ЭЛИЗАБЕТ ФЕРРАРС
Правосудие в моих руках

Я никогда никого не убивала.

Однажды я взяла правосудие в свои руки, и, если бы дело было пятьдесят лет назад, это могло бы окончиться тем, что, пожалуй, можно назвать убийством, поскольку тогда высшая мера наказания была еще действительно высшей. А послать человека на виселицу, даже если он заслужил это по закону, — это, в определенной степени, тоже убийство. Но то, что называется пожизненным заключением (хотя можно ли в таком случае говорить о жизни?), которое к тому же сокращается до десяти лет за хорошее поведение, — это совсем другое… Совсем другое, поняла я за прошедшие годы.

Восемь лет назад моя бабушка, а вернее, двоюродная бабушка Эмма однажды утром позвонила мне и стала настойчиво упрашивать меня приехать к ней.

— Дороти, дорогуша, я знаю, что ты страшно занята, но может быть, ты выкроишь пару деньков, чтобы съездить к нам в конце недели? — сказала она. — Ты же знаешь, что я болею, правда, и я хочу тебе кое о чем рассказать, до того как… В общем, как можно скорее.

Ее старый скрипучий голос немного дрожал. Ей было восемьдесят шесть, и несколько месяцев назад — так мне сказала моя сестра Марион, которая жила с ней, — у нее случился небольшой инсульт. Учитывая ее возраст, старая женщина поправилась на удивление скоро. После этого она стала более рассеянной, но ее не парализовало, и она все еще могла читать и смотреть телевизор и даже передвигаться по комнате самостоятельно.

Правда, ей пришлось отказаться от готовки, что очень ее огорчало, потому что это было единственным увлечением в ее жизни. Когда-то она даже писала статьи о кулинарии в дамский журнал. Она упорно продолжала заниматься этим, пока не случился инсульт, и с тех пор — к несчастью для Марион, которая и сама могла приготовить совсем недурную картофельную запеканку с мясом и вполне сносно поджарить котлет, — бабушка Эмма превратилась в еще более придирчивого критика и была не так благодарна Марион за все, что она для нее делала, как могла бы.

Если бы тот телефонный звонок был криком о помощи Марион, умоляющей подарить ей хотя бы несколько свободных дней на то, чтобы встретиться с друзьями, сходить в театр и пройтись по лондонским магазинам, он удивил бы меня меньше, чем взволнованное приглашение бабушки.

А волнение в ее голосе нельзя было не заметить. Он звучал даже почти испуганно. «Наверное, инсульт, — подумала я, — сказался на ней сильнее, чем рассказывала Марион, возможно, даже сильнее, чем Марион, которая проводила со старухой так много времени и слишком привыкла к ней, чтобы замечать происходившие с ней постепенные перемены, могла представить». Бабушка Эмма всегда отличалась неустрашимостью натуры, постоянно была чем-то занята и однажды даже баллотировалась в парламент как независимый кандидат. В парламент она не прошла и избирательный залог потеряла, но с тех пор вспоминала об этом как о некоем жизненном опыте, который придал ей ощущение собственной важности. Помимо этого она была богатой, щедрой и любящей родственницей.

— Конечно, я приеду, если вы и правда так хотите меня видеть, — сказала я. — Просто мне сейчас это не очень удобно.

— Прошу тебя, Дороти, пожалуйста! — взмолилась она. — В ближайшую субботу. Сможешь?

Конечно, я могла, если была такая спешка, хотя обычно суббота и воскресенье были для меня рабочими днями. В то время я работала у одного литературного агента и часто брала рукописи домой в пятницу, чтобы посидеть с ними в тиши моей небольшой квартирки в Хэмпстеде. В конторе меня постоянно отвлекали бесконечные звонки, совещания, разговоры с авторами, споры с издателями. А тут я еще немного запустила это дело, и пачка непрочитанных рукописей заметно увеличилась… Нет, если это действительно так важно для бабушки Эммы, рукописям придется подождать.

— Хорошо, — сказала я. — Я буду в субботу утром. Устроит вас?

— Да, да, если не можешь раньше приехать. А может, в пятницу вечером получится?

— Наверное, получится.

— Тогда приезжай в пятницу, к обеду. В конце концов, тут всего час езды от Лондона, а от станции можешь такси взять.

— А Чарльз или Марион не могут меня встретить на машине? По-моему, есть поезд, который отправляется в шесть и в Оксфорд приходит сразу после семи.

— Наверное, могут. Да. Нет. Я не знаю. Я спрошу у них. — Волнение уже поглотило ее.

