Книга: Император. Шахиншах (сборник)
Назад: Карты, лица, поля цветов
Дальше: Мертвый огонь

Дагерротипы

Снимок (1)

Это самый старый снимок из тех, какие мне удалось раздобыть. На нем запечатлен солдат, у которого в правой руке цепь, к цепи прикован человек. Солдат и человек на цепи сосредоточенно глядят в объектив, заметно, что для них это важная минута. Солдат пожилой и низкорослый, это тип простого и покорного мужика, на нем не по росту просторный, плохо пошитый мундир, собравшиеся в гармошку брюки, большая съехавшая набок шапка, едва держащаяся на оттопыренных ушах, вообще у него комичный вид, он смахивает на Швейка. У человека на цепи (лицо худое, бледное, запавшие глаза) голова обмотана бинтом, вероятно, он ранен. Подпись под снимком гласит, что этот солдат – дед шаха Мохаммеда Реза Пехлеви (последнего властителя Ирана), а раненый – убийца шаха Насер-эд-Дина. Следовательно, снимок сделан в 1896 году, когда Насер-эд-Дин после сорокадевятилетнего господства пал от руки запечатленного здесь убийцы. У деда и убийцы усталый вид, и это естественно: несколько дней они бредут из Кума к месту публичной казни – в Тегеран. Они тащатся еле-еле по дороге через пустыню в адскую жару, в духоте распаленного воздуха, солдат позади, впереди него – исхудалый убийца на цепи, так раньше разные циркачи водили дрессированного медведя, устраивая в городах, попавшихся на пути, потешные зрелища, посредством которых содержали себя и животное. Теперь дед и убийца бредут усталые, то и дело отирая пот со лба, иногда убийца жалуется на боли в раненой голове, но чаще оба молчат, ибо в конечном счете говорить не о чем – убийца совершил преступление, а солдат сопровождает его к месту казни. В те годы Персия – это страна удручающей бедности, железные дороги отсутствуют, кареты – только у аристократов, следовательно, те двое на снимке должны добираться к далекой цели, обозначенной в приговоре и приказе, пешком. Иногда им попадаются несколько мазанок, убогие и оборванные крестьяне сидят, опершись о стену, безучастные, неподвижные. Однако сейчас, завидев приближающихся по дороге узника и конвоира, они оживляются, в их глазах вспыхивает любопытство, поднявшись с земли, они теснятся вокруг покрытых пылью пришельцев. Кого это вы ведете, господин? – робко интересуются они у солдата. Кого? – повторяет вопрос солдат, с минуту он молчит, чтобы вызвать больший эффект и напряженность. Вот этот – произносит он наконец, указуя на узника, – убийца шаха! В его голосе – нескрываемая нотка гордости. Крестьяне поглядывают на убийцу со смешанным чувством ужаса и восхищения. Поскольку он убил такого высокого господина, человек на цепи им тоже кажется в известном смысле величиной, при посредстве совершенного преступления он как бы сам попал в высший свет. Они не знают, возмущаться ли им или пасть перед убийцей на колени. Тем временем солдат привязывает цепь к вкопанному у дороги столбу, снимает с плеча винтовку, которая так длинна, что почти волочится по земле, и велит крестьянам принести воды и пищи. Те хватаются за голову: в деревне нечего есть – голод. Добавим, что солдат, подобно им, из крестьян, и, как и у них, у него нет фамилии, в качестве ее он использует название родной деревни – Савад-кучи. Но на нем обмундирование, у него винтовка и его отличили тем, что доверили вести к месту казни убийцу шаха. Используя свое высокое положение, он снова велит крестьянам принести воду и еду, поскольку сам чувствует скручивающий ему кишки голод. Кроме того, он не может допустить, чтобы человек на цепи умер от жажды и истощения, ибо в Тегеране пришлось бы отменить такое редкостное зрелище, как публичную казнь убийцы самого шаха на запруженной толпой площади. Запуганные крестьяне, грубо понукаемые солдатом, приносят то, чем питаются сами: выкопанные из земли увядшие коренья и кусок сушеной саранчи. Солдат и убийца устраиваются в тени перекусить, они с аппетитом грызут сушеную саранчу, сплевывая в сторону крылышки, запивая ее водой, а крестьяне молчаливо, с завистью поглядывают на них. С наступлением вечера солдат выбрал для ночлега жилье получше, изгнав оттуда хозяина и превратив мазанку во временную тюрьму. Он обматывает себя той же цепью, которой прикован узник (чтобы тот не сбежал), и оба укладываются на глинобитный, черный от тараканов пол и, утомленные, погружаются в глубокий сон. Утром встают и отправляются дальше, к цели, указанной в приговоре и приказе, то есть на север, в Тегеран, через ту самую пустыню и в колеблющемся зное, продолжая путь в том же порядке – впереди убийца с забинтованной головой, за ним позвякивающая железная цепь, придерживаемая рукой солдата-конвоира, и, наконец, он сам в столь нескладно пошитом мундире, такой забавный в своей великоватой, криво нахлобученной шапке, держащейся на оттопыренных ушах, так что едва увидев его на снимке, я сразу подумал, что это вылитый Швейк.

Снимок (2)

На нем мы видим молодого офицера из Персидской казачьей бригады, который стоит возле станкового пулемета, объясняя коллегам принцип действия этого смертоносного оружия. Так как запечатленный на снимке станковый пулемет – модернизованная модель «Максима» 1910 года, то и фотография скорее всего тоже этого периода. Молодого офицера (год рождения 1878-й) зовут Реза-хан, он сын солдата-конвоира, которого пятнадцатью годами ранее мы встретили в пустыне, когда тот вел на цепи убийцу шаха. Сравнивая оба снимка, мы тотчас обратим внимание, что в отличие от отца Реза-хан – гигант. Он на голову выше своих коллег-офицеров, с могучей грудной клеткой, он смахивает на силача, который без труда гнет подковы. У него воинственный вид, холодный, изучающий взгляд, широкие мощные челюсти, сжатые губы, никакого намека даже на самую мимолетную улыбку. На голове у него черная каракулевая казацкая папаха, ибо, как уже говорилось, он офицер Персидской казачьей бригады (единственного воинского формирования, каким в ту пору располагал шах), которой командует полковник царской армии из Санкт-Петербурга Всеволод Ляхов. Реза-хан – любимец Ляхова, который обожает прирожденных солдат, а наш юный офицер – это тип такого солдата. В бригаду он попал четырнадцатилетним мальчишкой, неграмотным (впрочем, до конца жизни он так и не научился прилично читать и писать), но благодаря умению повиноваться, дисциплинированности, решительности и природному уму, а также благодаря тому, что военные называют командирским талантом, постепенно поднимается по ступеням профессиональной карьеры. Но существенное его продвижение по службе происходит только после 1917 года, когда шах, заподозрив Ляхова (и совершенно напрасно!) в симпатиях к большевикам, уволил его из армии и отправил в Россию. Теперь Реза-хан становится полковником и командиром казачьей бригады, которую с той поры опекают англичане. Английский генерал, сэр Эдмунд Айронсайд, на одном из приемов говорит, привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до уха Реза-хана: полковник, вы человек неограниченных возможностей. Они выходят в сад, где во время прогулки генерал подбрасывает ему мысль о государственном перевороте, передавая благословение Лондона. В феврале 1921 года во главе своей бригады Реза-хан вступает в Тегеран, арестовывает столичных политиков (зима, снег, политики жалуются на холод и сырость тюремных камер), потом создает новое правительство, в котором он становится военным министром, а затем премьером. В декабре 1925 года послушное Конституционное собрание (которое боится полковника и стоящих за ним англичан) провозглашает казачьего командира шахом Персии. С той поры наш юный офицер, которого мы созерцаем на снимке разъясняющим коллегам (а на нем все в косоворотках и папахах) принцип действия станкового пулемета системы «Максим» (усовершенствованная модель 1910 года), будет именовать себя Реза-шахом Великим, царем царей, Тенью Всемогущего, Наместником Бога и Центром Вселенной, а также основателем династии Пехлеви, начинающейся с него и по воле судьбы закончившейся на его сыне, который в такое же холодное, морозное утро, как тогда, когда его отец завоевывал столицу и престол, но полвека спустя, покинет дворец и Тегеран, чтобы улететь на новейшем реактивном самолете навстречу неведомому будущему.

Снимок (3)

Многое станет понятно тому, кто пристально вглядится в фотографию отца и сына 1926 года. На ней отцу сорок восемь, а сыну семь лет. Контраст между ними с любой точки зрения поразительный: массивная, раздавшаяся фигура шаха-отца, который застыл, насупившийся, надменный, упершись руками в бока, а рядом с ним едва доходящая ему до пояса хилая, щуплая фигурка мальчика, который бледен, смущен и послушно вытянулся по стойке «смирно». Оба в одинаковых мундирах и шапках, на них одинаковые сапоги и ремни, одно и то же число (ровно четырнадцать) пуговиц. Полное сходство в одежде – это идея отца, который хочет, чтобы сын, столь отличный по своей сути, походил бы на него возможно точнее. Сын ощущает эти отцовские намерения, и хотя по природе он слаб, нерешителен, неуверен в себе, он будет любой ценой стремиться уподобиться суровой, деспотической натуре отца. С этого момента в мальчике начинают развиваться и сосуществовать две натуры – его собственная и та, которой он старался подражать, врожденная и эта родительская, которую он благодаря честолюбивым усилиям начнет приобретать. Наконец он настолько подчинится отцу, что когда спустя годы сам сядет на трон, то будет непроизвольно (а часто и сознательно) следовать поведению отца, и даже в конце своего собственного правления ссылаться на его деспотический авторитет. Пока же отец начинает царствовать со всей присущей ему энергией и стремительностью. У него обостренное чувство мессианства, и он знает, чего хочет (выражаясь его вульгарным языком, он намерен заставить темный сброд трудиться и создать сильное, современное государство, пред которым все, как он заявляет, со страху наделали бы в штаны). У него пруссацкая железная рука и несложные методы управителя. Старый, дремлющий, расхристанный Иран колеблется в своих основах (по его приказу Персия отныне называется Ираном). Принимается он и за создание внушительной армии. Сто пятьдесят тысяч человек обмундировывают и вооружают. Армия – предмет особой его заботы, его самая возвышенная страсть. Армия не может испытывать финансовые затруднения, она должна иметь все. Армия приохотит народ к современности, к дисциплине и послушанию. Все должны стоять по стойке «смирно». Он запрещает носить иранскую одежду. Все обязаны ходить в европейском платье! Он запрещает иранские головные уборы. Все обязаны носить только европейские шляпы. Запрещает носить чадру. Полиция на улицах сдирает чадру с перепуганных женщин. Против этого протестуют верующие в мечетях Мешхеда. Он посылает артиллерию, которая разрушает мечети, уничтожая бунтовщиков. Он приказывает перевести кочевников на оседлый образ жизни. Кочевники бунтуют. Он велит отравить колодцы, обрекая бунтовщиков на голодную смерть. Кочевники продолжают сопротивляться, тогда против них он посылает карательные войска, которые целые округа превращают в пустыню. Кровь льется рекой по дорогам Ирана. Он запрещает фотографировать верблюдов, заявляя, что это недоразвитое животное. В Куме какой-то мулла произносит критическую проповедь. Он врывается в мечеть и избивает критика палкой. Великого аятоллу Медреши, который выступил против шаха, он годами держит в темнице под замком. Либералы робко протестуют в газетах. Он закрывает газеты, либералов сажает в тюрьму. Некоторых из них приказывает замуровать живьем в башнях. Если ему покажется, что кто-то выражает недовольство, он в качестве наказания велит им ежедневно отмечаться в полиции. Даже аристократам делается дурно на приемах, когда этот брюзгливый и неприступный гигант поглядывает на них грозным оком. Реза-шах навсегда сохранил целый ряд привычек своего деревенского детства и казарменной юности. Он жил во дворце, но по-прежнему спал на полу, постоянно ходил в мундире, ел с солдатами из одного котла. Свой парень! Вместе с тем у него жадность к земле и деньгам. Используя свою власть, он сколачивает баснословное состояние. Он становится самым крупным феодалом, владельцем примерно трех тысяч деревень и двухсот пятидесяти тысяч приписанных к ним крестьян, он – держатель акций, имеет свою долю в банках, берет дань, подсчитывает и подсчитывает, прибавляет и прибавляет, достаточно бывает, что у него заблестят глаза при взгляде на красивый лес, цветущую долину, плодородную плантацию. Этот лес, долина, плантация становятся его собственностью, неутомимый, ненасытный, он все время округляет свои владения, наращивает и приумножает свое фантастическое состояние. Никому не дозволено приблизиться к черте, которая обозначает границу монаршей земли. Однажды состоялась показательная экзекуция – по приказу шаха карательный отряд расстрелял осла, который, пренебрегая запретами, забрел на луг, принадлежащий Реза-шаху. На место казни согнали крестьян из окрестных селений, чтобы те научились уважать господскую собственность. Но наряду с жестокостью и чудачествами у старого шаха имелись и свои заслуги. Он спас Иран от развала, который угрожал этому государству после Первой мировой войны. Кроме того, он стремился модернизировать страну, прокладывая шоссе и железные дороги, строя школы и офисы, аэродромы и новые жилые кварталы в городах. Однако народ продолжал прозябать в нужде и апатии, а когда Реза-шах умер, обрадованный люд долго ликовал в связи с этим событием.

Снимок (4)

Известная фотография, в свое время обошедшая весь мир: Сталин, Рузвельт и Черчилль сидят в креслах на веранде. Сталин и Черчилль в мундирах. Рузвельт в темном костюме. Тегеран, солнечное декабрьское утро 1943 года. У всех на этом снимке безмятежное выражение лиц, и это нас радует, поскольку мы знаем, что идет самая тяжелая в истории война, и выражение лиц этих людей для всех крайне важно – это должно придавать бодрости. Фотокорреспонденты заканчивают работу, и Большая тройка переходит в холл для краткой неофициальной беседы. Рузвельт спрашивает Черчилля, что произошло с властителем этой страны, шахом Резом (если, оговаривается Рузвельт, я правильно произношу эту фамилию). Черчилль пожимает плечами, говорит с неохотой. Шах восхищался Гитлером, окружил себя его людьми. В Иране немцы были повсюду – во дворце, в министерстве, в армии. Абвер сделался в Тегеране всемогущим, а шах одобрял это, поскольку Гитлер воевал против Англии и России, а наш монарх их не терпел, потирал руки, когда войска фюрера одерживали победы. Лондон боялся потерять иранскую нефть, служившую горючим для британского флота, а Москва опасалась, что немцы высадятся в Иране и нанесут удар в районе Каспийского моря. Но прежде всего речь шла о Трансиранской железной дороге, по которой американцы и англичане собирались снабжать оружием и продовольствием Сталина. Шах не разрешил использовать железную дорогу, а это был драматический момент; немецкие дивизии все дальше продвигались на Восток. В этой ситуации союзники действовали решительно – в августе 1941 года в Иран вступили английские и советские войска. Пятнадцать иранских дивизий капитулировали, не оказав сопротивления, на что шах отреагировал как на нечто невероятное, восприняв случившееся как свое личное унижение и крах. Часть его армии разбрелась по домам, часть союзники интернировали в казармах. С шахом, лишившимся своих солдат, перестали считаться, он перестал существовать. Англичане, которые уважают даже тех монархов, которые им изменили, предложили шаху почетный выход – пусть Его Величество отречется от власти в пользу сына, наследника престола. Мы о нем хорошего мнения и обеспечим ему поддержку. И пусть Его Величество не воображает, что есть какой-то иной выход! Шах дал согласие, и в сентябре того же, 1941, года, на престол вступает его двадцатидвухлетний сын – Мохаммед Реза Пехлеви. Старый шах – уже частное лицо и впервые в жизни надевает штатский костюм. Англичане на пароходе доставляют его в Африку, в Йоханнесбург (где он умирает через три года скучной и обеспеченной жизни, о которой трудно сказать что-нибудь еще). We brought him, we took him – коротко резюмировал Черчилль («Мы его поставили, мы же его и свергли»).

