Смеркалось, когда Парусов приехал с Меркуловым и с другими гостями домой обедать, и Надежда Павловна изнервничалась, дожидаясь их сперва с завтраком, который так и не состоялся, потом с обедом, превратившимся по времени в ужин. Но вот кончился и этот длинный, обильный обед, стоивший ей стольких хлопот; гости вышли курить на веранду в сад, а полковник Лесун, ради которого она особенно хлопотала, подошел к ней, чтобы поблагодарить и проститься. В продолжение всего обеда он довольно уныло молчал, сидя вдалеке на противоположном конце стола, а теперь первым собрался уходить. — Почему так быстро?.. Вам скучно было?.. Сейчас будем пить кофе, не спешите, — попросила Надежда Павловна. Он помялся, и она почувствовала себя обиженной. — Нет, не скучно, что вы, — пробормотал он. — Но знаете: такие дни, ни минутки свободной… Спасибо. Лесуну действительно было не скучно, но и не слишком приятно и неловко находиться здесь после того разговора, что произошел у него сегодня утром с хозяином дома. Случилось так, что Парусов пригласил гостей к себе как раз в тот момент, когда командующий беседовал с ним, с Лесуном. И, хотя Пару-сову также не улыбалось видеть его сегодня у себя за столом, он вынужден был позвать и начальника политотдела, а тот в свою очередь не смог не подчиниться обстоятельствам. — Спасибо, я уж пойду, — упорствовал теперь он. — Большое спасибо. В другой раз как-нибудь… До свидания. И Надежде Павловне показалось, что он прямо-таки спасается бегством из ее дома. Не провожая его, она простилась, потом, дав указания Марише насчет кофе, поднялась наверх в свою комнату: она была утомлена, разочарована, и ей хотелось побыть одной. Сев перед зеркалом, она поправила волосы — свою толстую косу, скрученную на затылке узлом, потерла смоченными в духах пальцами виски, шею. И, старательно проделывая это, такое обыденное и привычное, она точно пыталась заглушить в себе голос обиды — обиды и на Лесуна, и на мужа, и на его сослуживцев, благодушествовавших в саду. Даже похвалы ее хозяйственным и кулинарным способностям, на которые они не скупились во время еды — они все очень проголодались и ели много, со вкусом, — лишь подогревали ее обиду. Надежда Павловна и себе не могла бы толком объяснить, чего она ждала от этого приема, готовясь к нему с искренним воодушевлением. Не влюбилась же она, в самом деле, в Лесуна, которого почти не знала; и она слишком хорошо уже знала, что ничего особенно веселого от подобных полуофициальных приемов ждать не приходится. Но тем не менее она чувствовала себя так, точно ее постигла грустная неудача и какие-то ее большие надежды не оправдались. Чтобы утешиться, она переоделась в новую, только вчера куп-ленную нейлоновую кофточку, потом сменила сережки в ушах. И тут же подумала, что ничего этого можно было не делать: никто из гостей все равно не заметит перемены в ее наряде. Уже совсем стемнело, когда она опять спустилась к ним, но на веранде не включали электричества. Остановившись в полосе света из раскрытых дверей, Надежда Павловна всматривалась в густую черноту за крыльцом — там тлели точечные рубиновые огоньки папирос и смутно белели цветы. Кто-то шаркал ногой по песку дорожки, и раздавался глухой стариковский бас: —…с Череповцом мы на Дальнем Востоке вместе служили, после его в министерство забрали, в архивное управление. Судя по голосу, это был генерал Самарин, заместитель командира корпуса; Надежда Павловна узнала недавно от мужа, что служба старого солдата, начавшаяся еще в первую мировую войну, заканчивается и что он уходит на покой, на пенсию; она даже пожалела тогда его. Сейчас Самарин неспешно повествовал о каком-то своем соратнике: — Отчаянный был рубака, а попал в архивное геморрой наживать. Генерал-лейтенанта так ему и не дали… У мужчин шел обычный послеобеденный разговор. Почему-то чаще всего в этот приятный час, отяжелев от пищи, они рассуждали о новых назначениях и перемещениях, званиях п отличиях; иногда еще толковали об охоте. И излюбленные их темы не вызывали сегодня у Надежды Павловны никакого