Часть вторая
1
И хватит про Глафиру. Со временем она появится на страницах нашего повествования, а пока мы переходим к серьезной, не девичьего ума, части. Как говорится, акт второй, сцена первая. На подмостках появляются новые герои, очень далекие от судеб Глафиры Турлиной и сестры ее Варвары.
Вернемся несколько назад, поднимем тяжелый занавес и заглянем в святую святых государства Российского – в Зимний дворец, а также в Петергоф и Царское Село, словом туда, где протекает жизнь государыни нашей божественной Екатерины и сына ее Павла, русского Гамлета, как говорили в Европе.
Павел ненавидел мать. Когда она умерла и он, уже сорокачетырехлетний, вошел на престол, первое, что сделал, – издал закон о престолонаследии. С этим законом кончилось женское правление на русском троне. Теперь императору наследовал его старший сын. Вторым делом были похороны убитого отца. Павел приказал выкопать его из могилы в Невской лавре, чтобы похоронить с почестями там, где подобает лежать русским царям – в Петропавловском соборе. Кроме того, он намеревался короновать мертвого императора, поскольку это не успели сделать при его шестимесячном правлении.
Короновать труп – слыханное ли дело? Но еще ужаснее выглядела похоронная процессия, которая шла по Невскому проспекту за гробом. Во главе ее шел главный убийца Петра III – Алексей Орлов, уже дряхлый старик, которого силой привезли из Москвы в северную столицу и заставили выполнять унизительную роль. А что делать – шел, нес на бархатной подушке ордена убитого им императора. Петербург усмехался, гладя на это ужасное зрелище.
Екатерина начала писать свои «Записки» (жизнеописание) сразу, как заняла трон. Много раз она бросала свой труд и начинала снова: «Я родилась 21 апреля 1729 года в Штеттине…», но все написанное в «Записках» касается только многотрудной жизни будущей императрицы при дворе нелюбимой тетки Елизаветы. Да, она старается быть искренней, действительно тогда она была нужна России только для того, чтобы произвести на свет наследника, да, с ней безобразно обошлись после родов, бросили одну на мокрой подстилке, забыв перенести в чистые покои. И сына Павлушу забрали сразу же, чтобы потом очень дозированно позволять матери видеться с собственным сыном. Павла воспитывала Елизавета. И муж принцессы Екатерины был трудным человеком, а с ее слов – ужасным, ужасным… Он оскорблял ее, он имел некрасивых любовниц, он вообще состоял из одних нелепостей. Он пил, курил, он запретил русские поклоны при дворе и ввел французские приседания, он не любит Россию и в самое неподходящее время принимается «пиликать на скрипке». Может, и не сознавая этого, главную цель своих «Записок» Екатерина видела в том, чтобы объясниться (или оправдаться) за способ, которым она заняла трон. А что Павлушу не любила, так в этом Елизаветинский двор виноват.
Воспитателем цесаревича, шестилетнего Павла Петровича, Елизавета назначила Никиту Ивановича Панина. До этого Панин целые одиннадцать лет был послом в Швеции. Воспитатель наследника – это повышение, обер-гофмейстер престола – завидная должность при дворе. Наследником престола Павел прозывался и в правление отца, а при вступлении на престол матери слово «наследник» как-то стушевалось, исчезло из обихода. Не сразу, конечно, постепенно.
Гвардия посадила Екатерину на трон не потому, что как-то особенно ее любила. Просто всем хотелось избавиться от странного и непонятного государя. Петр III обидел гвардию, отнял у нее победу в Семилетней войне, вернув все завоевания Фридриху Прусскому. Но устраивая переворот, армия и вельможная знать, во всяком случае, многие из них, умные как всегда стоят в стороне, видели в лице Екатерины вовсе не императрицу, а регентшу при малолетнем сыне. Павел Петрович – «последняя капля русской крови» – так воспринимала его общественность. Были отчаянные люди, которые не боялись говорить: «Уже есть два свергнутых императора, один в Ропше под охраной, другой в Шлиссербурге в темнице. Не много ли?»
Примерно так же думал и Никита Иванович Панин, хотя и не говорил этого вслух. Она помог Екатерине занять престол, а далее все должно быть по закону. Законности Никита Иванович обучился в Швеции. Все при дворе знают, что Панин европейски образованный человек, он умен, деловит и дипломатичен. Последнее качество позволило Петербургу сохранить хорошие отношения со Швецией, которая с заключения Ништадского мира все рвалась воевать с Россией, дабы вернуть северные земли, завоеванные (а частично купленные) Петром I.
Знала это и Екатерина и очень скоро назначила Панина на серьезную должность. Он должен был временно замещать ушедшего в отпуск канцлера Воронцова, а именно возглавлять Иностранную коллегию. Временное часто становится постоянным. Панин возглавлял Иностранную коллегию двадцать лет. Кроме того, он руководил ведомством, которое разбирало политические преступления, а потому выполнял для императрицы самые деликатные получения. Таким было «Дело Хитрово», когда гвардейцы взбунтовались против брака Екатерины с фаворитом Григорием Орловым, и еще более опасное «Дело Мировича», несчастного гвардейца, вознамерившегося освободить и посадить на трон шлиссельбургского узника Ивана Антоновича.
Удивительно, кстати, это таинственное дело. Кто такой Мирович? Уж не дурак ли полный, что решил в одиночку вернуть трон Ивану VI? Правда, был друг – гвардейский офицер Ушаков, который готов был помогать Мировичу. Но друг утонул при странных обстоятельствах. К этому же времени относится тайный приказ Панина, написанный для охраны пленника. Не помню его дословно, но за смысл ручаюсь: «Буде кто вознамериться освободить пленника именуемого Безымянная персона, то первым убивать именно Персону, а уж затем разбираться с освободителями». Иван Антонович убит, Мирович схвачен – все по предписанию. На допросах Мирович никого не выдал и на плаху пошел один. Говорили, что он был спокоен, словно ждал, что в последнюю секунду огласят помилование. Не огласили.
Как мы видим, Панин готов был исполнить любую просьбу или приказ Екатерины, но иногда и своевольничал. Когда она вознамерилась выйти замуж за своего любовника Орлова, Панин ее не поддержал. Мало того, бросил походя фразу: «Императрица может делать что угодно, но госпожа Орлова никогда не станет императрицей России».
Слова эти достигли ушей Екатерины, и хоть она сама вскоре отказалась от брака с Орловым, высказывание Панина запомнила как дерзкие и своевольные.
Как ни был занят Никита Иванович, он продолжал исполнять должность воспитателя великого князя и не оставил надежды видеть Павла на русском троне. При этом он с охотой принялся помогать новой императрице. Екатерина говорила о новом принципе управления государством, и Панин создал проект. Это был дополненный и усовершенствованный принятый еще Петром III «Манифест о вольности дворянства». В новой редакции этот проект явно толковал о законности и конституционной монархии. Екатерина нашла Панинский проект дерзким. Какая еще конституция, какие новые законы, если она хочет быть полновластной правительницей России?
Но Екатерина, особенно на первых порах, не оскорбляла подчиненных прямым отказом. Даже выражение откровенного неудовольствия она не могла себе позволить. Императрица хотела всем нравиться. Тридцать четыре года, и при этом такая осторожность и предусмотрительность, более того – мудрость. Проект Панина был отставлен без шума. Екатерина подписала бумагу об усилении сената, а потом сама же надорвала собственную подпись – не будем пока усиливать Сенат, и так хорошо. Хитрец Разумовский подал прошение о признании за его родом наследования гетманства. Екатерина не ответила ни да, ни нет, а просто упразднила гетманство. Теперь Украиной управляла Малороссийская коллегия.
Таких примеров было множество. Зато она щедро наградила верных ей людей. Императрица раздавала направо и налево титулы, земли, деньги, крестьянские души. Подданным надо было доказать крайнюю необходимость июльского дворцового переворота, доказать, что свергнутый император вел Россию к гибели. И еще надо было заставить россиян забыть, что он был подло убит.
Второй претендент на трон с помощью Мировича исчез с горизонта, все шито-крыто, но остался сын Павел – вечная заноза в душе. Пока он еще мальчик, но он подрастет и предъявит свои права на власть.
Не знаю, хорошим ли воспитателем был Панин, но в чем он безусловно преуспел, так в том, что вкоренил порфирородному отроку уверенность, что со временем он займет русский трон. Вопрос только – когда? Если бы Екатерина действительно была регентшей при сыне, она должны была бы сложить с себя обязанности правительницы в день совершеннолетия наследника. Но Екатерина твердой рукой вела свой корабль – государство Российское, и никто не верил, что она добровольно отдаст руль в чужие, даже законные, руки.
Но были и сомневающиеся. Мало ли… Ведь обещала Екатерина, и не один раз было говорено, что со временем отдаст власть сыну. Панин любил Павла. Он не хотел замечать повышенной нервозности юноши, его подозрительности, обидчивости, но видел ум, пылкий характер и истинно рыцарский порыв к справедливости. Беда только, что каждый понимает справедливость на свой лад.
Конечно, в мечтах Панина присутствовало и своекорыстье, при новом правительстве он безусловно возвысился бы, а может быть, стал вторым человеком в государстве. И тогда, мечталось Никите Ивановичу, можно будет склонить императора строить управление Россией по шведскому образцу. Все должна была решить «краеугольная дата» – 20 сентября 1772 года, день совершеннолетия наследника.
При дворе загодя начали плести интриги. Образовалось два лагеря. С одной стороны братья Орловы – их пять, с другой братья Панины – их два. Но оба брата были могучими противниками. Петр Иванович Панин, генерал в отставке, автор многих побед, человек решительный, смелый до безрассудства и острый на язык, имел при дворе огромное влияние. Каждая группа вербовала сторонников.
А вдруг клан Орловых дал прокол. То ли Григорий, бессменный любимец Екатерины, повел себя слишком развязно и завел связь на стороне, то ли он прискучил императрице, и ей захотелось новизны, только в покоях ее появился новый фаворит, Александр Семенович Васильчиков. Вот уж воистину случайный человек. Поручик конной гвардии, красив, конечно, но не умен, разве только по части любовных утех мастак. Именно за них он получил звание действительного кавалера и был награжден боевым орденом Александра Невского. Сама императрица позднее писала о Васильчикове, что он «душен и скучен».
Но братья Панины очень поддержали эту кандидатуру. Васильчиков для них был ручным. Через него они надеялись влиять на государыню. Конечно, «влиять» сильно сказано, Екатерина всегда жила своим умом, но ведь иной раз какую-никакую нужную мысль и можно вдуть в уши и про наследника поговорить при случае.
Главное, Григорий Орлов удален из дворца, уехал в Фокшаны по поручению Иностранной коллегии. Вначале наш красавец не понял, что это отставка. Граф Григорий решил, что на него возложили важнейшее государственное поручение. Кроме него, прямо-таки некому заключить мир с турками.
Свою дипломатическую миссию Орлов провалил. Он не только не заключил столь необходимого мира, но поругался с Румянцевым и, решив, что ему все можно, приказал главнокомандующему идти прямиком воевать Константинополь. Румянцев был не тем человеком, которого можно было заставить выполнять абсурдные приказы. На Константинополь он не пошел. Орлов обиделся и вовсе отошел от дел. Мир был заключен без его участия на куда менее выгодных условиях, чем ожидалось ранее.
Только тут до Орлова долетел слух, что теплое место при императрице, которое он обживал столько лет, занято. Он бросился в Петербург, но не был принят Екатериной, а потом и вовсе уехал в Ревель, где снял себе на время дом.
Никита Иванович торжествовал. Клан Орловых потерял былую власть. Братья Панины ненавидели фаворитов, считая их болезнью русского двора. Кстати, и Васильчиков наскучил, получив отставку. Вертится подле Екатерины генерал-поручик Потемкин. Но его братья Панины не принимали всерьез.
2
Таким было положение при дворе летом 1772 года накануне совершеннолетия наследника. В сентябре все точки над i будут поставлены. Если императрица не передаст наследнику трон, то, во всяком случае, после формального торжества поручит ему вести важные государственные дела. А там посмотрим. Никита Иванович потирал руки в нетерпении.
Но Екатерина опять всех обманула. Формально обязанности воспитателя великого князя слагались с женитьбой последнего. И императрица предложила отложить торжества по поводу совершеннолетия наследника на год до женитьбы Павла. При этом она словно вспомнила кровинушку свою, стала ласкова с сыном и, как добродетельная мать, приняла активное участие в выборе невесты. А где искать? Как всегда, среди немецких дворов. Княжество Гессен-Дармшадтское имеет целых три принцессы – выбирай любую.
У Павла был трудный характер, в наше время сказали бы подвержен депрессии, а тогда говорили – меланхолии. Он был некрасив, что подтверждают дошедшие до наших дней портреты, а и в то же время многие современники говорят о нем как об обаятельном, мягком человеке. В неправильных чертах лица его в минуты задумчивости появлялось своеобразное очарование, которое пленяло дам.
Но чаще великий князь выглядел насупленным. Окружающие думали, что он обижен на что-то, угодничали. Но Павел не замечал этого. Он пребывал в плену своих бед, забот и терзаний. Его мучил страх. Толковый психоаналитик, наверное, без труда выяснил бы подоплеку этих страхов, но самому Павлу это было не под силу. Он боялся темноты, гулких пустых комнат, снов, воя ветра в каминной трубе.
Но более всего он боялся призраков. Фавориты матери ведут себя с ним, законным наследником, непочтительно, а чаще просто не замечают, как мебель в гостиной. А ведь они убийцы! Убийцы законного государя, его отца, который является по ночам с бледным, искаженным мукой лицом. В этот момент Павел всегда слышал музыку, кто-то невидимый, пребывающий в высших сферах, играл на скрипке или на флейте.
Отец любил музыку, мать ее ненавидит. В опере она только прилежно делает вид, что слушает арии, а потом сама со смехом сознается, что не видит разницы между скрипом двери и пиликающей скрипкой.
Осталась странная легенда, записанная со слов самого Павла баронессой Беркирк. Кто бы не писал о трагической судьбе императора, он обязательно приводит эту легенду, чаще с насмешкой, реже с наивной верой в мистицизм. В любом случае ужасно жалко Павла I.
Случилось это ранней весной, где-то за полгода до его женитьбы. Павел любил белые ночи, они соответствовали его обычному меланхолическому настроению. Вдвоем с князем Куракиным он отправился прогуляться по городу. Шли без всякой охраны, мило беседовали. Петербург, его Петербург был прекрасен, он словно светился изнутри, от Невы несло прохладой. Улицы были безлюдны.
Вдруг Павел заметил на углу дома одинокую, высокую фигуру в испанском плаще и треуголке. Казалось, мужчина поджидает его. И действительно, как только Павел поравнялся с незнакомцем, тот, ни слова ни говоря, пристроился к гуляющим с левой стороны. Некоторые время все трое шли молча. Потом Павел не выдержал и сказал Куракину:
– Какой странный у нас спутник!
– Какой спутник?
– Ты никого не видишь? И не слышишь? – удивился Павел.
Шаги незнакомца гулко раздавались в ночной тишине, звук этот напоминал цокот копыт по мостовой. Страха не было, но Павел почувствовал, что замерз, левый бок вообще словно оледенел. Он попытался рассмотреть лицо незнакомца.
– Павел, – раздался вдруг низкий голос. – Бедный Павел.
– Кто ты и что тебе нужно? – воскликнул великий князь, схватив невольно руку князя Куракина, но тот ответил ему только удивленным взглядом, он по-прежнему ничего не замечал.
