Джефферсон
Значит, вот как умирают.
Этот путь проходит каждый, но лишь один раз, поэтому заранее никто не знает, что его ждет. Правда, люди все равно не перестают сочинять спорные книги о путешествиях в иной мир.
Многие считают, что буддисты такими вещами не интересуются. Неправда. Да, Будда не особенно задумывался о жизни после смерти. Умерев, он достиг нирваны; это не рай, а состояние небытия. К тому времени Будда уже не имел никаких привязанностей: ни к имуществу, ни к друзьям, ни к семье, ни к самой жизни. Передав свое учение последователям и тем самым одарив их свободой от страданий, он выполнил свою задачу и покончил с тяжким трудом бытия.
Его ученики, естественно, сильно огорчились. Их отчаяние нашло выход в описании смерти Будды: якобы в тот миг сотряслась земля и дрогнули небеса. То же самое, если верить Библии, произошло, когда распяли Христа.
Так философия превратилась в религию. Не устояла перед искусительной силой мифа. Отныне душевные муки стали называть адом; причем «адов» этих оказалось великое множество. Преисподняя, поджидающая человека, зависит от его желаний и привязанностей. Жадные люди попадают в страшное царство вечно голодных призраков. Всего лишь удобная метафора – жадины ведь всегда голодны в каком-то смысле. Но народ склонен воспринимать такое буквально, и по всему миру выросли школы буддизма, которые стали культивировать эти догмы, эту космологию. А она не слишком отличается от католицизма, или ислама, или любой другой религии. Главная идея – наказание плохого и вознаграждение хорошего.
Школа дзен-буддизма, к которой принадлежал мой отец, такие догмы отвергала. Считала их психологической мишурой, дешевыми побрякушками, загромождающими прекрасное свободное пространство.
Однако есть в тибетском буддизме одна идея, которую я считаю интересной. Называется она бардо и означает промежуточное состояние между жизнью и смертью. Когда тело умирает, душа кружит поблизости, пока не переродится. Она проходит через адовы муки, страшные галлюцинации – и то, как ты их выдержишь, определяет, в кого перевоплотишься, да и перевоплотишься ли вообще. Так что, если не хочешь вылететь в какую-нибудь поганую инкарнацию, нужно держать себя в руках. А значит, овладеть искусством медитации во время бардо. Это очень непросто, учитывая, что тело только-только умерло, а сам ты летаешь вокруг, будто призрак.
Может, в идее бардо меня привлекает ее схожесть с боевыми искусствами: чтобы не получить пинка под зад, нужно много тренироваться? Не знаю. Но пока Хворь просачивается в мое тело и меня бьет озноб на бетонном полу, я готовлюсь к духовному поединку.
Первое, что нужно сделать – это смириться. По сути, сдаться.
Да, обычно так поступают слабаки. Будь я героем фильма, вы бы решили, что перед вами ничтожество. Киногерои ведь не сдаются. И все же в моем положении это кажется разумным. Аргумент номер один: Хворь никто не пережил. Ах да, Старик. Но он один из – скольких? – семи миллиардов? Да и вообще, не знаю, как ему это удалось, и главное, кем он стал, – Старик, по-моему, окончательно спятил. И лекарство не изобрел. Поэтому маловероятно, что он меня вылечит. Значит, я умру.
Звучит ужасно, однако лишь до тех пор, пока не осознаешь: мы все умрем в любом случае. Пусть не сейчас, но однажды я пойму – сегодня. Или вот-вот. Конечно, сложись все по-другому, у меня было бы еще время пожить. С другой стороны, неужели найдется хоть один человек, который, умирая, решит, что пожил достаточно?
Зачем я тогда мечтал излечить Хворь?
Наверное, скромничать перед смертью не стоит. Я стремился к этому не только для себя. Хотел, чтобы жили все. Чтобы люди больше не страдали. Надеялся, мы сможем начать сначала.
И создадим мир лучше, чем прежний.
А я сам? Разве не хотел жить? Хотел, конечно. Такова человеческая природа.
Нужно смириться. Принять, что я умру. Не увижу солнца, не почувствую вкуса еды, не буду ощущать, слышать, даже думать – ничего.
Когда умирал отец – еще до Хвори, и хорошо, что не от нее, – он боролся. Отец всегда был бойцом. Война для него так и не закончилась. Он бросил вызов немцам, а теперь бросал вызов смерти и капитулировать не собирался. В те последние дни весь его дзен улетучился. Причина не в папиной слабости – в его силе. Он любил жизнь, любил нас, а потому отказывался смириться.
