35
Этот горный мыс нависал над ущельем, словно нос огромного корабля — над зеленоватой, озаренной жарким июльским солнцем лагуной.
Генерал стоял на его оконечности, будто на вершине холма, возвышавшегося над полем сражения, и наметанным взглядом полководца пытался нащупать наиболее уязвимые места мысленно выстроенной в этом ущелье обороны. Местность нравилась ему не столько своей полудикой красотой, сколько отменной крутизной склонов, на плоских вершинах которых нетрудно было возвести доты, оборудовать пулеметные гнезда и даже расставить зенитки, которые не только могли бы прикрывать этот горный укрепрайон от налетов авиации, но и в упор расстреливать скаты противоположных гор. Власов знал, как убийственно прореживали ряды наступающих зенитки, выставленные на окраинах Ленинграда, и готов был использовать этот фронтовой блокадный опыт в любой ситуации — послали бы только Бог и фюрер хотя бы с пяток зенитных орудий.
— На какой войне, во главе какого войска вы сейчас пребываете, господин генерал? Римских легионов времен Цезаря? Нет, армии Священной Римской империи германской нации ?
Услышав у себя за спиной женский голос, командующий вздрогнул от неожиданности и резко оглянулся. Оказалось, что капитан Штрик-Штрикфельдт, исполнявший при нем обязанности адъютанта и переводчика, куда-то исчез, как умел исчезать только этот пронырливый торгаш-прибалтиец. Вместо него у камня, отгораживавшего выступ от остальной части горного плато, стояла невысокая стройная женщина, одетая во все строго черное — сапоги, юбка, пиджак, — очень напоминающее форму, в которых щеголяли отдыхающие здесь же, в санатории, эсэсовки. Не хватало разве что кокетливо напяленной на гребень взбитых волос пилотки.
— Как минимум во главе дивизии, которой поручено удерживать эту хранимую богами котловину, — изобразил подобие улыбки Власов. — А вы — фрау Биленберг, хозяйка этого рая?
Они ступили два шага навстречу друг другу и несколько мгновений испытывали непоколебимость своих взглядов.
— О том, что я вдова эсэсовского офицера — вы уже тоже знаете, — без какой бы то ни было тени скорби напомнила ему Хейди, осматривая склоны вершин. Причем делала она это с такой проницательностью, будто и впрямь пыталась разгадать полководческий замысел последнего из генералов-защитников сего уголка благословенной Баварии. — И вообще, у меня создается впечатление, что мы уже достаточно знакомы. Просто вы боялись идти напролом, как это делают некоторые иные генералы. И не только... генералы.
Она говорила все это, не кокетничая и не флиртуя. В голосе ее чувствовалась усталость женщины, которая никогда не была обделена вниманием мужчин, — в ее заведении грех было жаловаться на это, — тем не менее чувствующей себя одинокой и незащищенной. Ухажеры доставляли ей больше хлопот, чем истинного наслаждения.
— Честно говоря, я не представлял себе, как все это может и... должно произойти.
— И почему вдруг, — поддержала его Хейди. — А все этот Штрик-Штрикфельдт с его сатанинскими навеиваниями: «мятежный русский генерал», «славянский Бонапарт»... — она скептически, как показалось Власову, окинула взглядом его рослую костлявую фигуру, удлиненное с запавшими щеками лицо и снисходительно передернула плечами....«Будущий правитель России, армия которого избавит народ от коммунистического тирана...» Простите, господин генерал, но неужели все это действительно о вас?
— Спишите на... фантазию закоренелого тыловика, — едва подобрал он слово «фантазию». Немецкий все еще давался ему с трудом, причем с таким, что во время переговоров Власов благоразумно предпочитал пользоваться услугами переводчика.
— Не хотелось бы. И потом, недавно здесь побывала госпожа Видеман , — Хейди встревоженно взглянула на командующего, пытаясь угадать, какие воспоминания вызывает у него имя этой вечно молодящейся журналистки.
— Ну, если уж то же самое утверждает и госпожа Видеман, тогда стоит прислушаться, — скованно улыбнулся мятежный полководец.
И взгляды их вновь встретились, сплелись, запутались в сетях друг друга... В глазах Хейди Власов наткнулся на огонек чего-то большего, нежели обычное женское любопытство, — и сразу же почувствовал, что ему не хочется, чтобы этот лучик интереса угас. По крайней мере раньше, чем он покинет стены «Горной долины».
— Но мы будем стараться как можно реже прислушиваться не только к мнению недругов, но и пророков.
Хейди в одинаковой степени трудно было признать и красивой и некрасивой. Определение женщин такого типа скорее всего лежит где-то вне этих категорий восприятия. Загадочно округленное смугловатое личико, на котором все в меру выразительно и так же в меру миниатюрно; глаза — словно две покрытые поволокой вишенки; прирожденная беспечная улыбчивость, как-то незаметно сменявшаяся некстати приобретенной строгостью, плохо совмещающейся с короткой мальчишеской стрижкой.
— В таком случае мы окажемся самыми благоразумными людьми этой горной лагуны.
— Нас и так называют здесь «альпийскими счастливчиками». Имею в виду всех нас, кому удалось хотя бы две недельки отсидеться в этом горном Эдеме, в то время, когда вокруг беснуется война.