интереса. Но вот раздался другой голос, помоложе — она узнала Велехова, дивизионного инженера, — этот любил поговорить о политике. — …Никогда, уж вы поверьте, никогда Англия не при-мирится с потерей своего влияния на Ближнем Востоке… — до-неслось к ней. Надежда Павловна сказала себе, что ей надо все же при-соединиться к гостям, — муж удивлялся уже, наверно, куда она девалась. И, жалея о своих неясных надеждах, она подумала о том, что и весь этот обед был устроен исключительно в интересах мужа, был нужен ему, а не ей, по соображениям деловым или чтобы поддержать традицию. А она оставалась только его помощницей, послушной исполнительницей его желаний, как это всегда бывало и прежде. Тут до слуха Надежды Павловны дошел еще один негромкий разговор: — Вы паинька, примерный ученик, примерный семьянин. Вы и в академии шли, наверно, на «отлично», только на «хорошо» и «отлично». И насмешливый тонкий голосок, принадлежавший ее приятельнице Ирине Константиновне, перешел в шепот. В дальнем углу веранды Надежда Павловна разглядела две фигуры: женскую и мужскую. Женщина сидела на перильцах, обхватив руками угловой столбик. Перед нею стоял полковник Груздев из инспекторской комиссии; свет лентой протянулся по его широкой спине. Напрягая слух, Надежда Павловна разобрала несколько слов из того, что говорил, точно шмель гудел, Груздев: —…И вовсе я не первый… Кончил я, правда, с отличием… Но при чем тут… Нет, вы погодите… — Отличник, паинька, паинька… — Ирина Константиновна погладила его легонько по плечу. — Да с чего вы взяли? Груздев готов был решительным образом убеждать свою собеседницу в том, что он вовсе не такая добродетельная личность, как она утверждала. Ирина Константиновна могла торжествовать победу. — Я никогда не была отличницей, — со смешком сказала она. — Всегда доставляла массу огорчений — сперва папе и маме… Далее Надежда Павловна не расслышала: ее окликнули из сада. — Хозяюшка, идите сюда! Мы уж соскучились! — позвал генерал Долгополов, заместитель командующего, также при-ехавший с комиссией. Она сошла в сад. Там вокруг клумбы с белыми табаками, источавшими во мраке свой душный, острый запах, расположились на скамейках Самарин, Долгополов, Велехов, полковник Сорокин из штаба корпуса. Командующего и ее мужа не было среди них, и, отвечая на ее молчаливый вопрос, Долгополов сказал: — Начальство по саду гуляет, а мы здесь лясы точим. Присаживайтесь к нам, старикам. — Ох, уж эти мне старики! Молодых за пояс заткнете, — вежливо ответила Надежда Павловна. И Долгополов так же вежливо хохотнул, услышав то имен-но, что в данном случае и полагалось услышать. Рядом, прислонившись спиной к стволу березы, курил Колокольцев, муж Ирины Константиновны. Огонек папиросы, разгораясь, освещал красным светом его как будто похудевшее лицо в черных провалах теней. И Надежда Павловна, поглядев на Колокольцева, решила, что ее приятельница поступает и неприлично и очень неосторожно. О романах легкомысленной Иринки было и так уж слишком много разговоров в дивизии, и следовало поостеречься хотя бы в присутствии мужа. Но, осудив свою приятельницу, Надежда Павловна лишь повторила про себя привычные словосочетания. Это была только инерция ее прежних мыслей, и никакого действительного негодования она не почувствовала. — Трошин тоже помер, не дождавшись присвоения… — сказал, точно спохватившись, Самарин. — Тоже дружок мой… Казалось, генералу доставляло удовольствие вспоминать служебные неуспехи своих сверстников — мысль об отставке, как видно, не покидала его, и он искал утешения. Медленно, почти неощутимо стало светлеть; в разрыве облаков открылось чистое небо, полное лунного сияния. Затем, выбелив облачный край, всплыл над черной крышей и самый лунный диск, ущербный, с подтаявшим бочком… С веранды, погруженной в угольную тень от дома, не доносилось ни голосов, ни шороха, точно там не было уже никого. — Я вот, когда по чистой уйду, на родину поеду, — проговорил Долгополов. — Дом поставлю — нынче это дело нехитрое, можно щитовой собрать — и сад посажу: антоновку и грушу