Глава 6

Питт проснулся в середине ночи, услышав громкий повторяющийся стук. Едва выбравшись из запутанных снов, он с трудом сообразил, что стучат в парадную дверь. Томас вылез из постели, услышав, что Шарлотта зашевелилась рядом.

– Стучат в дверь, – пробормотал он, протягивая руку к одежде.

Не было никаких оснований надеяться, что это просто кто-то явился к нему с какой-то информацией, которую можно выслушать и снова отправиться спать. Тот, кто стучался столь сильно и непрерывно, явно хотел его куда-то увести. Томас натянул брюки и носки; ботинки остались сушиться перед кухонной плитой. Потом он попытался запихнуть в штаны рубашку, но не справился с этим, потопал вниз, зажег газовую лампу в холле и отпер входную дверь.

От промозглого холода улицы его тут же затрясло, но это было не слишком значительное неудобство по сравнению с видом Мёрдо, его пепельно-бледным лицом и сигнальным фонарем в его руке, который отбрасывал желтоватый свет на камни мостовой и чуть рассеивал туман вокруг. И еще он высвечивал темный силуэт кеба, ожидающего у тротуара, влажные бока запряженной в него лошади и кебмена, закутанного в плащ.

Питт не успел ничего сказать, когда Мёрдо выпалил хриплым голосом:

– Опять пожар! – Констебль забыл добавить «сэр». Он сейчас выглядел очень юным, веснушки были отчетливо видны на его бледной коже. – Дом Эймоса Линдси горит.

– Сильно горит? – спросил Питт, хотя уже все понял.

– Ужасно! – Мёрдо с трудом пытался говорить спокойно. – Никогда ничего подобного не видел – жар чувствуется в ста ярдах, еще на дороге. Смотреть – глаза режет. Боже, как такое можно устроить?!

– Заходите, – быстро сказал Томас. Ночной воздух был очень холоден.

Мёрдо заколебался.

– У меня ботинки в кухне. – Инспектор повернулся и оставил его самому принимать решение. Потом услышал, как щелкнул замок, и Мёрдо на цыпочках прошел следом за ним.

В кухне Питт зажег газ, сел на стул с жесткой спинкой, натянул ботинки и туго их зашнуровал. Мёрдо дошел до плиты и остановился, наслаждаясь исходящим от нее теплом. Его взгляд скользнул по чисто вымытому дереву, по фарфору, сверкающему в шкафу; он уловил запах выстиранного белья, сохнущего на решетке, закрепленной под потолком над его головой. Черты его юного лица невольно немного разгладились.

В дверях появилась Шарлотта в своем домашнем халате. Ее босые ноги не издавали никаких звуков, неслышно ступая по линолеуму.

Питт слабо ей улыбнулся.

– Что стряслось? – спросила она, глянув на Мёрдо, потом снова на мужа.

– Пожар, – односложно ответил Томас.

– Где?

– У Эймоса Линдси. Иди спать, – мягко сказал он. – Простудишься.

Шарлотта стояла с побледневшим лицом. Ее волосы казались темными на плечах и медно-рыжими там, куда падал свет газовой лампы.

– Кто был в доме? – спросила она у Мёрдо.

– Не знаю, мадам. Мы еще ничего не знаем. Ребята пытались вывести слуг, но там такой жар, что волосы вспыхивают… – Он замолк, осознав, что говорит это женщине и что этого вообще не следовало говорить.

– Что-что? – переспросила она.

Констебль выглядел совершенно несчастным и виноватым, так ему было неудобно за свою оплошность. Он посмотрел на Питта, который уже был готов к выходу.

– Брови, мадам, – ответил он жалким голосом, и она поняла, что он слишком шокирован, чтобы прикрываться экивоками.

Томас быстро поцеловал Шарлотту в щеку и подтолкнул к выходу из кухни.

– Иди спать, – повторил он. – Торчать тут и простужаться – от этого никому проку не будет.

– А ты не мог бы мне сообщить… – Тут она поняла, чего просит. Отрядить кого-то, чтобы просто что-то ей сообщить, чтобы просто ее успокоить, унять ее страхи или подтвердить их, когда нужно заниматься совсем другими, срочными делами, было бы бессмысленной тратой времени и сил, а ведь там могут быть раненые и обожженные люди, а то и потерявшие близких, и им требуется помощь. – Извини.

Питт улыбнулся, тут же поняв ее, потом повернулся и вышел вместе с Мёрдо и плотно прикрыл за собой парадную дверь.

– Что известно насчет Шоу? – спросил он, как только они влезли в кеб и тут же поехали. Не было, видимо, никакой необходимости говорить кебмену, куда ехать. Через минуту лошадь сменила рысь на легкий галоп, и ее копыта быстро застучали по камням мостовой, а кеб начало мотать из стороны в сторону, и их теперь здорово бросало от одной его стенки к другой, а еще и друг на друга.

– Не знаю, сэр, пока невозможно сказать. Дом превратился в сущий ад. Мы его вообще не видели – кажется, дело плохо.

– А Линдси?

– Его тоже никто не видел.

– Боже ты мой, ну и каша! – произнес Питт себе под нос, когда кеб, мотаясь, завернул за угол. Внешние колеса на секунду зависли в воздухе, после чего с грохотом опустились обратно на мостовую. Удар был такой силы, что их обоих здорово тряхнуло.

Путь в Хайгейт был долгий и трудный, и они больше не разговаривали. Да и говорить-то было нечего; каждый углубился в собственные мысли, дал волю собственному воображению, представляя себе огненную печь, к которой они приближались, а еще вспоминая обгоревшее тело Клеменси Шоу, когда его выносили совсем недавно из других обугленных развалин.

Красное зарево они увидели издалека сквозь окошко кеба, как только экипаж завернул за угол Кентиш-Таун-роуд и выехали на Хайгейт-роуд. На Хайгейт-райз лошадь резко встала, кебби соскочил на землю и отворил дверцу.

– Я не могу заставить ее идти дальше!

Питт выбрался наружу, и на него тотчас же навалилась волна жара, окутав его удушающим, ядовитым, ревущим и полным сажи облаком. Все небо казалось красным, и в него уходил яркий огненный столб. Искры сыпались вокруг дождем, разлетаясь в воздухе; белые и желтые, они взлетали вверх на сотни футов, потом падали вниз, дотлевая на лету. Улица была заполнена пожарными насосами, лошади бились и ржали в ужасе, когда рядом с ними падали горящие обломки. Люди сдерживали их, пытались успокоить. Вокруг царила полная неразбериха. На земле лежали пожарные шланги, подсоединенные к Хайгейтским прудам; люди бегали с кожаными ведрами, полными воды, передавали их по цепочке, но все, чего им удавалось добиться, это только защитить ближайшие соседние дома. Дом Линдси уже ничто не могло спасти. Питт и Мёрдо остановились на дороге, и тут огромная часть верхнего этажа обвалилась и с жутким грохотом рухнула вниз. За ней начали один за другим падать и разбиваться о землю балки и стропила, и вверх футов на пятьдесят с ревом и грохотом рванула гигантская вспышка пламени; жар от нее заставил полицейских отскочить назад, на противоположный тротуар, за живую изгородь, хотя они стояли достаточно далеко от горящего дома.