Из записок (I)

Я чувствую, что мне не хватает нескольких фотографий или просто не могу их найти. У меня нет фото последнего шаха периода его ранней юности. Отсутствует снимок 1939 года, когда он посещает офицерское училище в Тегеране, ему исполняется двадцать лет, и отец присваивает сыну генеральское звание. Нет у меня и фотографии его первой жены – Фавзии, принимающей молочную ванну. Да, Фавзия, сестра короля Фарука, девушка удивительной красоты, принимала молочные ванны, но княжна Ашраф, сестра-близнец юного шаха и, как говорят, его злой дух, его черная совесть, подсыпала ей в ванну разъедающие порошки: это один из дворцовых скандалов. Зато я располагаю фотографией последнего шаха от 16 сентября 1941 года, когда он наследует по отцу престол как шах Мохаммед Реза Пехлеви. Он стоит в зале парламента, худощавый, в парадном мундире, с саблей на боку, и по бумажке читает текст присяги. Эта фотография повторялась во всех альбомах, посвященных шаху, а таких были десятки, если не сотни. Он обожал читать книги о себе и рассматривать альбомы, издававшиеся в его честь. Обожал присутствовать на открытии возводимых в его славу монументов и на выставках своих портретов. Трудностей в том, чтобы лицезреть изображение шаха, не возникало. Достаточно было остановиться в любом месте и оглядеться вокруг: шах находился всюду. Поскольку он не отличался высоким ростом, фотографам приходилось устанавливать объективы таким образом, чтобы на снимке среди присутствующих он выглядел самым рослым. Он помогал им в их усилиях, предпочитая носить обувь на высоких каблуках. Подданные целовали его ботинки. У меня имеются такие фотографии, когда, распростершись перед ним, они лобызают его обувь. Однако же у меня не сохранился снимок его мундира 1949 года. Этот мундир, продырявленный пулями и залитый кровью, экспонировался в застекленной витрине в офицерском клубе в Тегеране как реликвия, как напоминание. Шах был в этом мундире, когда некий юноша, прикинувшийся фоторепортером, используя пистолет, вмонтированный в камеру, произвел целую серию выстрелов, тяжело ранив монарха. Подсчитано, что производилось пять покушений на его жизнь. В силу этого возникла атмосфера чрезвычайной опасности (впрочем, вполне реальной), так что шах вынужден был передвигаться, окруженный толпой полицейских. Иранцев раздражал тот факт, что иногда устраивались торжества с участием шаха, на которые по соображениям безопасности приглашались только иностранцы. Его соотечественники язвительно добавляли, что по Ирану он передвигался почти исключительно самолетом или на вертолете, обозревая свою страну только с птичьего полета, с той выигрышной, сглаживающей контрасты перспективы. У меня нет ни одной фотографии Хомейни давних лет. Хомейни в моей коллекции появляется сразу в качестве старца, словно бы он был человеком без юности и зрелого возраста. Здешние фанатики верят в то, что Хомейни двенадцатый имам, Ожидаемый, исчез в девятом веке и теперь, когда прошло свыше тысячи лет, вернулся, чтобы избавить народ от нужды и преследований. Это достаточно парадоксально, но факт, что Хомейни, выглядевший на фотографии как столетний муж, мог бы подтвердить это наивное заблуждение.

Снимок (5)

Можно считать это самым великим днем в долгой жизни доктора Моссадыка. Восторженная толпа выносит его на руках из здания парламента. Он улыбается, правая рука, вытянутая вверх, приветствует людей. Тремя днями ранее, 28 апреля 1951 года, Моссадык стал премьером, а сегодня парламент утвердил его проект устава о национализации нефти. Величайшее богатство Ирана превращалось в народную собственность. Надо вжиться в атмосферу тогдашней эпохи, так как с той поры мир сильно изменился. В те годы решиться на такой шаг, какой сделал Моссадык, было все равно что внезапно, вдруг сбросить бомбу на Лондон или Вашингтон. Психологический эффект оказался тот же самый – шок, страх, гнев, возмущение. Где-то там, в каком-то там Иране, какой-то там старый адвокат, скорее всего безответственный демагог, замахнулся на «Англо-Ираниан» – опору нашей империи! Неслыханно, а самое главное – непростительно. Колониальная собственность действительно была святыней, была неприкосновенным табу. Но в тот день, высокий настрой которого отразился на всех лицах, различимых на фотографии, иранцы еще не знали, что совершили преступление и что вынуждены будут понести тяжкое наказание. Пока что весь Тегеран переживает радостные минуты, переживает великий день очищения от чуждого и ненавистного прошлого. Нефть – наша кровь! – скандируют обезумевшие толпы. Нефть – наша свобода! Атмосфера города передается также дворцу. И шах ставит свою подпись под актом о национализации. Это момент всеобщего братания, редкостный миг, который быстро превратится в воспоминание, ибо согласие в национальной семье будет непродолжительным. Отношения между Моссадыком и обоими шахами Пехлеви (отцом и сыном) никогда не были хорошими. Моссадык был человеком французской интеллектуальной формации, он был либералом и демократом, верил в такие институты, как парламент и независимая печать, скорбел по поводу зависимости, в какой пребывала его страна. Уже в годы Первой мировой войны, вернувшись после получения высшего образования из Европы, он становится членом парламента и с этой трибуны борется с коррупцией и лакейством, с жестокостью власти и продажностью элиты.

Когда Реза-хан вершит государственный переворот, надевая шахскую корону, Моссадык со всей резкостью нападает на него, называя солдафоном, узурпатором, и в знак протеста уходит из парламента и из общественной жизни. Когда Реза-шах пал, перед Моссадыком и людьми его склада открываются широкие перспективы. Юный шах – это человек, которого в ту пору больше занимают развлечения и спорт, нежели политика, и появляется возможность установить в Иране демократический строй и таким образом добиться полной независимости страны. Сила Моссадыка настолько велика, а его лозунги так популярны, что шах невольно оттеснен в сторону. Шах играет в футбол, летает на своем персональном самолете, дает костюмированные балы, разводится и женится, ездит в Швейцарию кататься на лыжах. Шах никогда не был популярен, круг его знакомств был ограничен. Теперь его составляют в основном офицеры, опора дворца. Старшие офицеры, помнящие престиж и силу армии, какие она сохраняла при Реза-шахе, и молодые офицеры, коллеги нового шаха по военному училищу. И первых, и вторых шокирует демократизм Моссадыка и культивируемая им власть толпы. Однако рядом с Моссадыком стоит в то время самая авторитетная фигура – аятолла Кашани, а это означает, что старого доктора поддерживает весь народ.

Снимок (6)

Шах и его новая жена Сорейя Асфандиари в Риме. Но это не их свадебное путешествие, полное радостных и беззаботных приключений вдали от горестей и рутины повседневной жизни, нет, это их бегство из страны. Даже на таком позерском снимке тридцатичетырехлетний шах (в светлом двубортном костюме, молодой, загорелый) не умеет скрыть нервозности. Ничего удивительного, в эти дни решается его монаршая судьба – он не знает, вернется ли на поспешно покинутый престол или же станет вести жизнь блуждающего по свету эмигранта. Зато Сорейя, женщина с незаурядной, хотя и холодной красотой, дочь вождя из племени бахтиаров и осевшей в Иране немки, выглядит более сдержанной, у нее лицо, на котором трудно что-либо прочесть, тем более что она прикрыла глаза темными очками. Вчера, семнадцатого августа 1953 года, они прибыли сюда из Ирана на собственном самолете (пилотируемом шахом, это занятие всегда служило для него разрядкой) и остановились в великолепной гостинице «Эксцельсиор», в которой теперь толкутся десятки фоторепортеров, караулящих каждое появление императорской четы. Рим в это время летних отпусков – город, полный туристов, на итальянских пляжах царит толчея (в моду как раз входит купальный костюм «бикини»). Европа отдыхает, путешествует, осматривает памятники старины, насыщается в приличных ресторанах, бродит по горам, разбивает палатки, набирается сил и здоровья на осенние холода и снежную зиму. Тем временем в Тегеране неспокойно, никто не помышляет об отдыхе, ибо чувствуется, что пахнет порохом и слышно, как острят ножи. Все говорят, что должно произойти нечто, что-то наверняка случится (все ощущают мучительное давление все более сгущающейся атмосферы, что предвещает приближающийся взрыв), но о том, кто и как начнет, знает только горстка заговорщиков. Двухгодичное правление доктора Моссадыка подходит к концу. Доктор, которому давно грозит посягательство на его жизнь (заговоры против него организуют как люди шаха, так и исламские фанатики), перебрался со своей постелью, чемоданом с пижамами (он привык управлять, сидя в пижаме) и сумкой, полной лекарств, в здание парламента, где, как он считает, безопаснее. Здесь Моссадык живет и правит: не выходя из помещения, подавленный до такой степени, что те, кто видит его в те дни, заметили в его глазах слезы. Все его надежды рухнули, а расчеты оказались ошибочными. Он выставил англичан из нефтеносных районов, заявив, что любая страна имеет право сама распоряжаться собственными богатствами, но забыл о том, что сила выше закона. Запад начал блокаду Ирана и бойкот иранской нефти, которая на рынках превратилась в запретный плод. Моссадык рассчитывал на то, что в споре с Англией американцы признают его правоту и окажут поддержку. Но американцы не протянули ему руку помощи. Иран, который, кроме нефти, мало что способен продавать, оказался на грани банкротства. Доктор Моссадык шлет письмо за письмом Эйзенхауэру, апеллируя к его совести и разуму, но письма остаются без ответа. Эйзенхауэр подозревает его в прокоммунистических симпатиях, хотя Моссадык – независимый патриот и противник коммунистов. Но его объяснения никого не интересуют, ибо в глазах сильных мира сего патриоты из развивающихся стран – это нечто сомнительное. Эйзенхауэр уже ведет переговоры с шахом, делая ставку на него. Но шаха в собственной стране бойкотируют. Он давно не покидает двора, пребывая в страхе и депрессии. Он опасается, что разнузданная, разгневанная чернь лишит его престола. Он говорит своему окружению: «Все кончено! Все кончено!» Он колеблется, следовать ли советам самых близких по двору офицеров. Они рекомендуют шаху отстранить Моссадыка, если он хочет сохранить монархию и армию. (Моссадык восстановил против себя офицерский корпус, отправив за короткий срок в отставку двадцать пять генералов по обвинению в измене родине и демократии). Шах долго не может решиться на некий последний шаг, который окончательно сжег бы все хрупкие мосты между ним и премьером (оба погрязли в борьбе, которую решить полюбовно невозможно), ибо это конфликт между принципами единовластия (его представляет шах) и демократическом принципом (последний провозглашает Моссадык). Возможно, шах все время оттягивает свое решение потому, что относится к старому доктору с известным пиететом, а может, шаху просто не хватает смелости объявить премьеру войну, поскольку ему недостает уверенности в своих силах и воли к непреклонному действию. Вероятно, он предпочел бы, чтобы всю эту болезненную и даже жестокую операцию выполнили за него другие. Еще не приняв окончательного решения, постоянно раздраженный, шах отбывает из Тегерана в свою летнюю резиденцию Рамсар, на берегу Каспийского моря, где наконец подписывает премьеру приговор, когда же окажется, что первая попытка расправы с доктором получила преждевременную огласку, закончившись поражением дворца, он, не дождавшись окончательного исхода событий (как показали факты, благоприятного для него) сбежит со своей молодой женой в Рим.

Снимок (7)

Фото, вырезанное из газеты, но по рассеянности так неудачно, что подпись отсутствует. На фотографии виден стоящий на высоком гранитном постаменте памятник всаднику на коне. Всадник – фигура атлетического сложения – удобно расположился в седле. Опершись на него левой рукой, он правой указывает на некую цель (вероятно, предрекая будущее). Вокруг шеи всадника стянутая веревка. Вторая такая же веревка охватывает шею лошади. Толпа мужчин в сквере под цоколем тянет за обе веревки. Все это происходит на площади, запруженной народом, внимательно взирающим на тех, кто, повиснув на веревках, стремятся преодолеть сопротивление тяжелой, мощной глыбы монумента. Снимок сделан в тот момент, когда веревки натянуты как струны, а всадник и конь уже накренились так, что через минуту рухнут наземь. Непроизвольно мы раздумываем над тем, успеют ли люди, которые с таким упорством и самозабвением тянут за веревки, отскочить в сторону, тем более что у них мало места: вокруг сквера толпятся назойливые зеваки. На снимке запечатлено уничтожение памятника одному из шахов (отцу или сыну) в Тегеране или в каком-то ином иранском городе. Трудно, однако, определить, в каком году сделана фотография, ибо памятники обоим шахам Пехлеви ниспровергались многократно, то есть всегда, всякий раз, как только у народа появлялась такая возможность. Вот и теперь, узнав, что шах удрал из дворца и укрылся в Риме, люди вышли на площадь и сбросили памятник династии.

Газета (I)

Интервью с ниспровергателем памятников шаху, взятое репортером тегеранской газеты «Кайхан».

– В своем районе, Голам, вы прославились как разрушитель памятников, вас даже считают как бы ветераном в этом деле.

– Это правда. Сначала я сбрасывал памятники еще старому шаху, то есть отцу Мохаммеда Резы, когда тот в 41-м году покинул престол. Помню, что в городе началось всеобщее ликование при известии об отречении старого шаха. Сразу же все бросились крушить памятники. Я был тогда молодым парнем и помогал отцу, который вместе с соседями скидывал памятник, который Реза-шах установил в свою честь в нашем квартале. Могу сказать, это было мое боевое крещение.

– Вас за это подвергали репрессиям?

– В ту пору еще нет. То были годы, когда после ухода старого шаха какое-то время еще сохранялась свобода. Юный шах еще не мог силой навязать свою власть. Кто мог нас преследовать? Против монархии выступали все. Поддерживали шаха только группа офицеров и, разумеется, американцы. Потом они произвели переворот, арестовали нашего Моссадыка, перестреляли его людей и коммунистов. Шах вернулся и установил диктатуру. Это произошло в 1953 году.

– Вы помните 1953 год?

– Конечно помню, ведь это был самый важный год, тогда кончилась демократия и воцарился шахский режим. Во всяком случае, я вспоминаю, как по радио сообщили, что шах сбежал в Европу, и когда люди это услышали, то все хлынули на улицу и принялись крушить памятники. Я должен заметить, что молодой шах с самого начала возводил памятники отцу и себе, так что за эти годы их скопилось порядочно. Мой отец к тому времени уже умер, но я стал взрослым и впервые выступил в качестве самостоятельного разрушителя.

– И вы крушили все его памятники?

– Да, это была чистая работа. Когда после переворота шах возвратился, ни один памятник династии Пехлеви не уцелел. Но он снова начал устанавливать памятники отцу и себе.

– Выходит, то, что вы уничтожили, он тотчас восстановил, а то, что он восстановил, вы разрушали, и так бесконечно?

– Так оно и было на самом деле. Можно сказать, что у нас руки опускались. На месте одного, уничтоженного нами, он возводил сразу три новых, на месте трех – еще десяток. Этому не видно было конца.

– А потом, после 53-го, когда вы вновь принялись разрушать памятники?

– Мы собирались провернуть это в 63-м году, то есть во время восстания, которое вспыхнуло, когда шах арестовал Хомейни. Но шах тотчас же учинил такую резню, что мы ничего не успели разрушить и нам пришлось припрятать веревки.

– Следует ли это понимать так, что у вас для такой цели имелись специальные веревки?

– А как же! Мы прятали прочные сизалевые тросы у торговца веревками на базаре. Тут было не до шуток: если бы полиция напала на наш след, нас поставили бы к стенке. У нас же для соответствующего момента все было приготовлено заранее, все детали продуманы и отлажены. Во время последней революции, то есть в 1979 году, вся беда заключалась в том, что сокрушать памятники принялись дилетанты, и потому произошло много несчастных случаев; памятники сваливали себе на голову. Свалить памятник – не так-то просто, необходим профессиональный подход и опыт. Надо знать, из какого материала сооружен монумент, каковы его вес, высота, приварен ли он вкруговую или соединен с цоколем при помощи цемента, за что именно следует закрепить веревку, в какую сторону раскачивать фигуру и как ее потом уничтожить. Мы это обдумывали уже в тот момент, когда они возводили очередной памятник шаху. Это была самая подходящая минута для того, чтобы изучить конструкцию: полая статуя или литая, а самое главное – как она соединена с постаментом, как закреплен памятник.

– У вас на это уходила уйма времени?