– Не увлекайся этим миром, Павел. Тебе не долго жить в нем.
Перед путниками лежала площадь Сената. Незнакомец дошел до середины ее и остановился. Только тут Павел узнал его – прадед, Петр Великий.
– Ты скоро увидишь меня здесь. Прощай, Павел, – сказал незнакомец удаляясь. А молодые люди остались на том же самом месте, где со временем появился памятник, прозванный народом «Медный всадник».
Красиво звучит: «Прощай, Павел»», так и хочется добавить: «Прощай, прощай и помни обо мне». Была ли эта сцена навеяна любовью цесаревича к Шекспиру или Павел и впрямь что-то видел? Я верю последнему. У призраков, русалок, ведьм и леших есть одна особенность: их видят те, кто в них верит. И они никогда не показываются тем, кто считает их выдумкой. А Павел верил всю жизнь, что сам Петр вышел из могилы, чтобы предупредить его об опасности. В одном великий государь ошибся. Может быть, тридцать лет, а именно столько еще прожил Павел, с точки зрения вечности и «не долго», а для земной жизни это все-таки срок.
Призраки – плохая компания для общения. Павел был одинок, воспитатель, учителя и даже духовник не в счет, но судьба послала ему друга. Наверное, граф Андрей Разумовский не рассчитывал на столь высокое звание, но цесаревич относился к молодому офицеру с полным доверием и любовью. Разумовский был всего на два года старше Павла, но уже преуспел в жизни. Он был образован, учился в университете в Страсбурге, получил военное образование на английском флоте. Он был умен и красив! Именно с Разумовским Павел беседовал о предстоящем браке, к которому относился серьезно и с волнением.
Их трех принцесс Гессен-Дармшадтских выбрали среднюю Вельгельмину, но для знакомства с русским двором пригласили всех трех. Принцесс сопровождала матушка ландграфиня.
В славный город Любек из Петербурга была направлена свадебная эскадра. И надо же такому случиться, чтобы фрегатом, на котором везли Гессен-Дармшадтское семейство, командовал граф Андрей Разумовский. Он раньше жениха познакомился с невестой и потом не уставал рассказывать о высоких качествах прекрасной Вельгельмины своему другу цесаревичу.
Встреча царственных новобрачных состоялась в Петербурге. С первого взгляда Павел был очарован своей нареченной, на следующий день уже почувствовал, что влюблен, хотя Вельгельмина не сделала ответного шага навстречу жениху. Она выглядела сдержанной, если не сказать, надменной, в прекрасных голубых глазах вспыхивали вдруг искры, похожие на крошки льда. Она была великолепно воспитана, вымуштрована, словом, ни одной случайной фразы, ничего невпопад – настоящая королева!
Но что-то ведь усмотрел Павел в этой надменной девице. Может быть, она вполне соответствовала придуманному им образу средневековой дамы, ради улыбки которой он будет совершать рыцарские подвиги, но, скорее всего, он почувствовал в этой деве качества, которых самому ему недоставало. Он увидел в ней помошницу и друга, с которым можно будет достичь вожделенной цели – трона.
Но это все домыслы автора. Одно точно, и мы находим подтверждение этому в письме Павла. Сразу после венчания он пишет Разумовскому: «Дружба ваша произвела во мне чудо: я начинаю отрешаться от моей прежней подозрительности, но вы ведете борьбу против десятилетней привычки и побораете то, что боязливость и обычное стеснение вскоренили во мне. Теперь я поставил себе за правило жить как можно согласнее со всем. Прочь химеры, прочь тревожные заботы!»
Еще до свадьбы Павел в тайне от матери написал некое сочинение, которое назвал «Размышления, пришедшие мне в голову по поводу выражения, которым мне часто звенели в уши “о принципах правительства”». Панин знал об этом сочинении. Мало того, ненавязчиво (а может, навязчиво) подсказывая своему воспитаннику главный смысл. Вот что пишет Павел: «Законы – основа всему, ибо без нашей свободной воли они показывают, чего должно избегать, а следовательно, и то, что мы еще должны делать». Эта простая мысль дожила в полной свежести и до нашего времени, но много обходных путей, много…
Мы забыли сказать, что Никита Иванович Панин был масоном. Нет достоверных сведений, когда и в какой ложе он был принят в тайное общество, во всяком случае, мне они неизвестны. Сейчас Панин занимал среди вольных каменщиков ответственный пост, масонские заветы исповедывал свято и донес их до своего царственного ученика.
Павел всей душой отдался новым идеям. Уж кто-кто, а он понимал шаткость материалистического учения. Заигрывания матери с Дидро и Вольтером глубоко его раздражали. Павел был мистиком по природе своей. Масонские истины шли из Германии, и цесаревич считал, что принимает книги и рукописи из рук самого Фридриха Великого, который и сам был масоном. В орден Павел не вступил, но он знал, что «братья» желают видеть его на троне, и рассчитывал на их поддержку. Впрочем, в восемнадцать лет трудно рассчитывать, можно только мечтать. Устав ордена запрещал масону заниматься политикой. Но помочь законному наследнику получить трон – это не есть политика, а есть воплощение высшей справедливости промысла Божия. И жена поможет ему в этом…
3
Перед венчанием принцесса Вильгельмина приняла православие под именем Натальи Алексеевны. Венчание состоялось 29 сентября 1773 года, а уже на следующий день в Петербург пришло сообщение, что на реке Яике объявился беглый донской казак Емелька Пугачев и публично объявил себя императором Петром III, счастливо избежавшим смерти.
Нельзя сказать, чтобы сообщение это перепугало или всполошило двор. Самозванцев на Руси было всегда пруд пруди. За последние десять лет царствования Екатерины появилось семь ложных Петров III. Все они были благополучно пойманы, биты, клеймены и с вырванными ноздрями сосланы в Сибирь. Теперь появился восьмой. Бывает. Но умные люди сразу почувствовали опасность самозванца, потому что тот правильно выбрал место и время.
Яицкие казаки давно были занозой в теле петербургских чиновников. Жили казаки вольно, по своим законам, охраняли границу, а если атаманы их и старшины превышали власть, писали жалобы в столицу и требовали справедливости. Военной коллегии в Петербурге не нужны были казачьи вольности, а нужна была регулярная армия с рекрутским набором, которая подчинялась бы общеармейским правилам. Особенно возмущало казаков желание коллегии направить формирующийся казачий легион служить вдали от родных мест. Опять письма в столицу, опять комиссии из Петербурга. И что? Всего-то и добились от этих комиссий, что разрешения не брить бороды, но зато для создания легиона людей стали хватать прямо на улицах Яицкого городка.
Дело кончилось бунтом. Для усмирения казаков на Яик был послан генерал-майор фон Траубенберг, человек крутой и суровый. Он приказал для острастки палить по бунтарям из пушек. Казаком это не понравилось. В результате предавший своих атаман, Траубенберг и вся комиссии были убиты, дома их разграблены. Ужас, одним словом.
Вот здесь, в Петербурге, зашевелились. Решено было наказать бунтовщиков со всей строгостью. И наказали. В Яицкий городок пришла регулярная армия. Комиссия после расследования дела многих присудила к четвертованию и повешению, но Петербург смягчил приговор, отменив смертную казнь. Зато кнут вдоволь погулял по казацким спинам. В Сибирь ссылали целыми семьями. Оставшихся казаков поделили на полки, должности старшин и атаманов были упразднены.
В казацкой среде началось брожение. Их лишили законной свободы, расправились с ними как с бандитами. Несправедливо! Каждый дом был согласен защищать попранные свободы с оружием в руках, а воевать казаки умели. Кто-то поверил, что новоявленный, прозываемый для конспирации Емельян Пугачев, и есть Петр III, кто-то нет, но это было не важно. Главное, появился вожак, и не абы кто, а законный, свергнутый государь. Был зачитан манифест, и сразу восемьдесят казаков присягнули воскресшему императору. А там пошло-поехало…
В октябре армия Пугачева – огромная! 24 тысячи человек – уже стояла под стенами Оренбурга. До столиц старой и новой доходили страшные слухи о беспримерной жестокости повстанческой армии. Шайка воров и бродяг – так называли ее в Петербурге. Естественно, на усмирение бунтовщиков была послана армия, собранная в основном из тыловых гарнизонов. Боевые полки находились далеко, война с Турцией продолжалась. С амвонов церквей неслись воззвания, разоблачающие злодея: «Император Петр Федорович III помре, Емелька Пугачев есть вор и похититель чужого имени».
На казачий и крестьянский люд Приуралья и Заволжья эти призывы не оказывали никакого действия. А хоть бы не царь. Тот, кого вы называете Емелькой Пугачевым, обещает свободу и землю, он призывает убивать дворян-душегубов, и имущество их и пожитки разрешает брать себе в пользование. Это было всем понятно и соблазнительно. Разбушевался народ в праведном гневе. Изводили под корень не только дворянские семейства, но и попов, приходы грабили, а церкви жгли.
В столичных церквях никаких воззваний не читали. Манифест о самозванстве Пугачева был напечатан всего в двухстах экземплярах и читать его следовало только на землях, охваченных восстанием. Зачем без нужды пугать подданных из-за незначительной стычки с казаками где-то на окраинах империи? Столичные жители охотно верили в эту «стычку на границе». Другое дело иностранные дипломаты. Послы ловили слухи, ждали новых потрясений и строчили депеши на родину, мол, ничего толком неизвестно, близкие ко двору чиновники держат дело в строжайшей тайне, но, видно, положение очень серьезно.
Павла слухи о пугачевском мятеже волновали чрезвычайно. Он жадно ловил все подробности о военных действиях. Опять ожили призраки, и тень отца являлась во снах, но выглядел он странно – не в мундире, не в парике с буклями, а в странном кафтане и медвежьей шапке, надвинутой на самые брови. И смотрел на этот раз покойный император не стылым и мертвым глазом, а как-то бодро и с усмешкой. Проснувшись на мокрых от пота простынях, Павел сжимался в комок и думал, думал… Каков он, этот человек, принявший имя отца? Вчера вечером князь Голицын как бы походя, мимоходом бросил: «А злодей-то принародно объявил, что сделает вас своим законным наследником. Сведения верные. Каково, а?» – и не поймешь, глумится ли князь или подсказывает, мол, ваше высочество, пора бы вам заявить о своих правах. Но это же страшно! Матери верить нельзя. Во имя власти она не остановится перед убийством. Ведь порешил же ее сладострастник батюшку! А что если теперь Павел на очереди? И еще реплика, как бы случайная. Английский посол, рядом за столом сидели, вдруг шепнул ему на ухо: «Европа, между прочим, считает, что весь этот казачий бунт замыслен Пугачевым с единой целью – посадить вас на трон».
Павел ничего не ответил, только побледнел страшно, а минуту спустя и вовсе ушел из гостиной. И даже друг, верный человек Андрей Разумовский, затеял ненужную беседу. Началось все с безобидного замечания:
– Вы плохо выглядите.
Павел только усмехнулся сардонически, де, с чего бы ему выглядеть хорошо.
– Вы не больны, ваше высочество?
– Если болен, то душой.
– Их высочество вчера обмолвилась про скандал во дворце. Какие-то стекла в еде. Это правда?
– Ах, Натали всегда преувеличивает! Но стекла действительно были. И все так глупо. Если и в самом деле хочешь всыпать в еду стекло, то хоть истолчи его. А здесь просто склянками от разбитой рюмки посыпали немецкие сосиски. И подали, как ни в чем не бывало.
– Вас хотели отравить? – пошептал с ужасом Разумовский.
Павел пожал плечами, и тут сердечный друг схватил его за руку и произнес срывающимся от волнения голосом:
– Государыня короновалась, я знаю. Но тогда она объяснила свою коронацию вашим малолетством. Это было давно. Вы выросли. Народ вас любит. Когда год назад вы сильно простудились и были опасения за вашу жизнь, в Петербурге говорили: «Павла отравили, потому что он честный и добрый». Я сам слышал.
– Оставим этот разговор, – резко сказал Павел. – Уйдите, прошу вас. Я должен остаться один.
Сейчас эту болезнь называют манией преследования. Она была у Павла в раннем детстве, но потом угасла сама собой. Да, у него не было любящей матери, но были достойные и участливые учителя, а главное, был Панин, и цесаревич ему полностью доверял. Последний и помог ему избавиться от душевной болезни.
Сейчас мать отобрала у него Панина. Никита Иванович был отставлен от должности обер-гофмейстера наследника еще до венчания. Екатерина отблагодарила его более чем щедрыми подарками, но настоятельно приказала подыскать себе жилье вне дворца. И вообще чем меньше вы, Никита Иванович, будете видеться с их высочеством, тем лучше будет и для вас, и для него. Сентенция эта не была высказана прямо, но этого и не надо было. Императрица и Панин отлично понимали друг друга.
Екатерина в это время была очень ласкова с сыном, но Павлу в каждом слове ее, в каждом жесте чудилась неискренность. Напугана она злодеем Пугачевым? Или ей и сейчас море по колено? Не угадаешь. Счастье великое, Гришка Орлов получил отставку. Правда, есть новый фаворит, без мужчин в спальне матушка ни одну ночь не может обходиться, но слуги шепчут, что отношения государыни с Васильчиковым нерадостные. Слышали даже, как Их Величество плакали в своих спальных покоях. Отчего плачет? Боится за трон или любовник недодал ласк пресыщенной куртизанке?
Надо, однако, согласиться, что с государством матушка управляется умело. Недаром подхалимы всех мастей называют ее правление благодетельным. Павел должен доказать этой гордой женщине, что тоже способен мыслить по-государственному. У него есть своя программа.
И вот в тайне от всех он сочинил записку, короткую, но выразительную. Этот труд уже ничем не походил на детские «Размышления о принципах правительства». Там он высказывал чужие мысли, которые кто-то «звонил ему в уши». Теперь он решил думать сам. Его новая «записка» касалась в основном армии, но в ней просматривалась и главная мысль: не гоже России пухнуть, как на дрожжах, бесконечно расширяя свои пределы. Земли и пространств у нас более, чем достаточно, вот только порядка на этой земле нет. Дворянство ведет расточительную жизнь, ему до нужд отечества и дела нет. А что касаемо армии, так каждому здравомыслящему человеку должно быть ясно – мы должны вести не наступательную, а оборонительную политику. Рекрутские поборы вредны крестьянам. Армию надо сократить и ввести в ней строгую регламентацию.
Любопытно, да? Понимал ли Павел, что это бунт? Более того, записка выглядела как объявление войны. Екатерина была готова бесконечно расширять свою империю. Еще первая война с турками была не окончена, а в голове уже зрела идея о второй победоносной турецкой войне! Мысль о завоевании Константинополя рассматривалась как вполне реальная. Со временем она назовет второго внука Константином, дабы посадить его на константинопольский трон вместо убитого турками в 1453 году Константина XI Палеолога. Во как! Измученное рекрутскими поборами крестьянство ее вообще не интересовало, а «расточительное дворянство» была главным союзником.
Записка была еще «в деле», когда Павел рассказал о ней жене и даже прочитал кой-какие выдержки. Юная Наталья Алексеевна поняла великого князя с полуслова. Хорошенькая головка ее вздернулась горделиво, ноздри затрепетала от слишком глубокого вздоха. Она во всем поддержала мужа. На вид совсем девочка, но так же, как Павел, она жаждала власти и почета.