Одна из лошадей пожарных дико заржала, когда ей поперек спины упала горящая доска, и воздух немедленно наполнился запахом паленой шерсти и плоти. Лошадь рванулась вперед, вырвав вожжи из рук пожарного. Другой пожарный так быстро, что никто не успел подумать, схватил ведро с водой и выплеснул его на спину животному, погасив одним движением и огонь, и боль.

Питт бросился вперед и схватил лошадь под уздцы, повиснув на ней всем своим весом, та задрожала и встала. Мёрдо, который вырос на ферме, снял пальто, обмакнул его в другое ведро с водой, набросил на спину животного и крепко прижал.

Брандмейстер уже шел к Питту. Его лицо было все в полосах сажи; только глаза просвечивали сквозь эту маску, покрасневшие и полные отчаяния. Брови у него обгорели, а под черной пленкой на лице виднелись жуткие красные рубцы и ожоги. Одежда его была порвана, пропитана водой и перепачкана так, что невозможно было определить, какой она была раньше.

– Слуг мы вытащили! – выкрикнул брандмейстер, и его тут же одолел такой приступ кашля, что он с трудом сумел с ним справиться.

Он махнул им рукой, чтобы отошли еще подальше, и полицейские последовали за ним, пока не нашли место, где ощущалась хоть какая-то ночная прохлада, уменьшающая наплывы жара и горелой вони, а рев пламени, грохот рушащихся стен и треск горящего дерева были менее слышны. Лицо пожарного осунулось, он выглядел измученным; его снедали не только горестные мысли, но и понимание того, что он ничего не успел и не смог сделать.

– Ни того, ни другого джентльмена мы не обнаружили! – Не было смысла добавлять, что теперь на это уже нет никакой надежды, это было и так всем ясно. В таком чудовищном пожаре не мог выжить никто.

Питт хорошо это понимал, и тем не менее слышать это от человека, говорившего на основании многолетнего опыта, бесконечных надежд и борьбы, заставило его ощутить внутри себя некую зияющую пустоту, что стало для него полной неожиданностью. Он только сейчас понял, как привлекал его доктор Шоу, даже при том, что Томас не забывал о версии, что именно доктор убил Клеменси Шоу. Или, возможно, он принимал эту версию только умом, но, по его внутреннему суждению, это было невозможно. А что до Эймоса Линдси, то в отношении него вообще не было никаких подозрений, один лишь интерес и некоторое теплое чувство, поскольку он был знаком с Зенобией Ганн. А теперь осталось только чувство острой боли от этой потери. Злость и гнев появятся позже, когда рана хоть немного заживет.

Питт повернулся к Мёрдо и увидел, как тот потрясен и несчастен. Он был молод, убийства еще не стали для него привычным явлением, так же как и внезапные трагические утраты. Томас взял его за руку.

– Перестаньте, – тихо сказал он. – Нам не удалось это предотвратить, но нужно поймать его до того, как он проделает это еще раз. Или ее, – добавил он. – Это могла быть и женщина.

Мёрдо все еще не мог прийти в себя.

– Какая женщина способна на такое?! – Он махнул рукой назад, но оборачиваться не стал.

– Женщины ничуть не менее мужчин способны на страсть и ненависть, – ответил инспектор. – И на насильственные действия, если у них есть соответствующие средства.

– О нет, сэр!.. – инстинктивно начал возражать Мёрдо.

Аргументы ему давали его собственные воспоминания. Острый язычок – да, конечно; или, может быть, пощечина; несомненно, жадность, иногда; а еще холодность, сварливость, стремление всегда командовать и все критиковать; и поразительная, лишающая дара речи нечестность и несправедливость. Но насилие, да еще вот такое…

На Питта тоже нахлынули воспоминания, и он заговорил снова.

– Некоторые из самых гнусных убийств, которые мне приходилось расследовать, были совершены женщинами. И некоторых из них я очень хорошо понимал – когда узнавал, почему они на это пошли, – и жалел. Мы еще так мало знаем об этом деле – нам неизвестны реальные причины и страсти, разыгравшиеся под поверхностью…

– Нам известно, что у Уорлингэмов полным-полно денег, и у старого Латтеруорта тоже. – Мёрдо старался собрать в памяти все, что ему удалось узнать. – Мы знаем… мы знаем, что Паскоу и Далгетти ненавидят друг друга, хотя какое это имеет отношение к гибели миссис Шоу… – Он замолчал, пытаясь вспомнить что-нибудь более важное. – Мы знаем, что Линдси писал статьи и эссе о фабианском социализме, хотя это тоже не имеет отношения к миссис Шоу. Но доктор эти идеи поддерживал.

– Нет, вряд ли то были чувства и страсти, чтобы устроить погребальный костер вроде этого, – горько сказал Питт. – Нет, Мёрдо. Мы не слишком много знаем. Однако, клянусь Господом, мы все выясним! – Он развернулся и пошел обратно к брандмейстеру, который сейчас распределял своих людей, направляя их на защиту соседних домов. – У вас уже есть какие-то соображения? Пожар начался таким же образом, как и в прошлый раз?

Брандмейстер повернул к нему свое перемазанное и несчастное лицо.

– Вероятно. Очень уж быстро все занялось. Нас уведомили двое – один заметил огонь с улицы спереди дома, вон оттуда, со стороны городка, а второй – с подножия холма, сзади, со стороны Холли-Виллидж. Значит, он возник сразу в двух местах. А если судить по скорости его распространения, то, думаю, мест возгорания было больше.

– Но вы же вывели слуг? Как? Почему не Линдси и Шоу? Или горели только хозяйские помещения?

– Да, так оно и было. Хотя к тому времени, когда мы сюда приехали, огонь уже охватил почти весь дом. У меня один пожарный здорово обгорел, а другой сломал ногу, вытаскивая оттуда слуг.

– А где они сейчас?

– Не знаю. Один малый носился тут вокруг в ночной рубашке и рясе, пытался помочь, да только мешался под ногами. Добрый самаритянин, надо полагать, только всем мешал. С ним была женщина, она действовала более разумно. Потом еще одна пара появилась, вон оттуда, оба в белом, смотрелись как привидения – но они притащили одеяла. Я слишком занят был, чтоб смотреть за ними, – вывели, значит, теперь в безопасности. Я лучше завтра на ваши вопросы отвечу…

– А лошадь вы вывели? – Питт и сам не знал, почему задал этот вопрос, разве что в памяти всплыла картина перепуганных животных – давно это было, в его юности.

– Лошадь? – переспросил брандмейстер, нахмурившись. – Какую лошадь?

– Лошадь доктора, которая возила его двуколку.

– Чарли! – заорал брандмейстер, обращаясь к промокшему насквозь и перепачканному грязью пожарному, проходившему, сильно хромая, в нескольких шагах от них. – Чарли!

– Да, сэр? – Чарли остановился, потом подошел к ним. Брови у него были сожжены, глаза покраснели, он был здорово вымотан.

– Ты был там, сзади, – ты лошадь вывел?

– Не было там никакой лошади, сэр. Я специально глядел. Нельзя ж было допустить, чтоб животное погорело.

– Да нет же, была там лошадь! – возразил Питт. – У доктора Шоу имеется двуколка, он на ней на вызовы ездит…

– И двуколки там не было, сэр. – Чарли был непреклонен. – Конюшня была еще цела, когда я туда добрался. Ни лошади, ни двуколки. Или их держали где-то в другом месте, или он уехал.