Отец сопротивлялся и отражал нападки, как на ринге. Но в конце концов потерпел поражение. Я поцеловал папин холодный лоб и прошептал: «Тебе не нужно больше бороться». А себе пообещал: когда придет мое время, я уступлю. Меня не придется отдирать от жизни силой. И в бардо я шагну с ясным разумом.
Однако сейчас, когда проклятая болезнь проникает во все закоулочки моего тела, когда температура растет, я вдруг понимаю, что смириться не могу. И дело не в теплом прикосновении солнца, не во вкусе воздуха или волшебстве музыки.
Дело в тебе, Донна. Это из-за тебя я не хочу в переходное царство, воплю и сопротивляюсь.
Пространство между жизнью и смертью наполнено голосами и белым шумом, гудками и пиканьем, которые сменяют друг друга, точно радиостанции в приемнике.
* * *
Отплевываясь, я всплываю на поверхность, будто из-под воды, – назад к жизни. На меня с любопытством смотрит Умник.
Я вишу на кончике шприца, и Ум его из меня вытягивает. Я вернулся из бардо. Какое-то время перевариваю эту мысль и только потом спрашиваю:
– Что ты делаешь?
– Вколол тебе адреналин, – отвечает Умник.
Тогда понятно, почему по венам течет жидкий металл.
– Но как?..
– А, как я здесь оказался? – угадывает он. – Заключил договор.
Я сажусь – возбужденный, злой. Частично из-за лекарства, но не только.
– Что?!
– Я заключил договор со Стариком.
– Договор? Договор с этим… чудовищем?
– Да. Моя жизнь в обмен на мою помощь.
– Твоя жизнь? А наши?
– Этого я не смог, – отводит глаза Умник. – Если бы не ты, эксперименты ставить было бы не на ком. Нужны подопытные определенного возраста, у которых уровень стероид-связывающего белка уже начал падать. Так что… сам понимаешь.
– Нет, не понимаю! Ты вдруг решил работать на него?
– Не на него, – пожимает плечами Умник. – На нас. На нашу идею. Она больше, чем ты или я, разве нет? Неужели ты не согласился бы умереть ради спасения человечества?
– Не знаю, Ум. Если бы мне дали выбор, я бы лучше спас человечество, не умирая.
– Ну а мной вообще жертвовать нельзя, – заявляет он. – Видишь ли, я, похоже, решил проблему.
– Отлично. Давай тогда отсюда сматываться.
– Нет, Джефферсон. Нужны еще испытания. – Умник сурово смотрит на меня.
– Ты проводишь испытания на друзьях!
Я дергаюсь, пытаясь встать, – не выходит. Оказывается, меня приковали к стене.
– Все будет хорошо. Вот увидишь, – успокаивает он. – У меня получится.
Кого он убеждает? Похоже, себя.
– Не надо, пожалуйста. Помоги нам.
– Так я же помогаю. Всем нам помогаю.
– Ты такой из-за Пифии? – В отчаянии я бью в болевую точку.
Умник на секунду перестает возиться с оборудованием и замирает.
– Ее звали Чу Хуа, – тихо говорит он. – «Хризантема». Когда они переехали сюда, она стала представляться Дженни, потому что люди не утруждались запомнить ее настоящее имя. Но даже и так ее никто не звал.
Умник смотрит в никуда. Он сломлен, теперь это заметно.
– Умник… Эндрю, – обращаюсь я к нему по имени. – Не делай этого. Помоги нам. Помоги сбежать. Мы что-нибудь придумаем. Вместе. Не надо никому умирать.
Я-то уж точно больше не хочу в бардо. Несколько глотков воздуха, немного надежды – и мою решимость как ветром сдуло. К черту небытие.
– Ты не прав, – не соглашается Ум. – Люди должны умирать. Одни должны умереть, чтобы другие могли жить.
Он достает из пластикового мешочка очередной шприц. В том же мешке вместе с россыпью каких-то пузырьков лежит бесполезный радиоприемник Умника. Я вспоминаю услышанные в бардо голоса и звуки, но тут Ум склоняется надо мной со шприцем.
– Что это? – тяну я время.
– То, над чем я работаю. То есть мы работаем. Он был близок к успеху. Нужно только подобрать правильное соотношение гормонов. Они кое-что изменят в твоем организме. Ты станешь похож на Старика.
