— Я не спала так с тех пор, как…
Она обрывает фразу на полуслове и нежно гладит мое плечо и руку.
— У тебя, наверное, затекли руки от моей тяжелой головы. Прости. Надо было разбудить меня.
— Я совсем не против. Ты спишь, как ангел.
— Ты такой милый.
— Приходила твоя мама.
— Что она сказала? — слегка встревожившись, спрашивает Зари.
— Ничего. Просто улыбнулась и вернулась в дом.
— Она всегда читала мне наставления о том, чтобы у меня с Доктором не было физических контактов до свадьбы, — качает головой Зари. — Это все меняет. Пойду, пожалуй, поговорю с ней.
Она перепрыгивает через низкую стенку и исчезает в доме. Я сижу на стене и думаю о том, как прекрасна может быть жизнь. «Господи, я люблю ее. Пожалуйста, никогда не отнимай ее у меня». До меня доходит, что я молюсь Богу, которого проклинал несколько дней назад, и прошу у него прощения.
Я чувствую, что около меня кто-то есть. Оборачиваюсь и вижу Зари. У нее на лице самое что ни на есть лучезарное выражение. Голова немного склонена набок. В ее взгляде я различаю мягкость и безмятежность, каких не бывало прежде. Она целует меня в щеку и говорит:
— Спасибо.
И медленно возвращается в свой дом.
Я отлично сдаю первый экзамен по математике. Мой сосед по парте не отрываясь смотрит в мой листок и списывает ответы. Жульничать на контрольных — обычное дело в школе. На уроках математики почти все жульничают, даже отличники. Они поднимают повыше свои листки или сидят, согнувшись, чтобы ученик сзади мог списать их ответы. Не понимаю, чем объяснить такую национальную тягу к жульничеству. Возможно, это скорее желание поделиться, чем надуть. Я слышал, на Западе люди во всем соревнуются, и ты — либо проигравший, либо победитель. В нашей стране нет такого соревновательного духа. Столетия бедствий под гнетом монголов, арабов и своих правителей-деспотов приучили нас держаться вместе и помогать друг другу в сложных ситуациях.
Я позволяю соседу списать мои ответы.
Возвращая работу после проверки, господин Кермани не смотрит на меня. По-моему, за весь день он ни разу не посмотрел в мою сторону.
Вечером на крышу приходит Зари и спрашивает об экзамене. Я говорю, что получил наивысшую оценку в классе, а она смеется и смотрит на небо, словно благодаря Бога.
— Зачем ты благодаришь Бога? — поддразниваю я. — Самую тяжелую работу сделал я сам.
— Конечно сам, — говорит она. — Хороший мальчик.
Мы садимся рядом спинами к стене.
Ночь прохладна, и я без малейшего колебания обнимаю Зари.
— Я так рада за твою оценку, — произносит она.
— Если ты попросишь, я могу сделать все, что угодно, — в кои-то веки уверенным голосом говорю я.
Она улыбается.
Мы долго сидим молча. Она снова засыпает. Ее голова лежит у меня на плече, а ладонь — на груди, прямо над сердцем. Надеюсь, мое сердцебиение не мешает ей спать. Я обнимаю ее обеими руками. В переулке тихо и спокойно. В воздухе разлита осенняя прохлада, отчего наше объятие еще более приятно. Я — счастливейший человек во Вселенной.
Я целую ее в щеку. Она краснеет, я чувствую на своей шее ее дыхание. Она открывает глаза. Наши лица совсем близко. Глаза ее не кажутся сонными. Наверное, она закрыла их, просто чтобы понежиться в моих объятиях, но не спала. Я не в силах удержаться. Я целую ее в губы, и она отвечает на поцелуй. Я чувствую, как ее пальцы ласкают мое лицо, шею и волосы. У нее мягкие, теплые и нежные губы, словно созданные для моих. Наши тела соприкасаются, наши пальцы переплетаются. Если бы время в эти мгновения застыло навсегда!
Потом она вдруг замирает, отталкивает меня и бежит к своему дому с криком:
— Это нехорошо, нехорошо!
Следующим вечером она не приходит. Я всю ночь не сплю, вышагиваю по крыше. Во дворе ее не видно. Я забираюсь к ней на балкон и заглядываю в ее темную комнату.