Уехал! Может, доктора Шоу и на самом деле здесь вообще не было и в пожар он и на сей раз не угодил? И в этом огненном аду погиб один только Эймос Линдси?

Кто может сказать? И кого спросить? Томас повернулся обратно к пылающему в ночи пожару, ко все еще громко потрескивающим обломкам и искрам, к ревущему пламени. В дальнем конце тесной толпы – повозок с насосами, лошадей, множества ведер с водой, лестниц, усталых и обгоревших людей – он заметил две темные фигуры, Джозайю и Пруденс Хэтч; они стояли чуть поодаль друг от друга, сгорбленные, погруженные каждый в свои горестные переживания. Фигура в рясе – Клитридж, конечно, – металась поодаль, ряса развевалась, в вытянутой руке – фляжка с водой; Лелли тем временем заворачивала в одеяло совсем юную девушку, кухонную служанку, которую так сильно трясло, что Питту было это видно даже во всей этой суете и дыму. Лакей Линдси – тот, с прилизанными волосами, – стоял один, совершенно ошеломленный, словно человек, заснувший стоя.

Томас обошел это скопление лошадей и ведер и еще работающих пожарных и направился в другой конец толпы. Он был уже на противоположном тротуаре, когда услышал стук копыт. Инспектор автоматически оглянулся в ту сторону, к центру Хайгейта, желая увидеть, кто это приехал. Больше пожарных насосов здесь уже не требовалось, к тому же никакого звона колоколов слышно не было.

Это была двуколка; лошадь шла почти галопом, колеса бешено вертелись и подскакивали при такой быстрой, отчаянной езде. Питт сразу понял, что это доктор Шоу, еще до того, как разглядел его, и почувствовал огромное облегчение, за которым, правда, сразу же последовали мрачные раздумья. Если Шоу остался жив, значит, по-прежнему вполне возможно, что именно он устроил эти два пожара: первый – чтобы убить Клеменси, второй – чтобы прикончить Линдси. Но почему именно его? Может быть, за те несколько дней, пока он оставался в доме Линдси, Шоу каким-то образом выдал себя – неудачной фразой, случайным словом, даже, возможно, чем-то невысказанным, когда оно должно было прозвучать? Мысль была болезненно-горькая, но если по-честному, ее нельзя было отринуть прямо с порога.

– Питт! – Шоу чуть не свалился с подножки двуколки, он даже не подумал о том, чтобы привязать лошадь, оставив ту идти куда вздумается. Он схватил Томаса за руку, едва не сбив его с ног. – Питт! Бога ради, что тут произошло? Где Эймос? Где слуги? – Лицо у него было такое несчастное и мрачное, что было просто невозможно ему не посочувствовать.

Инспектор протянул руку и поддержал его.

– Со слугами все в порядке. А вот Линдси, боюсь, оттуда не вытащили. Мне очень жаль.

– Нет! Нет! – хриплый выкрик вырвался из глотки Шоу, и он бросился вперед, налетая на людей, расталкивая их в своем стремительном рывке прямо к ревущему пламени.

После секундной задержки Томас бросился за ним, перепрыгнув через шланг и случайно задев пожарного, который отлетел в сторону. Шоу он поймал совсем близко от горящего дома, где стоял невыносимый жар, а рев пламени оглушал, словно слышался со всех сторон; схватил доктора, сбил его с ног, повалил на землю.

– Вы ничего там не сможете сделать! – крикнул он, перекрывая рев и грохот. – Вы только погибнете!

Шоу закашлялся и попытался встать на ноги.

– Но там же Эймос! – Он был близок к истерике. – Я должен… – Тут он замолчал, уперев руки в колени, и уставился в пламя. До него наконец дошло, что его попытка совершенно ничего не даст. И что-то у него внутри сломалось; он уже не сопротивлялся, когда Питт поставил его на ноги и мягко сказал:

– Давайте отойдем, не то вы обгорите.

– Что? – Шоу, по-прежнему не отрываясь, смотрел на бушующее пламя. Они стояли так близко к нему, что жар жег им лица, а яркость огня заставляла щуриться, но он, кажется, едва ощущал и понимал это.

– Пошли назад! – крикнул Томас, когда рядом с грохотом и в снопе искр упала горящая балка. Более не раздумывая, он ухватил Шоу за руку и потащил прочь, словно это было испуганное животное. В первый момент инспектор испугался, что доктор вот-вот упадет, но тот все же наконец подчинился ему и, шатаясь и спотыкаясь, пошел, не заботясь, ушибся он или нет.

Питт хотел сказать ему что-то утешительное, но что можно было сказать? Эймос Линдси был мертв – единственный, кажется, человек, который понимал Шоу и кого не оскорбляли его резкости и колкости, кто видел за словами доктора незаурядный ум и добрые намерения. Это была уже вторая ужасная утрата для Шоу менее чем за две недели. В такой ситуации невозможно было отыскать слова, которые не звучали бы глупо, бессмысленно и даже оскорбительно; любые выражения могли лишь выдать полную неспособность хотя бы отчасти понять его боль. Молчание, по крайней мере, ничем не могло повредить, но Питт все равно чувствовал себя бессильным, неспособным справиться с положением.

Клитридж, спотыкаясь, уже пробирался к ним; на его лице были написаны решимость и отчаянный ужас. Он явно не имел ни малейшего представления, что следует сейчас сказать и что сделать, разве что никоим образом не желал уклоняться от исполнения своих пастырских обязанностей. Но в последний момент его выручило дальнейшее развитие событий. Лошадь, запряженная в двуколку, испугалась, когда рядом упали какие-то горящие обломки, отпрыгнула в сторону и рванула прочь.

Это, по крайней мере, Клитридж мог понять. Он покинул Шоу, для которого ничего не мог сделать и горе которого ужасало и смущало его, бросился к лошади, ухватился за вожжи возле самой ее морды и повис на них всем своим значительным весом, не давая ей вырваться.

– Тихо! Стоять! Спокойно! Все в порядке, не надо бояться, моя девочка. Стой на месте! – И – вот чудо-то! – на сей раз добился полного успеха. Животное замерло на месте и больше не дергалось, только все дрожало и закатывало глаза. – Спокойно, – еще раз повторил он с облегчением и повел лошадь через улицу, подальше от ревущего пламени и подальше от Шоу.

– А слуги как? – наконец заговорил доктор. Он развернулся на каблуках и чуть покачнулся. – Что со слугами? Где они? Они не пострадали?

– Не слишком серьезно, – ответил Питт. – С ними все в порядке.

Клитридж еще находился через дорогу от них, возле лошади и двуколки, отводя их подальше, но теперь к ним направлялся Олифант, младший священник. Его юное лицо было освещено пламенем пожара, фигура казалась какой-то дурацкой в пальто, которое было ему слишком велико в плечах. Он остановился перед ними и заговорил тихо и уверенно:

– Доктор Шоу, я снимаю комнату у миссис Тернер на Уэст-Хилл. У нее есть еще свободные комнаты, и вы можете переехать туда на сколь угодно долгое время. Здесь вы ничем и никому не можете помочь, и я думаю, что чашечка крепкого чаю, горячая ванна, а потом добрый сон помогут вам в преддверии завтрашнего дня.