– На Старика?!
Я резко хватаю Умника за рубашку, отпрянуть он не успевает. Ум бьет меня ногой в живот и зовет подмогу.
Врываются островитяне.
* * *
Время течет мимо, качает меня на волнах то вверх, то вниз. Из коридора доносятся звуки: разговоры, тягучие хриплые голоса взрослых – наверное, из видеоигр, в которые круглосуточно режутся наши тюремщики. Иногда слышны кашель, удары, вскрики.
Я то проваливаюсь в темноту, то выныриваю из нее. Наконец ко мне постепенно возвращается ощущение собственного тела. Сначала начинают слушаться пальцы, затем руки. Еще через время я встаю. Жар прошел.
В окошко на двери заглядывает Умник; увидев, что я уже на ногах, он щурится. Моя адреналиновая злость вся перегорела, осталась лишь печаль.
Через пять минут Ум возвращается, с ним несколько островитян.
– Пойдешь спокойно? – спрашивает он.
– Куда?
– Тебя хочет видеть Старик.
Иду за Умником. Вокруг полумрак. В глазах туман и жжение. Уже знакомая невысокая блондинка открывает двери в лабораторию Старика. Он за столом, делает себе укол. Шлем от резинового костюма висит за спиной, напоминая полуотсеченную звериную голову. При виде меня Старик откладывает шприц, улыбается.
– Глазам не верю! – Он смотрит на Умника. – Эндрю, ты молодец. А мой окочурился. Как обычно.
– Вы двигались в правильном направлении, – отвечает Ум. – Просто нужен был свежий взгляд.
Старик вскакивает и обнимает Умника. Лицо у того делается счастливым. Никогда его таким не видел.
Умник поворачивает голову ко мне. Меня тут же, как по команде, хватает десяток островитянских рук, и Старик всаживает в мое тело очередную иглу.
– Не сопротивляйся, Джефферсон, – уговаривает Умник.
– Тебя не убивают, тебе дарят жизнь, – добавляет Старик.
На этот раз он не впрыскивает лекарство, а одну за другой наполняет пластиковые пробирки моей кровью. Силы постепенно покидают меня, я повисаю на руках островитян. Наконец иглу вытаскивают и дают мне рухнуть на пол.
Старик, прихватив наполненные кровью пробирки, уводит Умника к столу, где стрекочет какое-то оборудование. Они тихо разговаривают.
И тут я замечаю Кэт. Она лежит на столе, едва прикрытая простыней. Тело такое бледное и неподвижное, что я принимаю ее за мертвую.
Островитяне больше не обращают на меня внимания: усаживаются у стены на корточки и утыкают носы в мертвые мобилки – телефоны тут есть у каждого. Я с трудом волочу ноги к Кэт; в ушах звенит.
В обоих уголках ее рта запеклась кровь. Кэт открывает глаза, обведенные красными кругами.
– Джефферсон, – разлепляет она губы. Помолчав, добавляет: – Хорошо выглядишь.
– Ты тоже.
– Неправда. – Лицо у нее кривится, по щекам бегут розовые слезы. – Я выгляжу ужасно. Как покойница.
Кэт поднимает руку, но донести до лица не может.
Я сам утираю ее слезы.
– Никакая ты не покойница!
– Не надо… Не ври. Я знаю. Знаю, осталось чуть-чуть.
Она прижимается щекой к моей руке, и я не отнимаю ладонь.
– Донна… – шепчет Кэт.
– Что Донна?
– Она думает, я тебя не люблю. Думает, я просто… просто…
– Ну-ну, тише…
– Но смотри… смотри, что я сделала. – Кэт меня не слышит. – Пришли эти, спросили, кто пойдет с ними. А она спала.
– И ты вызвалась? Ради нее?
– Не ради нее, – возражает Кэт. – Ради нас. Мы с тобой здесь вместе. Ты ведь ее любишь? Может, вы оба выживете. Возьми меня за руку, – шепчет она.
– Кэт…
– Хочу тебя попросить…
– Проси, о чем угодно.
– Признайся мне в любви. Так, чтобы я поверила. Мне никто не признавался. Говорили, но не всерьез. Я точно знаю. – По щеке скатывается новая слезинка. – Признайся мне в любви так, чтобы я поверила.
Я не сомневаюсь ни секунды.
– Я люблю тебя.
– Я знаю. – Она крепче сжимает мою ладонь.
