Проснувшись первым, Аттила осторожно приоткрыл дверь и, пригнувшись в неглубоком окопчике, по которому можно было добраться до края небольшой возвышенности, внимательно осмотрелся. Невысокий, поросший густым кустарником холм, на котором располагалось их пристанище, оказался чуть выше трех соседних холмов, от которых был отделен мрачными извилистыми оврагами. Лучи предосеннего солнца пробивали кроны старых сосен, соединяя свое блаженственное тепло с острым запахом прелой хвои, древесной смолы и еще чего-то такого, чем способна очаровывать только сосновая роща.

— А ведь не хочется уходить отсюда, а, майор? — услышал он позади себя сонный бас Меринова и, медленно, по-волчьи поворачиваясь всем туловищем, оглянулся.

— Ты уже начинал этот разговор, капитан, но так и не завершил. А пора бы.

Они вдвоем еще раз внимательно осмотрели окрестности и, не выходя из окопчика, вернулись в землянку. Там они открыли по банке говяжьей тушенки и молча поели, запивая свой обед разведенным спиртом из фляг.

— Так договаривай, капитан, — они условились, что будут обращаться друг к другу только по званию, чтобы случайно не вырвалась кличка или настоящая фамилия. По документам Кондаков был майором Носачевым, Меринов — капитаном Федуловым. Оба пехотные офицеры, только что вырвавшиеся из госпиталя и находящиеся в двухнедельном лечебном отпуске: на операцию «Кровавый Коба» им отводились именно эти две недели. Если они не укладывались, то обязаны были сами позаботиться о новых оправдательных документах и вообще выкручиваться исходя из ситуации. Возвращаться за линию фронта они имели право только после выполнения задания.

— Допускаю, что ты действительно немного знаком с этим твоим механиком из кремлевского гаража. И даже флиртовал с его женой...

— Брось, — поморщился Кондаков.

— Но меня это не интересует. Я знаю одно: к машине Сталина нас все равно не подпустят. За всеми этими механиками и автослесарями следят так, что нас с тобой возьмут сразу же, как только ты попросишь у кого-либо из них закурить.

— Чепуха, есть один ход-подход. Рискнем. Только бы «явочник» не сдал. Только бы он...

— Даже если мы выполним это задание, то нужно еще вернуться в рейх. А линия фронта уже вона где. И самолет нам сюда не подадут. К тому же, вернувшись, погуляем недолго, опять сюда забросят. Мы им там не нужны. А как только Германия запросит мира или вообще капитулирует, нас попросту сдадут энкавэдэ на растерзание.

— Ожидаешь, что буду спорить, доказывать? Говорить о присяге, долге перед рейхом? Ты не финти, капитан. Ты со мной по-русски говори. Сдаваться? Так и гутарь: сдаваться, и ворон тебя не клюй.

— Можно было бы и сдаться. Тогда у нас тоже появился бы шанс. Все же мы, считай, спасли вождя от гибели.

— Но вначале продались фашистам. Служили у них. Дали согласие совершить покушение, — Кондаков остановился в проеме двери, словно пытался загородить дорогу Меринову, препятствовать его бегству. — Но когда поняли, что выполнить задание не по зубам и что скоро нас обложат, как волков, побежали сдаваться. Вот и весь твой шанс, ворон тебя не клюй.

— Ты, майор, ожидаешь, что буду спорить? — саркастически рассмеялся Меринов, повторяя те же слова, которыми только что пытался охладить его сам Кондаков. — Что стану доказывать, говорить о присяге рейху?

— Тогда какого ж ты хрена? — вспылил Кондаков. — Провоцируешь, скотина?!

— Ничему тебя в Германии не научили, майор. Никакой интеллигентности в тебе. Никакого офицерского лоску. А заметил, как там, у них, ведут себя офицеры? Если уж офицер — то видно, что это офицер.

— Слушай ты, зэк-ворюга! — ударился в еще большую ярость Кондаков. — Ты на себя, на свою суконно-лагерную рожу глянь... — Он хотел добавить еще что-то, но, встретившись со взглядом Меринова, усилием воли сдержался. — Впрочем, что это мы? — примирительно пробормотал майор, выходя из землянки. — Давай прекратим этот разговор. Нам еще вместе дело делать...

— А ты и не обидел меня, — похлопал по плечу Меринов, протискиваясь мимо него в дверь. — Я годами приучивал себя не вскипать, не обижаться и не таить зла.

Диверсанты оставили землянку и, соблюдая все меры предосторожности, вновь обошли возвышенность, осмотрели окрестные холмы. Они решили выступать под вечер, чтобы к утру добраться до шоссе и сесть на первую попавшуюся попутку. Всего в семи километрах была железнодорожная станция. Но они знали, что ничто так не контролируется, как станции, и решили не рисковать. Вдруг об их высадке уже знают.

— Если честно, я ожидал, что рано или поздно ты заговоришь об этом, — сказал Кондаков. — Что у тебя появится мысль явиться с повинной.

— У тебя ее не появлялось, свадебный майор?

Они вновь схлестнулись взглядами, и вновь Кондаков отступил:

— Ладно, я тебе не Бог и не гестапо. Но чтобы больше я этого не слышал. На такой риск нужно идти, будучи уверенными друг в друге. Или сразу же разбежаться.

Меринов ухмыльнулся своей особой блатной ухмылкой, которая всегда коробила Кондакова. Но ничего не ответил.

Они знали, что раз стоит землянка, значит, где-то рядом должен быть ручей или родничок. И нашли его на соседнем холме, под корнями старого дуба — совсем миниатюрный, словно маленькая лужица. Но эта лужица давала исток такому же хиленькому ручейку, незаметно пробивавшемуся по склону и здесь же, в балке, уходившему под землю. Вода в нем оказалась на удивление холодной и солоновато-терпкой.