Шоу открыл было рот, собираясь возразить, но понял, что слова Олифанта вовсе не свидетельство поспешного желания как-то его утешить. Это было предложение практической помощи, оно напомнило ему, что завтра будет новый день, так что независимо от боли и шока, которые он сейчас испытывает, у него остаются долг и обязанности, а также и другие вещи, которые следует делать, которые будут необходимы и полезны, будут иметь смысл и значение.

– Я… – Он старался подойти к делу практически. – У меня… ничего нет… не осталось. Все пропало… опять…

– Конечно, – согласно кивнул Олифант. – У меня найдется для вас лишняя ночная рубашка, а также бритва, мыло и чистая сорочка. Все, что у меня имеется, в вашем распоряжении.

Шоу еще пытался удержаться в настоящем, как будто что-то еще можно было вернуть, избавиться от ужаса, который так и останется теперь при нем, если он сейчас отсюда уедет. У него, кажется, было такое ощущение, что если он со всем этим смирится, то оно станет действительностью. Питту это чувство было знакомо – иррациональное, но такое сильное, что удерживает человека на месте трагедии, потому что уйти оттуда будет означать ее признание, позволит ей стать реальностью.

– Слуги, – снова повторил Шоу. – Как быть с ними? Где они будут ночевать? Я должен… – Он пытался найти какой-то выход из положения, отчаянно старался придумать, чем можно помочь, и ничего не мог сообразить.

Олифант кивнул. Его лицо было красным в отблесках пламени, но голос звучал ровно:

– Мэри и миссис Уиггинс побудут у мистера и миссис Хэтч, а Джонс – у мистера Клитриджа.

Шоу посмотрел на него. Мимо прошли двое пожарных, поддерживая третьего.

– Утром будем искать им новое пристанище. – Олифант протянул руку. – Рядом полно людей, творящих добро и оказывающих реальную помощь, людей хорошо подготовленных и умелых. Так что не беспокойтесь. Они напуганы, но не пострадали. Им нужно выспаться и заручиться обещанием, что их не выставят на улицу.

Шоу недоверчиво уставился на него.

– Идемте, – повторил Олифант. – Здесь вы ничем не поможете…

– Но я не могу просто… просто уйти! – протестующе воскликнул Шоу. – Мой друг остался в этом… – Он беспомощно уставился в огонь, который теперь стал красным и потихоньку угасал, когда остатки деревянных перекрытий завалились внутрь, а за ними последовала кирпичная кладка. Он искал подходящие слова, хотел как-то объясниться, выразить тот водоворот эмоций, что бушевал у него в душе, – и не мог их найти. По лицу его текли слезы, смывая копоть. Руки были судорожно сжаты в кулаки, и он подергивал ими, словно все еще отчаянно хотел куда-то бежать, но не знал, куда и зачем.

– Можете уезжать, – продолжал настаивать Олифант. – Здесь уже никого не осталось, кому нужна помощь; но завтра вы снова понадобитесь людям – больным, испуганным людям, которые верят, что вы будете на месте и поможете им своими знаниями.

Шоу смотрел на него, и выражение ужаса на его лице постепенно сменялось замешательством и удивлением. В конце концов, не сказав ни слова, он послушно последовал за Олифантом, медленно переставляя ноги, словно был ранен и полностью, до боли вымотан.

Питт смотрел ему вслед и ощущал в душе странную смесь эмоций: жалость к доктору, сочувствие его горю и той страшной боли, которую тот явно сейчас испытывал, ярость по поводу бессмысленности всего этого и некую злость, потому что не знал, кого во всем этом винить, кого оберегать и за кем охотиться, чтобы поймать и наказать. Ощущение было такое, как будто где-то у него внутри поставили плотину и на нее давят накопившиеся проблемы, давят больно, готовые прорваться и вылиться в какое-нибудь нетрудное и мощное действие, – но никак не прорываются и не выливаются.

В горящем здании снова что-то рухнуло, выбросив тучу искр, – обвалилась еще одна стена. Пожарные что-то кричали друг другу.

В конце концов он ушел оттуда, вернулся по собственным следам и стал высматривать Мёрдо, а потом принялся за опрос несчастных свидетелей и ближайших соседей в надежде узнать, не видел или не слышал ли кто-то из них чего-то подозрительного перед тем, как вспыхнул пожар, кого-нибудь, кто торчал бы поблизости от дома Линдси; может, какой-то проблеск огня или какое-то движение.

Мёрдо был здорово поражен смятением собственных чувств по поводу того, что ему предстояло сопутствовать Питту во время визита к Латтеруортам. Помимо жара от продолжавшего пылать дома, у него еще и пощипывало кожу лица там, где она была немного обожжена. Глаза тоже щипало, из них текли слезы от едкого дыма, даже горло от него побаливало, а на руке красовался большой и болезненный ожог, куда угодил горящий уголек. Зато сам он замерз, так что, даже закутавшись в пальто, которое где-то нашел для него Олифант, весь дрожал и ежился от холода.

Констебль вспомнил, каким огромным и темным выглядит сейчас дом Латтеруортов, какие там роскошные интерьеры, ковры, картины, бархатные портьеры, стянутые изящными шнурами и ниспадающие волной на пол, как непомерно длинные юбки. Такую роскошь он видел только однажды, у Уорлингэмов, но их дом был гораздо более старый и в некоторых местах уже довольно обветшалый и обшарпанный. А дом Латтеруортов был совсем новенький.

Но еще острее в его памяти – отчего Мёрдо еще сильнее сцепил пальцы, совсем забыв про ожог, – было воспоминание о Флоре Латтеруорт с ее огромными темными глазами, с такой очень прямой и гордой посадкой головы и высоко поднятым подбородком. Особое внимание констебль тогда обратил на ее руки; он всегда внимательно смотрел на руки разных людей, а у нее были самые красивые, какие он когда-либо видел, – тонкие, изящные, с длинными узкими пальцами и великолепными ногтями; не толстые и неумело-бесполезные, как у большинства леди из высшего общества, – например, у сестер Уорлингэм.

Чем больше Мёрдо думал о Флоре, тем легче ступал по промерзшему тротуару и тем сильнее бунтовал его желудок при мысли о том, что вот сейчас Питт постучится в парадную дверь, украшенную бронзовой львиной мордой, и перебудит весь дом, заставит злобного и полного ненависти лакея открыть им дверь и впустить внутрь, и они будут стоять там, и с них на чистый ковер будет капать грязная вода, пока сам Латтеруорт не проснется и не спустится вниз. После чего Питт станет назойливо задавать ему разные вопросы, в конечном итоге совершенно бессмысленные и в любом случае вполне могущие подождать и до утра.

Они уже поднялись на крыльцо, когда Мёрдо наконец заговорил.

– Может, будет лучше подождать до утра? – запыхавшись, спросил он.