– Очень много! Вы знаете, в последние годы шах возводил все больше и больше памятников своей особе. Всюду – на площадях, на улицах, на вокзалах, вдоль дорог. А кроме того, другие тоже устанавливали ему монументы. Кто жаждал получить хороший контракт и побить конкурентов, спешил первым установить ему памятник. Поэтому существовало множество халтурной продукции, и когда пришло время, мы смогли быстро с нею покончить. Но должен признаться, что в какой-то момент я усомнился: в состоянии ли мы разрушить такую массу памятников. Ведь их были сотни. И мы действительно трудились не покладая рук. У меня от веревок на руках мозоли и волдыри.

– Да, досталось, вам, Голам, интересное занятие.

– Это было не занятие, это был мой долг. Я горжусь, что сбрасывал памятники шаху. Думаю, что все, кто принимал в этом участие, тоже испытывают гордость. Дело наших рук может увидеть каждый: все постаменты пусты, а фигуры шахов разбиты или валяются где-то по дворам.

Книга (I)

Американские репортеры Дэвид Вайс и Томас Б. Росс в своей книге «Невидимое правительство» (Лондон,1965) пишут: «Несомненно, что ЦРУ организовало и возглавило переворот, который в 1953 году привел к свержению Мохаммеда Моссадыка и сохранил на троне шаха Реза Пехлеви. Но немногим американцам известно, что возглавил переворот агент ЦРУ, который был внуком президента Теодора Рузвельта. Человек этот – Кермит Рузвельт – проводил в Тегеране настолько театрализованную операцию, что еще долгое время в ЦРУ его называли «Мистер Иран». В стенах этого ведомства имела хождение легенда, будто Кермит руководил заговором против Моссадыка, приставив пистолет к виску командира иранского танка, когда бронеколонна вступила на улицы Тегерана. Но другой агент, превосходно знавший, как развивались события, охарактеризовал этот рассказ как «неслыханно романтический» и сказал: «Кермит руководил всей операцией не с территории нашего посольства, а из одного подвала в Тегеране» и восхищенно добавил: «Это и в самом деле была акция в духе Джеймса Бонда».

Генерал Фазолла Захеди, которого ЦРУ метило на место премьера Моссадыка, был также личностью, заслуживающей того, чтобы стать героем шпионского романа. То был высокий красавец, бабник, который боролся с большевиками, затем попал в плен к курдам, а в 1942 году его арестовали англичане, подозревавшие, что Захеди – гитлеровский шпион. Во время Второй мировой войны англичане и русские совместными силами оккупировали Иран. Британские агенты, арестовавшие Захеди, утверждали, что обнаружили в его спальне следующие вещи: арсенал германского автоматического оружия, дамские шелковые трусы, небольшое количество опиума, донесения немецких десантников, действовавших в горах, и альбом с фотографиями наиболее пикантных тегеранских проституток.

В послевоенные годы Захеди вернулся к общественной жизни. Он был министром внутренних дел, когда в 1951 году Моссадык сделался премьером. Моссадык национализировал британскую фирму «Англо-Ираниан» и занял крупный нефтеперегонный завод в Абадане, на берегу Персидского залива.

Моссадык терпел «Тудэ» (иранскую коммунистическую партию). Поэтому Лондон и Вашингтон опасались, что русские завладеют колоссальными нефтяными ресурсами Ирана. Моссадык, который руководил страной, лежа в постели (он утверждал, что тяжело болен), порвал с Захеди, ибо тот был против снисходительного отношения к коммунистам. Такая создалась ситуация, когда ЦРУ и Кермит Рузвельт перешли к действиям по устранению Моссадыка, стремясь посадить на его место Захеди.

Решение свергнуть Моссадыка принималось совместно английским и американским правительствами. ЦРУ считало, что операция пройдет успешно, ибо сложились благоприятные условия. Кермит Рузвельт, достигший в ту пору 37 лет, был уже ветераном разведки и проник в Иран нелегальным путем. Он пересек границу на машине, добрался до Тегерана, а здесь как в воду канул. Ему приходилось скрываться, так как он и ранее неоднократно наведывался в Иран, и его физиономия успела здесь примелькаться. Он несколько раз менял свою штаб-квартиру, чтобы разведка Моссадыка не напала на его след. Ему помогали пятеро американцев, в том числе представители ЦРУ из американского посольства. Помимо этого с ним сотрудничали несколько здешних агентов, в том числе два высоких функционера иранской разведки, связь с которыми поддерживалась через посредников.

13 августа шах подписал декрет, в котором отстранил Моссадыка и назначил премьером Захеди. Но доставившего этот документ полковника (это будущий шеф САВАКа Нематолла Насири) Моссадык отправил под арест. На улицы вышли толпы, недовольные решением шаха. В создавшейся ситуации шах и его жена Сорейя на самолете бегут в Багдад, а затем в Рим.

В течение последующих двух дней царил такой хаос, что Рузвельт утратил всякий контакт с иранскими агентами. За это время шах добрался до Рима, куда отправился и шеф ЦРУ Аллен Даллес, чтобы вместе с Мохаммедом Реза координировать акцию. В Тегеране прокоммунистические толпы вышли на улицу. Ликовали по поводу отъезда шаха и сбрасывали его статуи. В тот момент воинские части оставили казармы и начали окружать демонстрантов. На рассвете 19 августа Кермит Рузвельт, который до этого пребывал в укрытии, отдал иранским агентам приказ бросить все силы на улицу.

Агенты отправились в клубы любителей легкой атлетики и там навербовали диковинный контингент из тяжеловесов и гимнастов, проведя с их помощью невиданную демонстрацию. Демонстранты хлынули через рыночную площадь, выкрикивая лозунги в честь шаха.

Вечером Захеди вышел из своего убежища. Шах вернулся из изгнания. Моссадык был заключен в тюрьму. Руководители партии «Тудэ» были перебиты.

Разумеется, Соединенные Штаты официально никогда не признали, какую роль во всем этом выполняло ЦРУ. Сравнительно откровенно поведал об этом сам Даллес после своего ухода из ЦРУ, выступив в телевизионной программе Си-би-эс. На вопрос, правда ли, что ЦРУ израсходовало два миллиона долларов на то, чтобы нанять людей, демонстрировавших на улицах, и на другие операции, целью которых было отстранить Моссадыка, Даллес ответил: «ОК, могу только заявить, что утверждение, будто мы на это потратили уйму долларов, – абсолютная ложь».

Книга (2)

Два французских репортера Клер Бриер и Пьер Бланше в своей книге «Иран: революция во славу Бога» (Париж, 1979) пишут: «Рузвельт приходит к выводу, что пришло время двинуть в наступление отряды Хабахана Бинора, по прозвищу Хабахан Тупоголовый, главаря банды тегеранских люмпенов и специалиста по зур-хану – национальной борьбе. Хабахан способен мобилизовать триста-четыреста сторонников, готовых избивать, а если понадобится, и открыть стрельбу. Разумеется, при условии, что их снабдят оружием. Новый посол Соединенных Штатов Лой Хендерсон направляется в Банк Мелли и берет доллары в пакетах, забивая ими свою машину. Как утверждают – четыреста тысяч долларов. Эти доллары он обменивает на риалы.

19 августа небольшие группки иранцев (люди Тупоголового) выхватывают банкноты и призывают: «Кричите: «Да здравствует шах!» Те, что подхватывают этот призыв, получают по десять риалов. Вокруг парламента скапливаются большие толпы людей, образующие, наконец, колонну, которая, размахивая денежными купюрами, восклицает: «Да здравствует шах!» Толпа все растет, одни выкрикивают здравицы в честь шаха, другие – Моссадыка.

Но вот появляются танки, которые движутся на демонстрантов, противников шаха – это начинает действовать Захеди. Орудия и пулеметы открывают огонь по толпе. Двести человек гибнет на месте, свыше пятисот получают ранения. К четырем часам дня все кончено, и Захеди телеграфирует шаху, что тот может возвращаться.

26 октября 1953 года Теймур Бахтияр назначен военным губернатором Тегерана. Суровый и безжалостный, он вскоре получает кличку «убийца». Он главным образом занят поимкой сторонников Моссадыка, которым удалось скрыться. Бахтияр освобождает тюрьму «Каср» от уголовников. Танки и бронетранспортеры охраняют тюрьму, куда воинские грузовики непрерывно поставляют арестованных. Сторонников Моссадыка, министров, офицеров, оказавшихся под подозрением, деятелей партии «Тудэ» допрашивают, подвергая пыткам. Во внутреннем дворе их сотнями расстреливают.

Кассета (I)

Да, разумеется, вы можете записывать. Ныне это уже не запретная тема. Раньше – да. Известно ли вам, что двадцать пять лет назад запрещалось его фамилию произносить публично. Фамилия «Моссадык» была вычеркнута из всех книг. Из всех учебников. И вы только представьте себе, нынешняя молодежь, которая, как казалось, ничего не должна о нем знать, шла на смерть, неся его портреты. Вот вам лучшее доказательство того, к чему приводит такое вычеркивание и все это переписывание истории. Но шах не в состоянии был это понять. Он не понимал, что можно уничтожить человека, но это вовсе не значит, что тот перестал существовать. Наоборот, если можно так выразиться, он станет существовать еще более реально. Это парадоксы, с которыми ни один деспот не в состоянии справиться. Взмахнет косой, но трава мгновенно вырастет, новый взмах, а трава еще выше. Крайне утешительный закон природы. Моссадык! Англичане фамильярно называли его «Старый Мосси». При этом они сохраняли к нему какое-то уважение. Ни один англичанин не посмел выстрелить в него. Потребовалось стянуть наших родимых, одетых в мундиры прохвостов. Они за несколько дней навели порядок. Мосси на три года отправился в тюрьму. Пять тысяч человек поставили к стенке либо застрелили на улице. Вот цена спасения престола. Печальное, кровавое и грязное начало. Вы спрашиваете, должен ли был Моссадык проиграть? Прежде всего он не проиграл, а выиграл. Таких людей нельзя мерить чиновничьей меркой, но только мерой истории, а это разные вещи. Такого человека можно убрать из ведомства, но никто не властен устранить его из истории, ибо никто не может вычеркнуть что-либо из памяти людской.

Он вызвал в них бешенство, но память – это личная собственность каждого, и ни одна власть не имеет к ней доступа. Мосси любил говорить, что земля, по которой мы ходим, принадлежит нам, и все, что в ее недрах, – наше. В этой стране до него никто не умел выразить подобную мысль таким образом. Он говорил также: пусть все выскажут то, о чем думают, пусть получат право голоса, я хочу услышать, что вас занимает. Вы поймите, после двух с половиной тысяч лет деспотического унижения он обратил внимание нашего человека на то, что тот – мыслящее существо. Никогда ни один властитель до этого не позволял себе такое. То, что говорил Мосси, врезалось в память, запало людям в душу и не забывается до сих пор. Мы всегда лучше запоминаем слова, которые открыли нам глаза на мир. А это были именно такие слова. Может ли кто-нибудь сказать, что в том, что он делал, и в том, что провозглашал, он был не прав? Ни один честный человек так не скажет. Ныне все считают, что он был прав. Но все дело в том, что свою правоту он высказал преждевременно. Вы не можете провозгласить правду преждевременно, так как тогда вы рискуете своей карьерой, а подчас и своей жизнью. Любая истина созревает долго, а люди тем временем страдают или блуждают в потемках. Но неожиданно является человек, который обозначит эту истину, прежде чем она успела созреть, прежде, чем сделалась общепризнанной, а в таком случае против подобного еретика восстают правящие силы и швыряют его на пылающий костер или заключают в темницу, либо же вздергивают на виселице, поскольку он угрожает их интересам, нарушает их покой. Мосси выступил против диктатуры монархического строя и против подневольного положения страны. Ныне монархии рушатся одна за другой, а подневольное положение приходится маскировать под тысячью личин, настолько бурные протесты оно вызывает. Но он выдвинул эту идею тридцать лет назад, когда здесь никто не осмеливался вслух произнести эти очевидные истины. Я видел его за две недели до смерти. Когда? Это должно было быть в феврале шестьдесят седьмого года. Последние десять лет он провел под домашним арестом в маленькой усадьбе под Тегераном. Разумеется, доступ к нему был запрещен, весь район охранялся полицией. Но вы понимаете, что в этой стране при знакомствах и при деньгах можно все организовать. Деньги превратят любую вещь в растягивающуюся резину. Мосси было тогда около девяноста лет. Думаю, что он так долго держался, потому что страшно хотел дождаться минуты, когда жизнь признает его правоту. Он был твердым человеком, трудным для окружающих, ибо никогда не шел на компромиссы. Но такие люди не способны и даже не в состоянии идти на уступки. Он до конца сохранил ясный ум и отдавал себе отчет во всем. Только вот передвигался с трудом, опираясь на трость. Устав, он ложился на землю передохнуть. Полицейские, которые его охраняли, рассказывали позже, что однажды утром, прогуливаясь так и отдыхая, он прилег и долго не поднимался с земли, а когда подошли ближе, увидели, что он уже мертв.

Из записей (2)

Нефть пробуждает необычайные эмоции и страсти, так как нефть – это прежде всего колоссальное искушение. Это обещание легких и безумных денег, богатства и силы, счастья и могущества. Это грязная и зловонная жижа, которая резво фонтанирует вверх и опадает на землю в виде шелестящего денежного дождя. Некто, открывший нефтяную скважину и завладевший ею, испытывает такое чувство, словно после долгих блужданий в подземелье неожиданно отыскал сказочное сокровище. Он не только стал богачом, но у него появляется некая мистическая вера в то, что какая-то высшая сила, игнорируя других, именно на нем остановила свой благосклонный взгляд, избрав своим фаворитом. Имеется масса снимков, на которых запечатлен момент, когда из скважины ударяет первый нефтяной фонтан: люди скачут от радости, падают друг другу в объятия, плачут. Трудно представить себе рабочего, который впадает в экстаз, прикрутив очередную гайку на монтажном конвейере, или усталого крестьянина, который, радостно приплясывая, бредет за плугом. Ведь нефть рождает иллюзию абсолютно иной, не требующей никаких дополнительных усилий дармовой жизни. Нефть – это сырье, которое отравляет сознание, вызывает помутнение в глазах, оказывает деморализующее воздействие. Жители нищей страны ходят и думают: Господи, если бы у нас была нефть! Грезы о нефти – прекрасное выражение извечной человеческой мечты о богатстве, обретенном по счастливой случайности, по внезапному везению, а не ценою усилий, пота, мук каторжного труда. В этом смысле нефть – сказка, и как каждая сказка – это ложь. Нефть наполняет человека таким высокомерием, что он начинает верить, что способен легко уничтожить столь неподатливую и прочную категорию, как время. Владея нефтью, говаривал последний шах, я на протяжении жизни одного поколения создам вторую Америку! Не создал. Нефть – это сила, но у нее имеются и слабые стороны, она не может восполнить отсутствие разума и мудрости. Одно из искушений нефти, наиболее притягательное для сильных мира сего, это то, что нефть укрепляет власть. Нефть приносит громадные барыши, но ее добычей занято незначительное число людей. В социальном смысле нефть не рождает дополнительных проблем, ибо не способствует ни росту пролетариата, ни увеличению буржуазии, а следовательно, правительство не обязано ни с кем делиться доходами и может свободно ими распоряжаться, руководствуясь своими помыслами и желаниями. Поглядим на министров из нефтедобывающих стран, как высоко подняты их головы, какое в них ощущение силы, они – лорды энергетики, которые решают, ездить ли нам завтра на машине или же ходить пешком. А нефть и мечеть? Сколько живости, сколько света и великолепия привнесло это новое богатство в их религию – ислам, который переживает период подлинной экспансии, неизменно завоевывая все новые толпы верных.

Из записей (3)

Он говорит, что все случившееся позже с шахом носило в сущности чисто иранский характер. С незапамятных времен власть любого шаха заканчивалась жалким и позорным образом. Он либо погибал, так как ему рубили голову или вонзали нож в спину, либо (если ему больше повезло) избегал смерти, но вынужден был покинуть страну и позже умирал в изгнании, всеми покинутый и забытый. Он не помнит, хотя, возможно, были какие-то исключения, чтобы шах умер на престоле естественной смертью и закончил жизнь, окруженный уважением и любовью. Он не помнит случая, чтобы народ оплакивал кого-нибудь из шахов и провожал его до могилы со слезами на глазах. В нашем веке все шахи, их было несколько, теряли корону и жизнь в неприятных для себя обстоятельствах. Народ считал их извергами, упрекал их в низости, их уход сопровождался руганью и проклятиями толпы, а известие об их смерти превращалось в радостный праздник.