— Вы об этом Марион еще ничего не говорили? — спросила я.

— Как же я могла, не зная, приедешь ты или нет?

Звучало это разумно, но неожиданно меня охватило неприятное чувство, что со своей усилившейся рассеянностью бабушка Эмма вполне может забыть предупредить о моем приезде сестру, что для нее могло быть неудобным и даже неприятным. Поэтому я попросила бабушку Эмму, если Марион где-то недалеко, позвать ее, чтобы я с ней поговорила, но та торопливо ответила, что ее нет дома и на станции всегда полно такси. Спорить я не стала, подумав, что могу позвонить Марион позже.

Я позвонила ей в тот же вечер, но оказалось, что в этом не было необходимости, потому что бабушка уже сама ей рассказала о моих планах. Однако мне показалось, что Марион была этому не рада.

— Но из-за чего она так разволновалась? — спросила я. — А она ведь очень волнуется, верно?

— Я думаю, она просто вбила себе в голову, что у нее скоро будет второй инсульт, — ответила Марион. — И она хочет повидать тебя, пока это не произошло. Ты всегда у нее в любимчиках была, ты же знаешь.

Я знала это. Марион, которая жила с ней в Оксфорде, всегда делала для бабушки Эммы намного больше, чем я, но в то же время мы обе знали, что я занимала в сердце старухи такое место, к которому Марион никогда не приблизилась бы.

— До пятницы, — сказала я. — И встречать меня не надо, я на такси доберусь.

— Что ты, я обязательно встречу тебя, — сказала она. — Или Чарльз.

Как оказалось, на станции меня встречал Чарльз. Когда-то давным-давно я считала, что Чарльз влюблен в меня, но женился он на Марион. Однако сказалось это исключительно на моем amour propre, сердце мое не пострадало. Внешность у него была самая заурядная: чуть выше среднего роста, худой и заметно сутулый, серые глаза, вытянутое бледное лицо, под шапкой косматых пшеничных волос, которые всегда выглядели скорее так, будто он забыл подстричься, чем как будто он их отпускал. Работал он в университете, читал курс социальной истории и, по отзывам некоторых коллег, был гением, что будет признано всеми, как только, говорили они, он допишет свою книгу.

К сожалению, книга его, похоже, не собиралась продвигаться, и для человека моей профессии, который слишком часто сталкивается с писателями, планирующими дописать свои гениальные творения «когда-нибудь потом», это говорило не в его пользу. И тем не менее я всегда находила его забавным и интересным человеком, хотя и сама не знала почему. Возможно, причиной тому были его манера держаться с осторожной отстраненностью и его упорное нежелание завязывать с кем-то глубокие отношения. И мне представлялось это своего рода вызовом.

— Хорошо, что ты приехала, — сказал он, когда мы отъезжали от станции. — Бедная старушка, похоже, действительно очень хочет тебя видеть. Она решила, что ей уже недолго осталось, и, Богом клянусь, мне это неприятно говорить, но, похоже, она права. Когда это случится, я думаю, люди скажут «отмучилась». Тебе не кажется, что это отвратительное слово?

— Мне Марион не говорила, что она так плоха, — сказала я.

— Я не думаю, что она совсем плоха, но она сама так думает, а это очень важно. Наверное, каждый день, ложась спать, она говорит себе, что завтра может уже не проснуться. «Господи, если мне суждено умереть во сне, прими мою душу» и так далее. Мысли о смерти не покидают ее, и она боится этого.

Но он ошибался. Бабушку Эмму страшила не смерть. То было нечто такое, что мне показалось еще более жутким. Она боялась, что сойдет с ума.

Узнала я это во время первого разговора, когда мы остались одни в ее спальне после обеда, который мы (она, я, Чарльз и Марион) провели вместе в большой и красивой, но несколько неприветливой столовой. В дом, расположенный в Северном Оксфорде на Элуэлл-стрит, которая отходит от Банбери-стрит, мы с Чарльзом приехали в четверть восьмого. Бабушку Эмму мы застали сидящей в гостиной у камина. Она была в симпатичной цветочной кофточке и длинной черной юбке, из-под которой торчали шерстяные тапочки. Тапочки и прислоненная к креслу трость оставались единственными указаниями на то, что она была не так здорова, как прежде, когда я видела ее в последний раз. Она всегда очень гордилась своими ступнями и лодыжками и на людях появлялась исключительно в элегантных туфлях, возможно, итальянских и безумно дорогих.