На улице холодно, но мне наплевать. Буду ждать, пока она не выйдет. А когда она выйдет, я попрошу прощения за проклятый поцелуй, хотя ничего лучше этого со мной не случалось. Я пообещаю ей, что никогда не воспользуюсь ее дружбой, если только она сама не попросит. Извинившись, я поклянусь, что никогда не буду ее целовать, даже после того, как мы поженимся. Я скажу ей, что с моей стороны было неуместно торопиться, ведь после смерти Доктора прошло так мало времени.
На крышу поднимается Ахмед, и я рассказываю ему всю историю. Почему-то при виде его я прихожу в еще большее смятение.
— Надеюсь, я не потеряю ее, — говорю я.
Ахмед со смехом качает головой.
— Почему ты смеешься над моими переживаниями? Ты же называешь себя моим другом.
— Твоим лучшим другом, тупица, — поправляет он меня.
— А пошел ты… — огрызаюсь я.
— Послушай, — продолжая смеяться, говорит Ахмед, — знаешь, что мне сегодня сказала Фахимех?
Я молчу.
— Она сказала, что теперь точно знает: Зари влюблена в тебя.
— Что? — ору я. — Что ты имеешь в виду? Это сказала сама Зари или это догадки Фахимех?
— Фахимех — женщина. Женщины не строят догадок, они просто знают.
— Как это?
— Не спрашивай меня. Есть многое такое, что мы знаем о женщинах, но не можем объяснить.
Я немного успокаиваюсь.
— Почему она не приходит на крышу?
— Ее что-то беспокоит. Может быть, это из-за Доктора, или она чувствует, что все происходит чересчур быстро, или считает, что она стара для тебя. Или, может, она не знает, что ей делать с твоей симпатичной задницей.
— Заткнись, — говорю я, развеселившись. — Ты действительно думаешь, она в меня влюблена?
— Почему бы и нет? У тебя есть Это. Не забыл, любовничек?
Я обхватываю Ахмеда руками и обнимаю сильнее, чем когда-либо раньше.
На следующий вечер я нахожу на крыше конверт — рядом с местом, где мы обычно сидим. В записке говорится: «Дорогой и любимый, я тебя обожаю, но не надо связывать со мной свои чувства. Не хочу, чтобы тебе было больно. С любовью, Зари».
Вдруг возникает ощущение, словно на меня опустился тяжелый кулак. Мощь его удара гораздо сильнее ударов линейки господина Кермана. В сердце разверзлась бездонная пропасть, мир кажется пустынным. Хочется плакать, но я, собрав всю волю, отгоняю слезы — в точности как много лет назад, когда я держался за сломанную голень. С той только разницей, что сейчас я держусь за сердце.
Я смотрю на дверь из ее дома на крышу. Наверняка она сидит в темноте и глядит в окно. Я знаю, что она наблюдает за мной — так же как Ахмед знал, что Фахимех была по ту сторону стены в тот вечер, когда ее выставили на продажу.
Температура воздуха быстро понижается, словно отражая мое нынешнее восприятие жизни. В переулке завывает холодный ветер, как будто предупреждая о предстоящих морозных днях, о надвигающихся несчастьях. Пальцы у меня почти онемели, хотя я долго держал кулаки в карманах брюк. Я вспрыгиваю на крышу Зари и иду к большой стеклянной двери, ведущей в ее дом. Окна замерзли, но все же я уверен — она там. Я скребу пальцами изморозь. Если прочесть надпись задом наперед, из комнаты, получится: «Я тебя люблю». Сквозь буквы я вижу ее лицо. Она плачет. Она касается стекла рукой, а я прижимаю к ее отпечатку свою ладонь. Потом она исчезает из поля зрения.
Я возвращаюсь к стене, разделяющей наши дома. Я полон решимости замерзнуть до смерти, если придется, но дождаться ее прихода. На крышу поднимается Ахмед и укутывает меня одеялом.
— Холодно, — говорит он. — Пойди в дом, погрейся. Я посижу, пока она не выйдет.
— Нет.
— Ладно. Делай, как знаешь.
И он садится рядом.
— Иди в дом, — говорю я ему. — Простудишься.
— Хочешь сигарету? — предлагает он.
— Нет! — рычу я в ответ.
— Помнишь тот вечер, когда мне казалось, что я потерял Фахимех? — спрашивает он.
Я киваю.