(Я поясняю ему, что нам никогда не понять эти две вещи, поскольку нас разделяют совершенно различные традиции. Плеяда наших королей в большинстве своем состояла из людей, которые не жаждали крови и оставили по себе добрую память. Один из польских королей застал страну деревянной, а расстался с нею уже каменной, другой провозглашал принципы толерантности и позволял устраивать костры, еще один защищал нас от нашествия варваров. Был у нас король, который одаривал ученых, существовал и такой, который водил дружбу с поэтами. Даже прозвища, какими их награждали, – Основатель, Щедрый, Справедливый, Набожный – свидетельствовали, что о них думали с уважением и симпатией. И поэтому у меня на родине, когда люди слышали, что какого-то монарха преследует жестокий рок, они непроизвольно переносили на него чувства, порожденные совершенно иной традицией, иным опытом, одаривая такого царственного страдальца симпатиями, сходными с теми, с какими мы вспоминаем наших Обновителей и Справедливых, представляя себе, какое горе обрушилось на человека, с головы которого сорвали корону!)

Да, соглашается он, очень сложно понять, что где-то все происходит по-другому и что убийство монарха народ считает лучшим выходом, ниспосланным Богом. Да, у нас были замечательные шахи, такие, как Кир и Аббас, но это действительно очень далекие времена. Две же последние наши династии ради захвата и сохранения власти пролили немало крови невинных людей. Представь себе шаха (а его звали Ага-Мохаммед-хан), который в борьбе за престол приказывает убить или ослепить всех без исключения жителей города Кермана, а его преторианцы рьяно принимаются за дело. Они выстраивают жителей шеренгами, взрослым рубят головы, детей ослепляют. В результате, несмотря на передышки, преторианцы так утомились, что уже не в силах поднять ни меч, ни нож. Лишь поэтому часть горожан уцелела. Позже из этого города отправятся в путь процессии ослепленных шахом детей. Они бродят по Ирану, но нередко, заблудившись в пустыне, гибнут от жажды. Отдельные группы добираются до обитаемых селений и там выпрашивают еду, исполняя песни о гибели города Кермана. В те годы новости распространяются медленно, поэтому случайные люди потрясены, слушая хор босоногих слепцов, поющих про свист мечей и отсеченные головы. Слушатели допытываются, что за преступление совершил город, который шах столь безжалостно покарал? В ответ дети исполняют песню об этом преступлении. Вина состояла в том, что их отцы предоставили убежище предыдущему шаху, а новый шах не мог им этого простить. Процессия ослепленных детей повсюду вызывает сострадание, люди не отказывают им в еде, но подкармливают их украдкой, даже с опаской: ведь малолетние слепцы наказаны и заклеймены самим шахом, поэтому они – своего рода бродячая оппозиция, а любая поддержка оппозиции заслуживает суровой кары. Со временем к этим процессиям присоединяются дети, которые становятся поводырями слепцов. С той поры они странствуют вместе в поисках еды, укрываясь от холода, до самых отдаленных селений донося весть о гибели города Керман. Все это, продолжает мой собеседник, мрачные и суровые истории, которые хранит наша память. Шахи силой захватывали престол, шагая по трупам, провожаемые плачем матерей, стонами умирающих. Часто вопрос о престолонаследии решался в далеких столицах, и новый претендент на корону вступал в Тегеран, поддерживаемый под локоть с одной стороны британским, с другой – русским послом. Таких шахов воспринимали как узурпаторов и оккупантов, а зная об этой традиции, можно понять, почему муллам удалось поднять против них столько восстаний. Муллы говорили: тот, кто находится во дворце, – это чужак, выполняющий приказы иностранных держав. Тот, кто восседает на престоле – причина ваших несчастий, он сколачивает состояние за ваш счет и торгует страной. Люди слушали это, поскольку слова мулл звучали для них как самая очевидная истина. Я не хочу этим сказать, что муллы были святыми. Где уж там! Множество темных сил таилось в тени мечетей. Но злоупотребление властью, беззакония дворца превращали мулл в защитников национального дела.

Он возвращается к судьбе последнего шаха. Тогда в Риме, в момент кратковременной эмиграции, шах осознал, что может навсегда потерять престол и пополнить экзотический сонм странствующих монархов. Мысль об этом отрезвляет его. Он намеревается прекратить жизнь, полную услад и забав. (Позже шах в своей книге напишет, что в Риме ему во сне явился святой Али и сказал: вернись на родину, чтобы спасти народ!) Теперь в нем просыпаются амбициозные стремления и желание продемонстрировать свою силу и превосходство. И эта черта, по уверениям моего собеседника, также типично иранская. Ни один иранец не уступит другому, каждый уверен в своем превосходстве, жаждет быть первым и самым главным, хочет навязать свое исключительное я. Я! Я! Я знаю лучше, я богаче, я все могу. Мир начинается с меня, я сам для себя – целый мир. Я! Я! (Он хочет это продемонстрировать, встает со своего стула, задирает голову, поглядывая на меня свысока, в его взгляде восточная заносчивость, подчеркнутое высокомерие.) Группа иранцев сразу же распределяется по иерархическому принципу: я – первый, ты – второй, а ты – неизменно третий. Тот второй и тот третий не могут успокоиться, они тотчас же начинают самоутверждаться, интриговать, маневрировать, чтобы занять первое место. Первому необходимо прочно закрепиться, чтобы не слететь вниз.

Укрепиться и выставить пулеметы. Сходные порядки царят и в семье. Поскольку я обязан занимать более высокое положение, женщина должна быть ниже меня. За стенами дома я могу быть ничем, но под собственным кровом я это компенсирую – здесь я царь и бог. Здесь моя власть неделима, а ее пределы и авторитет тем выше, чем больше семья. Неплохо иметь много детей, тогда есть кем командовать, человек становится властелином домашнего мирка, он вызывает уважение и восхищение, решает судьбы подданных, улаживает споры, диктует свою волю, распоряжается. (Он поглядывает на меня, как я отреагировал на то, что он только что сказал. Так вот, я решительно протестую. Я против подобных стереотипов. Я знаю многих его соотечественников, скромных, учтивых. Я не ощущал, чтобы меня трактовали как существо низшего порядка.) Все так, соглашается он, но потому что ты для нас опасности не представляешь. Ты не участвуешь в наших играх, которые состоят в том, кто выше сумеет себя поставить. Из-за этих игр никогда не удавалось создать ни одной солидной партии: сразу вспыхивали ссоры по поводу лидерства, каждый предпочитал создать собственную партию. А теперь, по возвращении из Рима, шах со всей решительностью начинает игру за возвеличивание своего я.

Прежде всего, продолжает рассказчик, шах стремится обрести свое лицо, так как потеря лица, согласно нашему обычаю, – это страшный позор. Монарх, отец народа, который в самый критический момент бежит из страны и бродит по магазинам, приобретая драгоценности для жены! Нет, он должен как-то сгладить это впечатление. Поэтому, когда Захеди телеграфирует ему, что танки сделали свое дело, уговаривая его вернуться и заверяя, что опасность миновала, шах совершает остановку в Ираке и там фотографируется, положив руку на гроб Али, патрона шиитов. Да, наш святой снова призывает его на трон, давая свое благословение.

Жест чисто религиозного характера – вот чем можно привлечь на свою сторону наш народ.

Итак, шах возвращается, но в стране по-прежнему неспокойно. Студенты бастуют, на улицах демонстрации, перестрелка, похороны. В самой армии конфликты, заговоры, распри. Шах боится покидать дворец, слишком многие угрожают ему. Он пребывает в кругу семьи, придворных и генералов. Теперь, после отстранения Моссадыка, Вашингтон начинает осыпать его деньгами, половину этого капитала шах расходует на армию, он все больше будет полагаться на нее, окружая себя военными. (Впрочем так же поступают властители и в других монархиях, которые существуют в сходных с Ираном странах. Монархии эти – усыпанные золотом и алмазами разновидности военной диктатуры.)

И вот солдаты уже получают мясо и хлеб. Ты должен помнить, как бедно живет наш народ и что это значит, когда солдаты получат мясо и хлеб, как это возвышает их над другими.

В те годы всюду можно было увидеть детей с большими, вздутыми животами: они питались травой.

Я помню человека, который прижигал сигаретой веко своему ребенку. От этого глаз опухал и гноился, детское личико выглядело ужасно. Этот же человек натирал руку какой-то мазью, после чего рука распухала и темнела. Тем самым он пытался вызвать сострадание, выклянчить еду.

Единственной игрушкой моего детства были камни. Я тянул за собой камень, перевязанный бечевкой, воображая, что я конь, а камень – золоченая шахская карета.

А теперь, продолжает он через минуту, начнется двадцатипятилетний период, когда шах начнет укреплять свою власть. Ему крайне трудно было начинать, многие не верят, что он удержится длительное время. Американцы сохранили ему престол, но и они не уверены, что сделали лучший выбор. Шах льнет к американцам, так как нуждается в их поддержке, в собственной стране он не ощущает силу своей власти. Он непрерывно ездит в Вашингтон, торчит там неделями, беседует, убеждает, дает заверения. Начинаются поездки нашей элиты в Америку, следует аукцион предложений и гарантий, распродажа страны.

Уже имеем полицейское государство, появляется САВАК. Первым шефом САВАКа окажется дядя Сорейи – генерал Бахтияр. Со временем шах станет опасаться, что ее дядя, сильный и решительный человек, совершит переворот, лишит его власти. Поэтому вскоре шах убрал генерала, а затем приказал его прикончить.

Воцаряется атмосфера чисток, страха, террора. Никто не уверен в своей судьбе. Время тревожное, попахивает революцией. В Иране всегда беспокойно, над этой страной всегда висит темная туча.

Из записей (4)

Президент Кеннеди рекомендует шаху пойти по пути реформ. Кеннеди апеллирует к монарху (а также и к другим дружественным диктаторам), чтобы они модернизировали и реформировали свои государственные структуры, в противном случае им грозит судьба Фульгенцио Батисты. (Америка находится в тот период – это 1961 год – под свежим впечатлением от победы Фиделя Кастро и не желает, чтобы подобная же история повторилась в других странах.) Кеннеди считает, что огорчительной перспективы можно избежать, если диктаторы проведут определенные реформы и пойдут на уступки, которые позволят выбить оружие из рук агитаторов, призывающих к революциям коммунистического толка.

В ответ на призывы и уговоры Вашингтона шах провозглашает свою «белую революцию». Можно думать, что Мохаммед Реза в идее президента Соединенных Штатов нашел немалые для себя выгоды. Особенно хотелось ему осуществить две вещи (увы, не поддающиеся реализации) – укрепить собственную власть и приумножить свою популярность.

Шах принадлежал к людям, для которых похвалы, восхищение, обожание и овации – это жизненная необходимость, средство, стимулирующее слабые, неуверенные в себе и вместе с тем пустые натуры. Без этой постоянно возносящей их волны такие личности не способны существовать и действовать.

Иранский монарх должен все время читать о себе самые высокие слова, созерцать собственные фотографии на первых полосах газет, на телеэкране, даже на обложках школьных тетрадей. Он постоянно должен видеть лица, сияющие при его появлении, непрерывно слышать слова признательности и восторга. Он страдает или злится, если в этой осанне (а она должна прозвучать на весь мир) услышит какой-то раздражающий его ухо звук, и годами помнит об этом. О подобных слабостях знает весь двор и потому его послы в основном занимаются смягчением самых легких критических высказываний, даже если бы они прозвучали в таких малозначительных странах, как Того или Сальвадор, или были произнесены на таких непостижимых языках, как занди или оромо. Незамедлительно следовали протесты и возмущение, разрыв дипломатических отношений и контактов. Эти рьяные, даже назойливые поиски разного рода скептиков по всему свету привели к тому, что мир (за редкими исключениями) не знал, что в сущности происходит в Иране, поскольку эта страна, столь сложная, многострадальная и кровоточащая, преподносилась ему как покрытый розоватой глазурью юбилейный торт. Возможно, здесь действовал компенсирующий механизм – шах искал в мире того, чего не находил в собственной стране: признания, одобрения. Он не пользовался популярностью, не ощущал тепла вокруг. В какой-то мере он должен был это чувствовать.

И вот представляется случай провозгласить аграрную реформу, сделать своими сторонниками хотя бы деревню, снискав расположение крестьян раздачей земли. Чьей земли? Земельные угодья имеются у шаха, у феодалов и духовенства. Если феодалы и духовенство потеряют землю, их власть в районе ослабеет. В деревне укрепится государственная власть. Но в том, чем занят шах, не все выглядит так просто. Деяния шаха отличаются непоследовательностью и половинчатостью. Выясняется, что феодалы должны отдать землю, но это касается только части их и части их земель (и все это за щедрый выкуп). И что землю получают крестьяне, но только некоторые из них, те, у которых она уже есть (у большинства же – ни клочка земли).

Шах начинает с личного примера, заявляя, что уступает свои поместья. Он разъезжает и раздает крестьянам акты на владение землей. Мы видим его на снимках, образец добродетели стоит с охапкой бумажных рулонов (это какие-то обесцененные акты на землю), а коленопреклоненные крестьяне лобызают его башмаки.

Вскоре, однако, вспыхивает скандал.

Так вот, его отец, используя свою власть, присвоил множество земель, принадлежащих феодалам и духовенству. После того как его отец отрекся от престола, парламент постановил, что те земли, которые Реза-шах захватил бесправным путем, следует вернуть владельцам. А теперь его сын раздает как свою собственность именно эти земли, у которых есть ведь законные хозяева, вдобавок получая за это немалые деньги и провозглашая себя при этом великим реформатором.

Да если бы только это! Но шах, поборник прогресса, отбирает земли у мечетей. Ведь проводится реформа, и все должны чем-то жертвовать, чтобы улучшить положение крестьянина. Набожные мусульмане, согласно Корану, издавна отписывают мечетям часть своих владений. Угодья, которые принадлежат духовенству, столь обширны и изобильны, что шах подумал и о том, чтобы пощипать мулл и улучшить участь сельской бедноты. Увы, вскоре общественное мнение было возбуждено новым скандалом. Оказывается, что эти земли, конфискованные у духовенства под громкими лозунгами реформы, монарх раздал своим приближенным – генералам, полковникам, придворной камарилье. Когда люди узнали об этом, то новость вызвала такой гнев, что достаточно было сигнала, чтобы вспыхнула новая революция.

Из записей (5)

Любой предлог, продолжает мой собеседник, годился для антишахского выступления. Люди жаждали избавиться от шаха и готовы были приложить все усилия, если представлялся случай. Его игра была разгадана, и это вызвало немалое возмущение. Понимали, что он намерен укрепить свою власть и тем самым усилить диктатуру, а такое нельзя было допустить. Понимали, что «белая революция» навязана им сверху, что у нее узкополитическая задача, выгодная для шаха. Теперь все начали поглядывать на Кум. Так бывало в нашей истории, и сколько раз ни возникало бы недовольство и кризис, все начинали прислушиваться к тому, что скажет Кум. Первый сигнал всегда поступал оттуда.

А Кум уже гремел.

Ибо прибавилась еще одна проблема. В это время шах распространил на всех американских военных и членов их семей право дипломатической неприкосновенности. Уже тогда в нашей армии было немало американских экспертов. И муллы подняли голос, доказывая, что эта неприкосновенность противоречит принципу независимости. Вот тогда-то Иран впервые услышал аятоллу Хомейни. Прежде его никто не знал, то есть никто за пределами Кума. Ему уже в ту пору было более шестидесяти и, учитывая разницу в годах, он мог быть отцом шаха. Позже Хомейни часто обращался к нему, говоря «сын мой», но, разумеется, с ироническим и гневным акцентом. Хомейни выступил против шаха, употребляя самые беспощадные слова. Люди, восклицал он, не верьте ему, это не ваш человек! Он думает не о вас, а только о себе и о тех, чьи приказы выполняет. Он распродает нашу страну, продает всех нас! Шах должен уйти!

