40
К своему удивлению, он еще издали увидел, что Гитлер бродит у блока, который занимала его партийная канцелярия. Предчувствует? Очевидно. Что-что, а предчувствие у него просто дьявольское. Интересно, знают ли в Кремле, что фюрер рассматривает Сталина как одного из своих возможных наместников в России? Наверняка эта информация позабавила бы не только вождя мирового пролетариата.
— Мне пришли в голову кое-какие мысли, — несмело как-то проговорил Гитлер. Рейхслейтер не раз замечал, что в его присутствии на Гитлера время от времени ниспадала пелена труднообъяснимой стеснительности. — Неплохо было бы записать их.
— Относительно положения на Восточном фронте?
— Нет, Мартин. Скорее это следует отнести к одному из разделов моих мемуаров.
— Вы слишком редко обращаетесь к ним, мой фюрер, — отлегло у Бормана от сердца. — В то время, как я всегда готов прийти вам на помощь. У меня сохранилось немало записей, которые я вел еще во времена наших застолий в «Вервольфе». Достаточно интересных подробностей хранится в блокнотах Генри Пикера. Там отражены не просто факты, принадлежащие истории, но и события, эту историю творящие...
— Ты, Борман, как всегда, побаиваешься, что тебе не найдется должного места в истории, — иронично заметил Гитлер. — Поэтому всячески провоцируешь меня на создание еще одной «Библии национал-социализма». Не волнуйся, обещаю упоминать тебя на каждой странице.
— Борман умеет ценить шутки, мой фюрер, — невозмутимо парировал рейхслейтер. — Как никто иной.
— Знаю. Но дело не в шутках. Я действительно очень редко обращаюсь теперь к мемуарам. Тогда, в сорок втором, все выглядело по-иному. Наша ставка находилась на Буге, а фронт — на Волге. То, что происходило тогда в России, в самом деле достойно было пера летописца. Да и мы с тобой выглядели попрестижнее.
— Пера летописца достойно все, что совершается в ставке, все, что направлено на укрепление рейха.
Обычно после подобного верноподданнического заклинания фюрер посматривал на Бормана с плохо завуалированной признательностью. Но сейчас он почему-то отшатнулся от него и, еще ниже склонив голову, — после покушения признаки старческого бессилия начали проявляться у него слишком бурно — направился к отведенному рейхслейтеру и его канцелярии бараку.
— Пошли, поработаем, мой секретарь. Есть мысли, которые решаюсь доверять только твоему перу и которые приобретают особую остроту только в твоем присутствии.
— Борман всегда ценил это, мой фюрер.
«Писать мемуары одному фюреру — германскому — и при этом размышлять над посланием другому — советскому — такое удается далеко не всякому политику», — подумал рейхслейтер, вспомнив о том, как многообещающе выглядели начавшиеся в апреле 1943 года тайные переговоры с представителями Сталина о сепаратном мире. После Сталинградской битвы русские предложили фюреру вернуться к границам, существовавшим до 22 июня 1941 года. Этот ошеломляющий политический шаг «вождя мирового пролетариата» воспринимался тогда по-разному. Одни склонны были истолковывать его как снисхождение победителя, другие — как трусость полководца, понявшего, что сил для еще нескольких подобных сражений у него попросту не хватит. Лично он понимал эту попытку Сталина как жест примирения естественного союзника.
Знает ли Сталин о том, что именно он, Борман, приложил тогда немало усилий, чтобы склонить фюрера к согласию на столь почетный дипломатический переход к миру? Или хотя бы к переговорам о мире. Вряд ли. Хотя русскому дипломату Астахову, бывшему временному поверенному СССР в Германии, вступившему тогда в довольно осторожные контакты по этому вопросу с германским посольством в Швеции, вроде бы намекали на персональный расклад сторонников и противников примирения.
Возможно, Гитлер и согласился бы пусть не на мир ценой отхода к довоенным границам, то хотя бы на значительные территориальные уступки России, если бы не амбициозное упрямство министра иностранных дел фон Риббентропа, который к тому времени все еще пользовался непозволительно большим авторитетом у фюрера.
«Если разобраться, — подытожил Борман, входя в свой кабинет, чтобы записать бессмертные откровения Адольфа Шикльгрубера, — у тебя столько заслуг и перед Сталиным, и перед будущей послевоенной Германией, что ни у кого не должно возникать сомнений относительно твоей кандидатуры на пост президента рейха. Или хотя бы премьер-министра. Весь вопрос в том, как поудачнее преподнести эти заслуги и вчерашним друзьям, и нынешним врагам».
— С чего начнем, мой фюрер?
— С клятвы, Борман. Что ни один человек не узнает о том, что ты сейчас услышишь, пока не прочтет об этом в книге.
— Никто, кроме разве что... Сталина, — напропалую отшутился личный секретарь фюрера.
— Сталина? Почему ты так сказал, Борман? Почему ты упомянул его? — встревоженно вцепился Гитлер в рукав Борману. Рейхслейтеру уже давно знаком был этот вульгарно-уличный порыв вождя.
— То, что вы собираетесь продиктовать, очевидно, касается фюрера большевиков?
Вместо того, чтобы сразу ответить «да» или «нет», Гитлер почему-то остановился и, глядя себе под ноги, долго и упрямо молчал, думая о чем-то, возможно, совершенно далеком от того, что интересовало его собеседника.
— Как считаешь, Мартин, он, Сталин... тоже пишет мемуары?
— Таких данных у меня нет.
— Почему? — уставился на рейхслейтера фюрер водянистобелесыми глазами.
«Опасается, как бы в воспоминаниях Кровавого Кобы не появилось чего-нибудь такого, что могло бы компрометировать его перед Историей? Но что “такого” может появиться в них?»
— Надо бы поинтересоваться у наших абверовцев. Раньше ведь это вас не занимало, мой фюрер.
— Пишет, — саркастически улыбнулся Гитлер. — Еще бы!..
— Вряд ли. За мемуары обычно садятся побежденные. Победители с ними не торопятся. Пока мы будем наслаждаться воспоминаниями о былых победах, они будут царствовать на лаврах побед нынешних. Что им вспоминать? Былые поражения?
— Иногда я жалею, что избрал секретарем именно тебя, Борман. Это был мой не самый удачный выбор, — бросил в сердцах фюрер и, резко повернувшись спиной к Мартину, зашагал к своему бункеру.
«Одного фюрера ты уже разочаровал, Борман, — молвил себе рейхслейтер, никакого особого разочарования при этом не ощущая».