Но кофточка ее выглядела как новая, точно она недавно обновила гардероб, седые волосы были аккуратно подстрижены, и маленькое морщинистое лицо с острыми чертами и пронзительно-голубыми глазами не имело никаких признаков недавней болезни.

Марион присоединилась к нам ненадолго, но, сославшись на то, что ей нужно навести порядок на кухне, вскоре оставила нас. Мы выпили и поговорили о моей поездке, о недавних морозах, о сумасшедших ценах почти на все, о политике, делая вид, что ничего не происходит.

Мы с Марион были очень похожи внешне, хотя я немного выше ее и на два года старше. Вообще-то я такого же возраста, как Чарльз, которому в то время было сорок. У нас обеих каштановые волосы и карие глаза, овальные лица, которые никто бы не назвал утонченными, длинные тонкие шеи и узкие покатые плечи. Мы обе были стройны и, наверное, могли бы этим как-то пользоваться, да вот ни ее, ни меня природа не наделила вкусом в одежде. Хотя я научилась разбираться в этом немного больше Марион, поняв, что это дает определенное преимущество, если ты работаешь в лондонской конторе, в то время как в Северном Оксфорде это было не так важно. Еще я научилась лучше ее готовить. В тот вечер она накормила нас супом из консервов, ирландским рагу, бисквитом с заварным кремом и растворимым кофе.

Сразу после того, как мы поели, бабушка Эмма извинилась и сказала, что очень устала и будет ложиться, а затем спросила, не хочу ли я подняться к ней и немного поговорить. Я помогла Марион убрать со стола и сложить грязную посуду в посудомойку, потом подождала полчаса и поднялась в спальню бабушки Эммы.

В большой кровати, полулежа на нескольких подушках, она выглядела очень маленькой и сморщенной. На ней была бледно-голубая стеганая пижама, и на коленях у нее лежала книга, хотя я заметила, что на ней нет очков, — читать она не могла. Очки лежали на столике с другой стороны кровати под лампой — единственным источником освещения в комнате. Когда я села рядом с ней, она закрыла книгу и положила ее на столик, потом взяла меня за руку. Маленькие тонкие пальцы впились в запястье почти до боли.

— Дороти, ты догадываешься, зачем я хотела видеть тебя? — спросила она с тревожной ноткой волнения в обычно спокойном, хоть и скрипучем голосе. — Дорогая, по-моему, я схожу с ума.

Я засмеялась (смех мой прозвучал, кажется, немного снисходительно), погладила ее по руке и сказала:

— Бабушка Эмма, вы, наверное, самый здравомыслящий человек из всех, кого я знаю.

Потом я поняла, что она говорит серьезно, и пожалела, что выбрала такой легкомысленный тон.

— Это находит время от времени, — продолжила она так, точно я ничего не говорила. — Я не думаю, что кто-то это заметил. У меня провалы в памяти. Я неожиданно забываю вещи. Бывает, я замечаю, что стою посреди комнаты, но не могу вспомнить, как я там оказалась или куда шла. Я могу начать предложение и к середине запутаться и думать, звучит ли это так же бессмысленно для остальных, как и для меня. А иногда бывает еще хуже. У меня случаются видения… Только вчера я видела бедного Бертрама, он стоял у кровати, показывал на меня пальцем и смеялся. Он бы никогда такого не сделал. Я знала, что это только видение, знала так же точно, как знаю, что ты сейчас сидишь рядом со мной, но я не могла заставить его уйти. — Ее голос сделался чуть взволнованнее. — Дороти, я так боюсь, что они об этом узнают и я стану совсем беспомощной!

Бертрам — ее муж, от которого она унаследовала свое богатство. Он умер от вирусной пневмонии около тридцати лет назад.

— А что страшного, если они узнают? — спросила я. — Они будут заботиться о вас. И вы же не боитесь, что они вас отдадут в какую-нибудь психиатрическую больницу? Сейчас такого не делают. Сейчас необыкновенно сложно определить человека в такое заведение против его воли, даже если он действительно сумасшедший. Но вы же сознаете, что о вас такого никто не скажет. Да и Марион с Чарльзом к вам хорошо относятся, правда?

— Но тут вопрос в деньгах, понимаешь?

Я, хоть и знала, что все в мире в конце концов сводится к деньгам, не сразу сообразила, о чем она говорит.

Она сложила руки на одеяле.

— Дороти, я хочу сделать тебя своим доверенным лицом, чтобы ты занималась моими делами, — сказала она. — Ты согласна?

Я очень удивилась.

— Конечно. Но не лучше было бы назначить Чарльза или Марион?

