Донна
Скатываемся по лестнице вниз. Нам радостно и противно. Мы свободны. Мы живы.
И мы стали другими.
Я вся пропиталась кровью, сердце выпрыгивает из груди. Мимо дымящихся остатков пикапа, налево, на север по Пятой авеню – в обход того места, откуда напали конфедераты.
Ноги сами, на автопилоте, уводят нас подальше от пережитого ужаса. Через несколько кварталов становится ясно – погони из библиотеки не будет. Рядом какое-то время трусит собачья стая, втягивает носами запах крови. Но мы выглядим похлеще бродячих псов, и они решают, что такое есть не хотят.
Возле старого низкого здания, белого, как свадебный торт, мозги наконец возвращаются на место. В кованых решетках на двери сохранилось стекло. Джефферсон толкает створку, та распахивается. Вваливаемся в холл с мраморными полами и глянцевой деревянной стойкой.
Гостиница.
Я перевожу дыхание.
Джефферсон впивается в темноту чокнутым взглядом.
– Есть тут кто? – орет он. – Выходи нахрен! Или пристрелим к этакой матери!
Какой вежливый.
Баррикадируем входную дверь креслами и отступаем к деревянной барной стойке. Пьем. Говорить не хочется никому. Кроме Пифии. Она рассказывает, как сбежала от конфедератов: когда взорвался пикап, юркнула в какую-то канаву и от страха просидела там до темноты. Пара крутых приемов ниндзя, или Шаолиня, или чего там, – и мое оружие у нее в руках, а призраки повержены.
Не уверена, что я на ее месте не смылась бы домой. А она полезла в бой с этими уродами. Спасла нам жизнь. Девчонка мегакрута. Умник пялится на нее в явном восхищении. Рыбка клюнула.
Идти на улицу уже поздно, оставаться внизу – опасно. Поднимаемся по лестнице. Второй и третий этажи разграблены. Четвертый выглядит почти нетронутым. Разрабатываем план отхода и, идя по коридору, начинаем проверять двери.
В комнатах чисто; на кроватях – прохладные хрустящие простыни. Когда началась Хворь, гостиницу, наверное, закрыли. В Мидтауне ведь никто толком не жил, люди приезжали сюда только по делам.
Выбираем себе по номеру.
Мой оформлен в серовато-оливковых и бежевых тонах: эти цвета должны были показать приезжим, что те попали в изысканное место. «Ах, яркие краски – такая пошлость».
Мини-бар до сих пор забит сладостями, в них куча сахара, поэтому они и не испортились. Черствые, конечно, но все равно – калории, белки, жиры и углеводы.
На столе – ксерокопия объявления о закрытии отеля в связи с «возникшей угрозой здоровью», больше о Случившемся почти ничего не напоминает. На кровати лежат аккуратно свернутые банные халаты, на тумбочке перед мертвым экраном чернильно-черного цвета – засохшая орхидея. В экране – мое размытое отражение. А четче сейчас и не надо, спасибо.
Ванную через высокие окна слабо освещает лунный свет. Стаскиваю с себя одежду.
Я похожа на вампира. Бледная кожа, мальчишеская грудь и бедра забрызганы кровью.
Кусочек ароматизированного мыла в бумажной обертке. Вскрываю его и аккуратно выбрасываю упаковку в маленькое ведро под раковиной. Хочу хоть ненадолго продлить сахарно-душистую иллюзию, будто в этом, одном-единственном месте все как прежде.
Надеюсь, до того, как исчезло электричество, водонапорный бак на крыше успел наполниться. Залажу под душ и молюсь. Включись, пожалуйста. Хоть на пять минут. Хоть на минуточку. Поворачиваю кран.
Вода. Холодная, прозрачная. Бойлер не работает, подогревать ее нечем; система очистки – тоже. Я покрепче сжимаю губы и трясусь от холода, но все равно – какое блаженство! Вода струится по моему телу, под ноги стекают грязь и кровь. Остервенело скребу кожу. Смыть все, избавиться от воспоминаний. От информации.
Большое пушистое полотенце. У меня еле хватает сил кое-как себя промокнуть.
Долго тру волосы, они становятся мягкими и чуть влажными. А полотенце окрашивается в розовый цвет. Складываю его так, чтобы видеть только белую часть, и вешаю на трубу.
Снова натягивать свою одежду? Не могу. На ней кровь еще не высохла. Разворачиваю банный халат, накидываю. Будто кто-то обнял.
Кажется, про такие случаи говорят «уснул прежде, чем голова коснулась подушки». Как бы не так. Снова слышу крики, стрельбу; вижу кровь, ужас, кусок человечины на столе.