Павел сделал еще одну редакцию записок. Он должен изложить материал хорошим, внятным языком и собственноручно поднести ее императрице. Заглавие было вынесено на титульный лист: «Рассуждения о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного, и касательно обороны всех пределов». Теперь надо было только дождаться подходящего случая для вручения труда государыни.
И случай представился. Во дворец пришла депеша с Яицких степей. В депеше значилось, что 22 марта сего года, а именно 1744-го, три полка регулярной армии, присоединившиеся к уже имеющимся на месте, нанесли сокрушительное поражение армии Пугачева. Далее подробно рассказывалось, что шайка воров и убийц засела в крепости Татищей. Все было чин-чином, вначале артиллерийская перестрелка, причем повстанцы тоже палили со стен крепости почем зря, а потом приступ, рукопашная и… победа! Тогда во дворце все поверили, что это был конец пугачевскому ужасу.
Может быть, и шевельнулась в груди у Павла жалость к злодею, цесаревич верил, что Пугачев и для него старался, но об этом не хотелось думать. Главное, у матери хорошее настроение, и она будет благосклонная к труду сына.
Победа над Пугачевым совпала с еще одной победой, которую одержал прибывший с турецкой кампании одноглазый волк, бывший камергер двора, а теперь генерал Потемкин. Горячий, словно прямо с поля битвы прискакал, он явился в приемную императрицы. Двор не успел опомниться, а наш герой уже переместился в спальню Екатерины, выкинув оттуда неудачника Васильчикова. Потемкин был высок, красив, громок и необычайно развязан. Павлу казалось, что никого в своей жизни он ненавидел так, как этого победителя.
Но мать была само милосердие. С улыбкой она приняла из рук сына его труд и прочитала «Рассуждения о государстве», причем на удивление быстро. Потемкин тоже сунул в записку нос. Боевой генерал добровольно пошел на турецкую войну, он отличился при штурме Хотина, он брал Фокшаны, а потому считал себя чуть ли не полководцем всей баталии, а потому отнесся к «рассуждениям» великого князя иронически.
А вот императрица пришла в бешенство. Словно маска слетела с ее улыбчивого лица. Она не постеснялась топнуть ногой, даже бранные слова произносила:
– Вы ничего не понимаете в управлении государством. Вы неуч, мальчишка, а беретесь рассуждать на столь серьезные темы!
Далее пошел высокопарный бред о величии России, о великой миссии православного государства в деле освобождения христиан от мусульманского ига, об обязанностях перед Европой и «моим народом». Только и дело народу российскому турок сокрушать, спят и видят. У Павла тряслась челюсть, но он старался выглядеть достойно, поэтому был безукоризненно вежлив.
– Но я тоже хочу быть полезным России.
– Пока вы для этого слишком молоды. Учитесь, читайте книги, родите наследника, наконец. У вас столько дел, – закончила императрица с надменной усмешкой.
Павел, запершись в спальне, плакал, как отрок. Он во всех подробностях представлял сцену, как мать с новым любовником читают «Рассуждения о государстве» и глумятся над его трудом. К Павлу рвалась Наталья Алексеевна, но он ее не пустил. Не было рядом человека, которому он бы мог рассказать о своем позоре.
А потом этот человек наконец появился. Павел думал, что пустая случайность свела их в малой дворцовой гостиной в поздний час, но потом понял, что эта встреча было заранее тщательно подготовлена.
Никита Иванович выглядел измученным. Последнее время он работал, как вол. Надо было исправить ошибки незадачливого дипломата Григория Орлова. Слава Богу, долгожданный мир был наконец подписан. Уже прислана депеша в Петербург: все случилось 10 июля в деревне Кучук-Кайнарджи.
Но разговор шел не о мирном договоре с турками. Каким-то чудом Панин узнал и о «Записке» своего воспитанника, и о реакции императрицы. Теперь Павел имел возможность высказаться, а Панин умел слушать.
– Мне понятно ваше огорчение, – сказал он наконец. – Поверьте, я глубоко разделяю его с вами, а потому хотел бы коснуться еще одной важной темы. Вы не одиноки в своих думах о благе России. Есть люди, и их много, которые готовы поддержать вас в ваших стремлениях. Вы понимаете, выше высочество, о чем я говорю?
– Я понимаю, – после некоторой заминки ответил Павел и понял – ему не страшно. Обида на мать была столь велика, что он готов был на любую крайность.
4
Звонили колокола, но не в Воскресенском соборе, а где-то далеко, за Невой, но Глафира ясно их слышала. Кто вздумал звонить в столь неурочный час? Считай, что ночь на дворе. Это на Невской перспективе сейчас тесно от карет и еще снуют туда-сюда люди, не успев вовремя завершить дневные дела, а здесь, в березовой роще у монастырских стен, тихо, как в могиле. Да и колокольный звон, скорее всего, ей просто чудится, сливаясь с гулкими ударами сердца. Небо было темным. Ушли в прошлое, погасли белые ночи.
Глафира стояла возле закрытой калитки, изредка прикладывая ухо к щербатым доскам, пыталась расслышать шум шагов. Нет… тихо.
Сегодня наконец должна была состояться встреча с сестрой. Феврония устроила то, что обещала. Она вела себя с Глафирой, можно сказать, идеально, иногда даже угодливо, и не только исполняла любую просьбу девушки, но допытывалась настойчиво, какие еще у нее есть желания. Но Феврония не волшебница. Она не могла ускорить приезд князя К. из Англии, не под силу ей было и унять Глафирины страхи, связанные с масонами. Сосед Озеров пристал как банный лист, все время пытался вести задушевные таинственные разговоры, а в понедельник позвал на масонскую трапезу, присутствие на которой считалось чуть ли не обязательным. Глафира отговорилась крайней занятостью, мол, именно на это время у нее назначена важная деловая встреча. Выдумала, конечно, какие у нее могли быть встречи и с кем, но на всякий случай в урочный час съехала со двора. Доброму тоже нельзя застаиваться в конюшне.
Не могла Феврония также научить Глафиру, как жить дальше. Нельзя сказать, чтобы деньги так и таяли, Глафира была экономна, но всему в жизни приходит конец. Еще месяц-два, ну, три – с натяжкой, и Альбертов кошелек будет пуст. О том, чтобы сменить мужской костюм на женский, Глафира и не помышляла. Она не знала, как жить в Петербурге одинокой девушке. А пока с опаской обходила караульные будки, а также, полицейский сержантов и поручиков.
Записки в Смольный Феврония передавала исправно, так же четко получала ответ. Встреча с сестрой в Летнем саду произвела на Глафиру сильнейшее впечатление. Воображение поразила не только Варвара, взрослая, пригожая девица, но весь выводок белых дев. Словно невесты Христовы они чинно шли по аллеям парка, но при этом на лицах их не было и намека на монастырскую мрачность, веселы и приветливы. Глафира горько пожалела, что и ее не отдали в Смольное Общество. Говорили, де, возрастом не подошла, набирали совсем юных девочек, но, скорее всего, бутурлинская родня пожелала разлучить сестер, да так разлучить, чтобы они и не встретились. Вареньке уготовили стать фрейлиной при дворе, а для Глафиры сочинили судьбу скромной помещицы, которая и до столицы-то никогда не доберется.
Обязательным условием ночной встречи Феврония назначила для Глафиры женскую одежду. XVIII век был истинно сексуальной революцией, блуду предавались безудержно на всех социальных уровнях, но при этом настойчиво и многослойно твердили о добродетели и незапятнанной девичьей чести. В отличие от сексуальной революции ХХ века, двести лет назад понимали, чем увесистее табу и вето, наложенное на запретный плод, тем больше в нем витаминов и сладости.
Глафира показала свое платье. Феврония его отвергла, как слишком богатое.
– Если что, ты просто служаночка. Поняла?
– А если – что?
– Мало ли. Выследят, схватят, заарестуют.
– Как заарестуют? Кто?
– Ну, я это просто так, для острастки говорю. Как схватят, так и выпустят. Главное, тверди, что ты служанка и для барышни по ее просьбе баранки принесла или пряники.
– Так мне и пряники нести с собой?
– А чего особенного? И понесешь. Отдай той, что тебя встретит.
Глафира не только не услышала шагов за стеной, она пропустила сам звук открываемой калитки. Дверца отворилась слегка, и тут же раздался шепот:
– Вы здесь?
– Здесь.
– Как вас зовут?
– Глафира Турлина.
– Следуйте за мной.
Названное имя служило паролем.
– А вас как зовут? – не удержалась Глафира.
– Это не важно. А впрочем, если вам интересно – Наталья. Идите за мной по тропке, а когда аллеями пойдем, не выходите на свет фонарей. Мы должны держаться в тени.
– Куда мы идет?
– Вы задаете слишком много вопросов. Мы идем туда, где нас ждут.
В торце стоящих полукругом монастырских зданий находился неприметный вход без ступеней. Сенцы, за ними длинный, темный коридор, но по нему не пошли. Наталья уверенно толкнула дверцу у входа. Видимо, это было помещение привратника, а может, садовника. Во всяком случае, комнатка выглядела вполне обжитой. На столе, крытом крестьянской скатертью, одинокая свеча.
– Ждите, – сказала Наталья, усаживаясь на лавку.
Только здесь Глафира увидела, что провожатая ее необычайно, словно с картинки срисована, хороша собой. Одета девушка была в темное платье с белыми манжетами и белым же стоячим воротником. Выражение лица суровое, укоризненное, но укоризна обращена не столько к Глафире и даже не к тайной встрече, а к самому несовершенству мира. Ожидание стало тяготить строгую девицу и со словами: «Пойду встречу», она направилась к двери.
Отсутствовала Наталья минуты три, не более. Дверь отворилась, и на пороге появилась Варя, простоволосая, взволнованная. Черная, накинутая на сорочку шаль, вся трепыхалась, словно крылья, вот-вот взлетит. Да и сдавленный крик, вылетевший из открытого в восторге рта, был похож на птичий клекот. Сестры обнялись. Наталья без улыбки смотрела на трогательную встречу.
– Глашенька, неужели ты? А я заблудилась. Темнота, глаз выколи. И ведь ни у кого не спросишь. Все спят!
– Я вас оставлю, – перебила сбивчивую речь Наталья. – Вернусь через полчаса и выведу вас тем же путем. Только не шумите здесь. Говорите тихо. А то неровен час…
Глафира не больно-то вслушивалась, о чем толкует красавица. Не до того было. Есть Бог на свете, и ангелы-хранители летают в небе, раз ей удалось обнять сестру. У Вареньки в глазах стояли слезы.
– Сядем.
Они опустились на лавку и замерли, рассматривая друг друга. Но Варя не умела долго молчать. Она была взволнована до крайности, ее даже бил легкий озноб, поэтому она говорила быстро, не находя нужных слов отчаянно жестикулировала, нарушая тем привитые правила поведения, а потом, словно опомнившись, резко опускала руки и чинно складывала их на коленях.
– Все это невероятно, Глашенька, право слово. Я ведь перепугалась тогда в Летнем саду. В старших классах многие воспитанницы уже знают, кто будет их жених. У иных есть воздыхатели, а у меня никого. Правда, я думаю, что белые девы сами себе придумывают воздыхателей-то. А тут вдруг в саду я увидела молодого человека. А вдруг это мой воздыхатель назвался твоим именем и письма мне пишет? Все в голове смешалось. Ты меня в такой трепет привела!
– Да будет тебе, Варенька, давай говорить о главном. У нас мало времени.
– Давай о главном, – согласилась Варя, но тут же рассмеялась и сбилась на «а помнишь?»
И опять зашептала страстно, оживляя не только маменьку, папеньку, гувернанток и нянек, но призывая в помощь призраки комнат, лестницы на второй этаж, иконостас в детской, полукруглое окно с немецкими витражами, незабудки на клумбе и сосульки в каретном сарае. Глафира слушала и радовалась, что так много успела рассказать Варе в письмах. В противном случае, оглушенные встречей, они бы вообще ничего не успели обсудить.
– Какая ты отчаянная, Глаша. Решилась на побег. Да еще в мужском платье. Это так романтично. Как жалко, что я не могу рассказать об этом девочкам. Совсем как во французском романе. Ты ехала одна по пустынным полям…
– И еще по лугам, по лесам, – перебила ее со смехом Глафира. – Если бы тебя за старика стали сватать, ты бы тоже сбежала. Этот Баранов на гнома похож, глаза косят и нос, как у троля.
– Как у моего Петруччи? Ты что, забыла? Тебе папенька куклу-гнома подарил, ручки-ножки фарфоровые. Я этого гнома полюбила, и ты мне его передарила.
– Ах, Варенька. Я ведь приехала твоей помощи просить, а теперь вижу, как это глупо. Ты совсем еще ребенок!
– Вот уже нет!
– Ребенок и живешь в клетке, никого не видишь.
– Как же не вижу? У нас на театре много народу бывает. И великий князь, и великая княгиня Наталья Алексеевна. Такая красавица! И другие вельможи, даже иностранные министры.
– Мне не нужны иностранные министры, – вздохнула Глафира, кляня себя за излишнюю практичность (что пристала к ребенку?). – Мне нужно найти сильных людей из тех, с кем папенька был дружен.
Варя стала загибать пальцы.
– Папенька был дружен с князем Шербатовым, но он в Москве, еще со старым князем Куракиным, но он умер. Про графа К. ты писала, он в Лондоне. Но мы найдем благодетеля. И господин Бецкий нам может помочь. Он добрый.
– Это самый главный начальник в вашем обществе, да? Я слышала. Странная у него фамилия.
– Иван Иванович наш попечитель. А фамилия у него такая, потому что он рожден вне брака. Батюшка его князь Трубецкой.
– Так он бастард? Как я?
– Не люблю, когда ты так говоришь, – поморщилась Варя. – Ты моя любимая сестра. И у Бецкого есть любимица, – можно сказать, фаворитка, – добавила она лукаво.
– Ты?
– Не-ет. Я сама по себе. Любимая – это Глаша Алимова. Она удивительная. Государыня заказала художнику написать ее портрет.
– А тебе не обидно, что твой портрет не пишут?
– Нет, не обидно. Я ведь не очень умная и совсем без талантов, – пожала плечами Варенька. – А Алымова прелесть. Она все знает про Бецкого, и говорит, что он «дитя любви». Его батюшка Иван Юрьевич Трубецкой попал в шведский плен. Давно, еще при государе Петре Великом. И наш Бецкий родился в Стокгольме. Он очень добрый, очень умный, правда, совсем старый. Ему уже семьдесят.
– Значит, он в любую минуту может помереть, – рассудительно сказала Глафира. – И потом – зачем я ему? Мне нужен достойный человек, который знал бы мою историю. Мне предстоит самой вступать в права наследства. Понимаешь?
– Я знаю этого достойного человека. Я тебе о нем писала. Это мой опекун Георгий Александрович Бакунин. Он входит в члены совета попечителей нашего Общества. Он очень добрый и балует меня подарками. И еще, – Варенька слегка покраснела, – у него есть сын. Федор Георгиевич. Очень красивый и порядочный молодой человек. Он очень умный и занимает ответственный пост. В столь младые годы он уже служит секретарем у Панина.
– Это какого Панина?
– Как, ты не знаешь? Никита Иванович Панин, он правая рука нашей обожаемой государыни. Ой, Глашенька, надо тебе знакомиться с жизнью двора. Без этого не проживешь. И не век же тебе жить в мужском обличии.
– Это способ спрятаться.
– А тебя ищут?
