Полковник Колыванов ждал его у открытой дверцы машины, рядом с начальником личной охраны. В сумраке Сталин не мог разглядеть его лица, да и не пытался. Точно так же, как не старался вспомнить его. Скорее всего, этот человек так и должен был остаться для него и всех остальных безликим «полковником из органов».

— Садитесь, товарищ Колыванов, — уставшим голосом обронил Сталин, первым опускаясь на заднее сиденье.

Полковник замялся, не зная, где его место. Не на первом же сиденье. Но и не рядом с вождем!

Однако начальник охраны подтолкнул Колыванова в бок и движением головы приказал: «В машину». Сам он попытался занять место рядом с водителем, но Сталин упредил его: «Поедете с группой охраны».

Какое-то время ехали молча. Вождь попыхивал трубкой и, казалось, совершенно забыл, что усадил полковника подле себя.

Машина миновала Спасские ворота Кремля, медленно проехала мимо лобного места и окунулась в предавшуюся вечернему полумраку Москву.

— Что вы молчите, полковник? — спросил Сталин именно в ту минуту, когда Колыванов решил, что разговор он начнет только у себя на даче.

— Не было разрешения, товарищ Верховный Главнокомандующий.

— Правильна: нэ была, — угрюмо согласился Сталин.

— Могу докладывать? Прямо здесь?

— Можете. Мы оба знаем, о ком идет речь, — дал понять, что называть имена необязательно. Не то чтобы не доверял своему водителю, а из принципа: никто, ни один лишний человек не должен знать...

— Это действительно «Сам». Я все проверил, проанализировал. Агент Магнус — его человек. «Сам» лично пытается выйти на вас.

— Именно на меня?

— На вас, товарищ Верховный Главнокомандующий.

— А как этот Магнус установил контакт с нашим разведчиком в Швейцарии? — вполголоса спросил Сталин.

— Через немца, который работал на нас. И который был спасен Бор... — простите... «Самим» от ареста гестапо. Не все детали пока ясны, однако... Теперь этот человек стал основным связным между нашим радистом и Магнусом, поддерживающим радиосвязь с «Самим».

— Что ему нужно?

— Требует подтверждения, что вы лично заинтересовались им.

— Передай, что им очень заинтересовался Берия.

Полковник отшатнулся, словно от удара, и, прижавшись спиной к дверце машины, уставился на Сталина.

— Так... и передать, товарищ Верховный Главнокомандующий?

— Так и пэрэдай... Что тэбэ удывыло? — медленно, по слогам поинтересовался вождь.

— Не так может быть понято.

— «Не так», — хмыкнул Сталин. — Почему Лаврентия Берию все воспринимают «не так», а?

— Не могу знать, товарищ Верховный Главнокомандующий. Но если нужно сказать, что им заинтересовался товарищ Берия... — Так и не решил Колыванов, как он должен воспринимать распоряжение вождя. — Кстати, всю операцию «Сам» проводит якобы под прикрытием финансовых операций в Швейцарии.

— После войны финансовые операции могут заинтересовать нас куда больше, нежели их организатор.

— Понял, товарищ Верховный Главнокомандующий.

— Что ты после каждого слова рапортуешь? — хрипловато проскрипел Сталин. — Ты со мной, полковник, нормально говори, а не докладывай. Берия сейчас будет у меня, он тебя научит. — И в тоне, которым вождь сказал это, Колыванов вновь не расслышал никаких ноток юмора.

Разговор как-то сам собой зашел в тупик, и полковник попросту не знал, как вести себя дальше. Он, конечно, понимал, что слишком уж велика разница в званиях и положении. Но в то же время не он напрашивался на эту встречу. Он выполнял поручение не кого-нибудь — лично Сталина. «Самого», — грустно улыбнулся Колыванов, вспомнив, что именно так они со Сталиным, хоть для какой-то видимости конспирации, решили именовать рейхслейтера Бормана.

— Пусть наш агент убедит Бормана, что он может быть принят в Москве, — нарушил молчание Сталин. — Если только заслужит этого.

— Очевидно, он не очень-то стремится в Москву

— Но ведь заигрывает с нами, а не с Лондоном, как его предшественник Гесс.

— И не с Америкой, как Шелленберг, а, следовательно, Гиммлер. Борман — тот хитрее. Или наивнее — тут уж как понимать.

— Он рассчитывает, что возведем его на трон фюрера Великой Германии,—то ли рассмеялся, то ли саркастически прокряхтел «отец народов». — Решил с нашей помощью сместить Гитлера... — Сталин выдержал умопомрачительную паузу и уже более вдумчиво завершил: — Придется подумать и о том, кто останется в Берлине после капитуляции. К власти должны прийти совершенно другие люди.

Еще через несколько минут полковника пересадили в одну из машин сопровождения и отправили назад, в Москву, по адресу, который он укажет. Оставляя машину Верховного, Колыванов с тоской подумал, что сейчас он напоминает человека, случайно оказавшегося на линии огня двух высокопоставленных дуэлянтов. Как только эти дуэлянты благополучно отстреляются в европейское небо, он, полковник

Колыванов, исчезнет. Бесследно. Истинный солдат и чекист, он привык мыслить кратко и образно, как и надлежит мыслить за мгновения до гибели. Пусть даже эти мгновения именуются месяцами.

Берии на даче не было — вождь в очередной раз изволил пошутить. Но и в этой шутке его просматривалась доля правды, поскольку, прибыв туда, Сталин тотчас же приказал вызвать к нему Лаврентия к восьми утра, к завтраку.