Констебль все еще немного опасался Питта. Временами он им восхищался, но иногда его раздирали противоречия, верность товарищам по участку, этакое местническое чувство – глубокое, полностью оправдывающее недовольство коллег и их злость, что их вроде бы недооценили и обошли. Но бо́льшую часть времени он был поглощен неудержимым стремлением раскрыть это дело и думал только о том, как помочь в расследовании, как дополнить то, что им уже известно. Он уже начинал уважать терпение Питта и его умение наблюдать и все замечать. Некоторые его умозаключения были такими, до каких сам Мёрдо ни за что бы не додумался. Он так и не понял, каким образом инспектор догадался о том, что произошло между Паскоу и Далгетти, – пока Питт вполне открыто не передал ему рассказ своей жены о ее посещении поминального обеда и не сообщил ему обо всех ее впечатлениях. В этот момент Мёрдо перестал испытывать к инспектору с Боу-стрит какую-либо неприязнь; невозможно не уважать человека, столь откровенно рассказывающего о своих наблюдениях и выводах. Он ведь легко мог изобразить высокомудрого и всезнающего, а Мёрдо знавал многих, кто так и поступил бы.

Питту не нужно было отвечать – потому что Мёрдо и сам отлично понимал, что лучше это сделать именно сейчас, и еще потому, что входная дверь распахнулась настежь, едва Томас успел постучать. В освещенном холле стоял сам Альфред Латтуруорт, наспех, но полностью одетый. Лишь отсутствие галстука и не подходящие друг к другу пиджак и брюки свидетельствовали о том, что он одевался впопыхах. Вероятно, он был одним из тех многих, кто толпился рядом с пожаром – обеспокоенных, любопытствующих, желающих помочь, озабоченных – или же просто желающих досмотреть все до конца.

– Дом Линдси. – Латтеруорт выпалил это скорее как утверждение, нежели как вопрос. – Бедняга! Хорош’ был человек. А что насчет Шоу? Его на эт’ раз достали?

– Вы считаете, что идет охота за Шоу, сэр? – Питт вошел внутрь, Мёрдо последовал за ним.

Латтеруорт закрыл за ними дверь.

– Вы чё, дураком меня считаете, а? За кем еще они, по-вашему, охотятся? Сперва эт’ был его собственный дом, теперь дом Линдси… Не стойте тут. Лучш’ проходите внутрь, хотя я вряд ли чего могу вам рассказать. – Его северный акцент был сейчас слышен более явственно – он здорово волновался. – Если б я кого-т’ видел, вам не пришлось бы миня разыскивать, я б и сам к вам заявился.

Питт проследовал за ним, Мёрдо шел на шаг позади. В гостиной было холодно, угли в камине уже погасли и почернели, но возле него стояла Флора. Она также была полностью одета – в сером, теплом зимнем домашнем платье, ее лицо было бледно, а волосы убраны назад и повязаны шелковым платком. Мёрдо вдруг почувствовал себя ужасно неловко; он никак не мог куда-нибудь пристроить собственные ноги, не знал и куда девать грязные, обожженные руки.

– Добрый вечер, инспектор. – Девушка вежливо кивнула Питту, потом Мёрдо и даже, кажется, чуть улыбнулась. – Добрый вечер, констебль Мёрдо.

Она даже запомнила его имя! У него аж сердце подпрыгнуло. И она ему улыбнулась, не так ли?

– Добрый вечер, мисс Латтеруорт. – Его голос звучал хрипло, в конце он даже дал петуха.

– Чем мы можем вам помочь, инспектор? – Флора снова повернулась к Питту. – Может, кому-то нужен… кров? – Ее глаза умоляли его ответить на вопрос, который она так и не задала.

Мёрдо набрал воздуху, чтобы ей ответить, но Томас успел раньше, так что констебль остался стоять с открытым ртом.

– Ваш отец считает, что пожар был организован преднамеренно, с целью убить доктора Шоу. – Он внимательно наблюдал за нею, дожидаясь ее реакции.

Мёрдо пришел в ярость. Он видел, как ее лицо лишилось последних остатков какого-либо цвета, и уже был готов броситься вперед и подхватить ее, если она начнет падать, но не осмелился. В этот момент он ненавидел инспектора за подобную жестокость, да и Латтеруорта тоже – за то, что тот ее не защитил, а ведь это его прямая обязанность и преимущественное право.

Флора прикусила губу, унимая дрожь, глаза наполнились слезами. И она отвернулась, чтобы их скрыть.

– Не над’ по нем плакать, девочка, – мягко сказал Латтеруорт. – Он тебе ни подходил. Да и своей бедной жене тож’. Он был жадный и честолюбивый человек, ни понимающий, что хорошо и что плохо. Поплачь лучш’ по бедному Эймосу Линдси. Хороший был малый, по-своему хороший. Туповат и грубоват немного, но ничего страшного. Не надо реветь. – Он повернулся к Питту. – А вы могли б получше выбирать время для своих визитов и свои выражения! Болван неуклюжий!

Мёрдо страшно возмутился и никак не мог решить, что делать. Предложить ей носовой платок? Утром он был вполне чистый, как всегда по утрам, но сейчас он наверняка ужасно воняет дымом; и не сочтет ли она его слишком нахальным, слишком много себе позволяющим?

У Флоры тряслись плечи, она беззвучно рыдала и выглядела такой убитой, что была похожа на смертельно обиженного ребенка.

Констебль не мог больше этого выносить. Он достал из кармана платок, выронив при этом ключи и карандаш, подошел к девушке и протянул руку, чтобы ей его передать. Ему уже было наплевать, что может подумать Питт и какую детективную стратегию он осуществляет. И еще он сейчас ненавидел Шоу – это было совершенно новое чувство, какого никогда раньше не испытывал, потому что Флора так оплакивала доктора, что просто сердце разрывалось.

– Он не погиб, мисс, – тупо сказал он. – Он был на вызове, а теперь ужасно расстроен. Но он никак не пострадал. Мистер Олифант, младший священник, забрал его к себе, он там переночует. Пожалуйста, не плачьте так…

У Латтеруорта даже лицо потемнело от гнева.

– Вы же сказали, что он погиб! – Он резко повернулся, сверля Питта осуждающим взглядом.

– Нет, мистер Латтеруорт, – возразил Питт. – Вы сами пришли к такому выводу. Мне очень жаль это сообщать, но погиб мистер Линдси. А доктор Шоу в полном порядке.

– Опять был на вызове? – Латтеруорт уставился на дочь. Брови у него нахмурились, рот плотно сжался. – Готов спорить, что эт’ прохвост сам чиркнул спичкой!

Флора резко дернулась, выпрямившись. Все лицо у нее было залито слезами. Пальцы судорожно сжимали платок Мёрдо, но теперь ее глаза сверкали от гнева.

– Ужасно так думать, и ты не имеешь никакого права даже думать такое, не говоря уж о том, чтобы произносить это вслух. Это совершенно безответственно!

– Ох, и ты, канешна, хорошо знаешь, что эт’ такое, ответственность, девочка моя, – ядовито заметил Латтеруорт, не обращая никакого внимания на Питта и Мёрдо. Его лицо налилось красным, голос звенел от обуревавших его эмоций. – Таскаисси к нему в любое время дня и ночи, ток’ чтоб его увидить, воображаишь, что я ничего не знаю… Да все я знаю, клянусь богом! И весь Хайгейт знаит! И сплетничаит про эт’ за чашечкой чаю, как будто ты какая-то дешевая шлюха…

Мёрдо, услышав это слово, ахнул, как будто его ударили в живот. Он бы скорее позволил какому-нибудь вору или пьянице нанести ему целую дюжину ударов, чем слышать это обвинение в адрес Флоры. Будь на месте Латтеруорта кто-нибудь другой, он бы тут же сбил его с ног – но тут он был бессилен.