– Не знаю.
– Мы вот как поступим, – сказала Варя взрослым и деловым тоном. – Я напишу моему опекуну и спрошу его совета.
– Спасибо, – Глафира благодарно прижала руки к груди. – Только не пиши ему, что я сбежала и все такое… Знаешь, как сделаем? Ты получила от меня письмо, в котором я жалуюсь, мол, не хочу выходить замуж за нелюбимого человека и прошу у тебя помощи. Можешь так написать?
– Могу. А если и это не поможет, я напишу прошение к государыне. – в голосе Вари появились важные, взрослые ноты. Ей явно хотелось похвастаться близостью к сильным мира сего. – Не удивляйся. У нас есть девочка, которая постоянно переписывается с Их Величеством. Девушку эта прозвали Черномазая Левушка. Правда, смешно? Это потому, что она смуглая, а фамилия у нее Левшина. Иногда мы пишем письма государыне сообща. Но это письма веселые, мы хотим порадовать государыню. Письмо-просьба это ведь совсем другое дело. Ты понимаешь?
– Понимаю, – вздохнула Глафира. – Скажи, кто такая Наталья? – спросила она вдруг.
– Она из мещанского училища. Милая девушка, только гордая очень. Это потому, что она красавица.
– При чем здесь это?
– О, наружность часто ослепляет людей. Наталья красивая, но бедная и незнатная, а иные, хоть и дурнушки, куда ближе к счастию, чем она. Мы с ней на прогулке познакомились. Я с качелей упала, а она мимо шла. Помогла мне встать. Я потом нашла ее, хотела косынку подарить, но она не взяла, обиделась. Но потом сама ко мне подошла и отдала письмо от тебя.
– Что это она старается? – подозрительно бросила Глафира.
– Не знаю.
– Тебе, наверное, сложно было сюда прийти?
– О-очень! Девочки из подушек сделали такой кулек, ну, словно я сплю. Если воспитательница обнаружит обман, они скажут, что я в уборной, что у меня живот болит. И очень страшно бежать по ночным коридорам. Я так боюсь Белой Дамы.
– Кого?
– Привидения. В монастыре живет привидение, я тебе точно говорю. – Варенька быстро перекрестилась.
В Смольном существовала устойчивая легенда, что давно, еще при Елизавете Петровне, в стены монастыря замуровали молодую монашку. Конечно, несчастная пострадала за любовь, и теперь она по ночам бродит по всей округе и ищет своих обидчиков. Все знают, что православные монашки носят только черное, а приведение всегда в белом. Да и само прозвище – Дама уже предполагало что-то инородное, романтическое и страшное до колик.
Дверь отворилась и вошла Наталья.
– Прощайтесь.
Глафира и Варя, заторопились, заговорили разом. Обе не знали, состоится ли повторная встреча или у них одна надежда на переписку. И вот уже Варенька бежит по темному коридору, а Наталья торопит Глафиру: «Быстрей, быстрей, неровен час сторож выйдет в сад». У калитки красивая мещаночка бросила сквозь зубы: «Прощайте», и почти вытолкнула Глафиру за монастырскую стену.
Как и было обещано, у главного монастырского входа стояла извозчичья карета, она и доставила нашу героиню на Большую Мещанскую. В воротах Глафиру встретила Феврония с плащом в руках, укутала им Глафиру до пят. Не приведи Господь столкнуться нос к носу с Озеровым. Тогда вопросов не оберешься.
Засыпая, Глафира перебрала в памяти подробности встречи с сестрой, улыбалась мечтательно и шептала себе в утешение – все будет хорошо. Полную картину счастья нарушал только один, некстати вылезавший вопрос: почему Феврония так старается, ведь расписка у нее уже на руках. Неужели она и впрямь не врет, говоря, что привязалась к Глафире всем сердцем?
5
Не только сильные мира сего, как то Панин и его окружение, были недовольны поведением императрицы. Были и другие, более скромные по социальному положению, а именно офицеры гвардии, которые твердо знали, что трон государыня заняла незаконно и пора ей возвращать его сыну. До времени об этом молчали, а как выяснилось, что совершеннолетие наследника не решило этой проблемы, то и возроптали. Возроптали, конечно, тихо, соберутся в какой-нибудь комнатенке или гостиной, выпьют, крякнут и начнут обсуждать неблагоприятное положение в отечестве.
Во-первых, всех несказанно раздражали фавориты. Кто нами правит, господа, Их Величество Екатерина или братья Орловы? Когда совершали переворот, всем было ясно, что Петр III плохой правитель, и в эйфории первых лет нового правления с этим были все согласны, но со временем стали задумываться – а чем он был так уж плох, убиенный? За шесть месяцев, что он пробыл на троне, были приняты важнейшие для государства законы. О секуляризации монастырских земель говорить не будем, положим, не военного ума это дело, но государь Петр Федорович дал вольность дворянству и отменил Тайную розыскных дел канцелярию. А сейчас? Государыня говорит одно, а делается совсем другое. А как это называется? Демагогия, вот как (язык сломаешь от этих слов!) Есть господин Шишковский, глава Тайной экспедиции, и, говорят, дел в работе у него более, чем достаточно. Манифест о вольности дворянства вроде бы не отменен, но всяк знает, что служить он все равно обязан, с той лишь разницей, что обязан не по принуждению, а как бы по собственной воле из-за любви к отечеству и лично к Екатерине II. Можно вспомнить и другие непорядки в стране: казнокрадство, взятки. А судят по совести? Нет!
Я привожу эти подробности, чтобы объяснить читателю, о чем толковали недовольные в казармах и гостиных, как некогда мы на кухнях. Многие из недовольных были масонами, но осуждение поведения и политики Екатерины носило с их точки зрения, не политический, а чисто нравственный характер. Императрица была поклонницей новомодных философских веяний, переписывалась с французскими писателями, а мы-то знаем, что идеи их есть чистой воды скептицизм. Поклонники Вольтера все как один безобразники, они осмеивают святые для россиян понятия, презирают предков и само отечество. Ведь и сам Елагин когда-то увлекался злонравием, прилепился душой к безбожнику Вольтеру, а потом понял, что потерял точку опоры. А совесть куда деть? Нельзя жить в полном разладе с самим собой! Нельзя вечно шутить и остроумничать, надо и о серьезном подумать. С турками воевали куда как успешно. Фельдмаршал Румянцев мог заключить мир на весьма выгодных для России условиях, а потом явился этот щеголь и дурак Гришка Орлов и с веселостью и бранью все разрушил.
Словом, хотели Павла. О заговоре речь пока не шла, но образовался некий кружок, совсем небольшой, в нем и десяти человек не было: собирались, разговаривали, думали. Как будут отнимать у Екатерины власть, дабы передать ее законному наследнику, пока не обсуждали. Сейчас главное объединить силы, наметить ядро, но не переусердствовать. Плоду надо дать вызреть, а там судьба даст подсказку, и плод сам упадет в руки.
Идейными вдохновителями этого брожения можно назвать братьев Паниных. Младший, Петр Иванович, – боевой прославленный генерал, он еще в Семилетней войне себя показал в битвах при Цорндорфе и Кунерсдорфе, за что получил чин генерала-поручика. В последней турецкой кампании он прославил себя взятием Бендер. За подвиги был награжден орденом Св. Георгия I степени. Однако императрица отнеслась к его победам прохладно. Он, вишь, город разрушил и слишком много солдат положил. Ах, так, воюйте сами!
Петр Иванович ушел в отставку и поселился в Москве. Человек он был гордый, тщеславный, обиду переживал тяжело, а потому не скрываясь стал поносить и дураков генералов, и царедворцев-лизоблюдов, прощелыг фаворитов и саму государыню. Москва, млея от страха и восторга, шепотом пересказывала его «поноски», а полицейские чины строчили доносы в северную столицу. Екатерина злилась, известно, что она называла опального генерала «первым врагом своим» и «персональным оскорбителем», а потом и вовсе учинила за ним негласный надзор.
Но военные успехи пугачевских орд снова призвал боевого генерала на службу отечеству. Кстати, именно Потемкин посоветовал императрице поставить Петра Ивановича Панина во главе армии, воюющей с мятежниками. Кроме того, Петру Ивановичу поручили начальствовать над губерниями Казанской, Оренбургской и Нижегородской. Короче говоря, общее дело оппозиции младший Панин плечом подпирал, но реальной помощи от него в данный момент ждать было нельзя.
Другое дело старший – Никита Иванович, блестящий царедворец и дипломат, свой человек при дворе. Вот внешний портрет его: немолод, тяжел, если не сказать, толст, все еще красив, носит парик к крупными буклями, манеры его безупречны. Он прост в обращении, можно даже сказать – ласков. Природная властность его как бы скрыта, но вполне ощутима собеседнику. Панин любит покой, тишину и хорошие книги. Еще он любит вкусно и красиво поесть. Петербуржцы спорили, сколько он расходует на личных поваров, но споры ни к чему не приводили, люди запутывались в нулях. Определение «сибарит» в характеристике Панина вполне уместно.
Женолюбив, да… При дворе Панина прямо-таки обвешивали сплетнями. Например, ходили упорные слухи, что Дашкова (будущий президент Академии наук) его внебрачная дочь. Во всяком случае, батюшка Дашковой Родион Илларионович Воронцов, в это верил, старшую дочь не любил и даже открыто с ней враждовал. Противники этой сплетни утверждали, что Дашкова никак не может быть дочерью Никиты Ивановича, потому что «знают наверное» – она его любовница. Сама Дашкова в своих «Записках» пишет, что старший Панин всегда был ей верным другом, и только. Я склонна ей верить.
При всей своей любви к женскому полу Никита Иванович так и остался холостяком. Была любовь, была. – Екатерина Шереметьева, образованная, красивая девица. И дело было слажено. Но невеста умерла за день до свадьбы. Случилось это шесть лет назад.
А вот энциклопедические сведения: родился в Данциге в 1718 году, воспитывался в Пернове (отец был там комендантом) среди прибалтийских немцев, то есть он уже в детстве стал иностранцем по манерам и поведению. Матушка братьев Паниных – Аграфена Васильевна Еверлакова – была племянницей всесильного Меншикова, поэтому мальчики были рано представлены ко двору. А служить в Конногвардейский полк были записаны чуть ли не в младенчестве.
Никите Ивановичу было чуть больше двадцати, когда ему выпал «случай», он был замечен государыней Елизаветой. Уже позднее, когда о лености Панина ходили анекдоты, была обнародована интересная легенда. Автор ее Станислав Понятовский. Уже все решено и обговорено, счастливый Панин должен по условленному сигналу явиться в спальню Елизаветы, но Никита Иванович, утомившись ждать, заснул у самых дверей и пропустил час любви.
Как там было на самом деле – мне не известно, свечку не держала. А то, что Иван Иванович Шувалов, дабы избавиться от соперника, выслала его за пределы России на дипломатическую работу, это похоже на правду. Вначале Дания, потом Швеция, и, наконец, возвращение домой на должность воспитателя цесаревича.
Смерть Елизаветы Панин оплакал со всей искренностью, а вот отношения с Петром III не сложились. Император хотел отблагодарить дипломата и воспитателя за верную службу, наградил его орденом Св. Андрея Первозванного, дал чин действительного тайного советника. Благодеяния Петра пошли еще дальше, он вознамерился сделать Панина военным генералом, но тот, ненавидя солдатчину и армию, отказался от почетной должности. Ну не дурак ли? Всякий нормальный человек должен мечтать об армии. После этого отказа император потерял к Панину всякий интерес.
Панин мечтал ограничить монархию. Монтескье тоже хотел конституционную монархию. Про Екатерининский «Наказ» Панин сказал: «Аксиомы, способные опрокинуть стены». Беда только, что «Наказ» оказался всего лишь литературным произведением, он не пошел в дело.
Надежда на Екатерину не оправдалась, и Панин «поставил» на Павла. Панин помнил, что мать обещала отдать сыну трон, и Екатерина знала, что он помнит, поэтому относилась к своему министру с опаской, доходящей до неприязни. Но императрица всегда умела скрывать свою неприязнь, если это «нужно было для дела». В XVIII веке лицемерие не считалось пороком, оно было естественно и необходимо, как нужду справить.
Однако в том, что Екатерина называла «делом», у нее с Паниным были серьезные расхождения. Панинский «Северный аккорд» – проект об объединении с северными государствами для противостояния Бурбонам и Габсбургам – не был принят. Раздел Польши в 1772 году – итог военных и дипломатических просчетов во время турецкой войны – был произведен на невыгодных для России условиях. Орлов тогда говорил, что за такой раздел Панин достоин смертной казни. Сама Екатерина плакала от обиды. Панин был сторонником прочного союза с Пруссией и Фридрихом Великим, а Екатерина склонялась к союзу с Австрией.
Словом, отношения императрицы с Паниным были, мягко говоря, натянутыми. А тут еще Никита Иванович выкинул фортель, какого от него никто не ожидал. Петербург от его выходки несколько месяцев не мог угомониться, судачили по всем гостиным. Иные говорили, что не избежать ему отставки, потому что в его поступке проглядывал откровенный вызов императрице.
Объясним суть дела. Отставку от должности воспитателя Панин получил не после венчания Павла, как было принято обычаем, а до. Чтобы смягчить удар, Екатерина буквально осыпала его милостями. В награду за воспитание цесаревича он получил чин фельдмаршала. Ему предложили уехать из дворца, но зато выдали 100 тысяч рублей на обзаведение домом в любой точке столицы. Пожалован был тоже ежегодный пенсион на 30 тысяч рублей, ежегодное жалование в 14 тысяч, сервиз на 50 тысяч рублей, экипаж и ливрея придворная, провизия и погреб на целый год, а сверх всего этого еще девять тыщ душ.
Петербург ерничал, а не подавится ли новоиспеченный фельдмаршал всем этим богатством? А Панин, мало того, что не подавился, так еще и обиделся, мол, ему ограничивают общение с цесаревичем, и в пику государыне раздал только что подаренных крестьян. Вскоре выяснилось, что Панин не просто раздал крепостных, а подарил их своим секретарям, и не весь подарок государыни, а только четыре тысячи из девяти. Но и это поступок беспримерный, неслыханный!
Екатерина словно не заметила дерзкой выходки своего министра. Дело Их Величества подарить, а подданному вольно по своему усмотрению распорядиться подарком. Но поди узнай, что у Их Величества на уме.
У Панина было три секретаря: немец Убри, аккуратист, чиновничья душа, человек на возрасте, Денис Фонвизин, вошедший в русскую историю отнюдь не как дипломат, а как великий драматург («Недоросля» все в школе проходили) и Федор Бакунин, двадцатилетний щеголь и любимец гостиных, но при этом человек дельный. Фонвизин был старше – двадцать восемь лет. К этому времени уже прославился своей пиесой «Бригадир», самой государыней был обласкан. Естественно, в свете к его драматургическим талантам никто серьезно не относился, мало ли чем человек тешит себя на досуге. Но Фонвизин был остроумен и меток в слове, в свете постоянно цитировали его каламбуры (как в наше время поэта Светлова), еще он был наделен даром подражания (как в наше время Ираклий Андронников). Фонвизин был очень заметный в двух столицах человек.
И вот на голову секретарей свалилось нешуточное богатство. Говорили, что Панин поделил крепостных промеж трех поровну. Но четыре тысячи поровну на три не делится. Цитировали Фонвизина: мол, всем по 1333 души, а «одна в остатке». А куда остаток? Может быть, Панин выделил одного из секретарей и дал ему полновесно 1334 души? Может, для ровного счету прибил одну лишнюю душу или, что совсем невероятно, на волю выпустил? Зубоскалил Петербург, анекдотцы сочинял и гоготал довольный.