— Пусть каждый, кто позавидует вам, генерал, испытает то же, что пришлось испытать вам, — доверчиво потянулась виском к его плечу.
Голос у Хейди вроде бы не тихий, но какой-то приглушенно гортанный. Его приятно было слышать, к нему хотелось прислушиваться, как к журчанию весеннего ручья, едва пробивающегося сквозь тающие сугробы.
— Где именно погиб ваш муж, фрау Биленберг?
По тому, как долго Хейди не отвечала, Власов определил, что вопрос оказался явно не ко времени. Моральные устои, царившие в среде эсэсовцев и их семей, требовали, чтобы вдовы погибших хранили верность павшим воинам хотя бы до конца войны.
Генерал уже решил было, что благоразумнее извиниться за свою бестактность и перевести разговор на что-то более понятное людям, привыкшим к бездумию курорта, но Хейди довольно холодно объяснила:
— Насколько мне известно, это произошло где-то на Восточном фронте. — Она вопросительно взглянула на русского генерала, словно вопрошала, не его ли солдаты повинны в гибели супруга.
— Этот проклятый Восточный фронт, — извиняющимся тоном пробормотал командующий.
Он вполне допускал, что эсэсовец Биленберг погиб под Львовом, где он со своим 4-м механизированным корпусом противостоял дивизиям группы армий «Юг» фельдмаршала Рундштедта. Или же под Киевом, где его 37-я армия, потерявшая связь со штабом командующего Киевским военным округом генерал-лейтенантом Кирпо-носом, не получила — единственная из армий — приказа о прорыве из киевского котла и еще двое суток продолжала держать оборону города в одиночку. Или под Москвой, в ноябре 1941-го, когда он был вызвал Сталиным и после встречи с «вождем всех времен и народов», состоявшейся в Кремле в полночь 10 ноября, принял командование 20-й армией.
Хейди почему-то так и не назвала ни времени, ни места гибели мужа, а то бы Власов мог предположить нечто более определенное. Конечно же он не решился бы сказать ей: «Это мои солдаты подстрелили вашего Ганса, фрау». Мужества не хватило бы. Но ведь где-то же они противостояли друг другу. И будут противостоять теперь: живой против мертвого.
«Живой против мертвого, — повторил генерал. — Слишком неравные условия. По отношению к мертвым следует быть особенно справедливым».
— Впредь мы не будем говорить ни о фронте, ни о гибели моего мужа, — пришла на выручку Хейди. Она едва достигала его плеча. К тому же во взгляде ее, в овале маленькой девичьей головки таилось нечто такое, что эту женщину хотелось погладить, как ребенка, и сочувственно приласкать. Сорокачетырехлетнему генералу понадобилось немало твердости, чтобы удержаться от необдуманного порыва.
— Ни о фронте, ни о гибели, — согласно кивнул Власов. Они давно обогнули скалу и теперь медленно брели по кромке плато. Курорт, с его постройками и озером, они осматривали, словно из поднебесья, с которого не хотелось спускаться.
Храня неловкое молчание, генерал и Хейди не спеша достигли гребня, за которым открывался небольшой, с немецкой аккуратностью распланированный городок. Отделенный от курорта каменным валом беззаботности, он жил своей обычной городской жизнью. Как и во все остальные города, туда приходили похоронки с Восточного, Западного и Южного фронтов. Авиация противника, брезгливо щадившая курортное безмятежье «Горной долины», тоже не раз наведывалась сюда, о чем свидетельствовали черневшие в разных концах городка руины.
— Вы живете на одной из этих улочек?
— Жили в свое время. С тех пор, как я стала заведовать санаторием, нам с матерью отвели три комнаты во флигеле, у второго корпуса. Разве Штрик-Штрикфельдт не говорил вам об этом?
— Нет.
— Странно. Выкрашенный в зеленый цвет двухэтажный флигель. Что-то вроде отеля для медперсонала. Как вы думаете, общественное мнение санатория простит нас, если мы с матерью осмелимся пригласить вас к себе? — неожиданно спросила Хейди, на мгновение останавливаясь и заглядывая в глаза генералу.
— Ему придется смириться с этим вашим желанием.
— Я такого же мнения. В конце концов, у каждой женщины из обслуживающего персонала, как правило, водится любовник. Такова грешная жизнь святого места, именуемого «Горной долиной».
— Такова жизнь вообще... Где бы она ни теплилась.
В знак согласия Хейди озорно встряхнула неподатливыми кудряшками.
— Из рассказов Вильфрида вы представали куда более суровым и целеустремленным, если не сказать «человеком не от мира сего».
— Подчиненные мне офицеры рассказали бы вам о вещах пострашнее, нежели умудрился капитан Штрик-Штрикфельдт. Он попросту щадил вас, поскольку, как я понял, давно влюблен.
— Давно и безнадежно, — рассмеялась Хейди. — Настолько безнадежно, что даже не способен был вызвать ревности у моего мужа. Пардон.
— Боюсь, что окажусь не более чувствительным к его страданиям, нежели ваш муж... — О Восточном фронте и похоронке на время было забыто. Как, впрочем, и о руинах притаившегося в горной котловине городка.