— Минералка какая-то, что ли? — проворчал Меринов, отплевываясь. — Но жрать можно. Особенно если хворь какая в нутре завелась. Вдруг излечит.

— Значит, сдаваться ты не хочешь. — Не вкус воды волновал сейчас Кондакова. Привкус предательства. — Тогда что же? Ехать в действующую армию, по этим документам вклиниваться в какой-либо полк и топать на Берлин? Рассчитывая, что потом вернемся на гражданку уже с настоящими, фронтовыми?

— Не пройдем мы в действующей. Слишком большие чины. — Меринов вновь испил минералки, но в этот раз она показалась ему куда вкуснее. Как и майору. Они сидели по разные стороны родника, решив, что нужно дать шинелям проветриться, чтобы не чувствовалось запаха дыма. Как-никак шинели были новенькими. И возвращались они пусть из далекого, зауральского, но все же — госпиталя.

— Смершевцы с первого дня расколят так, что труха из нас посыпется.

— Тогда остается один выход — обосновываться в этой землянке?

— Жаль только, что дело к зиме идет, — облегченно вздохнул Меринов, обрадовавшись, что наконец-то майор пришел к тому единственно мудрому решению, к которому лично он пришел еще вчера вечером, как только они наткнулись на это лесное пристанище. — Если верить карте, в шести километрах отсюда — станция, в пяти — село, в четырех — небольшой хуторок.

— А ты поверь ей.

— Фронт мы с тобой, майор, прошли, в плену выжили. Как выживать в лесах и болотах, убивать и защищаться, нас тоже обучили дай бог каждому. Я ведь когда воровской малиной увлекся, сотой доли того не знал и не умел, что умею сейчас. Ты — тем более. Другое дело, что по школьным наукам ты грамотнее меня.

— Но ведь мы же говорим сейчас не о школьных отметках.

— Верно... Мы говорим о том, что мы с тобой — здоровые, обученные, хорошо обмундированные и не менее хорошо обстрелянные мужики. У нас есть деньги и оружие. Даже мины у нас есть — что тоже может пригодиться. И явочная квартира... По крайней мере до тех пор, пока мы глаза германцам мылить будем да подыскивать тайные явки у местных вдовушек. Так какого черта совать голову в петлю? Немец ведь все равно обречен. Не согласен, лагерь-майор?

— Мы все обречены, — уклончиво поддержал его Кондаков. — Что дальше?

— А дальше — жизнь. Зиму перекантуемся. К весне переберемся ближе к югу. Войну переждем, а там посмотрим; то ли здесь с надежной ксивой осядем, приживемся, то ли за кордон махнем. Как его переходить — нас учили. Все же против большевиков сражались — с такой строкой в биографии нас должны там за своих принять. Чего молчишь, лагерь-майор?

Ход рассуждений капитана был ясен Кондакову еще до того, как тот заговорил, как изложил свой план. Однако «лагерь-майор» умышленно не раскрывал этого, желая услышать от всегда такого молчаливого, скрытного Меринова все, что тот вбил себе в башку.

— Какого ответа ждешь от меня, капитан?

— Хочу знать: принимаешь мой план?

Кондаков поднялся и посмотрел на Меринова сверху вниз. Тот продолжал сидеть, однако майор заметил, что рука капитана легла на расстегнутую кобуру.

— А если нет?

— Не станем же мы пулять друг в друга, лагерь-майор, — улыбка, которой он осветил свое лицо, показалась Кондакову крайне неискренней. Но какой еще ответ он мог ожидать сейчас от этого человека? — Разойдемся поутру-подобру. Ты не знаешь о моем существовании, я — о твоем. Не бойся, лагерь-майор, спасать Сталина я не собираюсь. Можешь считать, что я тебе его сдаю. Есть такой «жаргонец» в блатном мире — «сдавать». Тем более что мы с ним корешами никогда не были. Подельниками — тем более.

— Вот теперь все ясно.

— Тогда рожай решение, — поднимаясь с земли, Меринов старался не спускать глаз с правой руки Кондакова.

— Я продолжу выполнять задание. И не потому, что получил его от хозяев. У меня с Кровавым Кобой свои, еще сибирские счеты. За Гражданскую, за раскулачку, сибирскую ссылку — в которой погибли два брата, сестра и оба родителя. Это не за деньги, капитан. Это принципиально, по ненависти.

— По ненависти? Если так — тогда по-нашему.

— Я все же пробьюсь к этой машине. И подложу мину. Я взорву ее, даже если самому придется под колеса лечь.

Взгляд Меринова заметно подобрел. Теперь он знал решение лагерь-майора, поверил ему и перестал опасаться.

— Да, цинга сибирская... Теперь я понимаю, почему Скорцени назначил старшим группы именно тебя. Я-то думал: вся хреновина в том, что имеешь знакомцев где-то поблизости гаража. Из всех нас, претендентов, — только ты. На его месте я бы тоже остановил свой выбор на тебе, мститель хренов.

— Ты просил сделать выбор. Я его сделал. Чем ты недоволен?

— А тем, что пара бы из нас получилась неплохая. Без напарника в нашем воровском деле туго. А ты обучен и вышколен. Самый раз.

— Подыщешь кого-нибудь. Впрочем, если после покушения жизнь прижмет меня... Давай договоримся, эту землянку ни энкавэдистам, ни милиции не рассекречивать. Ночевали в лесу — и все тут. Ровно через месяц, этого же числа встречаемся здесь. По-клятвенному.

— Мы что, лагерь-майор, уже прощаемся? — заколебался капитан. — Погоди. Куда торопишься? Дай хоть в Москве побывать. Разбежаться всегда успеем.