Панин не обращал на пересуды ни малейшего внимания, обзавелся новым домом и, в только что обставленном кабинете, принялся вместе в Фонвизиным, любимцем своим, обсуждать конституцию для нового порядоустройства в государстве. При разговорах делались кой-какие наметки на бумаге. Затем эти наметки помещались в шкатулку, та закрывалась на ключ и пряталась в потайной ящик секретера.
Что это были за наметки? Позднее Панин озаглавил их как «Рассуждения о непременных законах». Главная мысль этих рассуждений – император (или императрица) хоть и есть преемник божественной власти на земле, в действиях своих должен опираться не на собственные желания и хотения, а на законы, кои для всех в государстве должны быть непреложны и преступать которые нельзя. От этих законов зависит внутреннее спокойствие каждого человека, а следовательно, и спокойствие государства в целом. Закон есть узда для обуздания страстей, законы – всему фундамент. И теперь Панину было совершенно ясно, что если кто и согласен соблюдать законы, так это Павел. Осталось только обдумать в деталях, как заставить императрицу отдать трон сыну. Но это потом, потом…
А пока Панин хотел расширить круг единомышленников. Он решил прибегнуть к помощи Елагина Ивана Перфильевича, человека влиятельного при дворе и, не будем забывать, Провинциального мастера всех русских масонов. Сам Панин занимал должность Наместного великого мастера, то есть формально считался у вольных каменщиков вторым лицом после Елагина. Исполнять эту формальность неформально ему мешала занятость, а чаще обычная лень.
Между двумя масонами состоялся разговор, который не дал никаких результатов. Слово «конституция», произнесенное Паниным вскользь, для Ивана Перфильевича имело только одно значение. Это была учредительная грамота, выдаваемая ложам от Востока, то есть Высшего управления. Восток территориально может находить и на западе, потому что Восток, как известно, – край избранных. Именно оттуда с глубокой, седой древности изливалась на человеков высшая мудрость.
Елагин был удивлен визиту Никиты Ивановича, но обрадовался ему. Надо сказать, что отношения у этих двух господ были натянутые. Елагин не мог простить, что Панин увел у него секретаря, ранее эту же должность Фонвизин исполнял у него. Кроме того, и по складу характера они были очень разные, а потому отношений, которые принято называть личными, у них не было. Теперь Иван Перфильевич решил, что Панин явился к ужину, чтобы загладить неловкость, которая возникла при последнем посещении ложи «Аполлона». Напоминаем, ложа эта была основана год назад Рейхелем, работала по циннедорфской системе, к которой Елагин очень склонялся. За столом зашел разговор об объединении «Аполлона» с «Уранией», но сидевший рядом Панин как-то круто и умело увел разговор в другую сторону. А теперь вишь, к ужину пожаловал! Елагин внимательно выслушал речи гостя о повреждении нравов, согласился, что в Швеции лучше живут, поскольку законы соблюдают, но ответил как бы совсем невпопад.
– Что и говорить, опыты нашего столетия научают нас, что человек развращен. Вы согласны?
Что ж тут не согласиться? Принялись за ужин. Панин обожал французскую кухню, и Елагин, желая ему угодить, потчевал гостя «гомарами», «устерсами» и прочими дарами моря. И вино, надо сказать, было очень приличным.
– А причину этого развращения надобно искать в состоянии общества, – продолжил разговор хозяин. – Все это оплакивания достойно.
– Именно так, – опять согласился гость. – Именно об этом я и хотел бы говорить с вами. Но оплакивать мало, надо действовать.
– Кто ж спорит? Иные богатством отягощены и имеют все блага счастия, но страсти, бушующие в душе человека, портят натуру, лишают ее гармонии. Главная цель каменщичества – возродить человека к его первой, натуральной добродетели. Эту же цель преследует религия и гражданские законы, но масонам известен свой свет истины.
– Гражданские законы нам необходимы, – поторопился Панин вставить слово, видя, что хозяин не собирается прерывать свою высокопарную речь.
– Гражданские законы – это частности. Главное, как трактовать истину. Именно в трактовке истины я вижу и первый, и второй градус познания, и даже, с вашего позволения, третий. Поэтому объединение сделает нас сильнее.
– Какое объединение? – осторожно спросил Панин.
– Объединение под флагом циннедорфской системы. Объединение с ложей Рейхеля.
– Здесь я вас поддержу. Безусловно, – он помедлил мгновенье. – А какая роль во всем этом уготовлена моему воспитаннику?
– Вы имеете в виду великого князя Павла Петровича?
– Именно.
Елагин воспринял этот вопрос спокойно. Не смутился, и даже как-то вальяжно развалился в кресле.
– Я думаю, что их высочеству в поиске истины дарована самим Всевышним особая роль. И пока царственная корона украшает чело его великой матушки, великий князь освоит все градусы любой системы. Время еще есть, еще есть.
Панин начал злиться, что было ему совсем не свойственно.
– При всем моем благорасположении к вам, я вынужден заметить, что в этом пункте с вами не согласен. Времени у нас очень мало. Государство не может ждать законов и конституции вечно!
– Ах, при чем здесь государство. Мир существовал и при древних халдеях, жрецах египетских, при строительстве Соломонова храма и при славном тамплиерском воинстве. Люди живут и умирают, а истина живет вечно.
Никита Иванович понял, что хозяин его попросту дурит, а может, подбирается к чему-то для него важному, но подбирается столь окольными путями, что и понять ничего нельзя. А ему, Панину, должно говорить прямо, за этим и пришел. Но вряд ли представится другой случай поговорить откровенно. Правда, кто в наше время говорит откровенно? Но следует хотя бы прощупать почву, на которой стоит Иван Перфильевич.
Целый вечер толкли воду в ступе. Панин переел. За столом сидели долго. К десяти часам как-то незаметно с представителей морской фауны сползли на пернатых. Рябчики с клюквенным соусом были отменно хороши. А про десерт и говорить нечего.
Домой Панин явился с больным животом и твердой уверенностью, что Елагина в революционные замыслы посвящать нельзя ни в коем случае. Ну и пусть его. В масонской среде достаточно здравомыслящих людей. А хранить тайну они умеют и без Елагина.
Работа над конституцией продолжалась всю зиму. Здесь очень некстати (а может, и кстати?) возникло дело злодея Пугачева, то есть все неприятности, связанные с бунтом. Но тем не менее Панин решился на важный разговор с великим князем.
Уже по настроению Павла было видно, что разговор этот состоялся вовремя. Павел выслушал своего воспитателя с полным вниманием, поклялся хранить тайну. О, он все понимает! Люди готовы пойти на смерть, только бы восторжествовала справедливость, и он по праву занял бы трон. И на условия он согласен. Он прочитает «Рассуждения о непременных законах» с полным вниманием и даст клятву.
– Верьте мне, Никита Иванович, как только я стану императором, государство Российское будет жить именно по тем законам, о которых вы пишите.
6
Вернемся к нашей героине. Встреча с сестрой произвела на Глафиру поистине благотворное действие. Ранее, пережевывая изо дня в день свои страхи, она запрещала себе радоваться: поймают, вернут назад, или еще того хуже, масонские или полицейские чины дознаются, что она обманом носит мужское платье. Днем страхи эти жили как предчувствие, воображение отказывалось рисовать страшные картины, но снам не прикажешь показывать только хорошее. Ночью она видела погоню, чьи-то цепкие руки хватали и волокли на расправу, а дальше страшный суд в подвале у вольных каменщиков.
Обещание Вареньки помочь в деле с наследством разом упразднило прежние страхи. Она увидела во сне ромашковый луг и еще какой-то город диковинный, в котором словно уже была когда-то, потому что узнавала и дворцы, и улицы.
Замечательное настроение не оставило ее и утром. Перед Глафирой вдруг словно ожил материальный мир – вместилище всяких прекрасных вещей. Начнем с того, что это очень приятно – иметь собственное жилье. Пусть она только квартирантка, но в этом флигеле ощущает себя полной хозяйкой. Глафира и не замечала прежде, как свеж куст жасмина под ее окном, какая красивая резная спинка у немецкого стула, как хорошо пахнет свежее белье, которое чистоплотная Феврония перекладывала лавандой. Над столом в простенке висело распятие – дань лютеранской вере хозяина, а в красном углу икона св. Николая-угодника – помощника всем путешествующим. Деревенское распятие было ярко раскрашено и имело, прямо скажем, веселый вид, а лик Николая Можайского выглядел отнюдь не суровым, а почти ласковым, явно одобряя Глафиру.
Теперь она не только оправдывала свой, на первый взгляд, безумный побег из Вешенок, но и гордилась собой. Будущее виделось вполне понятным. Главное, прожить в Петербурге потаенно еще два месяца, а потом она выйдет из подполья и заявит о своих правах.
И нечего прятаться во флигеле! Этот город принадлежит ей так же, как всем прочим жителям. Раньше только на Добром выезжала, а тут вдруг пристрастилась к пешим прогулкам. Она гуляла по набережным. Вид кораблей у пристани, след от бегущего по реке катера, изумрудная плесень на старых подгнивших сваях – все вызывало отклик в душе ее. И еще звуки… Звонили колокола, кричали грузчики, гомонили торговцы, цокали подковы о булыжник – во всем ей слышалась музыка большого города. Даже вечерний туман и чуть различимый в нем шорох листьев рождали свою мелодию. Глафире улыбались не только нимфы в парке, но и прохожие, и матросы на палубе, и барышни в кисейных платьях. Она не отказывала себе в удовольствии подмигнуть этим нарядным птичкам.
Душа ее жаждала любви, и это так понятно для девы неполных двадцати лет, но какая может быть любовь, если на тебе камзол и мужской парик? И сознаемся себе, ей жалко будет расставаться с мужским костюмом. И не потому, что он ей особенно нравился. Во-первых, женское платье теплее. Кажется, что об этом в летнюю пору говорить, но если вечер туманный или ветреный, то в портах ноги зябнут, а под юбкой всегда тепло. Удобно также, что когда юбкой ноги закрыты, не видно, штопанные у тебя чулки или нет. Можно и вообще на босу ногу туфли надеть, а у мужчин белые чулки должны быть всегда безукоризненно чисты, башмаки начищены, пряжки на них должны солнечных зайчиков пускать, а то срам, скажут, сей господин неряха.
И с мужским париком гораздо больше возни. Женские волосы позволяют некоторый беспорядок, это даже поэтично. Воткни над ухом розу, и вот ты уже шаарман! А на мужском парике букли должны быть безукоризненны, коса аккуратно оплетена шелковой лентой, лоб открыт и высок. Здесь цветком дело не поправишь. Каждый день надевай парик на болванку, подвивай кудри, а раз в неделю волоки волосы к справщику, чтобы он все изъяны выправил, пудру вычесал и все заново присыпал. Словом, возни немерено.
И не только в костюме дело. Пообвыкнув в новом обличье, Глафира просто поражена была, насколько мужчине, против женщины, лучше и вольготнее живется на этом свете! Она могла выйти из дома в любое время и никому не давать в этом отчета. А барышне как? Ей одной вообще неприлично на улице показаться. Рядом обязательно должна идти или маменька, или гувернантка, а на худой конец пара слуг, из которых один непременно мужчина. Простонародью живется не в пример легче. Пошла повариха на рынок, хоть бы и молоденькая, ну и иди себе, никого это не волнует. Но простонародью работать надо, а это тяжело. И потом они почти все рабы.
Глафира не хотела быть рабыней. В Петербурге столько соблазнительных интересных мест, и хочется везде побывать. И хорошо это делать одной, чтоб никто не дышал в затылок. Ты можешь зайти в любой кабак и заказать себе еду мясную и полпива. А девица, даже в сопровождении, может заглянуть разве что в кондитерскую, скушать рогалик или булочку с кофием. И то про такую говорят – смела не по годам.
А лавки модные или, скажем, книжные. Если ты мужчина, заходи и покупай, что душе угодно, хоть атлас морской, хоть «Санк-Петербургские новости». И никто не усмехнется, не скажет, что ты умничаешь и притворяешься. Быть «синим чулком» смешно и стыдно. А ведь столько интересных книг на свете! Глафира любила читать книжные оглавления в лавках, у нее даже глаза разбегались. Много немецкой литературы и французской, но были книги и на русском. Правда, покупки она делала скупо, помня, что надо экономить.
И все-таки она все время выходила за рамки назначенного дневного бюджета. Виной тому был театр. Вот ведь прожорливое чудовище! Но Глафира не могла и не хотела отказывать себе в удовольствии лицезреть это чудо. Видно, наследственность со стороны матушка давала о себе знать. На первом же спектакле Глафира разом вспомнила и запах кулис, и вразнобой пиликающие скрипки настраивающегося оркестра, и наивно-роскошные костюмы актеров. Она-то знала цену этой царственной пышности, там подштопано, тут подшито. Все это она видела еще девочкой, глядя из бокового выхода, как красавица мать выводит свои рулады. И как в детстве, так и теперь, возникало чувство, что именно здесь, на ристалище, разыгрывается подлинная жизнь, а за стенами театра протекает только ее копия. Потом батюшка запретил ребенку без нужды шляться в театр, объяснив, что пиесы часто имеют фривольное содержание, а ребенок должен жить с гувернанткой и вовремя ложиться спать.
Любовь к театру в ту пору была сродни поветрию – заразительной болезни. Это было модно. В театр ходили и простолюдины. Глафира экономила деньги и часто глядела на сцену с галерки рядом со студентами, художниками, горничными и ремесленниками. Однажды рядом с ней очутился даже поп – вот как любили в столице театр. Если представление нравилось, то богатая публика аплодировала метанием кошельков – таков обычай.
Наиболее популярна была в Петербурге французская комедия. Все русские литераторы кинулись в переводчики. В комедии вся интрига завязывалась на плутовстве. А кто главные плуты? Конечно, слуги. Драма входила в другую категорию и называлась «представления для мещан», хоть их любила вся публика без сословного разбору. Русские пиесы тоже были в почете. Гремел великий Сумароков. На его представлении «Синав и Трувор» Глафира обрыдалась. Был некто фон Визин, видно, из немцев. Он написал известную всему Петербургу драму, нет, комедию из русской жизни со странным названием не то «Генерал», не то «Бригадир». Говорят, сама государыня очень одобрила этот труд. Глафира мечтала эту пиесу увидеть, но она нигде не шла.
Однажды на афишке она увидела знакомую фамилию – Елагин Иван Перфирьевич. Оказывается, глава русских масонов тоже подался в драматурги. Наверное, переводит с французского, а вернее сказать – пересказывает, снабжая героев русскими именами и постными диалогами о всемирном счастии и справедливости. А потом и вовсе неожиданность. Она узнала, что Елагин не только Провинциальный мастер у вольных каменщиков, но еще и глава всех театров в столице. Это ее несколько примирило с масонами.
Глафира уже знала всех актеров по именам и могла рассказать о каждом. Актерка Трещина, например, любимица Петербурга, по сути своей совершенный оборотень. Сегодня рыдает в драме, заламывает лилейные ручки и говорит: «скорее умру, чем расстанусь со своим возлюбленным», а завтра она же кокетливая субретка в комедии – ловкая, живая, веселая: «Ах, зачем мне ваша любовь, если вы бедны?» Каждый актер являлся в своем характере, и в этом было истинное правдоподобие жизни.