Полиция арестовывает Хомейни. В Куме начинаются демонстрации. Люди требует освобождения аятоллы. Вслед за Кумом волнения перекидываются в другие города – Тегеран, Тебриз, Мешхед, Исфахан. Шах выводит на улицу войска, и начинается резня (рассказчик встает, вытягивает ладони перед собой и стискивает кулаки, как бы сжимая рукоятки станкового пулемета. Прищуривает правый глаз, имитируя голосом стрекот оружия.) Это был июнь 1963-го, говорит он. Восстание длилось полгода. Руководили им демократы из партии Моссадыка и лица духовного звания. Около пятнадцати тысяч убитых и раненых. Потом несколько лет – кладбищенская тишина, постыдно нарушаемая, однако, какими-то бунтами и стычками. Хомейни выдворяют из страны, и он поселяется в Ираке, в Неджефе, крупнейшем центре шиитов, там, где находится могила халифа Али.

Теперь я задумываюсь над тем, что, собственно, породило Хомейни? Ведь в то время немало было более значительных аятолл и более крупных политиков, не согласных с шахом. Мы все писали протесты, манифесты, письма и докладные записки.

Их читала небольшая группа интеллигентов, ибо опубликовать это легальным путем было невозможно, кроме того, большая часть общества безграмотна. Мы критиковали шаха, мы говорили, что плохо, требовали перемен и реформ, большей демократии и справедливости. Никому не приходило в голову поступить так, как Хомейни, то есть отбросить всю писанину, все петиции, резолюции и требования. Отбросить все это, выйти к людям и крикнуть: Шах должен уйти!

Это, собственно было все, что сказал тогда Хомейни и что он повторял пятнадцать лет подряд. Простейшая вещь, которую каждый мог запомнить, но эти пятнадцать лет потребовались для того, чтобы каждый это и осознал. Поскольку институт монархии был чем-то столь же очевидным, как воздух, и никто не представлял себе жизни без него.

Шах должен уйти!

Не спорьте, не болтайте, не исправляйте, не спасайте. Это бессмыслица, это ничего не изменит, это напрасный труд, это иллюзия. Продолжать движение мы можем только на руинах монархии, иного пути нет.

Шах должен уйти!

Не ждите, не теряйте время, не спите.

Шах должен уйти!

Когда он произнес это впервые, его призыв прозвучал как призыв маньяка, как вопль безумца. Монархия еще не исчерпала всех возможностей для того, чтобы уцелеть. Но спектакль медленно шел к концу, близился эпилог. И тогда все вспомнили о том, что говорил Хомейни, и пошли за ним.

Снимок (8)

На этом снимке запечатлена группа людей на автобусной остановке где-то в Тегеране. Во всем мире люди на автобусных остановках выглядят одинаково: та же самая апатия и усталость на лицах, тот же застывший и отрешенный вид, тот же мутный и неприязненный взгляд. Человек, который некогда дал мне эту фотографию, поинтересовался, не заметил ли я на ней что-нибудь особенное. Нет, подумав, ответил я. Тогда он сообщил мне, что снимок сделан скрытно из окна на противоположной стороне улицы. Мне следует обратить внимание, пояснил он, указывая на фотографию, на субъекта (мелкого служащего, никаких особых примет), который околачивается рядом с тремя болтающими мужчинами, прислушиваясь к их беседе. Этот молодчик из САВАКа всегда дежурил на остановке, ловя ухом разговоры тех, кто в ожидании автобуса толковал о том, о сем. Суть этих бесед всегда оказывалась случайной. Люди могли рассуждать только о посторонних вещах, но, даже касаясь отвлеченных предметов, следовало избирать такую тему, чтобы полиция не усмотрела в ней ничего опасного. САВАК крайне чутко реагировал на них. Как-то в жаркий день на остановку явился старый, страдающий сердечной болезнью мужчина и, вздохнув, сказал: такая духота, что нечем дышать. Вот именно, тотчас подхватил дежуривший саваковец, придвигаясь к усталому прохожему, становится все более душно, просто нечем дышать. Ох, это правда, подтвердил старый простодушный человек, хватаясь за сердце, такой тяжелый воздух и эта страшная духота! В этот момент саваковец обрел официальный вид и сухо произнес: сейчас у вас появятся силы. И, ни слова не говоря, препроводил жертву под арест. Столпившиеся на остановке люди прислушивались ко всему происходившему со страхом, поскольку с самого начала поняли, что старый, больной человек совершает роковую ошибку, употребляя в разговоре с посторонним слово «душно». Опыт научил их избегать таких существительных, как: духота, тьма, тяжесть, бездна, провал, болото, распад, клетка, решетка, цепь, кляп, палка, сапог, бред, гайка, карман, лапа, безумие, а также глаголов типа: лечь, лежать, раскорячиться, стукнуться (головой), гибнуть, слабеть, слепнуть, глохнуть, погружаться, и даже таких оборотов, начинающихся с местоимения, что-то вроде: «что-то здесь не так», «что-то не ладится», ибо все они, эти существительные, глаголы, прилагательные и местоимения, могли восприниматься как аллюзии в отношении шахского режима, а стало быть, оказались бы семантическим минным полем, на которое стоит только ступить, чтобы тут же подорваться. На какой-то кратковременный миг столпившиеся на остановке сомневались, а может, этот больной – тоже агент САВАКа? Поскольку он критиковал режим (тем, что в разговоре употребил слово «душно»), не означает ли это, что ему позволено критически высказываться? Не будь у него прав на это, он промолчал бы или заговорил бы о приятных вещах, например, о том, что светит солнце, что автобус наверняка скоро придет. А кто имел право критиковать? Только саваковцы, которые тем самым провоцировали неосторожных болтунов, отправляя их затем в тюрьму. Тотальный страх помутил людям разум и развил у них такую подозрительность, что они утратили веру в честность, в чистоту и мужество других. Ведь самих себя они считали честными, но не могли отважиться ни на высказывание своих суждений, ни на малейшую критику, зная, какая суровая кара грозила за это. И если кто-то нападал на монархию, осуждал ее, люди считали, что этот-то руководствуется дурными намерениями: жаждет разоблачить тех, кто начнет ему поддакивать, чтобы затем их погубить. Чем резче и точнее он выражал их собственные потаенные взгляды, тем все большую подозрительность он у них вызывал, тем быстрее от него отшатывались, предупреждая близких – будьте осторожны, это сомнительный тип, как-то слишком смело он себя ведет. Таким образом, страх торжествовал победу, заранее вызывая недоверчивое отношение и осуждение по отношению к тем, которые из лучших побуждений пытались противостоять насилию. Всеобщий страх настолько преображал разум, что люди в смелости готовы были видеть хитрость, в отваге – коллаборационизм. На этот раз, однако, наблюдая, как грубо саваковец тащит свою жертву, столпившиеся на остановке поняли, что этот больной человек не мог быть связан с полицией. Скоро, впрочем, оба скрылись из глаз, но вопрос, куда они отправились, остался без ответа. Ведь никто не знал, где, собственно, находится САВАК. У САВАКа штаб-квартиры не существовало. Он рассредоточивался по всему городу (и по всей стране), он был повсюду и нигде. Занимал не привлекающие ничье внимание каменные дома, виллы, квартиры. Там отсутствовали всякие надписи или же имелись вывески несуществующих фирм и контор. Номера телефонов знали только посвященные. САВАК мог занимать комнаты в обычном жилом здании, либо в кабинеты следователей входили через какую-либо лавку, прачечную или ночной клуб. При существующих условиях все стены могли иметь уши, а все двери, калитки и ворота служить входом в САВАК. Тот, кто попадал в руки этой полиции, надолго (либо навсегда) бесследно исчезал. Исчезал внезапно, никто не знал, что с ним произошло, где его искать, куда идти, где наводить справки, кого молить о снисхождении. Может быть, его упрятали в тюрьму, но в какую именно? Было шесть тысяч таких тюрем. В них, как утверждала оппозиция, постоянно содержалось сто тысяч политических заключенных. Перед людьми возникала невидимая, но непреступная стена, преодолеть которую они были не в силах, не имея возможности шагу ступить. Иран был вотчиной САВАКа, но САВАК действовал в нем как нелегальная организация, возникал и исчезал, затирая за собой следы, адреса у него не существовало. Вместе с тем различные его ячейки функционировали вполне официально. САВАК цензурировал печать, книги и кинофильмы (именно САВАК запретил ставить Шекспира и Мольера, поскольку в их пьесах критикуются пороки монархов). САВАК хозяйничал в высших учебных заведениях, в учреждениях и на заводах. Это был чудовищно разросшийся спрут, который оплетал все, проникал в любой уголок, всюду раскидывал свои присоски, шарил вокруг, шпионил, подкапывался, проявлял активность. В САВАКе было шестьдесят тысяч агентов. Там, как считают, имелось три миллиона информаторов, которые доносили по разным причинам – ради денег, чтобы уцелеть, чтобы получить работу или продвинуться по служебной лестнице. САВАК покупал людей или обрекал их на пытки, раздавал должности или бросал в свои подвалы. Он определял, кто враг, а тем самым кого надо ликвидировать. Подобный приговор не подлежал пересмотру, его нельзя было обжаловать. Только шах мог бы спасти приговоренного. САВАК отчитывался перед самим шахом, те, что стояли ниже монарха, были бессильны перед полицией. Обо всем этом знают толпящиеся на остановке, потому после исчезновения саваковца с больным человеком они продолжают молчать. Краем глаза одни поглядывают на других – ни у кого нет уверенности в том, что стоящий рядом не поспешит с доносом. Возможно, он как раз возвращается после беседы, где ему было сказано, что если бы он что-то заметил, услышал и если бы об этом сообщил, его сын поступил бы в высшее учебное заведение. Или же если бы он, так, к слову, вдруг что-то заметил и услышал, из его досье исчезнет пометка, что он – оппозиционер. Но ведь я не оппозиционер – защищается тот. Ты – оппозиционер, так у нас записано. Непроизвольно (хотя некоторые и стремятся это скрыть, чтобы не вызвать вспышку агрессивности) люди на остановке начинают поглядывать друг на друга с отвращением и ненавистью. Они склонны к невротическим, бурным реакциям. Их что-то раздражает, здесь дурно пахнет, они замыкаются в себе, выжидают, кто первым нанесет удар. Это взаимное недоверие – результат деятельности САВАКа, который из года в год нашептывает каждому, что все – его агенты. Этот, этот, тот и еще вот тот. И тот тоже? Разумеется. Все без исключения. Но с другой стороны, возможно, что те, на остановке, порядочные люди, и их затаенное возмущение, которое приходится маскировать молчанием и застывшим выражением лица, следствие того, что минуту назад они ощутили внезапный страх, соприкоснувшись с САВАКом, и ведь если бы на одну секунду им изменил инстинкт и они заговорили бы на какую-то скользкую тему, скажем, о рыбах, к примеру, что в подобную жару рыбы быстро портятся, а у них удивительное свойство, ибо когда такая шельма начинает портиться, то тухнет с головы, именно она больше всего воняет и надо сразу ее отсечь, если хочешь сохранить остальное, словом, если бы такого рода кулинарной темы опрометчиво коснулись, они разделили бы злополучную судьбу хватающегося за сердце человека. Но пока что они уцелели, спасены и продолжают стоять на остановке, отирая пот и потряхивая взмокшую рубашку.

Из записей (6)

Виски, которые цедишь в конспиративных условиях (и действительно, конспирация необходима, ведь запрет наложен Хомейни), как любой запретный плод, приобретает дополнительный, притягательный вкус. Однако в бокалах – лишь несколько капель напитка – хозяева извлекли надежно спрятанную последнюю бутылку, а известно, что следующей купить уже будет негде. В эти дни умирают последние алкоголики, какие еще существовали в этой стране. Лишившись возможности купить водку, вино, пиво и т. д., они вливают в себя какие-то растворители и в результате гибнут.

Мы сидим на первом этаже небольшой, но уютной и ухоженной виллы, через раздвижные застекленные двери виден сад и сразу же забор, отделяющий усадьбу от улицы. Эта высокая, трехметровая преграда увеличивает сферу интимности, образуя как бы стены внешнего дома, в который оказалось встроенным внутреннее жилое здание. Обоим хозяевам около сорока, они окончили высшее учебное заведение в Тегеране и работают в одном из бюро путешествий (которых, учитывая поразительную подвижность их соотечественников, здесь сотни).

– Уже более десяти лет мы – супруги, – говорит хозяин, волосы которого начинают седеть, – но только теперь, впервые мы с женой говорим о политике. Прежде мы никогда не обсуждали эти темы. Сходным образом поступали и в других известных мне домах.

– Нет, я не хочу тем самым сказать, что мы друг другу не доверяли. У нас на этот счет не существовало никакой договоренности. Это было молчаливое согласие, которого мы достигли почти подсознательно, а оно явилось итогом неких реалистических размышлений над человеческой натурой, ведь никогда не знаешь, как люди ведут себя в крайних ситуациях. К чему могут принудить человека, к какой клевете, какому предательству.

– Беда в том, – отзывается хозяйка дома (несмотря на царящий полумрак, отчетливо видны ее громадные блестящие глаза), – что никто не знает заранее, до какой степени человек способен вынести истязания. Способен ли он на это вообще. А САВАК – это прежде всего чудовищные пытки. Их метод состоял в том, что они хватали человека на улице, завязывали ему глаза и, ни слова не говоря, доставляли прямо в камеру пыток. Там и начинался весь кошмар – ломка костей, вырывание ногтей, прижигание рук, распиливание черепа по живому, десятки прочих зверств, и только когда обезумевший от боли человек превращался в истерзанное окровавленное существо, они принимались за выяснение его личности: Имя? Фамилия? Домашний адрес? Что ты говорил о шахе? Признавайся, что говорил? А вы знаете, он мог и ничего не говорить, мог оказаться совершенно невинным. Невинный? Неважно, что невинный. Тем самым все будут бояться, виновный и невиновный, все будут запуганы, никто не застрахован от опасностей. Террор САВАКа в том и состоял, что удар могли нанести по каждому, что все оказывались обвиняемыми, ибо обвинение касалось не поступков, а намерений, которые САВАК мог приписать любому. Ты был против шаха? Нет, не был. Значит собирался, каналья! Этого было достаточно.

– Иногда организовывали процессы. Для политических (но кто политический? Здесь все считались политическими) существовали только военно-политические суды. Закрытые заседания, отсутствие защиты, никаких свидетелей и сразу приговор. Потом следовали казни. Способен ли кто-нибудь подсчитать, сколько людей было расстреляно САВАКом? Наверняка сотни. Нашего великого поэта Хосроу Голесоркхи расстреляли.

Нашего знаменитого режиссера Керамата Денахьяна – тоже. Десятки писателей, профессоров и художников томились в тюрьмах. Кадры САВАКа состояли из самых темных и жестоких подонков, и стоило им заполучить в руки кого-нибудь, кто любил читать книги, они подвергали его особенно жестоким издевательствам.

– Я думаю, что САВАК избегал процессов и трибуналов. Саваковцы предпочитали действовать другими методами, чаще всего они убивали тайком. Впоследствии ничего нельзя было установить. Кто убил? Неизвестно. Где виновники? Виновников нет.

– Люди больше не могли выносить такой террор и потому с голыми руками пошли в наступление на армию и полицию. Это можно охарактеризовать как акт отчаяния, но нам уже нечего было терять. Весь народ выступил против шаха, ибо для нас САВАК – это был шах, его уши, глаза и руки.

– Вы знаете, когда заходила речь о САВАКе, то час спустя человек, поглядывая на своего собеседника, начинал думать: а может, и он из САВАКа? Это была неотвязная мысль, которая долго сидела в голове. А этим собеседником мог быть мой отец, мой муж, моя закадычная подруга. Я говорила себе: опомнись, ведь это же абсурд, но ничего не помогало, такая мысль возникала постоянно. Все вокруг поражено было болезнью, весь режим представлял собой больной организм, и честно признаюсь, я и понятия не имею, когда наступит оздоровление, то есть когда мы восстановим равновесие. После многих лет такой диктатуры мы психически надломлены, и думаю, что потребуется время, чтобы мы начали жить нормальной жизнью.