– …и я дажи никак не могу назвать их лжецами! – Латтеруорт задыхался от бессильной ярости, так что все готовы были его пожалеть – все, исключая Мёрдо. – Бог ты мой, если б твоя мать была жива, она б все глаза себе выплакала, если бы эт’ видела! Я впервыи за все время, прошедшее с ее смерти, ни жалею и ни горюю, что ее больше с нами нет, – впервыи!

Флора пристально смотрела на него, еще сильнее выпрямившись. Щеки ее раскраснелись, глаза сверкали, и она набрала в грудь воздуху, чтобы ответить ему. Но потом на ее лице появилось совершенно несчастное выражение, и она ничего не сказала.

– Что, ответить-то нечиво? – требовательным тоном осведомился он. – Никаких оправданий ни найти? Да уж, чиво нет, тово нет. Можешь ток’ утверждать, какой эт’ замичатильный человек, если б ток’ я ни знал его так же хорошо, как ты, так?

– Ты несправедлив ко мне, папа, – ожесточенно ответила она. – И к себе тоже. Мне очень жаль, что ты столь дурно обо мне думаешь. Но можешь думать все, что угодно.

– Ток’ ни нада вот так воображать и заноситься, девочка. – Лицо Латтеруорта отражало одновременно гнев и боль. Если бы она посмотрела на него более внимательно, то могла бы разглядеть в его взгляде еще и гордость и остатки разбитых надежд. Но он выразился явно неудачно. – Я твой отец, а не какой-нибудь юный болван, что волочится за тобой. Ты ищще ни слишком взрослая, чтоб я ни мог посадить тебя под замок, если придется. Я готов принять любого парня, жилающего на тебе жениться, хотя сама ты на таких и внимания не обращаишь. Ты слышь миня, девочка?

Флора вся дрожала.

– Не сомневаюсь, что тебя слышат все в этом доме, папа. Включая служанок в мансарде под крышей…

Его лицо от гнева налилось красно-лиловым цветом.

– …но если кто-то окажет мне такую честь и станет за мною ухаживать, – продолжала она, прежде чем отец успел что-то ей возразить, – то я, несомненно, буду рассчитывать на твое одобрение и благословение. Но если я полюблю его, то выйду за него замуж, что бы ты о нем ни думал.

Флора повернулась к Мёрдо и чуть дрожащим голосом поблагодарила его за информацию, что доктор Шоу жив и здоров. Потом, по-прежнему сжимая в руке его платок, вылетела вон из комнаты, и они услышали ее шаги через холл и вверх по лестнице.

Латтеруорт был слишком взволнован и обескуражен, чтобы искать оправдания и извинения за эту сцену.

– Ни магу сообщить вам ничиво такого, что вы б уже ни знали сами, – резко сказал он, когда в гостиной восстановилась тишина. – Я услышал колокола и пошел посмотреть, точно так, как половина соседей, но до эт’ ничиво ни видел и ничиво ни слышал. А теперь я намерен вернуться обратно в постель, а вам лучш’ заняться собственными делами. Спокойной вам ночи.

– Спокойной ночи, сэр, – тихонько ответили полицейские и пошли к выходу.

Это была не единственная ссора, свидетелями которой они стали в ту ночь.

Паскоу был слишком расстроен, чтобы принять их; его слуга отказался их впустить, ссылаясь на приказание хозяина. Полицейские молча побрели прочь, сохранив еще какие-то надежды разузнать хоть что-то полезное, и направились к дому Хэтчей, чтобы опросить горничную Линдси, а та, вся завернутая в одеяла, тряслась так безудержно, что не могла удержать в руках чашку. Она ничего не могла им сообщить, разве только то, что была разбужена колоколами пожарных и так напугалась, что не знала, что делать. Потом в окне появился пожарный и вытащил ее наружу, через крышу, а потом по длинной лестнице на землю и в сад, где она насквозь промокла, попав под струю из шланга – видимо, случайно.

Зубы ее громко стучали о край чашки, и Питт понял, что она вряд ли может сообщить что-нибудь полезное, и вообще не способна что-либо сообщить. Так что даже надежда выяснить хоть что-нибудь касательно того, кто поджег эти два дома со всеми их обитателями внутри, не заставила Томаса расспрашивать ее и дальше.

Когда ее увели наверх и уложили там в постель, он обратился к Джозайе Хэтчу, который сидел с осунувшимся лицом и с затуманенным взором, обращенным внутрь себя, продолжая в ужасе вспоминать это страшное происшествие.

Питт некоторое время озабоченно наблюдал за ним – тот, казалось, сейчас вообще уйдет в себя, погрузится в созерцание собственного шока. Так что, вероятно, заставить его говорить и думать, как ответить на вопросы, будет меньшей пыткой, чем можно было бы предположить. Это, по крайней мере, отвлечет его от мрачных мыслей о чудовищных разрушениях и потерях и от страха перед злодеем, который, несомненно, находился где-то рядом. Этот страх был весьма заметен по подергиванию его век и дрожанию уголков рта.

– В какое время вы сегодня легли спать, мистер Хэтч? – начал Томас.

– А? – Хэтч с трудом вернулся к действительности. – Ох, поздно… я не глядел на часы. Я обдумывал то, что только что прочитал.

– Я слышала, как ты поднимался по лестнице в четверть второго ночи, – вклинилась в разговор Пруденс, очень тихо и спокойно, поглядев сперва на мужа, потом на Питта.

Хэтч повернул к ней застывшее лицо.

– Я тебя разбудил? Извини, я не хотел.

– Ох, нет, мой дорогой. Меня дети разбудили. Элизабет приснился кошмар. Я едва успела лечь обратно в постель.

– А сейчас с нею все в порядке?

Лицо Пруденс чуть расслабилось в некоем подобии улыбки.

– Конечно. Это был просто дурной сон. У детей часто так бывает, сам ведь знаешь, весьма часто. Так что ей просто требовалось, чтоб кто-то ее успокоил.

– А кто-то из старших детей разве не мог ее успокоить, не тревожа тебя? – Ее муж нахмурился, озабоченный этим вопросом, словно это было крайне важно. – Нэн уже пятнадцать. Через несколько лет у нее вполне уже могут быть свои дети!

– Между пятнадцатью и двадцатью огромный срок, Джозайя. Я хорошо помню, какой сама была в пятнадцать. – На ее губах снова появилась едва заметная улыбка, мягкая и грустная. – Я тогда ничего не знала, а воображала, что уже знаю все на свете. А на самом деле существовали огромные пласты, целые океаны знания, о которых я не имела ни малейшего преставления.

Питт на секунду задумался, в каких именно сферах познания она проявляла полное невежество. Возможно, в вопросах брака, ответственности, наступающей после того, как схлынули первые романтические чувства, о послушании и, возможно, о рождении детей. Но тут он вполне мог ошибаться. Это могли быть и совершенно практические, приземленные проблемы, возникающие за пределами семейного очага, совсем другие кризисные ситуации и трагедии, с которыми она сталкивалась и была вынуждена им противостоять.

Хэтч, по-видимому, тоже ничего не знал о том, что она имела в виду. Он нахмурился, некоторое время смотрел на нее непонимающим взглядом, потом снова обернулся к Питту.