Но больше всего Глафира любила трагедию. Выбор объяснялся просто – она обожала актера Веретенникова. В газете о нем писали: «атлет трагического котурна». Истинно так, красив, широкоплеч, фигура полна достоинства – прямо-таки слепок с греческой статуи. Играл он вычурно, одушевленно, местами неистово. Иногда вместо слова только взгляд или язвительная улыбка, но какая улыбка! Публика трепетала. Правда, посмотрев трагедию про Медею по третьему разу, Глафира поняла, что Веретенников не живет на сцене, как актеры в комедии, а именно играет. Каждый жест, шаг, пауза заранее заучены. Трагедия не похожа на реальный приземленный быт, в ней жизнь должна быть высокой.
Словом, Глафира жила в полном упоении. Дайте только время, она получит свои деньги, а там уж найдет, куда их употребить. Иногда по ночам, когда сон не шел, она садилась у открытого окна, смотрела на кружившихся вокруг свечи мотыльков и мошек и мечтала, что когда-нибудь возьмет псевдоним и станет актеркой. Она выйдет на сцену и будет порхать! Беда только, что эти глупые мотыльки так беспечны, вот уже и опалили свои серебристые покровы. Слезы умиления застилали глаза. Так часто мечты заменяют нам реальную жизнь, и лучшие свои переживания мы испытываем именно во время грез, иногда совсем пустых.
Но ведь все это реально, почему нет? Голос у нее чистый, но слабый, в опере ей делать нечего, но ужо в трагедии она себя покажет! На театре среди публики слышала, что в столице есть уже клубы или курсы, где учат сольфеджи, а также декламации и мимике.
А в иные ночи она плотно зашторивала окна, надевала женское платье и становилась перед зеркалом. Вот она камеристка Лизетта – фигура ее становилась живой, увертливой, ножку эдак в бок! Получается же, право слово! Пытаясь изобразить Медею, она произносила неистовые фразы, сотрясала воздух адским смехом, и тут же в испуге зажимала ладонью рот. Вдруг Озеров за стеной еще не спит. Что он подумает, услышав ее вопли. Зеркало было не только собеседником, оно было окном в дивный мир театра.
Письма от Вареньки прекратились на время. В последней записке она сообщила, письмо своему опекуну давно написала, а теперь ждет ответа, и что увидеться в ближайшее время нет никакой возможности. Государыня решила, что не плохо бы старшим классам пообщаться с природой, поэтому их вывезли за город в специально снятый для летних занятий дом. В Петербург они должны были вернуться где-то в конце лета.
Долгожданная весточка от Вари пришла, как и было обещано, в середине августа, и совершенно потрясла Глафиру, более того, уничтожила ее в буквальном смысле слова. Оглушительная весть была упакована в куверт из розовой бумаги и включала в себя ответ опекуна и записку от Вари, полную междометий и знаков восклицания, между которыми прятался невысказанный вопрос – что все это значит, а?
Письмо от старика Бакунина было полно сочувствия. Главное известие предваряло вступление, в котором опекун деликатно писал о тщете наших надежд и желаний. «Жизнь есть сосуд скорби, а потому смертный всегда должен быть готов, что Господь призовет его к своему порогу. Крепись, моя милая девочка. Господь дает нам крест, дает и силу. Ты должна мужественно перенести скорбное известие».
Какое извести-то? Хорошо тебе, старый петух, размышлять на эту тему, но зачем девице в шестнадцать лет напоминать о смертном часе? – негодовала Глафира, разбирая незнакомый почерк. Потом глаза ее округлились. Она наконец добралась до главного.
Скорбное известие было таковым: старшая сестра ее Глафира Турлина почила в бозе в начале июня сего года. И умерла она смертью насильственной, наложив на себя руки. «Глафира ушла из жизни добровольно…» Т-а-а-к… От возмущения Глафира начала икать. «На похоронах усопшей присутствовал опекун умершей, он и подтвердил ее личность. Сейчас господин Веселовский Ипполит Иванович пребывает в Италии. По возвращении в отечество, если вы захотите, он встретиться с вами, милое мое дитя, и расскажет подробности этой скорбной истории. Похоронена Глафира Турлина в приходе Воскресенской церкви за церковной оградой. Уведомила меня о сим печальном событии воспитательница сестры вашей и владелица усадьбы Вешенки Марья Викторовна Рюмкина».
Значит, у меня уже есть собственная могила. А кто же тогда я? Может, и душа моя переселилась в тело Альберта Шлоса? И теперь мне всегда придется жить в мужском обличье? А как же наследство?
Глафира выпила воды, отерла вдруг вспотевшую шею и лицо и расплакалась.
7
Надо ли объяснять, что счастливая и беззаботная жизнь кончилась в один миг. Вначале она хотела тут же бежать к Февронии, чтобы поплакать на ее пышной груди и попросить совета, но в дверях она сообразила, что полуодета. Не гоже бежать через двор в домашних ботах. Времени на переодевание хватило как раз на то, чтобы в голове, как фонарь, возвещающий об опасности, вспыхнула здравая мысль. А вдруг Феврония не поверит! То есть как раз поверит, что Глафира Турлина умерла, а девица, поселившаяся в ее доме под именем немца Шлоса, просто самозванка, которая ведет свою игру. Правда, в качестве доказательства можно предъявить Вареньку, она-то признала в ней сестру. Но тут Феврония как раз может и усомниться, скажет, де, вы не виделись десять лет, Варя может принять желаемое за действительность и признать сестрой любую, кого не подсунь.
Из состояния срыва, мучительных раздумий, словом, отчаяния, Глафиру вывел явившийся вдруг утром Озеров. Это было не в его обычае, если он и захаживал, то вечером, осматривал комнату голодными глазами – угостят ли на этот раз кулебякой или сразу выпроводят за порог, сославшись на занятость? Закусит, почмокает мокрыми губами и начнет звать в какие-то компании, как понимала Глафира, на масонские обеды, «где хорошо кормят и собеседники приятные». Каждый раз он отчитывался перед Глафирой, сообщая, сколько именно денег опустил в суму собирателя милостыни:
– Деньги небольшие, но ведь каждый раз надо подавать. Но зато потом удивительная легкость в душе, поскольку сребролюбие угнетает, а щедрость и сострадание к ближнему, наоборот, расширяют вены, увеличивает ток крови в голове, и жизнь видится в благоприятном свете.
Глафире давно надоели его прожорливость, назидательность и излишнее любопытство, но сейчас она даже обрадовалась, квас подала и кренделек с маком, который гость с удовольствием сжевал. Далее разговор пошел как обычно о масонской трапезе, только на этот раз Озеров вцепился в Глафиру намертво, как клещ по весне.
– Уж этот обед, господин Шлос, вы должны посетить непременно. Сам мастер стула приглашает вас, а на это должны быть веские причины.
– Какие же?
На толстом лице Озерова появилось строгое выражение, но руки он продолжал держать в молитвенном жесте, ладонь к ладони, как перед иконой.
– Это мне не дано знать. Я всего лишь рядовой член. Но ваше непоявление на оной трапезе может быть воспринято с непониманием. И неблагоприятием. Ну что вы хмуритесь, милый Альберт? В прошлый раз вы сослались на нездоровье, на прошлой неделе говорили, что очень заняты. А меж тем весь день провели дома.
– Вы что, следите за мной?
– Боже избавь! Но фурия определенно говорила, что вы в тот день не выезжали за ворота.
– Не могла Феврония вам этого говорить. Подслушивали?
– Господин Шлос, вы все время подозреваете меня в каких-то гадостях. А я ведь и обидеться могу.
– Ну и глупо. Что обижаться-то? И хватит об этом, – проворчала Глафира. – Но вы умный человек и должны понимать, что иногда неотложные дела могут удерживать человека дома. У меня был почтовый день, а написание писем отнимает много времени.
Уже по тону мнимого Шлоса Озеров понял, что одержал верх в перебранке. Он деловито потер руки и бодро бросил:
– Я зайду за вами в пять. Обед назначен на шесть, но пока выйдем, пока дойдем. А пока вот вам билет. Я заплатил за вас, так что деньги можете отдать мне, – он протянул квадратик плотной бумаги, на которой типографским способом были напечатаны две латинских литеры, над ними голубь в лучах и ветка акации.
– И сколько же стоит это удовольствие? – Глафира с опаской, словно ядовитого жука, бросила приглашение на стол.
– Полторы рубли.
– Ого!
– На торжественных обедах, когда шампанским потчуют, входной билет может и два руля стоить. Я понимаю, дорого. Дома-то и за десять копеек можно с роскошеством пообедать, но… – Озеров развел руками, мол, что делать! – И обязательно возьмите с собой кошелек. Не знаю, как у вас в Германии, а у нас обряд подавания милостыни обязателен.
Получив деньги за билет, Озеров сразу направился к выходу. Вид у него был до крайности самодовольный. В дверях он обернулся и уже тоном приказа сказал:
– И не забудьте! Шляпа круглая, перчатки белые, без оружия.
Озеров мог бы и не стараться. Глафира согласна была поехать куда угодно, только бы не оставаться наедине с собственными мыслями. Но, честно говоря, все ее раздумья и мыслями-то нельзя было назвать. Она словно озиралась, вглядываясь в темные углы подсознанья, ожидая, что где-то рядом уже клубится новая опасность, чтобы ударить ее наотмашь по щеке, по жилам, по печени и сердцу.
Надо искать выход! Но какой? На худой конец можно будет вернуться в Вешенки, предъявить себя, смотрите, люди добрые. Я не покойница, я живая! Даже если дура Марья примет ее за приведение и начнет орать, мол, ничего не знаю, Глафира Турлина у нас на кладбище лежит, уж нянька Татьяна ее наверняка признает. Да и слуги подтвердят. Правда, в суде, положим, их слушать не станут, но можно будет еще призвать Баранова. Этот поношенный господин, возомнивший себя женихом, так хотел присоединить Глафирины деньги к собственным, что, пожалуй, поведет себя как порядочный человек и признает в ней невесту. Ах, кабы всем на земле было выгодно быть порядочными, какая славная была бы жизнь! Стоп! Если он признает в ней невесту, то, стало быть, надо будет с ним под венец идти. Значит, ее побег, мужской костюм, встреча с Варенькой, надежды на лучшую жизнь пойдут прахом? Значит, все зря?
Озеров явился вовремя. Масонская трапеза происходила не на Елагином острове, а где-то недалеко от Мещанских улиц. Они довольно быстро дошли до Невской перспективы, далее проследовали к Знаменской церкви. Дом, в который они направлялись, Озеров называл его «запасной дворец», находился за Преображенскими казармами.
По дороге Озеров трещал без остановки, посвящая немца в обычаи русских масонский трапез. Глафира не поняла, рассказывал ли он все это по собственному почину или по приказу свыше.
– Мы так понимаем: «Обед отправляется не к прельщению тела, но к умеренному его насыщению».
– Это, стало быть, не обжираться?
– Именно, – с готовностью согласился Озеров. – У нас как заведено? При торжественной столовой ложе, днем отправляемой, употреблять не более семи блюд. А если вечером – не более пяти.
– Ничего себе! Пять блюд. Это же из-за стола не встанешь. А сегодня как будет?
– Не знаю. Меня не уведомили, какая сегодня будет ложа. Может быть, и обыкновенная. Но я думаю, что торжественная, а значит, с вином. В зависимости от торжественности той или иной ситуации произносится определенное количество здравниц. По ритуалу их бывает не более девяти, но иногда великий мастер увеличивает число здравиц, говоря при этом все, что ему заблагорассудится.
– Отсебятину лепит?
Озеров вдруг обиделся на слишком приниженный, насмешливый тон Глафиры.
– У вас критический ум, господин Шлос, – сказал он строго и далее молчал до самого порога.
Гости собрались в красивой голубой гостиной. В открытую дверь была видна большая, уже готовая к ужину зала. Три стола, поставленные буквой «П», были накрыты белоснежной скатертью. Приборы были расставлены, слуги носили вино в бутылках и большие тарели с закуской. Видимо, трапеза была титулована как торжественная.
В гостиной собралось не более десяти человек, гости стояли группками и разговаривали оживленно, то там, то здесь вспыхивал смех. Глафира не видела ни одного знакомого лица. А может быть, ей это только показалось с перепугу. Но тех двоих, которые везли ее на Елагинский остров, Наумова и рыжего Гриньку, точно не было в числе собравшихся.
– Вы сядете со мной рядом? – спросила она Озерова шепотом.
– О нет, за столом каждому подобает свое место. Мне поручено только привести вас сюда. Как я понимаю, вы почетный гость.
К удивлению Глафиры, Озеров тоже говорил шепотом. Он как-то вдруг стал меньше ростом, ссутулился и голову пригнул. Через минуту она обнаружила, что его нет рядом, Озеров исчез. Глафира отошла в сторонку и села у окна. Она решила ничего не предпринимать и не задавать никаких вопросов. Если она кому-то здесь нужна, то ее найдут. А пока надо унять дрожь в коленках, стучат друг о дружку, как бильярдные шары. И не вытирай ладони о кюлоты! Что за мужицкая привычка?
Гостиная. Как и все у масонов, была необычайно убрана, в простенках, обтянутым голубым штофом, висели медные, а может быть, изготовленные из позолоченной бронзы, символы вольных каменщиков. «Все мы живем между циркулем и наугольником», – высокопарно говорил Озеров, – циркуль суть солнца, наугольник – часть земли, освещенная живительным светом». Особенно хороша была искусно выполненная и украшенная эмалью роза – символ то ли любви, то ли страсти, Глафира забыла.
Вдруг все разом, словно по команде, зааплодировали, а потом неторопливо направились в обеденную залу. Народу подсобралось уже порядочно. К Глафире подошел строгого вида господин и предложил ей жестом следовать за собой. У господина наличествовали раскосые глаза, а лицо, цвета старой слоновой кости, было столько неподвижным, что Глафира мысленно обозвала его маской. Далее он указал ей место за столом. Впоследствии она узнала, что это был Восток, почетная сторона, предназначенная для высоких членов ложи и важных гостей.
Маска разместился рядом, справа от Глафиры уже сидел неопределенного возраста мужчина, живой, носатый, кареглазый и с голубой лентой через плечо. Он встретился с Глафирой глазами и доброжелательно улыбнулся.
Разговоры стихли, за столом стало очень тихо, похоже кто-то незримый дирижировал поведением собравшихся. Благообразный старик с мягким, женским подбородном (неужели это и есть Елагин, директор всех театров!) встал и спросил громко:
– Брат первый надзиратель, который час?
Маска неторопливо поднялся на ноги:
– Самый полдень.
Глафира не успела удивиться, какой полдень, если уже вечер, как услышала шепот, Маска объяснял ей по-немецки смысл происходившего. Это хорошо, значит, Озеров еще не донес, что она знает русский. Объявление полдня было знаком открытия ложи. Но к еде никто не приступал. Все молитвенно сложили руки в белых перчатках и закрыли глаза. Глафира тоже закрыла глаза и стала читать «Отче наш». Когда она прочитала молитву по третьему разу, вдруг грянула песня – громкая, слаженная. Маска тут же взялся переводить текст, что, надо сказать, изрядно мешало слушать. Масонский гимн был длинным. Приведем только последний куплет – для общего знания:
Отец любви, миров строитель,
Услышь смиренный глас рабов,
Будь наш наставник, оживитель,
Будь нам помошник и покров.