беру. Надежда Павловна вглядывалась в темноту на веранде. Было непонятно, куда исчезли Ирина Константиновна и Груздев. А луна поднималась все выше, и в саду запестрело от посеребренной листвы, от спутанных теней. Будто резче запахло табаками, раскрывшими свои бледные трубчатые венчики, и слюдяным блеском блеснуло, отражая лунный свет, чердачное оконце. Неожиданно Сорокин — молчаливый и стеснительный человек, едва ли проронивший десяток слов за время обеда, — продекламировал: По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел… Бог весть отчего Сорокин так вдруг осмелел? Сконфузившись, он добавил: — Пожалуй, собираться пора, как ни приятно… Завтра нам — по первой трубе. У Надежды Павловны возникло странное ощущение. Люди точно не слышали один другого, каждый был поглощен своей мыслью, говорил только о своем, важном для него одного. И от этого ей стало еще обиднее: никому здесь не было до нее дела. Колокольцев отделился от дерева и озирался, всматриваясь в темноту. Должно быть, он тоже заметил исчезновение жены и Груздева. — Ульи заведу решетчатые. Пяток ульев — уж это обязательно, — продолжал Долгополов. — Внуки съедутся — медком буду угощать… Швырнув окурок в траву, Колокольцев пошел, шаркая по песку, к веранде. Может быть, следовало задержать его, отвлечь внимание, чтобы предотвратить скандал. Но Надежде Павловне сделалось безразлично: пусть будет скандал. «У всех есть свое, а у меня что?.. — мысленно спрашивала она. — Чего я хочу, чего ищу?» И с чуть злорадным любопытством она молча наблюдала, как Колокольцев взошел на веранду, потоптался там, вернулся в сад. — Очень обижался Трошин… Я с ним в Железноводске в прошлом году встретился; только и говорил, что обошли его, — бубнил все о том же Самарин. — А уж совсем плох был, на од-ной минеральной водичке сидел. И не старый ведь еще был. Мимо прошагал Колокольцев. Лицо его, залитое луной, казалось теперь меловым, помертвевшим. «Когда-нибудь он изобьет Иринку, — мелькнуло в голове Надежды Павловны. — Он совсем измучился». За кустами послышались шаги, Колокольцев повернул туда, и навстречу ему на освещенное место вышли Меркулов и Парусов. Все замолчали при их появлении, и в саду явственно раздался твердый голос командующего: —…бороться за каждую минуту, быстрота будет решать. Наши возможные противники пишут: «Если объект обнаружен утром — удар должен быть нанесен не позднее вечера». — Разрешите подумать и представить соображения. Я вы-зову людей, — так же внятно прозвучал ответ ее мужа. Судя по суховатой интонации, разговор у него с Меркуловым был не из приятных — муж в чем-то не соглашался с командующим. «У них тоже свое, а что у меня?» — подумала Надежда Павловна. Командующий между тем продолжал: — Раз и навсегда забудьте об этой вашей удобной площадке под боком. Там каждый кустик наизусть известен вашему личному составу: исходили ее, облазили вдоль и поперек. Оставьте эту лужайку для пикников. А людей учите выбрасываться на незнакомой, трудной местности. И вести там бои! — Иван Григорьевич!.. — только и выговорил Парусов. — Жалеем людей, слишком жалеем людей на учениях… Вегетарианцами стали после войны. И над техникой трясемся, как нищие, охаем над каждой поломанной машиной, — сказал Меркулов. — А я когда такого гуманиста встречаю, думаю: ты не людей бережешь, ты себя бережешь, ты не за солдат боишься, ты начальства боишься: как бы не взгрело. — Реальное опасение, — заметив, что их слушают, пошутил Парусов. — Вполне. А только с подобным реализмом боя не выиграешь. Меркулов приблизился к Надежде Павловне. Луна светила ему в спину, и он показался ей сейчас еще выше, огромнее. — Дорогая хозяйка, спасибо за хлеб-соль! — другим тоном, бодро сказал он. — Утомили мы вас, пора и честь знать. Он склонил голову, прощаясь, и молодцевато, с лейтенантской легкостью пристукнул каблуками. — Сейчас будет кофе… Что вы так рано, посидите! — сказала Надежда Павловна. — Спасибо, спасибо: кофе на ночь не пью, — сказал он. — Ну, я очень огорчена, очень, что вы уходите! — протяжным голосом, точно