— Ты не понимаешь, — сказала она. — Нельзя назначать доверенных, если ты не в своем уме. И я боюсь, что если я подожду, то… то… Я уже говорила, мне иногда кажется, будто со мной не все в порядке и что будет еще хуже. Знаешь, было бы лучше, если бы я от того инсульта умерла. Тогда все было бы намного проще. Но если я сейчас не назначу доверенного, потом, когда я перестану понимать, что делаю, все будет намного сложнее, и, если Чарльз и Марион даже и не отправят меня в психушку, они смогут делать со мной все, что захотят. Они упекут меня в какой-нибудь приют, и все будут говорить, как они все время чудесно обо мне заботились. Но они без моих денег не смогут определить меня в действительно хороший приют, где мне будет хорошо и где за мной будут ухаживать. Поэтому я хочу, чтобы мои деньги достались тому, кому я доверяю. Поэтому я и хочу знать наверняка, что это будешь ты.

Не сразу мне удалось ответить.

— Но почему вы не доверяете Чарльзу и Марион? — наконец спросила я.

— Марион не любит меня, — ответила она. — И никогда не любила. Она пришла сюда только потому, что это был способ дать Чарльзу то, что он хочет, — хороший дом. И это ни ему, ни ей ничего не стоило. Но ей скучно, и она хочет вернуться на старую работу.

До того как выйти замуж за Чарльза, Марион несколько лет работала библиотекарем в колледже Святого Ботольфа, и жила она тогда в собственном уютном домике в Камноре.

Бабушка Эмма продолжила:

— Она думает, что сможет обратно устроиться, если не нужно будет за мной ухаживать, так что при первом же удобном случае она от меня отделается. Но даже если бы они получили мои деньги и смогли устроить меня в хорошее место, они наверняка выбрали бы самый дешевый вариант, и тогда мои последние годы, или месяцы, или недели, это уж как получится, будут жалкими.

Думаю, я тогда нахмурилась.

— Тогда скажите, что должна сделать я?

— Первым делом ты должна стать моим доверенным лицом официально, — сказала она. — Тебе нужно будет встретиться с мистером Бейбриджем, это мой адвокат. Конечно, в субботу с утра его на работе не будет, но если ты сегодня вечером позвонишь ему домой и скажешь, что дело срочное, я уверена, что он не откажется завтра заглянуть ко мне. Потом, когда мы все уладим, я хочу, чтобы ты сказала Чарльзу и Марион, что они могут быть свободны, потому что ты собираешься в агентстве нанять для меня сиделку. У меня есть адрес хорошего агентства, они пришлют кого-нибудь, кто будет ходить в магазины, готовить и все остальное. Это, конечно, очень дорого, но я же могу себе это позволить, в конце концов… Тем более что это ненадолго… И тогда я буду… — Она на миг замолчала, а потом негромко произнесла: — Я буду чувствовать себя в безопасности.

Тогда я в первый раз подумала о том, действительно ли она в своем уме и имеет ли право назначать доверенных лиц. Хотя именно тогда мне и надо было начать воспринимать ее серьезно…

— Хорошо, — сказала я. — Если вы действительно этого хотите. Чарльзу и Марион будет немного тяжело вот так остаться без дома, но, я уверена, они смогут найти себе временное жилье, пока не подыщут еще что-нибудь. И первое, что я должна сделать, это позвонить сегодня вечером мистеру Бейбриджу и попросить, чтобы он пришел к вам.

Она кивнула.

— И, пожалуйста, не говори ничего Чарльзу и Марион. Я знаю, ты думаешь, что я неблагодарная, но, поверь… Поверь, Дороти…

Она так и не закончила предложение, и только позже я поняла, что она хотела сказать.

Телефон стоял на столике в прихожей внизу лестницы. Я нашла номер мистера Бейбриджа в лежащей рядом телефонной книге и договорилась, что он придет к бабушке завтра утром в одиннадцать. Я не сказала, для чего она хочет с ним встретиться, только упомянула, что она будет очень благодарна, если он выполнит ее просьбу. Но двери в гостиную, где сидели Марион с Чарльзом, были открыты, и, когда я вошла туда, Чарльз сказал:

— Итак, она хочет изменить завещание.

— Изменить завещание? — сказала я. — Она мне ничего не говорила о завещании.

— Разве не для этого она вызывает Бейбриджа?

— Понятия не имею.

Насколько мне было известно, в своем завещании бабушка Эмма делила все свое имущество поровну между мной и Марион. И вряд ли она стала бы его менять.