Пронзи нас истиной святою
Да дышим и живем тобою.
Удивительно было настроение, с какой мужчины пели гимн. На лицах у всех было молитвенное выражение, словно они перед алтарем стояли. Но в храме люди Бога славят, заверяют в верности торжественно, но без экстаза. Разве что на Пасху ликует душа, а прочие дни, хоть и о любви поют, делают это почтительно, грустно и всегда о чем-нибудь просят с покорностью, а масоны откровенно радовались, как дети. Но и радость эта была в рамках, очень соразмерена. Напротив Глафиры сидел молодой человек, лет двадцати с небольшим. Он пел с особым воодушевлением. Высокий голос его выделялся даже в общем хоре. И одеждой он отличался от всех, все были в черном, а он в темно-сером. Красив, ничего не скажешь, брови, словно кисточкой прорисованы, в сочетании с бледностью лица и серебристым париком брови его выглядели особенно ярко. На щеке и на подбородке щербинки от оспы, впрочем, это его не портило. Тут незнакомец заметил внимание Глафиры, они столкнулись взглядом, и она поспешно отвела глаза.
Песня смолкла, великий мастер произнес первый тост, Маска добросовестно переводил Глафире текст на немецкий, вот ведь привязался! После короткого, но дружного плескания рук, все наконец потянулись к бокалам, заговорили весело. Слуги начали обносить гостей блюдами. Левый сосед повернулся всем корпусом к Глафире:
– Разрешите представиться, господин Шлос: Отто Виль к вашим услугам.
– Благодарю вас, – вежливо пролепетала Глафира. – Откуда вы меня знаете?
– Я позавчера приехал из Гамбурга, – продолжал Виль, – и много о вас наслышан. Очень жаль, что мы не были знакомы ранее. Сейчас опять будут петь. Поговорим позднее.
Где там пятки, где душа, которая скатывается в эту часть тела в страшные минуты? Глафире казалось, что она близка к обмороку. Никогда прежде не теряла она сознание, но сейчас волне была готова к тому, чтобы оно потерялось. А почему бы не предположить, что ее левый сосед уже понял, что она не Шлос? Тогда капкан захлопнулся. Бежать и немедленно. Сослаться на головную боль и бочком, бочком выйти из-за стола, не обращая внимания на удивленные взгляды.
О, восторги несравненны, каковых не знает мир!
Чувства здесь любви бесценны устрояют светлый пир,
Здесь утехи без отравы, без раскаянья забавы.
Льют отраду в нашу кровь. –
Маска с добросовестностью механизма шептал в ухо Глафире перевод.
Песня успокаивала. И Глафира даже обнаружила, что слегка притоптывает каблуком в такт мелодии. А почему бы не предположить, что оный Виль действительно не знает Шлоса? Это значит, что ангел-хранитель опять позаботился о своей подопечной и помог ей избежать настоящей западни. «Без раскаянья забавы льют отраду в нашу кровь», – повторила она про себя и любезно улыбнулась левому соседу.
– Стало быть, ради разговора с вами меня и позвали на этот обед?
– Ну, этого я не знаю, у русских свои дела. Но по прибытии в Петербург я сразу сообщил в ложе, что мне надобно увидеться с вами.
– И о чем вы хотели со мной говорить?
– Об этом после.
Один за другим следовали тосты, за столом было шумно, весело. Казалось, что алебастровый череп, притаившийся под овальным зеркалом, тоже скалит зубы с полной беспечностью. Маска куда-то удалился, и Виль повел себя более раскованно.
– Вы знаете Крюгера?
– Нет, – ответ вылетел раньше, чем Глафира его обдумала. Может быть, ей надлежит знать этого неведомого Крюгера?
– Оно и понятно, вы так молоды, – в словах Виля позвучала не столько насмешка, сколько невысказанный вопрос. – Я принадлежу к ложе «строгого наблюдения». В свое время мастер наш Крюгер ввел свой ритуал: вольным каменщиком может стать только христианин, но не еврей, не магометанин, не язычник. Только христианская религия имеет власть и силу делать злое сердце добрым.
– Что ж, вполне понятный ритуал, – пожала плечами Глафира.
– Но русские ему не следуют. – Виль выразительно показал глазами на пустующее рядом с Глафирой место.
– О, вы ошибаетесь. У русских большая примесь татарской крови. Уверяю вас, сидящий со мной рядом господин, истинный христианин.
Дальше беседа пошла как по-накатанному, обычный светский треп, кажется интересно, а по сути, совершенно ни о чем. Виля интересовали светские сплетни, Глафира иногда пересказывала что-нибудь, услышанное от Озерова, но чаще отшучивалась, мол, торчит в Петербурге исключительно с торговыми делами, а до русского двора ей и дела нет.
– Все-таки на вид вы очень юны, – вздохнул Отто Виль. – Генрих говорил мне, что вы молодо выглядите, но не настолько же…
– Генрих?.. – Глафира сделала выразительную паузу.
– Да, Розенберг. Откройте вашу тайну молодости. Я знаю человека, который в сорок выглядит на тридцать. И он сознался, что всю жизнь умывался на ночь грудным молоком. Да, да, берет у кормилицы. Но молоко молоком, но он еще намекнул, что у него есть мазь, составленная самим Сен-Жерменом.
– Я знакома с Сен-Жерменом, – веско сказала Глафира (хорошо бы еще знать, кто такой этот Сен-Жермен!), она подумала и добавила, – и иногда прибегаю к его советам и помощи.
Отзвучала еще одна песня, на этот раз меланхоличная: «Блажен кто страждущем внимает…». Вдоль стола пошли два сборщика милостыни. Обед подходил к концу.
После последней здравицы мастера: «больным облегчение, здравым умеренности», последовал традиционный вопрос:
– Брат надзиратель, который час?
Маска, Глафира и не заметила, как он занял свое место за столом, тут же вскочил на ноги.
– Самая полночь.
– Какая полночь, если еще десяти часов нет? – проворчал Виль. – В Петербурге считают, что когда бы ни происходила масонская работа – на дворе полдень, ибо свет истины освещает пусть к храму премудрости. Но как только каменщик отдыхает от трудов, то есть не работает для вечности, то мир, и мы вместе с ним, погружаемся в тьму полунощную, где правят бал пороки и страсти, – к концу тирады он снизил голос почти до шепота, ясно, что он насмешничал над русскими братьями.
– А по-моему, это логично, – осторожно заметила Глафира.
Виль не обратил внимания на ее ответ, он вдруг посерьезнел, стал искать кого-то глазами, видно, хотел подойти, поговорить, а может, просто попрощаться, но раздумал и, обращаясь к Глафире, сказал тоном приказа:
– А сейчас, с вашего позволения, мы поедем вместе в моей карете. Там и поговорим.
– И заодно подвезете меня до дома, – согласилась Глафира, приказав себе воздержаться от преждевременной паники.
Карета была удобная, с мягкими спинками, с лакированными подлокотниками. Русские братья, явно заискивая перед важным иностранцем, предоставили ему самый доброкачественный транспорт. А разговор был странный. Недаром Глафира его боялась, и как мы впоследствии узнаем, не без основания. Виль начал с того, что пустился в пустую болтовню про высокую миссию, про долг всех немцев, и не только немцев, но и европейцев. Какой долг, перед кем?
– А господин Розенберг не собирается посетить Петербург? – перебила его Глафира.
– Нет. Насколько мне известно, нет, – раздраженно отозвался Виль. – А почему вы меня об этом спрашиваете?
– Просто любопытно…
В карете Виль стал словно другим человеком, исчезла светская улыбка, и даже блеск глаз куда-то подевался. Карие глаза его стали матовыми, глубокими, опасными. Холеные руки – маленькие, женские, такая кисть и шпагу не удержит – пришли в волнение. Он все складывал их в замок, а потом разъединял с легким хрустом и морщился, словно от боли.
– Розенберг сказал, что я могу рассчитывать на вас полностью. В Гамбурге вы успели показать себя с лучшей стороны. А теперь я скажу вам, в чем, собственно, дело. В России намечаются некоторые, – он замялся, хрустнул пальцами, – изменения. И Европа желает быть в курсе происходящего здесь. Вы меня понимаете?
– Нет.
– На свете есть не только русская политика. Есть еще и европейская политика. Не скажу, чтобы Россия представляла какую-то особую опасность Европе, но она часто вмешивается в дела, которые ее совершенно не касаются.
– Но ведь государыня Екатерина немка.
– Так-то оно так… Во Франции существует пословица – роялист, больше чем сам король. А в Петербурге про Екатерину говорят, что она больше русская, чем все ее подданные. Более того, она и их учит быть русскими. Но это так, к слову. Сейчас у русской императрицы большие затруднения. Война с Турцией затянулась, а ей надо перебросить войска с внешних границ для войны с бунтовщиками. Здесь, в Петербурге, тишь и гладь, а ведь Пугачев очень опасен.
– Ерунда. Шайка каторжан, воров и убийц.
– Европа о Пугачевском бунте осведомлена лучше, чем Петербург. Он уже взял Казань и идет на Москву!
– И это выгодно Европе? – с невинным видом спросила Глафира.
– А вы действительно умный молодой человек. Там, – Виль неопределенно махнул рукой, – сделали правильный выбор. На вас возложена серьезная миссии.
– Опять? – ужаснулась Глафира. – Но я собирался отбыть в отечество! Торговые дела, порученные мне матушкой, окончены.
– С отъездом на родину вам придется повременить. А матушку вашу мы известим.
– Что я должен делать?
– Вам предстоит очень приятная работа, – наконец улыбнулся Виль. – Вы должны вести светский образ жизни, посещать балы, маскарады, гостиные именитых вельмож.
– Но светская жизнь требует денег!
– Я привез вам денег. И не жадничайте. Погодите… – он поднял шторку на окне. – Кучер делает мне знаки. Значит, мы уже на Большой Мещанской. Где ваш дом? Дня через два я извещу вас запиской, и мы встретимся в достойном и безопасном месте. Да, скажите, мне просто любопытно – вы знакомы с бароном Штейнбахом?
– А почему вас это интересует? – осторожно поинтересовалась Глафира.
– Друг мой, да все из-за того же. Все знают, что Штейнбах приготовил текстуру молодости, – взгляд Виля стал почти просительным, глаза опять выразительно заблестели. – Впрочем, я думаю, что все это выдумка, как и приготовление золота в тигле. Правда, Розенберг уверял, что сам видел изобретенный графом аппарат для вызывания духов, но не видел аппарат в действии. Что вы молчите?
– Все это очень интересно, – промямлила Глафира, не забыв напустить на себя таинственный вид, мол, знаю, но не скажу.
Таинственный вид явно разозлил Отто Виля.
– Небольно-то верьте этому господину. Я знаю наверное, что он никакой ни барон, и зовут его не Штейнбах, а Шренфер. Когда-то он был содержателем кафе, только и всего. Может быть, там, между столиков, он словил тайну розенкрейцеров? А может быть, ему только показалось, что словил? – добавил он в раздумье.
На этом и расстались. У Глафиры голова шла кругом. Но фамилию неведомого Штейнбаха она запомнила хорошо. Кто знает, может быть, ей еще придется объяснять, почему ее подбородку не нужна бритва. А усы в случае необходимости можно и приклеить, как на театре.
8
Второй разговор с господином Вилем состоялся через три дня. Достойным и безопасным местом опять оказалась карета, двигающаяся по странному маршруту, словно по спирали. Путь начали у лютеранского собора, а потом, тронулись, нарезая круги, пересекая проспекты и мосты, по пустырям и проулкам.
– Нам предстоит серьезный разговор.
– Я весь внимание, – отозвалась Глафира.
Виль начал очень издалека. Глафира удивилась было, чего ради он начал читать лекцию, словно в университете, но слушала со вниманием. Любое знание о масонах могло ей со временем пригодиться. Она вообще была благодарным слушателем, никогда не перебивала собеседника, а на прямые вопросы отвечала уклончиво. Последнее качество явно вызывало уважение Виля. Скрытность собеседника он приписывал уму и умению хранить тайну.
– Все знают, что в основу немецкого масонства положена «Книга конституций» англичанина Андерсена. Это было давно. Со временем Андерсеновская конституция стала тесна нам. Там было всего три ступени знаний, а мы жаждали большего. Вы знали великого Приора Джонсона? Впрочем, откуда вы могли его знать? Я не знаю вашего истинного возраста, и все время путаюсь в понятиях. Приор Джонсон был послан в Германию, дабы пробудить немцев к шотландскому масонству. Враги оклеветали его, арестовали, и уже десять лет, как он сидит в Вартбургском замке как пленник.
Виль передохнул, строго посмотрел на Глафиру и продолжал:
– Джонсон первый сказал нам, что масонство есть не что иное, как продолжение тайного ордена тамплиеров. Он обладал могучей мистической силой и говорил, что истинный масон уйдет из жизни только тогда, когда сам призовет смерть, поскольку исполнит начертанное и утомится пребыванием на этом свете. Мне посчастливилось присутствовать на одном из его собраний. Все началось в истинную полночь. Не так, как у русских, часы действительно показывали двенадцать часов. Гости явились в полном рыцарском вооружении. Панцири, латы, высокие сапоги символизировали главный смысл: масоны не только монахи, пестующие свою душу, но и воины во славу истины. Джонсон появился под барабанный бой, его сопровождала стража с пиками и алебардами.
Глафира уже поняла особенность характера Отто Виля – он очень увлекался в разговоре. Начнет говорить о чем-то, а потом вдруг сразу вбок, нагородит черте чего, а потом сам же и удивится – о чем это я? Но, как поняла она из дальнейшего разговора, на этот раз господин Виль был строго последователен. Спокойно, по этапам он вел мнимого Шлоса к главному.
– Вернемся к высоким степеням. Формально моя ложа придерживается циннендорфской системы, хотя на деле она уже давно шотландская. Это значит, что кроме обычных трех степеней у нас существуют другие высокие степени. Вы, насколько я знаю, мастер, посвящены в третью степень.
Глафира кивнула.
– У нас есть и четвертая, и пятая, и шестая степени, а может, и того больше. В России об этом не подозревают. До времени мы не хотим делиться с русскими своими знаниями. Наверное, я и не имею права посвящать вас во все эти тонкости, любые знания надо заработать, до них надо дожить. Но труба зовет! На вас возложена ответственная миссия, на вас, и ни на кого другого. Ваша юность наш главный козырь. Она не возбудит подозрения у наших недругов, и вам легче будет выполнить возложенную на вас задачу. И потому я должен объяснить вам тот высокий путь истины, на который вы вступаете добровольно. Я правильно понял? Добровольно?
Глафира кивнула. Ей начинала надоедать эта высокопарная болтовня. Удивительный народ эти масоны! Они так глубоко прячут свою истину, что, кажется, сами забывают, где они ее зарыли. Как коты, мышкуют, играют с жертвой. Дураку ясно, что Виль ждет от нее каких-то рыцарских подвигов. Где находятся эти угодья, на которых развернет она свою охоту? Но, как бы там ни было, убивать она не будет. Да и захотела бы – не сможет. Пусть Виль продолжает пускать свои мыльные пузыри. Главное, получить от этого краснобая деньги, а там она сама разберется с истиной и возложенной на нее задачей.