жалуясь, сказала она. «Вот и этот вечер окончился. Чего я ждала от него? Все ни к чему!.. Все ни к чему!.. — повторяла она про себя. — Зачем мне и эти люди и их разговоры?» Надежда Павловна поднялась со скамейки, и все направились к дому. Меркулов с высоты своего трехаршинного роста наклонился к ней. — А ночь-то, ночь… Луна-волшебница, — заговорил он о том, о чем, вероятно, только и следовало, по его мнению, говорить с молодыми женщинами. — Эх, был бы я помоложе, позлил бы вашего супруга! Она усмехнулась мысленно, подумав, что Меркулову удалось это в полной мере и теперь — муж ее был явно не в духе. С той обострившейся наблюдательностью, которая чаще сопутствует нашей антипатии, нежели нашей любви, она в последнее время вообще стала гораздо внимательнее приглядываться к мужу и открывала в нем такое, что прежде либо вовсе не замечалось, либо выглядело иначе. Сегодня, например, она прямо-таки ужаснулась тому, как он разговаривает с подчиненными, зависимыми от него людьми. Когда все приехали обедать и мыли руки, муж ее, кликнув адъютанта, этого безответного Егорычева, так обидно в ее присутствии отчитал его за какую-то оплошность, что она не знала, куда девать глаза! Нельзя было сказать, что она и раньше не замечала за мужем этого жестокого невнимания к чужому достоинству. Но раньше оно как-то благополучно объяснялось: на войне — боевой необходимостью, в мирных условиях — привычкой, приобретенной в боях, сегодня это показалось ей отвратительным. Сейчас командующий отчитывал ее мужа, и она нимало не посочувствовала ему, может быть, впервые за их совместную жизнь, точно дела п за-боты мужа утратили для нее интерес. У крыльца к компании неожиданно присоединились Ирина Константиновна и полковник Груздев; они вышли из-за угла веранды. Ирина Константиновна, похорошевшая в лунном свете, с белым юным лицом, была оживлена, весела. — Игнатий, — окликнула она мужа, — мы тоже уезжаем? Он не ответил, точно не услышал, хотя стоял близко и смотрел на нее; тень, падавшая от дома, скрывала его лицо. Груздев, стараясь держаться незаметно, поодаль, немного отстал. Вскоре вместе с командующим уехали и все посторонние; Парусов предложил Колокольцеву задержаться, чтобы еще поработать. Он увел начальника штаба к себе в кабинет, попросил подать им туда кофе, и женщины остались одни в столовой. Ирина Константиновна примостилась в углу дивана и, присмирев, сложив на коленях свои тонкие, детские ручки, следила с любопытством за хозяйкой. Она ждала, что ее тут же, немедленно начнут порицать, вразумлять. Надежда Павловна молча расставляла чашки на столе. — Хотя бы дождик побрызгал, что ли, — не дождавшись осуждения, сказала Колокольцева. — Прямо дышать нечем. — Целый месяц не было дождей, — не взглянув на нее, отозвалась машинально Надежда Павловна. Они снова замолчали, и гостья вздохнула. — Я люблю у вас этот сервизик — простенький, — сказала она. В ее глазах, оказавшихся при электрическом свете вовсе не такими уж молодыми, с морщинками в уголках, с голубоватыми подглазьями, появилось ищущее выражение. «Ну что же, начинайте», — как будто просили они. — Мне он тоже нравится, — сказала Надежда Павловна. И, не утерпев, гостья первая приступила к объяснению. — Вы знаете, мы с ним в Москве на одной улице жили, на Садовой, — сообщила она. — С кем с ним? — спросила Надежда Павловна. — Ну… с Груздевым. Он там учился, недалеко от нас. Даже удивительно, что мы раньше не познакомились ближе… Мы встречались, но это было шапочное знакомство. Он только в позапрошлом году окончил академию, — быстро заговорила Колокольцева. — С отличием окончил. — Мы в Москве на Большой Полянке жили, — не дослушав ее, сказала Надежда Павловна, — а в школу я ходила на Яки-манку, в большой такой дом, новый… И не припомню уже, когда это было. Она задумалась, села к столу на свое обычное место хозяйки — около кофейника, ближе к двери, ведущей на кухню. Колокольцева, несколько обескураженная, замолчала. — Я хорошо в школе шла, — продолжала Надежда Павлов-на, как бы не для гостьи даже, а просто вслух