— Ты уже знаешь? — спросил его вождь, когда Лаврентий Павлович уселся напротив, за низенький столик. «Отец народов» сам наполнил бокалы красным грузинским вином, терпким, как воспоминания детства.

— Знаю, — проворчал Берия. — Этот человек арестован. Сейчас его основательно допрашивают.

— Кого... допрашивают? — лениво поинтересовался Сталин, задержав рюмку на весу, на полпути до столика.

— Никакой он не полковник. Бывший жандармский подпоручик.

— Слушай, Лаврентий, — болезненно поморщился Сталин, — ты что... не проспался? Кто — жандармский подпоручик? Полковник НКВД Колыванов?

— Так речь о Колыванове?! Если бы он оказался жандармским подпоручиком, я бы давно повесил его на колючей ограде ближайшего лагеря. Твое здоровье, Иосиф Виссарионович.

Сталин мрачно осмотрелся по сторонам, словно искал, кого бы позвать, чтобы выдворить этого порядком поднадоевшего ему земляка с закрытой веранды, через окно которой врывался взбудораживающий аромат сосны и лесных цветов. От него не ускользнуло, что Берия обратился к нему на «ты», чего этот «внебрачный сын Ежова» уже давненько не позволял себе. Но еще больше раздражало вождя, что шеф НКВД не в состоянии понять, о ком он повел речь. Точно так же, как он, Сталин, не способен понять, о каком жандарме здесь упоминалось. Тем более что он вообще терпеть не мог, когда в его присутствии кто-либо осмеливался всуе упоминать о жандармах.

— Я имел в виду этого дворового проходимца, подпоручика Рогачева, — уловил Берия его томление. — Который как-то звонил твоему помощнику...

— Товарищ Берия, я пригласил вас, чтобы поговорить о деле государственной важности, — неспешно прервал его Сталин, и посеревшее худощавое лицо его покрылось патиной из оспин и веснушек, превращая его в неприветливую ритуальную маску горца-изгоя.

Берия нервно допил вино, издерганно зажевал его ломтиком буженины.

— Этот бывший жандармский подпоручик арестован нами только вчера. Все эти годы он работал счетоводом в одной подмосковной конторе. Ума не приложу, почему его до сих пор не то что не кокнули, а даже ни разу не арестовывали.

— Слушай, почему ты вновь говоришь мне о жандарме? — почти проскрипел зубами «отец народов». — Всех жандармов перестреляли еще в двадцатых. Их давно не должно быть.

— Это он, подпоручик, все время говорит о вас, товарищ Сталин. Заявляет, что знаете его. Что у него для вас есть важное сообщение. И что вы обязательно пожелаете принять его, как только услышите его имя — Панкратий Рогачев. Он же — тайный агент охранки по кличке Вагула. Утверждает, что помнит вас по ссылке в Вологде . А главное, есть подозрение... — Берия замялся и, прокашлявшись, неожиданно замолчал.

Сталин вновь налил себе вина, выпил и почти с ненавистью уставился на Берию. В какое-то время Лаврентию показалось, что ненависть его была замешана на страхе. Но шеф НКВД сразу же попытался развеять это впечатление: «Слишком привык видеть в глазах своих собеседников страх, вот и почудилось...»

— Там много было жандармских вагул, Лаврентий. Почему ты заговорил со мной именно об этом Вагуле-подпоручике? — Взгляд вождя вновь застекленел. Это был холодный расчетливый взгляд убийцы.

— Он не дает показания, утверждая, что должен сообщить лично вам нечто очень важное. Мы, конечно, могли бы «уговорить» его, но пока что воздерживаемся. Представьте себе, до сих пор ни одного доноса на него не обнаружилось, что само по себе весьма подозрительно.

— Только за это ты уже готов арестовать человека, — по-грузински молвил Сталин, мстительно улыбнувшись. — Знаешь, что о тебе в народе говорят?

— Уже молчат. Отговорил наш народ, Коба, — побагровел Берия, тоже перейдя на грузинский. — Все, кто мог, отговорил. Потому что зауважали. Если и вспоминают, то лишь как о верном сталинце, ученике «любимого всеми отца народов». Будь я проклят, что начал с тобой этот разговор. Только потому начал, что подумал: вдруг кто-то сообщил тебе о жандарме Вагуле. За которым тянется старый, вологодский еще след охранки... Черт его знает, что такого он желает сообщить тебе. Да так рвется, что не побоялся раскрыться. Мы ведь почему арестовали его? Да потому, что, почуяв, что к нему один наш стукач подступается, письма тебе писать вздумал. Два отправил, идиот недострелянный, третье — не успел.

— Что же он писал в этих письмах?

— Просил о встрече с тобой. Только о встрече. Хотел сообщить что-то важное «лично товарищу Сталину». Если бы не эти письма, проходил бы, как обычный...

— Как обычный «враг народа», — перебил Сталин. — Но он решил, что есть возможность умереть знакомцем Иосифа Джугашвили. Он меня не интересует, Лаврентий. Куда больше могут заинтересовать все те, кто еще, кроме тебя, читал его письма.

— Никто, кроме следователя.

— Следователь, Лаврентий, меня тоже не... интересует. Понимаешь? А говорить мы с тобой будем о другом человеке, допросить которого ты пока не можешь, — о Бормане.

— О ком?! Бормане?! Этого рейхслейтера или кем он там при фюрере числится, я еще действительно не арестовал.

— Был бы он у тебя, мы бы с ним поговорили сейчас... о Берии. И вообще я еще подумаю, — угрюмо шутил вождь всех угнетенных пролетариев, — не разменяться ли нам с фюрером: Бормана на Берию?