Снимок (9)

Эта фотография висела рядом с лозунгами, призывами и рядом с другими фотографиями на доске объявлений у здания революционного комитета в Ширазе. Я попросил какого-то студента перевести мне написанное от руки пояснение, пришпиленное кнопками под снимком. Здесь говорится, сказал он, что этому мальчику три года, его зовут Хабиб Фардуст и он был узником САВАКа. Как это – узником, спросил я. Он ответил, что бывало такое, когда САВАК сажал за решетки целые семьи, и здесь как раз такой случай. Он прочел подпись до конца и добавил, что родители мальчика погибли от пыток. Теперь издают много книг о преступлениях САВАКа, сборники разных полицейских документов и свидетельств тех, кто вынес эти пытки. Я видел даже (что меня особенно потрясло) как около университета продавали цветные открытки с изображением окровавленных жертв САВАКа. Всё как во времена Тимура, за шестьсот лет никаких перемен, та же самая патологическая жестокость, может быть, несколько механизированная. Самым распространенным орудием пыток в застенках САВАКа был железный стол с электрическим подогревом, именовавшийся «сковородкой», на который укладывали жертву, привязывая ее за руки и за ноги. На таких столах погибло множество людей. Часто, прежде чем успевали ввести обвиняемого в зал, он уже оказывался человеком с помутившимся рассудком, ибо, ожидая своей очереди, не выдерживал вопля и запаха поджариваемого тела. Но в царстве этого ужаса технический прогресс не сумел вытеснить старые, средневековые методы. В застенках Исфахана людей помещали в огромные мешки, в которых копошились голодные дикие кошки или ядовитые змеи. Подобные истории, подчас сознательно распространявшиеся самими саваковцами, годами циркулировали в обществе, воспринимаясь с тем большим ужасом, что при неустойчивых и произвольных определениях врага любой мог себе представить, что находится в такой камере пыток. Для этих людей САВАК был не только жестокой, но и чуждой силой, орудием оккупанта, отечественной разновидностью гестапо.

В дни революции демонстранты на улицах Тегерана пели полную экспрессии и пафоса песню «Аллах Акбар», в которой неоднократно повторялся рефрен:

Иран, Иран, Иран —

Это кровь, смерть и бунт

Трагичная, но, возможно, самая верная характеристика Ирана. На протяжении многих столетий и без всяких существенных изменений. Но в данном случае важны даты. В сентябре 1978 года, за четыре месяца до своего отречения, шах даст интервью корреспонденту еженедельника «Штерн». Исполнилось двадцать лет с того момента, когда шах создал и запустил в действие САВАК.

«– Сколько политических заключенных в Иране?

Шах: – Что вы подразумеваете под этим понятием? Впрочем, я догадываюсь, кто имеется в виду – меньше тысячи.

– Вы уверены, что ни одного из них не подвергали пыткам?

Шах: – Я как раз распорядился отменить пытки».

Снимок (10)

Эта фотография сделана в Тегеране 23 декабря 1973 года: шах, окруженный частоколом микрофонов, держит речь в зале, заполненном толпой журналистов. Мохаммед Реза, которого обычно отличают изысканные манеры и отрепетированная сдержанность, на сей раз не может скрыть свое волнение и даже, отмечают репортеры, возбужденность. Минута действительно ответственная, чреватая глобальными последствиями, ибо шах только что объявил о новых ценах на нефть. За два неполных месяца стоимость ее возросла в четыре раза, и Иран, которому экспорт этого сырья приносил пять миллиардов долларов годового дохода, теперь будет получать двадцать миллиардов. Добавим, что единственным распорядителем этой гигантской массы денег явится сам шах. В своем единовластном царстве он волен распорядиться ими по своему усмотрению – может вышвырнуть в море, израсходовать на мороженое либо хранить их в золотом ларце. Трудно поэтому удивляться тому возбуждению, которое в тот момент охватило монарха, ибо никто из нас не знает, как бы он повел себя, внезапно обнаружив в кармане двадцать миллиардов долларов, а помимо того знал бы, что каждый последующий год будет приносить ему еще двадцать, а в будущем и того больше. И следует ли удивляться тому, что с шахом случилось то, что должно было случиться, то есть он попросту потерял голову. Вместо того чтобы созвать семейный совет, собрать преданных генералов, верных советников и сообща обсудить, как разумно распорядиться таким богатством, шах, которому, как он утверждает, внезапно явилось светлое видение, заявляет во всеуслышание, что на протяжении жизни одного поколения он превратит Иран, отсталую, запущенную, наполовину безграмотную и нищую страну в пятую по мощи мировую державу. Одновременно монарх выбрасывает заманчивый лозунг о всеобщем благосостоянии, лозунг, будящий в людях большие надежды. Сначала они не кажутся абсолютно беспочвенными: всем известно, что шах на самом деле получил баснословные суммы.

Вскоре после пресс-конференции, которую мы созерцаем на фотографии, монарх дает интервью корреспонденту еженедельника «Шпигель».

– Через десять лет мы достигнем такого же уровня жизни, как и у вас – немцев, французов, англичан.

– Вы полагаете, – с недоверием вопрошает корреспондент, – что осуществите это за одно десятилетие?

– Да, несомненно.

– Но, – произносит ошеломленный журналист, – Западу потребовались усилия нескольких поколений, чтобы достигнуть своего нынешнего уровня! Способны ли вы на такой скачок?

– Несомненно.

Я вспоминаю это интервью теперь, когда шаха в Иране уже нет, вспоминаю, когда в невообразимой грязи и дерьме пробираюсь среди бедняцких лачуг крохотной деревушки под Ширазом, окруженный ватагой полуодетых и продрогших детей, и наблюдаю, как у одной мазанки какая-то женщина лепит из навоза круглые лепешки, которые (в этой стране нефти и газа!) будут использоваться после сушки в качестве единственного топлива; так вот, когда я таким образом бреду по этому печальному средневековому селению и вспоминаю давнее интервью, после которого минуло несколько лет, мне приходит в голову банальная мысль о том, что нет такого абсурда, который не мог бы создать человеческий разум.

Но пока что шах уединяется во дворце, откуда отдает сотни указов, которые рождают напряжение в Иране, а пять лет спустя приведут к краху его самого. Шах велит вдвое увеличить расходы на инвестиции, начать колоссальный импорт технологии и создать третью по технической оснащенности армию в мире. Он приказывает выписать самое современное оборудование, быстро монтировать его и приводить в действие. Современные машины произведут современную продукцию, Иран заполонит мир самыми лучшими изделиями. Он решает строить атомные электростанции, заводы, производящие радиоэлектронику, металлургические комбинаты и всякого рода фабрики. После чего, поскольку в Европе царит великолепная зима, едет кататься на лыжах в Санкт-Мориц. Но очаровательная и элегантная резиденция шаха в Санкт-Морице неожиданно перестала быть прибежищем тишины и местом уединения. Ибо в этот момент известие о новом Эльдорадо уже распространилось по всему миру и вызвало смятение в столицах. Такая уйма денег действует на воображение любого человека, словом, все-все сразу смекнули, какой капитал можно было бы сколотить в Иране. Перед швейцарской резиденцией шаха стала образовываться очередь премьер-министров, министров, и между прочим из уважаемых и солидных правительств, из почтенных и известных стран. Шах восседал в кресле, грел руки у камина, прислушиваясь к потоку предложений, идей, деклараций. Весь мир ныне оказался у его ног. Перед ним были склоненные головы, согнутые шеи, протянутые руки. Вот видите, обращался он к премьерам и министрам, вы не умеете править страной и поэтому оказались без средств! Он поучал Лондон и Рим, давал советы Парижу, отчитывал Мадрид. Мир безропотно все выслушивал, глотал самые горькие пилюли, ибо все взоры были обращены в сторону сверкающей пирамиды золота, которая высилась среди иранской пустыни. У послов, аккредитованных в Тегеране, голова шла кругом, ибо канцелярии заваливали их десятками телеграмм относительно денег: какую сумму шах готов нам предоставить? Когда и на каких условиях? Заявил, что не даст? Постарайтесь, ваше превосходительство, нажать на него! Обеспечиваем гарантированные услуги, ручаемся за доброжелательную реакцию прессы. В приемных даже самых захудалых шахских министров постоянная давка и толкотня, пылкие взгляды и потные руки, никаких признаков элегантности и хороших манер. А ведь теснящиеся здесь, сдерживающие друг друга и раздраженно реагирующие на соседей по очереди, – это управляющие международных компаний, директора крупных концернов, посланцы известнейших фирм и предприятий, наконец, представители правительств достаточно уважаемых стран. И все наперебой предлагают, уламывают, нахваливают: то наладить производство самолетов, выпуск автомашин, телевизоров, то запустить часовой завод. А наряду с такими знаменитыми и – в нормальных условиях – респектабельными лордами международного капитала и промышленности в Иран хлынул целый косяк всякого рода мелкой рыбешки – спекулянтов и жуликов, ювелиров и диск-жокеев, организаторов стриптиза, поставщиков наркотиков, владельцев баров, мастеров по стрижке бритвой и по серфингу; устремились те, что берутся начать персидское издание «Плейбоя», специалисты шоу-бизнеса в стиле Лас-Вегаса и те, что готовы раскрутить рулетку почище чем в Монте-Карло. Скоро можно будет стоять на тегеранской улице и читать развешанные вокруг рекламы и вывески: Jimmy’s Night Club, Holiday Burber Shop, Best Food in the World, New York Cinema, Discrete Corner.

Полное ощущение, что шествуешь по Бродвею или по лондонскому Сохо. Всем тем, которые теперь через двери и окна повалили в Иран, еще где-то на аэродромах в Европе некие студенты с масками на лицах пытаются всучить свернутые трубочкой листовки, уведомляющие, что в их стране люди гибнут от пыток и нельзя выяснить, живы ли многие жертвы САВАКа, но кого это может волновать, если есть возможность разбогатеть, тем более что все вершится во имя призыва создать Великую Цивилизацию, провозглашенного самим монархом. Тем временем шах возвращается с зимнего курорта отдохнувший и удовлетворенный, его и в самом деле всюду превозносят, вся мировая печать восхищенно пишет о нем, прославляя его заслуги и неизменно подчеркивая, что в то время, когда везде, куда ни глянь, сплошные затруднения, более того – растет преступность, в Иране – никаких проблем, там порядок, страна открывается во всем блеске прогресса и реформ, вот куда следует ездить, набираться опыта, наблюдая, как просвещенный монарх, не потерявший силу духа от темноты и бедности своего народа, побуждает его к возрождению, чтобы у того поскорее явилось желание покончить с нищетой и предрассудками и, не жалея усилий, достичь уровня жизни Франции и Англии.

– Ваше величество считает, – интересуется корреспондент «Шпигеля», – что принятая вами модель развития наиболее полно отвечает современным требованиям?

– Я в этом убежден.

Увы, удовлетворение монарха оказалось непродолжительным. Прогресс – это река со своенравным течением, в чем убедится любой, кто доверится ее волнам. Сверху вода течет плавно и споро, но достаточно рулевому беззаботно и с чрезмерной самоуверенностью пустить свою ладью, как он сразу же обнаружит, что река изобилует опасными водоворотами и обширными мелями. По мере того, как лодка станет все чаще преодолевать такие препятствия, физиономия рулевого станет все больше вытягиваться. Он еще продолжает напевать и покрикивать для бодрости, но в глубине души его уже гложет червь горечи и сомнения. Он еще как бы плывет, но движение вперед замедлилось, а лодка и движется и не движется, нос ее застрял на мели. Все это свершится позже. Пока же шах произвел по всему миру миллионные закупки и со всех континентов в Иран направились суда с товарами. Но когда они достигли берегов Персидского залива, выяснилось, что в Иране нет портов (о чем шах и понятия не имел). То есть они существуют, но малы, устарели и не способны принять такую массу грузов. Несколько сотен судов в ожидании разгрузки часто простаивали на рейде по полгода. За этот простой Иран выплачивал судовым компаниям миллиард долларов ежегодно. Постепенно пароходы кое-как разгружались, но тогда обнаружилось, что в Иране – нет складов (о чем шах тоже не знал). Под открытым небом, в пустыне, в кошмарной тропической жаре лежали миллионы тонн различных товаров, из которых половина годилась уже только на то, чтобы их вышвырнуть, ибо там были и всякого рода продукты и нестойкие химикалии. Весь полученный груз требовалось теперь доставить вглубь страны, но опять же выяснилось, что в Иране нет транспорта (а шах об этом не знал). То есть имеется небольшое число машин и железнодорожных вагонов, но это крохи в сравнении со спросом. Словом, из Европы прибыло две тысячи грузовиков, но оказалось, что в Иране некому водить машины (шаху и это не было известно). После многих совещаний снарядили самолеты, которые доставили из Сеула южнокорейских шоферов. Грузовики начали перевозки. Но южнокорейцы, едва усвоив несколько слов на фарси, скоро выяснили, что платят им вдвое меньше, нежели водителям-иранцам. Возмущенные, они побросали грузовики и возвратились в Корею. Машины эти, ныне уже пришедшие в негодность, занесенные песком, продолжают стоять в пустыне на пути из Бендер Аббаса в Тегеран. Постепенно однако с помощью зарубежных транспортных фирм закупленные за рубежом фабрики и станки доставили к месту назначения. Настала пора начать монтажные работы. Но тут выяснилось, что в Иране нет инженеров и техников (о чем шах ничего не слышал). Логически рассуждая, тот, кто решает создать «великую цивилизацию», должен начинать с подготовки людей, с того, чтобы располагать кадрами специалистов и создать собственную интеллигенцию. Но именно такой подход был неприемлем! Открыть новые университеты, новые политехнические институты? Каждое такое высшее учебное заведение – это осиное гнездо. Каждый студент – это бунтовщик, смутьян и вольнодумец. Надо ли удивляться, что шах не желал рыть себе могилу? Монарх изобрел лучший метод – большинство своих студентов он держал за пределами страны. С этой точки зрения Иран был уникальнейшим государством. Свыше ста тысяч юношей обучались в Европе и Америке. Это обходилось Ирану во много раз дороже, нежели создание собственных высших учебных заведений. Но тем самым режим обеспечивал себе относительное спокойствие и безопасность. Большинство этой молодежи никогда не вернулось на родину. В Сан-Франциско и в Гамбурге ныне больше иранских врачей, нежели в Тегеране и Мешхеде. Они не возвращались, несмотря на крупную сумму, израсходованную шахом: боялись САВАКа и больше не хотели целовать ничьи башмаки. Это издавна представляло настоящую трагедию для страны. Шахская диктатура, ее репрессии и преследования обрекали лучших людей Ирана, крупнейших его писателей, ученых и философов на эмиграцию, на молчание, или же – на тюремные оковы. Образованного иранца легче было встретить в Марселе или в Брюсселе, нежели в Хамадане или Казвине. Иранец на родине не мог читать книг своих лучших писателей (ибо они издавались только за границей), не мог смотреть фильмов своих выдающихся режиссеров (ибо в Иране их демонстрация запрещалась), не мог слушать голос своих интеллектуалов, так как их обрекли на молчание. По воле шаха людям предоставлялся выбор между САВАКом и муллами. И, разумеется, предпочитали мулл. Если говорят о крахе какой-то диктатуры (а шахский режим был диктатурой особенно жестокой и вероломной), не следует питать иллюзии, что вместе с ее ликвидацией вся система рушится и исчезает как дурной сон. Да, физически система прекращает существование. Но ее психо-социальные последствия сохраняются, живут и долгие годы дают о себе знать, могут даже проявляться как подсознательное действие. Диктатура, уничтожая интеллигенцию и культуру, оставляет после себя голое поле, на котором нескоро взрастет древо мысли. На это бесплодное поле выходят из укрытия, из тайников, из щелей не всегда самые достойные, не часто те, которые оказались наиболее выносливыми, не всегда те, которые привнесут и создадут новые ценности, но скорее те, кому толстая кожа и внутренняя невосприимчивость помогли уцелеть. В таких случаях история начинает вращаться в трагическом, замкнутом круге, и подчас необходима целая эпоха, чтобы из него можно было вырваться. Однако здесь мы вынуждены остановиться и даже вернуться на несколько лет назад, так как, опережая события, мы уже покончили с «Великой Цивилизацией», а нам ведь еще только предстоит ее построить. Но как тут построишь, если нет профессионалов, а народ хотя и тянулся к просвещению, но не имел возможности учиться. Чтобы реализовать идеи шаха, требовалось немедленно задействовать не менее семисот тысяч специалистов. Нашли простейший и самый безопасный выход – будем доставлять их из-за границы. Проблема безопасности здесь явилась решающим аргументом, так как очевидно, что человек посторонний не станет участвовать в заговорах и бунтах, протестовать или возмущаться САВАКом, главное для него – выполнить свою работу, получить деньги и уехать. В мире вообще прекратились бы всяческие революции, если бы, к примеру, люди из Эквадора строили в Парагвае, а индусы – в Саудовской Аравии. Перемешать, перетасовать, переселить, рассеять – и никаких забот. Итак, в Иран стягивают десятки тысяч иностранцев. В тегеранском аэропорту приземляется самолет за самолетом. Прибывают домработницы с Филиппин, водопроводчики из Греции, электрики из Норвегии, бухгалтеры из Пакистана, военные эксперты из Соединенных Штатов. Рассматриваем снимки шаха того периода – шах во время беседы с бостонским крановщиком, шах говорит с мастером из Милана, встречается с техником из Кузнецка. А кто же те единичные иранцы, которых мы видим на фотографии? Это министры и люди из САВАКа, охраняющие монарха. Зато иранцы, которые на фотографии отсутствуют, поглядывают на все происходящее со все большим изумлением. Прежде всего эта армия чужеземцев, сама по себе в силу своего профессионализма, в силу своего умения нажимать соответствующие кнопки, передвигать необходимые рычаги, соединять нужные кабели, пусть она и держится более чем скромно (как это было с небольшой группой наших специалистов), начинает занимать преобладающее положение, усиливая у иранцев комплекс неполноценности. Чужеземец умеет, а я не способен. Иранцы – это гордый народ, крайне ранимый в том, что касается собственного достоинства. Иранец не признается, что он чего-то сделать не в состоянии, для него это страшный позор, потеря лица. Он будет страдать, будет пребывать в депрессии, а в конечном итоге начнет ненавидеть. Иранец быстро усвоил мысль, которая осенила шаха, – вы там себе сидите в тени мечетей, пасите овец, ибо прежде чем вы станете полноценными людьми, минет столетие, а мне предстоит за десять лет с помощью американцев и немцев создать мировую державу. Поэтому иранцы восприняли «Великую Цивилизацию» прежде всего как великое для себя унижение. Но проблема, разумеется, этим не исчерпывается. Сразу же поползли слухи, сколько эти специалисты зарабатывают в стране, где для большинства крестьян десять долларов – это целое состояние (сельский житель за свой товар получал пять процентов от цены, по какой он потом продавался на городском рынке). Сильнейший шок вызывают оклады приглашенных шахом американских офицеров. Часто их ставки достигают ста пятидесяти или двухсот тысяч долларов в год. После четырех лет пребывания в Иране офицер уезжал с полумиллионной суммой в кармане. Труд инженеров оплачивался значительно ниже, но представление иранцев о доходах иностранных специалистов складывалось под действием этой американской отметки. Можно себе представить, как рядовой иранец, который не в состоянии свести концы с концами, обожает шаха и его «цивилизацию», какие чувства он испытывает, когда у себя на родине его постоянно понукают, поучают, вышучивают те многочисленные чужеземцы, которые (даже если они это и не демонстрируют) убеждены в своем превосходстве. Наконец с помощью иностранцев часть заводов была построена. Тогда обнаружилось, что отсутствует электроэнергия (о чем шах не знал). То есть, точнее говоря, он даже и не мог знать, ибо шах знакомился со статистическими данными, из которых следовало, что электрический ток имеется. Так оно и было, правда, только на бумаге, оказалось, что запасы электроэнергии, зафиксированные на ней, вдвое превосходят подлинные. Тем временем нож к горлу шаха уже был приставлен, он непременно хотел экспортировать промышленные товары по той причине, что, располагая фантастическими суммами, он не только их растратил все до копейки, но все больше занимал направо и налево. Но почему Иран брал кредиты? Ибо вынужден был скупать акции крупнейших зарубежных концернов, американских, немецких и многих других. Но так ли уж это было необходимо? Да, поскольку шах намеревался править миром. На протяжении нескольких лет шах всех поучал, давал совет шведам и арабам, теперь же ему потребовалась еще и реальная сила. Иранская деревня утопала в грязи и обогревалась с помощью сухих навозных лепешек, но какое это имело значение, если у шаха появились амбиции глобального масштаба?