вспоминая. — На кухне занималась, когда все в квартире спали. И сама не пони-маю теперь, откуда у меня энергия бралась — весь день на ногах… Я как из района попала в Москву — в работницы пошла: нянчила, кухарила. А ночью до света над учебниками сидела. Не удалось мне кончить, а я так мечтала!.. Война началась… И с искренним чувством, с тоской и сожалением, охватившими ее, она воскликнула: — Всю жизнь мою перевернула война! Я, конечно, поступила на курсы медсестер. Тоже на Якиманке открылись тогда. В сорок третьем я попала на фронт. И сразу же после войны вышла замуж. Мне все девушки наши завидовали. Ну сами понимаете: муж — полковник, герой, интересный, материально обеспеченный… Колокольцева не отзывалась. Она была удивлена и раздосадована. — Все девушки радовались за меня, так тепло провожали. Чудные у нас в медсанбате девушки были. — Вы очень подходите друг к другу, — холодно сказала Колокольцева. — В самом деле? — Надежда Павловна покачала головой. — Очень. Ваш муж такой своевольный, горячий, а вы такая выдержанная, тихая. Вы должны действовать на него как бальзам — успокаивающе. — Да, мне это часто говорили… Мне и девушки наши говорили: «Ты должна создать для мужа уют». Надежда Павловна положила на стол руки ладонями вниз и пристально рассматривала их — крупные белые руки с коротковатыми пальцами, с подпиленными, покрашенными розовым лаком ногтями. Свет из-под оранжевого абажура блестел на ее склоненной голове, на русых, тщательно промытых волосах, отливавших желтизной. — И знаете, я ведь искренне поверила, что мое назначение— проливать бальзам, как вы называете, быть нянькой, вообще создавать уют, — сказала она. — Я и не пыталась уже делать что-нибудь еще. На фронте я думала: кончится война, пойду на медфак, стану врачом, детским врачом. Я со школы хотела быть врачом. Моя мама, когда я была совсем маленькой, тоже мечтала: «Вырастешь — выучишься на доктора». — В глазах Надежды Павловны заблестели и тут же высохли слезы. — Знаете, когда я сейчас вижу женщину-врача, у меня на несколько часов портится настроение. Так горько становится! — Ну что вы! — искренне подивилась Колокольцева. — Избаловались вы, моя дорогая. Просто слишком хорошо живете. — Да, наверное, — согласилась Надежда Павловна. — Но разве в этом только дело? И что значит хорошо жить? Конечно, я позабыла уже, что это такое, когда нет пятидесяти копеек на метро или когда на обед одна картошка. Моя мать служила уборщицей, а нас у нее было двое. Конечно, это небо и земля— моя теперешняя жизнь по сравнению с моим детством… — Надежда Павловна… — перебила ее гостья. — Простите, я сейчас налью вам кофе. — Спохватившись, Надежда Павловна потянулась к кофейнику. — Погодите, не хочу. Ирина Константиновна решила взять инициативу в свои руки. Она жаждала уже осуждения, пусть даже сурового, но в котором проявился бы интерес к ее судьбе. — Вы ничего не заметили сегодня? — спросила она тихо. — Нет? Слава богу! Обо мне говорят, что я испорченная, легко-мысленная, но выслушайте меня… Она стремительно поднялась с дивана и пересела к столу, худенькая, как девчушка, в белом коротеньком платьице, молодившем ее. Но теперь, когда она очутилась в световом конусе, падавшем от лампы, стало лучше видно жестковатое выражение ее хорошенького лица, точно оно вдруг неуловимо состарилось и погрубело. — Может быть, если б у нас были дети, все было бы иначе. Но, конечно, и дети — это только часть жизни, а не вся жизнь… — как бы думая вслух, проговорила Надежда Павлов-на. — Пусть даже очень большая часть. — Ах, выслушайте меня, милая, добрая Наденька! — воскликнула Колокольцева. — Я об одном прошу: выслушайте, потом судите. Надежда Павловна недоуменно взглянула на нее. — Но я никого не собираюсь судить. Почему я должна вас судить? — сказала она. — Сейчас будем пить кофе… За что вас судить? — За что?.. — И, разобидевшись окончательно, Ирина Константиновна желая уколоть хозяйку, сказала: — Конечно, вы так высоко парите над землей, что не замечаете нас, грешных. — Ну что вы? А вообще-то никто никого