— Конечно, если она это сделает, мы всегда можем оспорить его, — продолжил Чарльз. — Я думаю, доктор Саммерс не откажется подтвердить, что состояние ее рассудка не было адекватным для принятия таких решений. А потом мы могли бы… — Тут он посмотрел на меня с обворожительной улыбкой, которая, как мне всегда казалось, делала его в общем-то неинтересное лицо удивительно привлекательным. — Мы могли бы заявить о злоупотреблении влиянием, верно? Имея в виду, что ты так долго сегодня вечером пробыла с ней.

— Все это время, пока я была с ней, она ни разу не упомянула о завещании. Я тоже, — честно сказала я.

— Все равно, с ее рассудком все в порядке, — вступила Марион. — Просто она старая, и вышло так, что не любит нас с тобой, Чарльз. Я не знаю, из-за чего это, но она имеет на это право, верно? Надеюсь, меня никто не считает сумасшедшей только из-за того, что мне не нравятся некоторые люди.

Тут я сказала то, о чем позже пожалела:

— Я не думаю, что с ее разумом что-то не в порядке, но она боится, что это может случиться.

Чарльз взглянул на меня исподлобья.

— В самом деле? Мне это не приходило в голову.

Я вспомнила, как бабушка Эмма говорила о том, что она подозревала, что Чарльз и Марион не замечали ее провалов в памяти и прочих расстройств.

Конечно, я сразу попыталась исправить свою ошибку:

— Ох, я не знаю, наверное, это последствия инсульта. Бабушка сейчас такая беспомощная, ей это так непривычно, и она никак не может с этим смириться.

— И все же, ты думаешь, она боится… — Он недоговорил, и они с Марион обменялись долгими взглядами, заставившими меня подумать, что, вопреки его словам, они все же обсуждали это.

Чувствуя, что подвела бабушку Эмму, я пожелала им спокойной ночи и пошла в свою комнату.

На следующее утро меня разбудила Марион, которая принесла чай на подносе. Когда она поставила его на столик у кровати, я сказала:

— Спасибо, но не стоило беспокоиться.

— Ничего, я всегда делаю это для бабушки Эммы, — ответила она. — Когда встанешь, спускайся вниз, я, скорее всего, буду на кухне.

— Я бы хотела сходить в ванную, — сказала я. — Я никому не помешаю?

— Нет, иди, когда захочешь. — Она собралась уходить.

Я села, переставила поднос себе на колени и сказала:

— Знаешь, Марион, ночью, перед тем как заснуть, я думала о нашем вчерашнем разговоре. Честно, бабушка Эмма мне ничего не говорила насчет изменения завещания. Мне показалось, вы с Чарльзом не поверили, когда я вчера об этом сообщила.

Она пожала плечами, и я отчетливо увидела в ее глазах недоверие. Но она сказала:

— Если она его и изменит, я плакать не буду. Я хочу вернуться на работу. Из меня плохая сиделка, не лучше, чем из тебя. Только тебе повезло, тебя никто не просил бросить работу, чтобы заниматься такими вещами, которыми мне в последнее время приходится заниматься. У тебя всегда было все, что ты хотела.

«Кроме Чарльза, — подумала я, — а когда-то выйти за него замуж мне хотелось больше жизни».

— Но ты же любишь бабушку Эмму, правда? — сказала я. — Она всегда к нам так хорошо относилась.

— Да, конечно, — ответила она с безразличным видом. — Но я не домоседка, понимаешь? Я не умею готовить, и я не умею, как ты, создавать людям настроение, я не душа компании, хотя Чарльзу этого хотелось бы. Заниматься покупками и торчать почти все время в этом большом доме мне ужасно скучно. Но извини, я не хотела начинать ворчать с утра пораньше. Обычно это накапливается во мне за день и выходит, если мне попадается кто-нибудь, кто готов меня выслушать и посочувствовать. Если хочешь, могу тебе порцию позже выделить.

Она вышла, и я услышала ее спускающиеся по лестнице шаги.

Выпив чай, я встала с кровати, надела халат, взяла мочалку и зубную щетку и пошла в ванную.

Я набрала полную ванну, неторопливо помылась, потом лениво легла в теплую воду, думая о том, как странно было узнать, что жизнь Марион, которой я всегда до некоторой степени завидовала, оказалась для нее ловушкой. Я не поверила, что деньги бабушки Эммы были не важны для нее и Чарльза. Если бы это было так, то почему они давно не уехали отсюда, предоставив бабушке Эмме найти себе хорошую сиделку? «Дело в том, — подумала я, — что Марион — из тех людей, которые хотят иметь все, не пожертвовав ничем». Она хотела сохранить брак, хотела вернуться на работу и иметь больше денег, чем могла бы там зарабатывать, хотела жить в роскошном доме…

И в ту самую секунду я услышала крик или вопль, в общем, какой-то жуткий звук, и голос Марион, которая отчетливо и очень громко произнесла: «Не надо! Не надо!»