– Я не видел ничего заслуживающего внимания. – Он ответил на вопрос, который еще не был задан. – Я был у себя в кабинете, читал труды святого Августина. – Мышцы его шеи и нижней челюсти вдруг напряглись, его явно посетила какая-то мысль. – Слова людей, которые искали путь к Богу в прошлые века, имеют огромное значение, они просвещают нас и дают утешение. В мире всегда существовало огромное зло, и оно будет существовать, поскольку душа человека слаба и подвержена искушениям. – Он снова посмотрел на инспектора. – И я боюсь, что ничем не могу вам помочь. Я был целиком, всеми мыслями и чувствами погружен в чтение и осмысление того, что прочитал.

– Как это ужасно! – заметила Пруденс, не обращаясь ни к кому конкретно. – Ты не спал, сидел у себя в кабинете, читал, думал о самой сути конфликта между добром и злом… – Она вздрогнула и сжала руки. – А всего в сотне ярдов от нас кто-то поджигал дом бедного мистера Линдси, и тот погиб. И если бы не удачное стечение обстоятельств, бедный Стивен тоже погиб бы.

– Могучие силы зла поселились у нас в Хайгейте. – Хэтч снова уставился куда-то в пространство перед собой, словно мог разглядеть что-то в промежутке между жардиньеркой с золотистыми хризантемами и вышитой салфеткой со словами из двадцать третьего псалма. – Грех и порок явились сюда и обрели обитель среди нас, – добавил он.

– Вам известно, кто их сюда призвал? – Вопрос был, конечно, бессмысленный, но Томас все же чувствовал себя обязанным его задать. Стоявший позади него Мёрдо, до сего момента не издававший ни звука, неловко переступил с ноги на ногу.

Хэтч удивленно посмотрел по сторонам.

– Прости его, Господи, и ниспошли мир и покой его душе. И душе самого Линдси. Он распространял мерзкие идеи о революции и анархии, желал уничтожить существующий порядок вещей. Он желал создать некое новое общество, в котором будет уничтожено право частной собственности, а люди больше не будут получать вознаграждение за труд в соответствии со своими способностями и затраченными усилиями, но станут получать одинаковые зарплаты, вне зависимости от чего бы то ни было. Новое общество, в котором будет покончено с уверенностью в себе и своих силах, с прилежанием и усердием в труде, с предприимчивостью и ответственностью – со всеми добродетелями, которые создали нашу империю и нацию на зависть всему остальному христианскому миру. – Его лицо было искажено гневом и печалью о том, что в таком случае будет утрачено и потеряно. – А Джон Далгетти публиковал это – к собственному бесчестью! – но он просто глупец, выступающий за то, что считает справедливым, за какую-то свободу мысли, что стало для него самым важным в жизни и лишило его способности судить разумно. И в своем безумном неистовстве он вводит в заблуждение и других.

Хэтч посмотрел на Питта.

– Бедный Паскоу делал все, что в его силах, чтобы его разубедить, потом чтобы запретить его деятельность с помощью общественного мнения, а потом и с помощью закона; но он не в силах противостоять этому мощному потоку назойливого любопытства, любознательности и стремления к неповиновению, столь присущего человеку, этой страсти ко всему новому, жажды этого нового. – Он весь сгорбился и сжался, болезненно напрягся. – Новое любой ценой! Новые науки, новый социальный порядок, новое искусство – мы ненасытны! Едва завидев что-то новое, мы тут же желаем отбросить это прочь и найти что-то другое, еще более новое. Мы молимся свободе, словно это некое бесконечное добро. Но от понятия нравственности никуда не скроешься! Свобода от ответственности за свои действия – это чудовищный самообман, и именно он лежит в основе всего этого! – Тут Джозайя резко взмахнул руками. – Всей этой свободы и погони за новым. И безответственности. Мы с самого начала были расой людей, страстно жаждущих заполучить запретное знание, но обреченных в итоге питаться плодами греха и смерти. Господь заповедал нашим прародителям воздержание, но они Его не послушались. И какие шансы теперь у бедного Куинтона Паскоу?!

На его лице застыло выражение боли и подавленности, придав ему вид потерпевшего поражение.

– А Стивен в своем упрямстве и высокомерии поддерживает Далгетти и насмехается над Паскоу и над его попытками защитить слабых и чувствительных людей от этих жестоких высказываний, от этих мерзких идей, которые в лучшем случае могут лишь обидеть, оскорбить и испугать. А в худшем – развратить. Насмешки над истиной, надо всеми устремлениями человека к идеалу, к высокому смыслу добра – это одно из самых страшных орудий Нечистого, Врага рода человеческого, а Стивен, спаси Господь его душу, более чем готов воспользоваться этим оружием.

– Джозайя, мне кажется, ты слишком грубо выражаешься, – протестующе воскликнула Пруденс. – Я знаю, Стивен иногда говорит глупости, но в нем нет жестокости…

Он резко повернулся в ее сторону, лицо его было мрачно, глаза горели.

– Ты его совсем мало знаешь, моя дорогая. Ты видишь в нем только самое лучшее. Это делает тебе честь, но я твердо намерен продолжать разоблачать его; я слыхал от него такие вещи, которых никогда не повторю в твоем присутствии, настолько это жестоко и унизительно. Он презирает добродетели, которыми ты более всего восхищаешься и которые почитаешь.

– Ох, Джозайя, ты в этом уверен? Может быть, ты его просто неверно понял? У него не слишком удачное чувство юмора; к сожалению, он иной раз…

– Не мог я неверно его понять! – Хэтч был абсолютно уверен в своей правоте. – Я прекрасно могу разобраться, когда он пытается просто шутить, а когда говорит именно то, что думает, как бы он ни старался хотя бы внешне прикрыть свое легкомыслие. Суть его насмешек, Пруденс, в том, чтобы заставить добрых людей смеяться над тем, к чему они в ином случае относились бы вполне серьезно и с любовью – выставить моральные ценности, нравственную чистоту, труд, надежду и веру на посмешище, представить их в смехотворном виде, достойными поношения и издевательств.

Пруденс открыла было рот, чтобы возразить; но потом, видимо вспомнив что-то еще, какие-то факты, до сего момента не занимавшие ее внимания, покраснела и смешалась и уставилась взглядом в пол. Питту было понятно ее жалкое состояние, но он так и не понял, чем оно вызвано. Да, она хотела защитить Шоу, но почему? Привязанность? Искреннее расположение? Простое сочувствие ему в его горе, которое она считала искренним и естественным, или какая-то иная причина, о которой он еще не догадался? И что заставило ее смешаться и смолчать?

– Мне очень жаль, что мы ничем не можем вам помочь, – произнес Хэтч уже вполне спокойно и вежливо, но так и не смог хоть как-то скрыть свои изнеможение и шок. Он был на грани обморока, а было уже около четырех часов утра.

Питт сдался.

– Спасибо, что вы были столь любезны и уделили нам столько времени. Доброй вам ночи, сэр. И вам, миссис Хэтч.

Они вышли на улицу. Ночь была черным-черна, во тьме завывал ветер, руины дома Линдси еще вспыхивали и светились красным. На улице все еще было полно пожарных повозок с насосами, пожарные водили своих лошадей туда-сюда, чтобы те не замерзли.

– Ступайте домой, – сказал Питт Мёрдо, громко ступая по покрывавшему мостовую льду. – Поспите хоть немного. Увидимся в участке в десять.