У меня перед глазами вдруг все плывет.
* * *
– Приведите его, – приказывает островитянам Старик.
Я не хочу вновь ощущать на себе их лапы, поэтому иду добровольно.
– Поразительно, – с улыбкой смотрит на меня Старик. – Как новенький.
– Поздравляю, – говорит Умник. – Ты будешь жить.
Это он мне.
– Проживешь долгую жизнь, – кивает Старик.
– Правда, чтобы полностью уничтожить вирус, понадобится курс лечения в несколько недель, – рассуждает Ум. – Затем…
– Ей. – Я показываю на Кэт. – Дай вакцину ей.
– Это не вакцина… – Умник явно собирается пуститься в объяснения.
– Не важно. Вколи ей эту штуку.
– Поздно, – мотает головой Старик.
– Ее теперь только на свалку, – соглашается с ним Ум.
Старик смеется – короткий, зажатый всхлип.
Умника что, подменили? Как он мог такое сказать?! Старик смотрит на него влюбленными глазами.
– Грубовато, конечно, Эндрю. Но… – поворачивается он ко мне, – по сути верно. Ее лечение оказалось неэффективным.
– Я приготовил вам нужную дозу стероидов. – Умник протягивает Старику шприц.
– Спасибо.
– Схожу за следующим подопытным.
– Вот и правильно, – кивает Старик. – Твоему другу нужно поостыть. Иди. Без меня справишься?
Умник, кивнув, взвешивает на ладони небольшой черный прибор – кажется, электрошокер. Они с Голубоглазым идут к выходу, и тут Ум оглядывается на меня.
– Запомни, Джефферсон, – многозначительно говорит он. – Некоторые должны умереть.
Мимолетная улыбка – и он исчезает.
– Присаживайся. – Старик указывает на металлический складной стул.
Я мотаю головой.
– Да брось. Ты же сейчас свалишься.
Я с трудом пробираюсь к стулу сквозь вязкий воздух и падаю.
– Ты присутствуешь при историческом моменте, понимаешь? – спрашивает Старик.
Нет.
– Это начало возвращения. Когда мы продублируем результаты – твои результаты! – человечество будет спасено.
Сказать мне нечего.
– Не говоря уж о том, что ты проживешь нормальную, долгую жизнь.
– Долгую жизнь?
– Да. Мы тебя спасли. Мог бы хоть поблагодарить.
– Ценой ее смерти. – Я киваю на Кэт.
– Брось. Столько людей умерло! Не будь неженкой. Поверь, если б я не научился обуздывать чувства… – Старик в задумчивости отводит глаза, погружается в свои мысли. Потом, очнувшись, заканчивает: – Меня бы сейчас здесь не было.
Он долго пьет воду, затем берет шприц, который дал ему Умник. Я невольно вздрагиваю, но Старик с улыбкой подносит иглу к своей руке.
– Эндрю такой заботливый. Благодаря твоему другу я скоро смогу обходиться без ежедневных уколов.
– Не понимаю, как вы выжили изначально?
– У меня редкая патология, синдром частичной нечувствительности к андрогенам. Один случай на пятьдесят тысяч. Тяжелый недуг, причем во всех отношениях. Не только физические симптомы… – Он снова уходит мыслями в прошлое, в былые обиды. – Быть не таким, как все, очень тяжело, знаешь ли. Представляешь, с каким отношением к себе мы сталкиваемся?
– Словом… – продолжает Старик, – ничего удивительного, что я занялся исследованиями в области гормонов. И моя устойчивость к… к вирусу, как оказалось, тоже была закономерной. Тем не менее, чтобы не умереть, мне пришлось накачивать себя стероидами. – Он помахивает шприцем, который приготовил Умник. – Результат, конечно, выглядит не особо привлекательно. – Старик тычет в прыщи на лице, усеивающие тонкую пергаментную кожу. – Не говоря уж о высоком содержании кортизола в крови. Кортизол – гормон стресса. Нервы у меня теперь ни к черту. – Он отхлебывает воду. – Порой я хотел все бросить. Но заставлял себя продолжать. Ради всего человечества. И слава богу, что заставлял! Если бы я не выжил… мир бы погиб.
Он выжидательно смотрит на меня.
– Я хочу домой, – говорю я.
– Об этом не может быть и речи. Придется остаться. Ты слишком важен.
– Я хочу домой.
– Теперь твой дом здесь.
Старик вонзает иглу в вену и жмет на поршень.