— Я думал, моя жизнь кончена, потому что я навсегда теряю ее. У тебя сейчас такое же выражение в глазах, но я этого не понимаю. Вам, ребята, предстоит жить вместе до конца дней. Тебе надо лишь набраться терпения. Зари знает, что ты ее любишь, а я знаю, что она любит тебя, но надо дать ей время. Она все сделает правильно. Женщины всегда так делают.
— Я не хочу ждать, — говорю я, как упрямый, испорченный ребенок.
Вот тебе и мужчина!
— Послушай, ей необходимо побыть одной. Ей трудно примириться с тем, что она влюблена в тебя. Она не станет бросаться к тебе в объятия и притворяться, что Доктора никогда не существовало, всего через сорок дней после его казни. Так что затяни потуже ремень, поправь шляпу, и пусть все идет своим чередом. Время — вот что ей сейчас нужно.
— Завтра — сороковины Доктора, — в слезах говорю я. — Мы договорились быть вместе. Мне претит видеть шаха, но я не хочу, чтобы она пошла одна.
Ахмед словно не слышит.
— Потерпи, — с нажимом говорит он. — Прошу тебя, потерпи.
— Не кричи на меня, — с горечью произношу я.
— Почему бы и нет? — выкрикивает он, тыча в меня пальцем. — Считается, что у тебя, мой дорогой друг, есть Это. И вообще, разве так ведет себя мужчина? Ты не сможешь быть образцом для других.
— К черту Это, — говорю я. — Мне надоело выслушивать, что у меня есть Это.
Как ни досадно, глаза у меня снова наполняются слезами.
— Я устал от этого. Устал притворяться.
Я понимаю, что, если не остановлюсь, меня потянет на патетику, как всегда, когда я взволнован.
Ахмед зажигает следующую сигарету, выпускает струйку дыма и говорит:
— Ну что ж, тогда давай вместе простудимся. Если хочешь сидеть здесь всю ночь напролет, я посижу с тобой.
— Иди в дом, — вытирая глаза, говорю я.
— Нет.
Он качает головой.
Проходит много времени, ни один из нас не говорит ни слова. Ночь холодная и тихая, небо ясное. Я не сплю вторые сутки. Я утомлен, у меня слипаются глаза, в голове туман. Думаю, на несколько мгновений я заснул, потому что в сознании возникает видение человека с рацией. Снова я вижу его глаза, вижу зачесанные назад волосы. Я стою рядом с ним, я хочу его ударить, но у меня отяжелели руки, и я не могу их поднять. Я просыпаюсь с сильно бьющимся сердцем.
Передо мной стоит Зари, а рядом сидит Ахмед.
— Иди в дом, — умоляет Зари. — Пожалуйста, иди в дом.
— Нет, — огрызаюсь я.
Ахмед встает.
— Ахмед, пожалуйста, отведи его в дом.
— Теперь это твоя проблема, — говорит Ахмед и уходит.
— Зачем ты здесь? Замерзнешь до смерти.
У меня в горле комок, и я боюсь расплакаться. Но пора что-то сказать.
— Я не замерзну до смерти. С тех пор как ты решила со мной не разговаривать, я живу в аду.
Мой голос срывается.
— Мне очень неловко за этот проклятый поцелуй.
Словно не в силах поверить, что я извиняюсь, она качает головой.
— Никогда не стану больше тебя целовать, — говорю я. — Даже после того, как мы поженимся и у нас будут дети.
Она улыбается, в глазах у нее блестят слезы.
— Я хочу быть твоим другом, товарищем. И буду оплакивать с тобой смерть Доктора столько, сколько захочешь.
Она протягивает руку и любовно касается моего лица.
— Если есть жизнь после смерти, то я проживаю ее. Если существует ад, то я сейчас в нем горю. Я люблю тебя и всегда любила, еще до того, как Доктор отправился в поездку. Я уже долго живу с этой любовью и с чувством вины. Больше я так не хочу.
Зари снова дотрагивается до моего лица красивыми длинными пальцами и стирает слезы с моих щек. Она обвивает мою шею руками и прижимается ко мне. Клянусь, я чувствую биение ее сердца.
— Это в тысячу раз больнее, чем когда я сломал голень, — шепчу я.
— Пойдем со мной.
Я иду за ней в ее комнату. Обстановка там скромная: кровать, небольшой письменный стол, металлический стул, множество книг. На стене фотография ее родителей в рамке, а рядом фото Ахмеда, Фахимех, Зари и меня около хозе.
— Кажется, этот снимок сделан тысячу лет назад, — шепчу я.