Снимок (11)

Собственно, это даже не снимок, а репродукция портрета, выполненного маслом, на котором художник-панегрист представил шаха в позе a la Наполеон (когда французский император верхом на лошади командовал одним из своих победных сражений). Этот снимок распространялся иранским министерством информации (нота-бене: руководимым САВАКом) и следовательно с согласия самого монарха, который обожал такого рода сопоставления. Великолепно скроенный мундир, подчеркивающий худощавую, спортивную фигуру Мохаммеда Резы, изумляет богатством нашивок, количеством орденов и затейливым расположением развешанных на груди шнуров. На этом портрете мы созерцаем шаха в его излюбленной роли – командующего армией. Ибо шах, конечно, проявляет заботу о подданных, занимается ускоренным развитием и т. п., но все это утомительные обязанности, следствие того, что он ведь отец народа, зато его настоящее хобби, его истинная страсть – это армия. Страсть эта не была абсолютно бескорыстной. Армия всегда служила опорой престола, а с бегом лет все в большей степени становилась единственной опорой. В тот момент, когда армия распалась, шах перестал существовать. Армия была не чем иным, как орудием внутреннего террора, своего рода полицией на казарменном положении. И так как история нашего оружия некогда отмечалась крупными битвами под Грюнвальдом, Цецорой, Раулавицами или Ольшинкой Гроховской, так история армии Мохаммеда Резы отмечена кровавыми расправами, чинимыми над собственным народом (Иранский Азербайджан – 1946, Тегеран – 1963, Курдистан – 1967, весь Иран – 1978 и т. д.). Поэтому любое преобразование в армии народ воспринимал с тревогой и страхом, считая, что тем самым шах готовит еще более мощный и сокрушительный удар, который рано или поздно обрушится на спины людей. Даже разграничение между армией и полицией (существовала полиция восьми видов) носило чисто формальный характер. Все разновидности полицейских войск возглавлялись армейскими генералами из ближайшего окружения шаха. Армию, как и САВАК, наделяли всяческими привилегиями. (После окончания высшего учебного заведения во Франции, рассказывает один врач, я вернулся в Иран. Мы отправились с женой в кино, стали в очередь. Явился унтер-офицер, который приобрел билеты вне очереди. Я сделал ему замечание. Тогда он съездил мне по физиономии, а я вынужден был безропотно проглотить оскорбление, так как соседи по очереди успели сообщить меня, что любой мой протест грозит завершиться тюрьмой.) Итак, шах лучше всего чувствовал себя в мундире и все свое время отдавал армии. Долгие годы его любимым занятием служило перелистывание журналов (на Западе их десятки), посвященных новым видам вооружений, рекламируемым различными фирмами и заводами. Мохаммед Реза выписывал эти издания, внимательно штудируя их. Много лет подряд, не будучи достаточно богатым, чтобы приобрести любую приглянувшуюся ему смертоносную игрушку, он мог лишь в процессе этого увлекательного чтения предаваться мечам, в расчете на то, что американцы подарят ему какой-нибудь танк или самолет. Американцы действительно дарили немало, но всегда находился какой-нибудь сенатор, который поднимал шум и критиковал Пентагон за то, что шаху отправляется слишком много оружия, и на какое-то время поставки прекращались. Теперь же, когда шах получил колоссальные нефтяные капиталы, все заботы кончились! Прежде всего эту умопомрачительную сумму – двадцать миллиардов долларов в год он разделил примерно пополам: десять миллиардов – на экономику, остальные десять – на армию. (Здесь следует добавить, что в армии находился примерно один процент населения.) Вслед за этим монарх еще основательнее, чем ранее, углубился в чтение журналов и проспектов, рекламирующих оружие, за рубеж из Тегерана хлынул поток самых удивительных заказов. Сколько танков у Великобритании? Полторы тысячи? Хорошо, говорит шах, я заказываю две тысячи. Сколько орудий в Бундесвере? Тысяча. Прекрасно, заказываю полторы тысячи. Но почему каждый раз больше, чем в британской армии и в Бундесвере? Потому что нам необходима третья армия в мире. Что поделаешь, ни первая, ни вторая нам не под силу, а третью мы можем создать, и мы ее создадим. И вот опять в сторону Ирана плывут пароходы, летят самолеты, мчатся грузовики, доставляя самое новейшее вооружение, рожденное и созданное человеческой мыслью. Вскоре (ибо если с постройкой заводов возникали осложнения, то с поставками танков все было в ажуре) Иран превращается в громадную выставочную территорию всякого рода оружия и военной техники. Именно выставочную, ибо в стране нет ни складов, ни хранилищ, ни ангаров, чтобы все это укрыть и сохранить. Картина действительно невероятная. Когда сейчас едешь из Шираза в Исфахан, то в одном месте, возле шоссе по правой стороне, прямо в пустыне стоят сотни вертолетов. Бездействующие машины постепенно заносит песком. Никакой охраны территории, да она и не требуется, никто не смог бы привести в действие такой вертолет. Около Кума обширные поля сплошь заставлены орудиями, такие же поля с брошенными танками можно видеть возле Ахваза. Но мы опережаем события. Пока что в Иране еще царствует Мохаммед Реза, у которого теперь программа, рассчитанная по минутам. Ибо арсенал монарха растет день ото дня и постоянно поступает что-нибудь новенькое – то ракеты, то радары, то истребители, то танки. Всего этого слишком много, только за один год военный бюджет Ирана вырос пятикратно – с двух до десяти миллиардов, а шах уже подумывает о дальнейшем его увеличении. Монарх ездит, инспектирует, осматривает, ощупывает. Принимает доклады, рапорты, выслушивает пояснения, для чего служит тот или иной рычаг, что произойдет, если нажать вон ту красную кнопку. Шах вслушивается, кивает. Странные, однако, лица выглядывают на него из-под козырьков боевых касок, из овала летных и танкистских шлемов. Какие-то уж очень белые, со светлой щетиной, а подчас совершенно темные, негритянские. Ну конечно же, это просто-напросто американцы! Ведь кто-то же должен летать на этих самолетах, управлять радаром, устанавливать прицелы, а мы знаем, что Иран не располагает достаточными техническими кадрами не только на гражданке, но и в армии. Приобретая крайне сложное оборудование, шах вынужден был затребовать и дорогих американских военных специалистов, которые способны его обслуживать. В последний год его господства их в Иране насчитывалось около сорока тысяч. Каждая третья фамилия в офицерской платежной ведомости оказывалась американской. Во многих технических подразделениях офицеров-иранцев можно было перечесть по пальцам. Но даже американская армия не располагала таким количеством экспертов, какого жаждал иметь шах. Однажды монарх, проглядывая проспекты фирм, производящих вооружение, пришел в восторг от новейшего эсминца «Спрюэнс». Цена одного корабля достигала трехсот тридцати восьми миллионов долларов. Шах тотчас же заказал четыре таких эсминца. Эсминцы прибыли в порт Бендер Аббас, но американским экипажам пришлось возвратиться на родину: Соединенным Штатам самим не хватает моряков для обслуживания подобных кораблей. Эсминцы до сих пор ржавеют у причалов Бендер Аббаса. В следующий раз восхищение шаха вызвал прототип истребителя-бомбардировщика F-16. Монарх тотчас же решил закупить крупную партию. Но американцы – бедняги, они не способны ни на что возвышенное, вот и теперь они решили прекратить производство бомбардировщика, так как цена его представлялась им слишком высокой – двадцать шесть миллионов долларов за штуку. К счастью, шах спас положение, решив поддержать своих обнищавших друзей. Он направил им заказ на сто шестьдесят таких машин, приложив чек на сумму три миллиарда восемьсот миллионов долларов. Почему бы из этих астрономических сумм не выделить хотя бы миллион на закупку нескольких городских автобусов для жителей Тегерана? Люди в столице часами ждут автобуса, а потом часами добираются до места работы. Городские автобусы? А что такого важного в городском автобусе? Какой такой свет могущества может исходить от такого автобуса? А если бы из этих миллиардов один миллион израсходовать на постройку колодцев в нескольких деревушках? Колодцы? Но кто поедет в эти деревушки, чтобы взглянуть на колодцы? Эти деревушки далеко, никто не захочет ехать туда, чтобы восхищаться. Скажем, мы выпустим альбом, который представляет Иран как пятую державу мира. В альбоме поместим снимок деревушки с колодцем. Люди в Европе начнут раздумывать, как понимать смысл этой фотографии? Никак. Просто деревенька, в которой есть колодец. Зато если мы поместим фотографию монарха на фоне длинного ряда реактивных самолетов (а таких снимков тьма), все в восхищении начнут кивать головами и скажут: а в самом деле, нельзя не признать, что шах совершил невозможное! Тем временем Мохаммед Реза пребывает в своей штаб-квартире. Я видел телерепортаж оттуда. Одну стену целиком занимает карта мира. На значительном расстоянии от карты глубокое, просторное кресло, рядом столик с телефонами. Бросается в глаза, что во всем помещении больше ничего – ни кресел, ни стульев. Здесь он находился в одиночестве. Сидел в кресле и разглядывал карту. Острова в Хормузском проливе. Уже захваченные, оккупированные его войсками. Аман. И там тоже его дивизии. Сомали. Он оказал Сомали военную помощь. Заир. Шах помог и ему. Предоставил кредиты Египту и Маррокко. Европа. Здесь находились его капиталы, банки, он был пайщиком крупных концернов. Америка. И здесь он состоял пайщиком, ему было что сказать. Иран разрастался, увеличивался в своих масштабах, обретал позиции на разных континентах. Индийский океан. Да, наступил момент укреплять свое влияние в бассейне Индийского океана. Этому региону шах начал уделять все большее внимание.

Снимок 12)

Самолет воздушных линий «Люфтганза» на аэродроме Мехрабад в Тегеране. Это смахивает на рекламную фотографию, но на этот раз рекламы не требуется, билеты всегда раскупаются. Этот самолет совершает ежедневный рейс Тегеран – Мюнхен. На заказных машинах пассажиров доставляют в фешенебельные рестораны обедать. После обеда тем же самолетом все возвращаются в Тегеран, где дома их уже ждет ужин. Это недорогое развлечение – две тысячи долларов с человека. Для людей, пользующихся благосклонностью шаха, подобная сумма – не проблема. Но это скорее дворцовый плебс, который обедает в Мюнхене. Те, что чином повыше, не всегда склонны разделять тяготы столь далекого путешествия. Самолетами «Эйр Франс» им доставляют обеды повара и официанты из парижского «Максима». Но даже подобные капризы не являются чем-то необычным, так как это гроши в сравнении со сказочными богатствами, какие сколачивает Мохаммед Реза и его приближенные. В глазах рядового иранца Великая Цивилизация или Революция Шаха и Народа – это прежде всего великий грабеж, каким занималась правящая элита. Грабили все, наделенные властью. Если кто-то занимал должность и не крал, вокруг него образовывался вакуум: его поведение казалось подозрительным. Другие говорили о нем – вероятно, это агент, его заслали, чтобы он шпионил и доносил, кто сколько крадет, ибо такие сведения необходимы нашим врагам. Стремились быстрее избавиться от такого человека: он путал все карты. Таким образом, все понятия перевернулись с ног на голову, ценности оказались с перевернутым знаком. Тот, кто хотел быть честным, подозревался в том, что он платный агент. Людям с чистыми руками приходилось держаться в тени, чистота считалась чем-то непристойным и двусмысленным. Чем выше положение, тем плотнее набит карман. Кто хотел построить завод, создать фирму или возделывать хлопок, должен был часть паев поднести в качестве презента шахской семье или одному из сановников. И каждый охотно подносил, ибо дело могло процветать только при поддержке придворных. Любое препятствие преодолевалось с помощью взяток и влиятельных покровителей. Последних можно было купить, а потом, используя их влияние, активнее приумножать богатство. Невозможно и вообразить себе, каким бурным потоком текут деньги в сейфы шаха, его семьи и всей дворцовой элиты. Шахская семья брала взятки по сто миллионов долларов и выше. В самом Иране она пускала в оборот сумму, которая колебалась в пределах трех-четырех миллиардов, но основное ее состояние – в зарубежных банках. Премьер-министры и генералы брали взятки по двадцать и пятьдесят миллионов долларов. Чем ниже по иерархической лестнице, тем взятки были ниже, но сохранялись всегда! По мере того, как росли цены, увеличивались и взятки, рядовые люди жаловались, что все большая часть их заработков уходит на оплату молоха коррупции. В старые времена в Иране существовал обычай продажи должностей на аукционах. Шах назначал исходную цену за губернаторскую должность, и тот, кто платил самую большую сумму, становился губернатором. Потом в качестве губернатора он обирал подданных, чтобы с лихвой вернуть деньги, которые содрал с него шах. Теперь этот обычай возродился в иной форме. Ныне монарх покупал людей, направляя их заключать крупные, главным образом военные контракты. В этом случае возникали колоссальные комиссионные, часть которых перепадала семье монарха. Это был сущий рай для генералов (армия и САВАК сколотили целые состояния на «Великой Цивилизации»). Генералитет беззастенчиво набивал карманы. Командующий военно-морскими силами, контр-адмирал Рамзи Аббас Атаи использовал свой флот для перевозки контрабанды из Диба в Иран. Со стороны моря Иран не был защищен – его корабли стояли в порту Диба, где контр-адмирал загружал на борт японские автомашины.