А потом раздался выстрел.

Я выскочила из ванной, схватила халат и, надевая его, выбежала из ванной в коридор. Окно там было распахнуто, и по моему мокрому телу пробежала дрожь. Дверь в спальню бабушки Эммы была открыта. Я вошла.

Никогда в жизни я не испытывала такого ужаса, как в тот миг, когда вошла в эту комнату. Бабушка Эмма лежала на кровати, половина ее головы была снесена выстрелом. Все ее подушки были залиты кровью. Один ее глаз наполовину вылез из орбиты. В комнате стоял странный запах, который я не смогла определить, потому что никогда раньше не бывала в месте, где только что стреляли из оружия. Револьвер или пистолет, не знаю, что это было, лежал на полу рядом с кроватью, и одна ее рука, свешиваясь с постели, почти касалась его рукоятки. Марион стояла посреди комнаты и кричала.

Возможно, следовало тогда ударить ее по лицу. В книгах пишут, что это лучше всего успокаивает истерику. Но я в ту минуту сама была на грани истерики и, не замечая, что делаю, пыталась справиться со змейкой на халате. Когда я наконец застегнулась, меня всю трясло. Когда я, уже только наполовину голая, наконец хоть как-то пришла в себя, я взяла Марион за плечи и затрясла. К этому времени она даже не кричала, а молча стояла и дрожала.

— Что случилось? — закричала я. — Господи, что случилось?

— Я не смогла остановить ее, — лихорадочно затараторила она. — Я умоляла ее не делать этого, но было слишком поздно. Я закричала: «Не надо!», но она все равно выстрелила. Я видела это, Дороти, я все это видела. Я несла ей чай, зашла в комнату, а она сидит и пистолет к голове прижимает. И она как будто заметила меня, но даже не посмотрела в мою сторону. Просто нажала на курок… А!.. А!..

Я думала, что у нее сейчас опять начнется истерика, но она только отошла на несколько шагов от кровати, опустилась на кресло и закрыла лицо руками.

Я увидела поднос с чаем на столике у кровати, там, куда она его поставила.

— Откуда у нее пистолет? Ты не знаешь? — спросила я.

— Наверное, это один из тех, которые дедушка Бертрам с войны привез, — ответила Марион, не отнимая рук от лица. — Я слышала, как она о них говорила, но не знала, где они хранятся.

— Но почему… Почему она так поступила? Когда мы с ней разговаривали вчера вечером, она… она о другом думала.

Марион опустила руки.

— Она боялась сойти с ума, ты же сама об этом говорила. Наверное, из-за этого она и убила себя.

В эту секунду в комнату вошел Чарльз.

Когда он увидел бабушку Эмму, и кровь, и жуткий выкатившийся глаз, он воскликнул что-то похожее на «Исусе Христе!», но произнесено это было хриплым сдавленным голосом, поэтому слова могли быть другими. Лицо его посерело; повернувшись к Марион, он задал ей точно такие же вопросы, какие только что задала я, и она ответила то же, что и мне, хотя голос ее звучал уже ровнее. Только глаза ее были закрыты, как будто она боялась посмотреть на то, что лежало на кровати.

— Ты правда видела, как она выстрелила в себя? — спросил он. — Ты можешь в этом поклясться?

— Конечно могу… Но зачем мне это делать? — спросила она.

— Потому что будет следствие, и тебе придется это сделать, — ответил он. — Я сейчас позвоню Саммерсу, а потом… Нет смысла откладывать, я позвоню в полицию.

Доктор Саммерс знал бабушку Эмму десять лет. Она относилась к нему с долей недоверия, считая не очень ответственным молодым человеком, хотя ему было уже далеко за пятьдесят и у него было несколько взрослых детей. Она всегда с тоской вспоминала доктора Чартерса, который был почти так же стар, как она. Впрочем, был доктор Саммерс молодым и безответственным или нет, ему не составило труда установить причину смерти.

Марион встала и посмотрела на меня.

— Сходи оденься, — сказала она, и меня поразило, каким спокойным был ее голос. — Скоро здесь будет много людей, так что лучше сделай это сейчас.

Мне это показалось разумным, поэтому я пошла к себе.