Где ты, сон? Сажусь в кровати. Потом выхожу из комнаты, крадусь по коридору в полной темноте.
Тихонько стучу в его дверь – не хочу будить, если уснул.
Джефферсон открывает. Волосы влажные. Тоже явно из душа. На талии полотенце, грудь голая. Под гладкой кожей – надо же! – мышцы. Наверно, нарастил, пока за жизнь боролся.
Оба быстро друг друга зацениваем.
У Джефферсона двухуровневый номер, с окнами во всю стену и спальным местом на втором этаже.
Я. Ничего себе. Тебе это по карману?
Джефферсон (пожимает плечами). В гостинице было много свободных мест. Повезло.
Опускаю голову.
Я. Слушай. Если я… Можно войти, только, короче, без глобальных последствий?
Джефферсон. Если хочешь. Последствий не будет.
Я. Просто… боюсь кошмаров.
Джефферсон. Я тоже.
Он отходит от двери и надевает поверх полотенца халат. Наверно, чтобы подтвердить чистоту своих намерений.
Садимся на диван. Джефф предлагает коньяк из маленькой бутылочки. Смотрит в окно. Шторы задернуты, снаружи нас никто не увидит.
Джефферсон. Донна, я сделал кое-что ужасное, и мне нужно выговориться.
Я. Давай.
В глаза мне он не смотрит.
Джефферсон. Иногда нам приходится сражаться. И даже убивать людей. Просто… так сложилось. В общем, когда за нами гнались, в библиотеке… Я решил, что должен их как-то отпугнуть.
Подбадриваю его взглядом.
Джефферсон. Я закрыл за нами большие деревянные двери на втором этаже. И стал ждать. Уйти я бы успел, но тогда они бы за нами погнались. Поэтому ждал. (Смотрит на свои руки.) И первому, кто толкнул дверь, я… В общем, я занес меч… и рубанул, как учили. (Замолкает.)
Я. И?
Джефферсон. Я отрубил ему руки, Донна. Хотел, чтобы ни один призрак не прорвался к нам, поэтому отрубил руки. Услышал вопли, потом распахнул дверь, но никто ко мне не кинулся. А руки так и лежали с моей стороны двери.
Он смотрит на меня.
– Девичьи руки. Изящные, понимаешь? Девичьи.
Я тянусь к его ладони, но он отшатывается – не сводит глаз с моих пальцев.
Я. Ты пытался спасти друзей. И спас. Тебе пришлось такое сделать.
Джефферсон. Дело не в этом. А в том, что было потом. Отрубить руки – это ведь ужас, правда? Мерзко. Но… Донна, я хочу, чтобы ты узнала меня лучше, поэтому должен признаться…
Я. Молчи. Не должен ты признаваться. Я и так знаю.
Дотрагиваюсь до его подбородка, чтобы Джефф посмотрел на меня. Он подрагивает.
Я. Я знаю, что, когда ты отрубил им руки, ты не чувствовал себя ужасно, или мерзко, или отвратительно. Тебе было хорошо.
Джефферсон. Как ты узнала?
Я. Представила себя на твоем месте. Они хотели нас убить. Они… ты же видел, что они творили.
Джефф кивает.
Джефферсон. Что с нами происходит?
Я. Не знаю. Может, потом когда-нибудь разберемся.
На этот раз он сам берет меня за руку.
Джефферсон. Помнишь, что я сказал тебе до всего этого ужаса?
Молча жду.
Джефферсон. Так вот, я не собираюсь брать свои слова обратно. И мне плевать на неловкость. То есть я не хочу, чтобы тебе было неловко, но и врать не могу.
Я. Понимаю. Только… Я больше не знаю, что такое любовь. Все пропало, кончилось. Нет, я тебя, конечно, люблю. Люблю как др…
Джефферсон. Не надо. Не хочу этого слышать. Твоим другом я буду всегда, но мне хочется большего.
Я. Знаю. Может, я ненормальная?
Джефферсон. Ты… ты попытайся, ладно? Попытайся меня полюбить, если сможешь.
Ну вот, кончилось наше взаимопонимание. Как можно попытаться кого-нибудь полюбить? Я в любви не большой спец, однако точно знаю, что она приходит как-то по-другому. Правильно?
По-моему, для одной ночи хватит. Джефферсон забирается по ступенькам на лежанку.
Я топаю за ним, опускаюсь рядом. Он лежит ко мне спиной, и я прижимаюсь к этой спине лбом.
Так и замираем.
Через пару минут в дверь по очереди скребутся остальные, заходят. Ложатся на диванах и полу. Мы засыпаем, слушая дыхание друг друга, – как шум волн. Клан отдыхает.