Шаху, занятому созданием пятой мировой державы, революцией, цивилизацией и прогрессом, некогда было отвлекаться на те мелочи, какими пробавлялись его подчиненные. Миллиардные счета монарха образовывались более простым образом. Он был единственным, кто имел доступ к бухгалтерии Иранского нефтяного товарищества, то есть решал, как будут распределяться нефтедоллары, а граница между карманом монарха и государственной казной была зыбкой и неопределенной. Добавим, что шах, отягощенный таким количеством обязанностей, ни на минуту не забывал о личной сокровищнице и обирал свою страну всеми доступными средствами. Что же происходит с теми огромными богатствами, которые скапливают шахские фавориты? Чаще всего свои капиталы они помещают в заграничные банки. Уже в 1958 году в американском сенате разразился скандал, поскольку кто-то установил, что деньги, которые Америка тогда выделяла бедствующему Ирану, вернулись в Соединенные Штаты в виде сумм, внесенных в банки на персональные счета шаха, его семьи и доверенных лиц. Но с момента, когда Иран начинает свой великолепный нефтяной бизнес, то есть с минуты резкого повышения цены на нефть, ни один сенат уже не мог вмешиваться во внутренние дела империи, и поток долларов мог спокойно течь из страны в зарубежные, пользующиеся особым доверием банки. Ежегодно иранская правящая элита помещала в эти банки на свои счета два миллиарда долларов, а в год революции вывезла их свыше четырех миллиардов. Словом, шло ограбление собственной страны в масштабах, которые трудно представить. Каждый мог вывезти любую сумму, какой располагал, без всякого контроля и ограничений, достаточно было заполнить чек. Но и это еще не все, ибо вывозятся громадные деньги с тем, чтобы немедленно их израсходовать на подарки и развлечения, а также на то, чтобы в Лондоне или Франкфурте, в Сан-Франциско или на Лазурном Берегу закупить целые кварталы каменных домов и вилл, десятки гостиниц, частных клиник, казино и ресторанов. Громадные капиталы позволили шаху вызвать к жизни новые классы, неизвестные ранее ни историкам, ни социологам, – нефтяную буржуазию. Это необыкновенный социальный феномен. Эта буржуазия ничего не создает, а ее единственное занятие – необузданное потребление. Выдвинуться в этот класс удается не из-за участия в социальных битвах (с феодализмом), не в ходе конкуренции (в промышленной и торговой сфере), а лишь в результате борьбы за благосклонность и расположение шаха. Такое выдвижение может совершиться в один день, в одну минуту, достаточно одного слова монарха, одной его подписи. Продвигается тот, кто наиболее угоден шаху, кто умеет лучше и усерднее других льстить, кто убедителен в своей преданности и холопстве. Других достоинств и преимуществ не требуется. Это класс паразитов, быстро присваивающий себе значительную часть нефтяных доходов Ирана, становится хозяином страны. Им все позволено, поскольку эти люди удовлетворяют настоятельную потребность шаха – потребность в угодничестве. Они обеспечивают ему также столь страстно желаемое им чувство безопасности. Теперь он окружен вооруженной до зубов армией, а вокруг него толпа, которая при виде его издает возгласы восторга. Он еще не понимает, как все это иллюзорно, фальшиво и непрочно. Пока же господствует нефтяная буржуазия (и образует ее преудивительное сборище – высшая военная и цивильная бюрократия, придворные, их семьи, верхний слой спекулянтов и ростовщиков, а также многочисленная категория людей без определенных занятий. Этих последних трудно квалифицировать. Любой из них – человек с положением, состоянием, влиятельный. Почему? – интересуюсь я. Ответ всегда один и тот же – он – человек шаха. Этого было достаточно). Отличительная черта этого класса, вызывающего особую ярость в обществе, столь приверженном семейным традициям, как иранское, была утрата ими национального облика. Одеваются они в Нью-Йорке и Лондоне (женщины чаще всего в Париже), свободное время проводят в американских клубах в Тегеране, их дети обучаются за границей. Этот класс в такой же степени пользуется симпатией в Европе и Америке, в какой вызывает антипатию у соотечественников. На своих фешенебельных виллах представители этого класса принимают гостей, посещающих Иран (и формируют их мнение о стране, которой часто сами уже не знают). У них космополитические манеры и говорят они на европейских языках, итак, разве не ясно, что хотя бы поэтому европеец именно с ними ищет контакт? Но как обманчивы такие встречи, как далек от этих вилл подлинный Иран, который скоро обретет свой собственный голос и поразит весь мир! Класс, о котором идет речь, ведомый инстинктом самосохранения, предчувствует, что его карьера равно как блистательна, так и кратковременна. Поэтому он с самого начала сидит на чемоданах, вывозит деньги, приобретает недвижимость в Европе и Америке. Но поскольку денег невпроворот, часть состояния можно потратить на то, чтобы недурно жить в самом Иране. В Тегеране начинают возникать кварталы категории суперлюкс, комфорт и роскошь которых должны ошеломить любого пришельца. Стоимость многих домов доходит до нескольких миллионов долларов. Эти кварталы появляются в том самом городе, где на других улочках целые семьи ютятся на нескольких квадратных метрах, вдобавок без света и воды. Так вот, если бы такое использование привилегий, вся эта большая жратва происходили как-то втихую, деликатно – взял, припрятал и ничего не видать, попировал, предварительно задернув оконные шторы, построил дом, но в глухом лесу, дабы не раздражать других. Но где там! Тут привычка обязывает, чтобы поразить и ошеломить, чтобы выложить все, как на выставке, зажечь все огни, ослепить, повергнуть на колени, подавить, стереть в порошок! Зачем вообще что-то иметь? Чтобы только молчком, бочком где-то там и что-то такое, якобы, как говорят, как кто-то сказал, кто-то слышал, но где, что именно? Нет! Так иметь – так лучше вообще не иметь. Иметь на самом деле – это раструбить всем, что имеешь, созывать, чтобы другие увидели, пусть смотрят и восторгаются, пусть у них глаза повылезут! И действительно, на глазах безмолвствующей и все более враждебно настроенной толпы новый класс демонстрирует иранский вариант la dolce vita, не знающей удержу в своей разнузданности, алчности и цинизме. Это спровоцирует пожар, в огне которого погибнут разом все вместе со своим создателем и покровителем.

Снимок (13)

Это репродукция карикатуры, которую какой-то художник-оппозиционер нарисовал в дни мятежа. Мы видим одну из тегеранских улиц. По проезжей части проносится несколько американских машин, лимузинов. На тротуаре стоят люди с разочарованными лицами. Каждый из них держит в руке либо рукоятку от дверцы, либо страховочный ремень, либо ручку от коробки скоростей. Под рисунком подпись: «Каждому – «Пейкан»!. Когда шах получил громадные деньги, он обещал, что каждый иранец станет обладателем автомашины. Карикатура изображает, как это обещание реализовалось. Сверху на облаке восседает недовольный шах. Над его головой надпись: «Мохаммед Реза сердится на народ, который не хочет признать, что жить стало значительно лучше». Это любопытный рисунок, иллюстрирующий, как иранцы восприняли Великую Цивилизацию, именно – как Великую Несправедливость. В обществе, никогда не знавшем равноправия, теперь образовались еще более глубокие трещины. Разумеется, шахи всегда были богаче остальных граждан, но их трудно было назвать миллионерами. Чтобы поддерживать двор на приличном уровне, они приторговывали тем, что предоставляли концессии. Шах Насер-эд-дин так задолжался в парижских борделях, что ради уплаты долгов и возвращения на родину вынужден был продать французам право вести археологические раскопки и вывозить найденные древности. Но это было в прошлом. Ныне, в середине семидесятых годов, Иран становится обладателем громадных богатств. И как поступает шах? Часть денег он распределяет среди элиты, половину расходует на свою армию, а остальное – на прогресс. Но что это значит – прогресс? Это не безразличная и абстрактная категория, прогресс всегда вершится ради чего-то и для кого-то. Возможен прогресс, который обогащает общество, делает его жизнь лучше, свободнее, справедливее, но есть прогресс и противоположного толка. Так происходит в единодержавных системах, где элита отождествляет свои интересы с интересами государства (орудием своего господства) и где прогресс как средство усиления государственной власти и ее репрессивного аппарата способствует укреплению диктатуры, рабства, бесплодности, никчемности, пустоты существования Великой Цивилизации в ее рекламной обертке. Стоит ли удивляться тому, что иранцы, неся колоссальные потери, восстали и сокрушили подобную модель прогресса? Они поступили так не в силу своей темноты и невежества (речь ведь идет о народе в целом, а не об отдельных безумных фанатиках), а как раз потому, что были умными, интеллигентными и видели, что творится вокруг, понимали, что еще несколько лет такой Цивилизации – и нечем будет дышать, что они как нация прекратят свое существование. Борьбу с шахом (то есть борьбу с диктатурой) вели не только Хомейни и муллы.

Так трактовала это ловкая, как оказалось, пропаганда САВАКа: будто бы темные муллы погубили светлое и прогрессивное дело шаха. Нет! Борьбу в первую очередь вели все те, кто воплощал собой разум, совесть, достоинство, честность, патриотизм Ирана. Рабочие, писатели студенты, ученые. Они прежде всего гибли в застенках САВАКа, они первыми взялись за оружие для борьбы с диктатурой. Ибо Великой Цивилизации изначально сопутствуют два фактора, которые приобретают немыслимый для этой страны размах: с одной стороны – рост полицейских репрессий и террор диктатуры, а с другой – появление все большего числа рабочих и студенческих забастовок и возникновение мощного партизанского движения. Возглавляют его иранские федаины (у которых, кстати, с муллами ничего общего, наоборот – муллы их преследовали). Это партизанское движение получило больший размах, чем во многих странах Латинской Америки, но мир в общем ничего не знает о его существовании, да и кому до этого есть дело, если шах всем предоставляет возможность заработать? А партизанами оказываются врачи, студенты, инженеры, поэты – вот что представляет собою иранская «темнота», борющаяся с просвещенным шахом и его современным государством, которое все восхваляют и превозносят. В ходе пятилетней борьбы гибнет несколько сотен иранских партизан, еще сотни людей умирают от пыток в САВАКе. В ту пору подобного количества жертв не было на совести ни у Сомосы, ни у Стресснера. Из числа же организаторов иранского партизанского движения, из его командного состава, его теоретиков, стоявших во главе федаинов, моджахедов и других сражающихся группировок, ни один не уцелел.

Из заметок (7)

Шиит – это прежде всего яростный оппозиционер. Сначала шииты составляли небольшую группу друзей и сторонников зятя Мухаммеда, мужа его любимой дочери Фатимы – Али. После смерти Мухаммеда, который не оставил потомков по мужской линии и прямо не назвал своего преемника, среди мусульман началась борьба за наследство Пророка, за то, кто будет руководителем (халифом) сторонников Аллаха, первым человеком в исламском мире. Сторонники (ибо именно это означает слово «ший’а») Али выдвигают на эту должность своего предводителя, утверждая, что Али – единственный представитель семьи Пророка, отец двух внуков Мухаммада – Хасана и Хуcейна. Но суннитское большинство мусульман двадцать четыре года игнорирует голос шиитов, избирая тремя очередными халифами Абу Бакра, Омара и Османа. Наконец, Али добивается халифата, но только на пять лет, так как погибнет от руки террориста, который располосует ему череп отравленной саблей. Из двух сыновей Али Хасан будет отравлен, а Хусейн падет в бою. Гибель семьи Али лишила шиитов надежд обрести власть (которая оказывается в руках суннитских династий Омейядов, потом Аббасидов, наконец, Оттоманов). Халифат, который, по мысли Пророка, призван быть институтом скромности и простоты, преобразуется в наследственную монархию. В создавшейся ситуации плебейские, набожные и нищие шииты, которых шокирует нуворишский стиль победивших халифов, оказываются в оппозиции.

Все это происходит в середине седьмого века, но по-прежнему вечно живая, сохраняемая в памяти история. В беседе с набожным шиитом относительно его веры он будет постоянно возвращаться к тем незапамятным временам, со слезами на глазах рассказывать все подробности резни под Кербелой, когда Хусейну отрубили голову. Скептический, иронический европеец при этом подумает: Боже, кого это может теперь интересовать! Но если он выскажет вслух эту мысль, то рискует вызывать гнев и возмущение шиита.

Судьба шиитов действительно трагична со всех точек зрения, и это ощущение трагизма, исторической несправедливости и постоянно сопутствующего им несчастья глубоко закодировано в сознании шиита. Есть на свете сообщества, которым издавна всегда не везет, все как-то расползается в руках, едва блеснет луч надежды, как тотчас угаснет, им в лицо всегда дует встречный ветер, словом, люди эти как бы отмечены печатью рока. Именно так обстоит дело с шиитами. Возможно, поэтому они производят впечатление чрезвычайно серьезных, напряженных, яростно отстаивающих свою правоту и угрожающе, даже опасно принципиальных людей, вдобавок (естественно, это только поверхностное впечатление) еще и печальных.

С момента, когда шииты (они составляют не более одной десятой части всех мусульман, остальные – сунниты) переходят в оппозицию, их начинают преследовать. Они до сих пор живут воспоминаниями. Об очередных погромах, жертвами которых были на протяжении всей истории. Они замыкаются в гетто, живут в пределах собственной коммуны, объясняются путем только им понятных знаков и вырабатывают заговорщические формы поведения. Но на них продолжают сыпаться удары. Шииты – гордый народ, они не такие, как смиренное суннитское большинство, они противостоят официальной власти (которая с пуританской эпохи Мухаммада погрязла в роскоши и богатстве), выступают против обязательной ортодоксальности и потому не могут рассчитывать на веротерпимость.

Постепенно они начинают подыскивать самые безопасные места, дающие больше шансов уцелеть. В те времена, когда сообщение было делом трудным и медленным, когда расстояние, пространство выполняют роль надежного изолятора, заградительного барьера, шииты стараются убраться как можно дальше от центра власти (который находится в Дамаске, позже – в Багдаде). Они рассеиваются по миру, переправляются через горы и пустыни, шаг за шагом переходя на нелегальное положение. Таким путем образуется доныне существующая в исламском мире шиитская диаспора. Шиитская эпопея изобилует фактами неслыханного самопожертвования, смелости и твердости духа, она заслуживает отдельной книги. Часть этих странствующих шиитских коммун движется на восток. Они переправляются через Тигр и Евфрат, через горы Загрос и достигают пустынной иранской возвышенности.

В тот период Иран, истощенный, истерзанный столетними войнами с Византией, только что захвачен арабами, которые принимаются насаждать новую веру – ислам. Этот процесс происходит медленно, в атмосфере борьбы. До этого официальной религией иранцев являлся зороастризм, связанный с господствующим режимом (Сасанидов), теперь им пытаются навязать другую официальную религию, подчиненную новому, вдобавок чужому, господствующему режиму – суннитский ислам. Из огня да в полымя.

Назад: Карты, лица, поля цветов
Дальше: Мертвый огонь