Я слышала, как Чарльз спускался по лестнице и как звякал телефон, когда он набирал номер — сначала, наверное, доктора, потом полиции. Через какое-то время, причесываясь перед зеркалом, я почувствовала запах кофе и решила, что Марион, должно быть, тоже спустилась. Я обрадовалась, что она подумала об этом, потому что в ту минуту мне больше всего хотелось выпить чашку крепкого кофе. И все же я не сразу спустилась вниз.

Меня не покидало какое-то смутное тревожное ощущение, что-то, связанное с той комнатой, в которой лежала мертвая бабушка Эмма, что-то такое, что пыталось преобразоваться в мысль, но оставалось бессмысленным.

Дверь спальни оказалась закрытой. Я открыла ее, потихоньку, как будто боясь разбудить её или побеспокоить кого-то другого, кто мог там находиться. Разумеется, там никого не было и все выглядело в точности так, как в прошлый раз, когда я здесь стояла. Но все ли? Почему у меня появилось такое ощущение, будто здесь что-то изменилось?

Не знаю, сколько я там простояла, осматривая комнату, в которой уже чувствовался запах крови, пока вдруг не поняла, что изменилось. Поднос с чаем. Когда я в прошлый раз вбежала сюда и увидела кричащую Марион, поднос стоял на столике. Теперь его там не было. Очевидно, Марион унесла его на кухню, чтобы помыть чайник. Мне показалось странным, что она подумала об этом в такое время, но, с другой стороны, именно в подобных ситуациях люди, бывает, ведут себя очень странно, руководствуясь привычкой. Возможно, Марион даже не осознавала, что делает.

Потом я увидела, что она не унесла поднос на кухню. Он стоял на комоде рядом с дверью.

Насколько я могла судить, больше в комнате ничего не изменилось. Пистолет все еще лежал на ковре рядом с кроватью. Над ним свешивалась мертвая рука бабушки Эммы. Но поднос с маленьким серебряным чайником, молочником, чашкой на блюдце и тарелкой с двумя сухими печеньями загадочным образом переместился со столика на комод. У двери.

Раскрыла эту загадку я довольно скоро, хотя мне показалось, что, думая об этом, я простояла там очень долго: когда я спустилась в кухню, кофе был горячим, а значит, я не могла пробыть в комнате бабушки Эммы больше нескольких минут. В ожидании доктора мы стали пить кофе. Звонок в дверь раздался примерно через четверть часа, и как только доктор увидел тело бабушки Эммы, он сказал:

— Вы, разумеется, вызвали полицию?

— Конечно, — ответил Чарльз.

Потом мы все вместе снова спустились вниз, и Марион налила доктору Саммерсу кофе.

Сделав глоток, он с задумчивым видом произнес:

— Чего-то подобного следовало ожидать. Она прекрасно справилась с инсультом, но я видел ее депрессию, она уже не была, как прежде, неунывающим, полным сил человеком. Но удивительно, что она застрелилась. Я бы понял, если бы она наглоталась тех таблеток, которые я ей прописал. Они безвредны, но если сразу принять большое количество, организм может не выдержать. Вы знали, что у нее был пистолет?

— Да, я говорила об этом сестре, — ответила Марион. — Я думаю, этот пистолет привез мой двоюродный дед с войны. Я слышала, как бабушка упоминала о нем, но не знала, где она его прячет и есть ли к нему патроны. А почему она это сделала… После разговора с сестрой вчера вечером мы поняли, что она очень боялась сойти с ума. Может, она уже была не в себе, хотя мы с мужем каких-то странностей за ней не замечали. Да, у нее всегда было подавленное настроение, но, если с ней заговорить, она всегда отвечала впопад и совершенно разумно.

— Душевнобольные, хотя сейчас их так не принято называть, могут быть очень хитрыми и умеют искусно скрывать свои особенности от окружающих, — сказал доктор. — Но я не думаю, что у следствия возникнут какие-то трудности. Если вы уверены, что ее преследовал такой страх, это, конечно, объясняет ее поступок.

Полиция прибыла через несколько минут.

Главным был мужчина невысокого роста с бесстрастным лицом и в штатской одежде, который представился детективом-инспектором Фоскином. С ним были сержант в форме и констебль. Чарльз и доктор Саммерс отвели всех троих наверх в комнату бабушки Эммы, а мы с Марион остались ждать в гостиной, прислушиваясь к доносящимся сверху звукам. Но после нескольких шагов наступила необыкновенная тишина.