не замечает. Вместе живут, а ничего не видят. Это так странно бывает! Пейте кофе. И Надежда Павловна принялась разливать по чашкам кофе. — Вы сегодня в дурном настроении или просто устали, — сказала Колокольцева. — Бывает, наверно, и так, что всю жизнь два человека живут вместе, спят в одной постели и даже не подозревают, что с каждым творится. И с годами все больше глохнут и слепнут. А потом, когда что-нибудь случается, все бывают удивлены. Я немного устала сегодня. Надежда Павловна пододвинула гостье чашку. — Что же, нам так и не дали кофе? — раздался за дверью звучный баритон ее мужа. И в столовую вошли: он впереди и за ним Колокольцев. — Прости, я сейчас налью, — сказала Надежда Павловна. — Нет, нет, спасибо, — отказался, как бы испугавшись да-же, Колокольцев. — Ирина, ты собираешься домой? — негромким, без выражения, голосом проговорил он. — Одиннадцатый час уже, бабка девочек сама не уложит. — Девочки большие уже, — коротко ответила Ирина Кон-Константиновна— Едем домой, — сказал он негромко. Она боком, не поворачивая головы, по-птичьему посмотрела на него, встала и, оправляя юбку, провела руками по бедрам. — Ну, желаю вам отдохнуть после гостей, — сказала она хозяйке. — Счастливых снов. Стоя в передней, Парусов давал своему начальнику штаба последние указания на завтра: — Машину генерал-полковнику к восьми. А летчиков пригласите на одиннадцать. Я сам с ними встречусь, посмотрим еще, что они запоют. Я буду в восемь… Колокольцев молча кивал, слушая. У него было очень утомленное, апатичное лицо. У Надежды Павловны сжалось, как от страха, сердце. И потому, что сама она чувствовала себя сейчас до ужаса одинокой, ей показалось, что и все эти люди, стоявшие здесь, так же безмерно одиноки и так же далеки друг от друга. Каждый существовал как бы в своем отдельном мирке, в своем потоке, что текли рядом, не сливаясь, пока не исчезали бесследно. Надежда Павловна не рассуждала в эту минуту — она была охвачена смятением. И потому, что сама она не знала, как выйти из своего одиночества, ей казалось, что и каждый обречен до конца дней хранить молчание о своей самой сильной боли или самой большой надежде. Следуя за мужем, она вышла на террасу, чтобы проводить последних гостей. Луны уже не было, и свет из дверей сразу же за крылечком упирался в неподвижный мрак. Стало как будто еще теплее, и в парниковом, душном воздухе этой ночи необычайно сильно пахли чуть белевшие в саду табаки. Возвратись в столовую, Парусов снял китель, бросил его на диван и, оставшись в одной голубой шелковой майке, тяжело опустился на стул. — Ну, был денек! Предпочитаю бой с превосходящими силами противника, — сказал он и принялся растирать ладонью свою выпуклую, поросшую золотистыми волосами грудь. Надежда Павловна ничего не ответила. Подождав расспросов жены и не дождавшись, он начал рассказывать о происшествиях дня, время от времени вновь принимаясь гладить и растирать влажные плечи и грудь. Он искал ее согласия со своими мыслями и ее одобрения своим поступкам, — за долгие годы их совместной жизни это сделалось для него необходимым. Но Надежда Павловна лишь вскидывала на мужа внимательные близорукие глаза. Она точно впервые видела сейчас этого человека, ради которого обрекла себя на бездельное, безличное, бесплодное существование, и видела его таким, каким он был на самом деле. А вернее, она уже по-новому относилась к нему, и это было похоже на внезапное пробуждение: то, что недавно представлялось ей слабостью близкого человека, вызывало теперь отчуждение, обиду, нелюбовь. — …Развалился, сукин сын, и спит, сопит, в сапогах, прямо на одеяле! У меня руки зачесались, едва удержался! — громко, дав себе волю, говорил Парусов. — Не на кого положиться, поминутно ждешь сюрпризов… Надежда Павловна присела к столу напротив. «Себялюбивый, бездушный человек, — думала она. — Всех пригибаешь, угнетаешь и всего опасаешься…» — Устала, Надя? Что молчишь? — спросил муж. — Я тоже с ног валюсь. А где же кофе? Дадут мне сегодня кофе?! — Прости, пожалуйста, — сказала она. — Я все забываю.