– Я говорю с вами, как с шотландским мастером, – продолжал Виль. – Истинные масоны возникли еще во времена Крестовых походов, а наш «Капитул избранных братьев Иерусалимского рыцарского ордена» был организован после Семилетней войны графам Клермоном, поэтому он и называется «Клермонским капитулом». Помимо низших степеней у нас есть еще высшие степени, которые разбиваются на три класса: всадников, оруженосцев и союзников. Вы слышали об ордене «Белого орла»? Все это вы узнаете дома. Если задание будет выполнено, вы будете сразу посвящены в высшую степень. А высшая степень – это не только копание в собственной душе, не только самоусовершенствование. Это еще борьба, жестокая борьба за высшую справедливость. И вы должны помнить, что принадлежите нам и общему делу до последней капли крови.
Глафира преданно смотрела на Виля и думала: «Как ты наивен, мой господин! Неужели ты и вправду веришь, что я ради вас буду жертвовать жизнью?».
– Может быть, приступим к главному? – сказала она, поймав паузу в длинной тираде. – Уже темнеет. И потом, я не новичок.
– Моя ложа видит высшую правду в том, что трон русский должен принадлежать не Екатерине, а сыну ее Павлу, – сказал Виль тем же тягучим назидательным тоном. – Наследник подрос. Смена власти выгодна не только России, но и Пруссии. Здесь наши интересы совпадают.
– Это и есть высшая справедливость?
– У Петербурга были всегда дружественные отношения с Пруссией. Покойный император Петр III был большим другом Фридриха. Долгое время и государыня Екатерина придерживалась этой же политики. Но сейчас есть сведения, что Россия решила поменять ориентацию. Это случится не завтра, но Екатерина не единыжды высказалась в пользу более тесных отношений с Австрией.
– Но я-то здесь при чем?
– В России есть умные, просвещенные люди, которые всеми силами души своей, а также своим оружием, хотят помочь великому князю Павлу занять трон.
Будь Глафира мужчиной, она сразу поняла бы, в сколь опасную игру пытается вовлечь ее Отто Виль. Если ты патриот, а если не патриот, то хотя бы не дурак, и если заходит речь о государственном перевороте, то по всем человеческим понятиям ты должен сразу обратиться куда следует и донести на чужеродных негодников, которые так беспардонно вмешиваются в дела России. Но Глафира была всего лишь девицей, затесавшейся по воле судеб в мужскую компанию. Какое ей дело до этих мужских дел? Весь разговор в карете казался ей игрой, сродни трагедий, разыгранных на театральных подмостках, поэтому она не ужаснулась услышанному. Ей даже интересно было, до каких высот поднимется фантазия неуемного господина Виля.
– Вы должны войти в сношение с этими людьми. Войти к ним в доверие, а после этого сообщить, что они могут рассчитывать на нашу помощь … моральную и денежную.
– Нашу – это чью? Пруссии?
– Зачем повторять, когда и так все ясно. Нам известно, что Павел на троне намеревается придерживаться оборонительной политики.
– Но как же я выйду на этих людей, умных и просвещенных?
– Я уже говорил вам, что надо вращаться в свете. Для начала я назову вам несколько лиц, – он начал перечислять.
– Да разве я запомню? Вы дайте мне список.
– Нет, мой дорогой. Отныне вашей записной книжкой должна стать память.
Но Глафира уже плохо слышала назидания Виля. Две фамилии из перечисленных она запомнила сразу. Капитан Наумов, старый знакомец! Другая фамилия была более интересна – Федор Бакунин. Неужели это тот самый Бакунин – сынок Варенькиного опекуна? Теперь Глафира смотрела на предложенное Виля другими глазами, в этом деле обозначалась ее личная заинтересованность.
– Кстати, Федор Бакунин был на прошлом обеде. Он сидел прямо против вас и отлично пел.
– Это такой красивый, с бровями? – она очертила в воздухе две дуги.
– Ну, разумеется с бровями, – удивился Виль. – Красивый? Не нахожу. Но одет великолепно. Серый камзол от французского портного. Вольные каменщики не одобряют щегольство, но Бакунину все прощают. Он общий любимец. Я хотел облегчить вам задачу и познакомить вас на обеде, но передумал. Этому щеголю не обязательно знать, что мы знакомы.
– Это тот Бакунин, который случит секретарем у Панина?
– Именно. С Никитой Паниным вам тоже не мешает завести знакомство. Это очень разумный молодой человек, европеец по складу ума. Вы найдете с ним общий язык.
– Не найду. Познакомиться с ним мне совершенно не по силам.
– Вы справитесь. Кроме того, у вас будет помошник. Им станет сам Бакунин. Дело в том, что Федор Бакунин игрок и мот. Совсем недавно он разбогател, получив от своего начальника изрядный куш.
Далее последовал рассказ об удивительной и скандальной расточительности Панина. Глафира слушала, раскрыв рот от удивления. Рассказ ее обрадовал. Люди любят сказочные истории о внезапно обретенном богатстве, но Виль тут же ее и разочаровал.
– Я думаю, что при его образе жизни, Бакунин скоро пустит свое богатство по ветру. Если уже не пустил. А мы загодя перекупили его старый вексель на огромную сумму денег. Если вы предъявите этот вексель в нужный момент, я думаю, он будет у вас в руках. Даже если у него будут деньги, мы рассчитываем на его душевную слабость. Человек легко берет в долг, но отдает всегда с большим скрипом. Вот вексель. Ознакомьтесь с ним.
– Я не возьму, – Глафира отодвинула руку Виля.
– Это почему же?
– А если я не смогу предъявить этот вексель Бакунину? Вы сами говорите – огромные деньги.
– Полно ребячиться! Если вексель не понадобится, вы вернете его в Гамбурге Розенбергу. И вот еще…
Далее Глафире был вручен объемистый кошелек.
– Можете не пересчитывать. Здесь пятьсот тридцать рублей.
– Эти деньги я должен буду вручить заговорщикам?
– Нет, это на ваши расходы, – свежо и снисходительно рассмеялся Виль. – Если наше участие в предприятии подтвердиться, мы снабдим верных долгу людей куда более крупной суммой денег.
«Господи, неужели этот простак не потребует у меня даже расписки», – с негодованием подумала Глафира и тут же услышала:
– В подтверждение получения денег и векселя поставьте свою подпись.
Виль вытащил из бокового кармана кареты дорожную чернильницу с пером, положил на колени Глафиры деревянную доску-подставку и развернул сложенную вчетверо бумагу:
– Вот здесь, пожалуйста. Роспись и дата.
– А вот этого я точно делать не буду.
На этот раз Виль не смеялся, лицо его посуровело, в голосе появилась жесткая, почти угрожающая интонация:
– Вы хотите, чтобы я поверил вам на слово?
А, черт с тобой! Глафира взяла перо и быстро, не читая бумагу, начертала дату и две буквы.
– Но здесь только инициалы!
– Я всегда так расписываюсь.
Пошел дождь, меленький, серенький, настырный, запахло сырой землей, конюшней, откуда-то пахнуло банным духом. Фонарщики уже прошли со своими лестницами, и пересекая широкую улицу, Глафира сквозь водное крошево поймала свет фонаря. Карета опять углубилась в проулок, лошади еле плелись, видно, тоже подустали.
– Вот мы где, оказывается, – вдруг оживился Виль. – Весьма кстати. Я узнал! Все сходится, – приговаривал он, внимательно глядя в окно. Потом резко застучал тростью в стенку кареты, призывая кучера остановиться. Лошади встали.
– Запомните этот дом, – продолжал он. – Здесь живет Федор Бакунин. Вот вам и первая подсказка. Вообразите, я узнал этот дом, хотя и был здесь всего один раз. Это было в мой прошлый приезд. Давеча я сам думал нанести Бакунину визит, но потом передумал.
«Желая остаться в стороне, – мысленно кончила за него фразу Глафира. – Хитрый жук, все хочет сделать чужими руками».
– Как же я запомню дом, если даже не знаю, в какой части города мы находимся.
– Сейчас сообразим…
Карета проехала до конца улицы и остановилась. Виль легко выпрыгнул из кареты, приглашая Глафиру следовать за ним.
– Мы только что проехали Литейную перспективу. Теперь, если посмотреть налево, перед вами, пожалуйста, колокольня, русский барочный стиль, похожа на голубятню. Направо пустырь. За ним лачуги голытьбы… Это можете не запоминать, они везде одинаковы. А вот и сам дом: десять окон по фасаду, два этажа, в центре итальянское окно, справа небольшой эркер. Федор Бакунин купил эту усадьбу за бесценок, кто-то там разорился. Дом неказист с виду, но парк великолепен. Подождите-ка… – Он подошел к одноэтажному строению, украшенному металлической доской. – Вот вам, пожалуйста, название улицы на двух языках. По-немецки и по-русски. Теперь вам очень легко будет найти дом Бакунина.
– А вы хорошо знаете Петербург, – заметила Глафира, когда они опять очутились в карете.
– Вы ошибаетесь. Просто у меня хорошая зрительная память. Я не люблю этот город. Мне по сердцу узенькие средневековые улочки, уютные садики при аккуратненьких особнячках. А здесь, что ни дом, то громадина, площади такой величины, словно это поля сражений. И зачем нужны такие широкие улицы, чтобы ветер по ним гулял? А ветер, заметьте, с Ледовитого океана. Б-р-р-р…
– Сейчас здесь, положим, жара.
– В прошлый раз мне посчастливилось посетить Санкт-Петербург в ноябре. Это, я вам скажу, серьезное испытание. От холода не защищает ни одежда, ни карета, ни стены домов. Русские топят печи, как сумасшедшие. Окна запотевают, потом их изнутри и снаружи покрывает иней. Варварская страна. Однако мы отклонились от нашей темы. Обсудим детали.
Они мотались по городу до тех пор, пока Глафира не запомнила на зубок имена восьми «заговорщиков» и некий адрес, как сказал Виль, «для связи». Живущий по этому адресу господин будет высылать сообщения Шлоса в Гамбург. Господин этот, Ганс Берг, безусловно надежен, но это «крайний случай», без нужды к нему не соваться. Глафире очень не понравилось словосочетание «крайный случай». Он таил в себе неведомую опасность, о которой ей и думать не хотелось.
Далее пошла совершенная тарабарщина – шифр. Который Глафира не только не могла запомнить, но и понять была не в состоянии.
– Зачем мне это знать. Пусть ваш Ганс и шифрует необходимый текст.
– Вы не поняли. Ганс Берг только передаточное звено. Он не посвящен в наши дела. Он не должен понимать смысл ваших депеш. В конце концов это опасно.
– Но почему, позвольте вас спросить, вы именно мне поручили выполнение столь ответственной миссии, – уже с раздражением спросила Глафира. – Я ничего не смыслю ни в политике, ни в заговорах. По-моему, вы куда более подходите на эту роль.
– Я совсем не подхожу. Я слишком известен в определенных группах, слишком заметен. А вы выглядите как мальчик, хотя умны не по годам. Кто будет подозревать чистого юношу?
Чтобы объяснить эту странную и неправдоподобную ситуацию – поручение очень молодому человеку столь ответственного задания – надо немного поговорить о немецких масонах. У каждого народа есть свой менталитет, а потому любые общественные организации, будь то масонский орден, тайный клуб якобитов или фашистская ячейка, имеют свой национальный окрас. Никто в XVIII веке, так жарко и искренне не жаждал чуда, как жители разрозненных германских государств. Мистика была разлита у них в крови. Возвышенный романтизм наследовался немцами из опыта их предков. Этому способствовала удивительная по красоте природа, скажем, Баварии, ландшафты которой выглядят как иллюстрация к сказке.
Конечно, в XVIII веке немецкие умы серьезно занимала идея просвещения. Король Пруссии Фридрих Великий был не только блестящим политиком и воином, он был еще образованным человеком, музыкантом и другом Вольтера, но при этом между делом занимал должность гроссмейстера масонского ордена. Вслед за Фридрихом подданные читали умные книги, увлекались философией, чтили рационализм, практицизм и верили в прогресс, но, с другой стороны, это было время самого темного суеверия. Любые мистические игры принимались на веру. Более того, протестантизм казался иногда слишком пресен, душа требовала возвышенного чувства, а эту романтику давали алхимики, астрологи, провидцы, маги и полчища шарлатанов, которые, ни во что не веря, называли себя таковыми. Все жаждали тайны, расшифровки какого-то кода, с помощью которого Господь сотворил мироздание. Но если по-простому, для большинства людей вполне достаточным было сознание, что эта тайна существует. Ее не обязательно было найти, ее надо было искать.
Оккультные знания и провидческие грезы, еврейская каббалистика, гомункулусы, изумрудная скрижаль, друиды и киммерийские тени! Про тамплиеров и розенкрейцеров надо бы рассказать отдельно, но автор заранее просит прощения – я не буду этого делать. Про рыцарей Храма и Розы написано столько книг, что из них можно составить отдельную районную библиотеку. Не хотите идти в библиотеку и знакомиться с каталогом, прочитайте «Маятник Фуко» несравненного Эко. Там написано все, что может заинтересовать любопытного, мистически настроенного человека.
Именно к такому сорту людей принадлежал Виль. Он не преувеличивал, он действительно занимал заметное место в немецком масонстве. Виль и сам занимался алхимией, имел приличную лабораторию, в которой проводил большое количество времени. Поиск света, добра, справедливости и вселенского счастья отлично уживались с желанием получить золото в тигле и разбогатеть. А почему нет? И кому от этого будет плохо?
Генрих Розенберг, который, если и появится на наших страницах, то несколько позднее, принадлежал совсем к другому типу людей. Это был холодный расчетливый ум, при этом склонный к авантюризму. Он замечательно усвоил масонский язык, но при этом повысил в ложе членские взносы и знал счет каждой копейке. Собранные деньги Розенберг отдал в рост под огромные проценты. Считалась, что это делается для ложи, благие дела требуют серьезных затрат. Но Розенберг не хитрил с собой. Он знал, что как только сумма станет значительной, она перекочует в его кошелек и отбудет вместе с хозяином в Америку. А как же иначе? И на новых землях надо заводить масонские ложи!
Еще надо добавить, что со временем Фридрих II совершенно охладел к масонским делам, но старые связи сохранил и теперь использовал братьев каменщиков утилитарно, заставляя их служить в качестве шпионов на благо Пруссии.
В разговоре о выборе кандидата для работы в России Розенберг сболтнул Вилю, что «Шлос умен не по годам», и вообще «я не знаю его истинного возраста». Озабоченный появлением на лице своем вульгарных морщин, Виль выдумал легенду и абсолютно искренне поверил в нее. Омоложенный Шлос тут же вырос в его глазах. Надежда узнать у «вечного юноши» его тайну подкрепила выбор. Кроме того, Шлос уже находился в Петербурге, это помогло избежать лишних трат.
Обещание щедро снабжать заговорщиков золотом было чистой липой. Король Фридрих скуп, у него нет лишних денег. Если дела пойдут хорошо, то он отстегнет, конечно, но не много. Здесь главное расшевелить русских, заставить их поверить, что Европа поддержит. Вексель, которым должно было шантажировать Бакунина, действительно имел место, но в целях сохранности, мало ли что, на руки Шлосу была выдана отлично выполненная копия.
Вы скажете, как наивно было задумано дело, на каком непрочном фундаменте было построено! Но в XVIII веке знали, на каких призрачных и непредсказуемых деяниях иногда строился успех. Виль твердо верил в чудо. Если переворот в России состоится, то это уже не алхимия, а реальные деньги.
Виль расстался с мнимым Шлосом в самом добром настроении, а на следующий день отбыл в на торговом корабле в Гамбург.