Через какое-то время спустился один из полицейских и направился в прихожую, где стоял телефон. Я подумала, он хочет вызвать «скорую помощь», чтобы они увезли тело, но, оказалось, он звонил в полицейский участок, чтобы вызвать фотографа и какого-то специалиста по отпечаткам пальцев. Я услышала, как судорожно вздохнула Марион. Она стояла, не шевелясь, возле камина, где со вчерашнего дня еще лежали остывшие угли. Женщина, которая убирала в доме, чистила камин и зажигала новый огонь, приходила каждое утро, кроме субботы.

Сержант, который звонил, вошел в гостиную и сказал, что инспектор Фоскин просит нас с Марион подняться наверх и рассказать подробно, что произошло этим утром.

Мы, а за нами сержант поднялись по лестнице и вошли в спальню.

Я услышала, что Марион снова судорожно вздохнула, и меня это не удивило. Поднос с чаем, который до этого стоял на комоде у двери, переместился обратно на столик у кровати, где он и находился, когда я в то утро первый раз вошла в комнату.

Инспектора Фоскина он, похоже, чем-то заинтересовал.

— По словам вашего мужа, — обратился он к Марион, — вы утром обнаружили тело. Вы не могли бы рассказать в точности, как это произошло?

Сначала она молча смотрела на поднос, затем посмотрела на меня, а потом повернулась к инспектору.

— Я вошла, как обычно, примерно без четверти восемь, — стала рассказывать она. — Я принесла бабушке чай, как делаю каждое утро, и увидела, что она приставила к голове пистолет. Кажется, я закричала «Не надо!» или что-то подобное и подбежала к ней. Но она успела нажать на курок. Думаю, что после этого я начала кричать. Я плохо помню, что я делала. Следующее, что я помню, — как сестра трясла меня за плечи и спрашивала, что случилось.

— А поднос, который вы несли? — бесстрастным голосом произнес детектив. — Что вы сделали с ним?

— Поднос, — тупо повторила она, как будто не могла понять, о чем он говорит, хотя все ее внимание устремилось на него, как только мы вошли в спальню. — Не знаю. Наверное, поставила куда-нибудь.

— Сюда, на стол. — Он указал пальцем. — Увидев свою бабушку с пистолетом у виска, вы прошли с подносом через всю комнату, обошли кровать, поставили поднос на столик и только после этого начали кричать. С трудом могу себе такое представить. Если бы вы просто уронили поднос на пол или поставили его на ближайшее подходящее место — например, на вон тот комод у двери, я бы это понял и, вероятно, поверил бы вашему рассказу. Но в данных обстоятельствах я склонен полагать, что это вы нажали на курок, после того как поставили поднос на этот стол.

Взгляд Марион снова встретился с моим. Мне кажется, в ту секунду она не сомневалась, что это я, пока она варила кофе, оделась, зашла в эту комнату и переставила поднос. Думая, что исправила свою ошибку с подносом, она чувствовала себя в безопасности. И может быть, ей действительно удалось бы выйти сухой из воды, если бы она не потеряла самообладание, если бы не набросилась на меня и не попыталась выцарапать мне глаза. Улик против нее в действительности было недостаточно для обвинения.

Но она не была похожа на человека, способного на убийство. Дошло даже до того, что мне пришлось отрицать, что я прикасалась к подносу, и, поскольку я была очень осторожна и постаралась не оставить своих отпечатков, мне поверили. В конце концов после очередного приступа истерических криков Марион сломалась и призналась, что это она убила бабушку Эмму. До самого конца она была уверена в том, что бабушка Эмма собиралась вычеркнуть ее и Чарльза из завещания.

Ее приговорили к пожизненному заключению.

Но, разумеется, пожизненное заключение не означает, что человек проведет в тюрьме буквально всю жизнь. Проходят годы. Мы с Чарльзом уже давно живем вместе, но я не берусь предсказать, что произойдет, когда Марион выйдет из тюрьмы. Мне кажется, что со мной Чарльз счастлив. Я давно бросила работу, и теперь мы живем в старом доме на Элуэлл-стрит. У нас много денег, и мы часто принимаем гостей, чему он очень рад. Но скандал, который разгорелся после убийства, помешал его карьере, и он так и не стал профессором.

Я до сих пор не уверена, был ли он причастен к убийству моей бабушки или вся вина лежит только на Марион, но я и не хочу копать слишком глубоко. Против него она не сказала ни одного слова, хотя, может быть, как его жена, просто не смогла этого сделать. Он всегда утверждал, будто не знал, что было у нее на уме, когда тем утром она ушла наверх готовить чай. И все же порой я ловлю на себе его взгляд, который заставляет меня задуматься о будущем…