— Так и есть, — откликается она.
Я сижу на стуле, завернувшись в одеяло Ахмеда. Она медленно отодвигает одеяло, садится ко мне на колени и заворачивает нас вместе. Я говорю ей, что люблю ее, не могу жить без нее и сделаю что угодно, чтобы она была счастлива. Она целует меня в глаза и губы. Я чувствую соленые слезы на наших лицах.
Мы проводим всю ночь в объятиях друг друга. Я рассказываю ей, что мечтаю, как мы когда-нибудь поженимся и у нас будут свой дом и дети. Она улыбается, но не отвечает. Каждый раз, когда я заговариваю о будущем, ее взгляд становится потерянным. Ахмед прав. Ей нужно время. И я буду ждать, пока этот потерянный взгляд навсегда исчезнет. Я говорю, что надеюсь, у наших детей будут голубые глаза, как у их матери, ибо голубой — это цвет безбрежности, чистоты и глубины. Она еще сильнее обнимает меня, шепча, что я такой милый, раз это помню.
— Я помню каждое слово, сказанное тобой, — шепчу я в ответ.
Мы говорим всю ночь, причем в основном я. Рассказываю ей, что Фахимех молилась за нас — чтобы мы с ней были вместе, чтобы мы четверо остались друзьями до конца жизни. Она кивает. Ее молчание заставляет меня говорить еще больше. Я признаюсь ей, что был на крыше в ту ночь, когда они с Переодетым Ангелом говорили обо мне.
— Откуда ты знаешь, что мы говорили о тебе? — спрашивает она.
— А разве нет?
— Да, верно.
— Я так и думал.
Я улыбаюсь.
— Я так по ней скучаю, — говорит она. — Знаешь, мы не виделись и не разговаривали с той самой ночи.
— Как это вышло?
— Ее родители больны, и она ухаживает за ними.
— Думаю, она обрадуется, когда узнает про нас с тобой.
Зари ничего не говорит. В ее глазах снова появляется потерянное выражение.
— После того как вы с Переодетым Ангелом вернулись в дом, я остался на крыше и всю ночь напролет глазел на звезды, — торопливо говорю я, в надежде прогнать это выражение с ее лица, пусть даже на несколько секунд. — Ночь была сумрачной, но твою звезду я видел хорошо.
— А как располагалась твоя звезда по отношению к моей? — спрашивает она.
— Я не нашел свою звезду, — отвечаю я. — Никогда ее не нахожу.
— А должен был найти, потому что она самая большая там, наверху. Я называю ее звезда Паши. Она самая большая и яркая, а наши звезды вращаются вокруг нее.
Мне хочется легонько поцеловать ее в щеку, но я боюсь. Она кладет голову мне на плечо, и я чувствую, как ее губы касаются моей шеи. Я сильнее прижимаю ее к себе и глажу по спине.
Проходит несколько минут.
— Когда ты уезжаешь в Америку? — спрашивает она наконец.
— Я поеду, если только смогу взять тебя с собой.
— Тебе не стоит связывать свою жизнь со мной. Надо ехать. Хочу, чтобы ты уехал из этого ада. Оставайся в Америке навсегда. Снимай фильмы. Расскажи всем нашу историю, историю Доктора. Люди должны узнать о том, что случилось.
Я пытаюсь что-то сказать, но она прижимает пальцы к моим губам.
— Я хочу, чтобы ты поклялся, что поедешь в Штаты, что бы ни случилось.
— Что бы ни случилось? Что ты имеешь в виду? Того, что с нами уже случилось, хватит на целую жизнь. Мы с тобой вместе поедем в Америку. С этого момента все свои жизненные планы я собираюсь связывать с тобой.
— Не говори так, — умоляет она.
— Я возьму тебя с собой, вот и все. И не надо беспокоиться о деньгах, я буду работать, чтобы тебя обеспечить. В школе ты была отличной ученицей, так что, полагаю, в колледже будешь очень успешной. Лично я думаю, ты можешь стать прекрасным психиатром или антропологом. Хотя я предпочел бы, чтобы ты стала кардиохирургом и исцелила мое сердце.
Она смотрит на меня, в тревоге нахмурив хорошенькое личико.
— Что случилось с твоим сердцем? — спрашивает она.
— Ты его разбила, — улыбаюсь я.
Она улыбается в ответ, и потерянность исчезает из ее взгляда, по крайней мере на какое-то время.