– Хорошо, сэр. Как вы думаете, это сделал сам Шоу? Чтоб прикрыть убийство жены?

Питт посмотрел на обожженное и несчастное лицо констебля. Он знал, о чем тот думает.

– Из-за Флоры Латтеруорт? Возможно. Она красивая девушка и может получить в наследство много денег. Но сомневаюсь, что Флора хоть как-то к этому причастна. А теперь ступайте домой и поспите – и позаботьтесь о своей обожженной руке. Бог знает, какую инфекцию вы можете подцепить. Спокойной ночи, Мёрдо.

– Спокойной ночи, сэр. – Молодой полицейский повернулся и торопливо пошел через улицу, мимо пожарных, направляясь в сторону Хайгейта.

Питту потребовалось почти полчаса, чтобы найти кеб, да и то повезло только потому, что какой-то припозднившийся кутила не расплатился за проезд и кебби стоял на мостовой и кричал ему вослед, вместо того чтобы быстренько возвращаться домой, в собственную постель. Он покряхтел, запросил лишнего, но поскольку Блумсбери был ему более или менее по пути, сопоставил свою усталость с возможной выгодой и в итоге склонился в пользу выгоды.

Шарлотта стремительно слетела вниз по лестнице еще до того, как Питт успел закрыть за собой дверь. Она едва успела прикрыть плечи шалью и даже не надела шлепанцы. И уставилась на него в ожидании ответа на невысказанный вопрос.

– Погиб Эймос Линдси, – сказал Томас, снимая ботинки и шевеля замерзшими пальцами. Вообще-то следовало отнести носки в кухню, повесить сушиться. – Шоу снова был на вызове. Вернулся вскоре после того, как мы туда прибыли. – Пальто сорвалось с крючка и упало на пол позади него. Питт слишком устал, чтобы озаботиться этим. – Со слугами все в порядке.

Шарлотта помолчала секунду, переваривая услышанное. Потом преодолела несколько оставшихся ступенек и обняла мужа, положив голову ему на плечо. Говорить что-то не было нужды; все, о чем она могла сейчас думать, было чувство облегчения, и еще что Томас совсем замерз, устал и весь перепачкался. Ей хотелось так и держать его в объятиях, чтобы помочь ему прийти в себя от пережитого ужаса, согреть его, уложить спать, словно он был маленький ребенок.

– Постель еще теплая, – наконец сказала Шарлотта.

– Я весь в саже и воняю дымом, – ответил Томас и погладил ее по волосам.

– Я потом постираю простыни, – сказала она, не двигаясь с места.

– Тебе придется их надолго замочить, – предупредил он.

– Знаю. Когда тебе вставать?

– Я договорился с Мёрдо на десять.

– Тогда не стой тут. Ты весь дрожишь. – Шарлотта отступила назад и протянула ему руку.

Томас молча проследовал наверх и как только снял верхнюю одежду, тут же рухнул в благодатное тепло постели и прижал жену к себе. И через несколько минут заснул.

Спал он долго, а когда проснулся, Шарлотта уже была на ногах. Томас быстро оделся и спустился вниз. Горячая вода была наготове; он быстро, за пять минут побрился, еще за десять позавтракал вместе с детьми. Это было редкое удовольствие, поскольку слишком часто его уже не было дома, когда они садились за стол.

– Доброе утро, Джемайма, – официально поздоровался он. – Доброе утро, Дэниел.

– Доброе утро, папа, – ответили они, и Питт уселся за стол.

Дэниел тут же перестал есть свою овсянку, ложка застыла в воздухе. На его щеке повисла капля молока. Лицо у него было детское, пухлое, его черты еще окончательно не оформились. Молочные зубы были ровные, хорошо сформированные. У мальчика были темные кудри Питта – в отличие от Джемаймы, которая была на два года старше и пошла в мать – у нее волосы были рыжеватые, но их нужно было на всю ночь перевязывать ленточками, чтобы они завивались.

– Ешь свою кашу, – велела ему Джемайма, сама зачерпывая полную ложку овсянки. Она была девочка любознательная, любившая покомандовать, причем всегда яростно защищала брата, а еще любила все время что-нибудь говорить, не переставая. – Не будешь кушать, простудишься и заболеешь.

Томас спрятал улыбку. Интересно, где она почерпнула такие сведения?

Дэниел подчинился. За четыре года своей жизни он уже успел понять, что это в конечном счете гораздо лучше, чем затевать спор, да и по природе своей он не был склонен к ссорам или упрямству, исключая случаи, когда это имело для него особую важность. Например, кому сколько положено пудинга или что игрушечный насос принадлежит ему, а не ей, и что поскольку он мальчик, то имеет право ходить с краю, а не посередке. И что обруч тоже его, вместе с клюшкой, что к нему прилагается.

Джемайма по большей части с ним соглашалась, уступала, если не считать хождения с краю – она была старше и выше ростом, стало быть, разумнее было бы, если бы с краю шла она.

– Ты работаешь над важным делом, папа? – спросила дочь, широко раскрывая глаза. Она очень гордилась отцом; для нее все, что он делал, было важным.

Томас улыбнулся ей. Иной раз она выглядела настолько похожей на Шарлотту, какой та, должно быть, выглядела в ее возрасте, – такой же маленький, упрямо сжатый рот и требовательный взгляд.

– Да. В Хайгейте.

– Кто-то погиб? – спросила Джемайма. Она имела очень отдаленное представление о том, что такое «погиб», но много раз слышала это слово, а еще они вместе с Шарлоттой и Дэниелом похоронили в саду нескольких погибших птичек. Но она не запомнила ничего из того, что говорила ей Шарлотта, разве только что это вполне нормальное явление и имеет какое-то отношение к небесам.

Питт встретил взгляд Шарлотты, брошенный на него поверх головы Джемаймы. Она кивнула.

– Да, – ответил он.

– Ты намерен раскрыть это дело? – продолжала дочь.

– Надеюсь.

– Я тоже стану детективом, когда вырасту, – заявила она, набирая еще ложку каши. – И тоже буду раскрывать дела.

– И я, – добавил Дэниел.

Шарлотта протянула мужу тарелку с овсянкой, и они продолжали тихий разговор, пока ему не пришло время уходить. Он поцеловал детей – Дэниел был еще достаточно мал, чтобы не возражать, – поцеловал Шарлотту, которая уж точно не возражала, натянул ботинки, которые она не забыла принести в кухню, чтобы они согрелись, и отправился по своим делам.

Осеннее утро выдалось свежим и бодрящим, когда воздух так холоден, что обжигает ноздри, но небо было голубое, а морозный хруст под ногами казался резким и приятным.

Сначала Томас отправился на Боу-стрит, чтобы сделать доклад Мике Драммонду.

– Еще один пожар? – Шеф нахмурился. Он стоял у окна и смотрел на мокрые крыши домов возле реки. Свет утреннего солнца заставлял все блестеть, отдавая серым и серебряным, туман стоял только над самой водой. – И Шоу они опять так и не достали? – Он повернулся и встретил взгляд Питта. – Это наводит на некоторое интересные мысли.

– Он был очень расстроен, – припомнил инспектор прошлую ночь и почувствовал укол жалости.

Драммонд ничего на это не ответил. Он знал, что Питт считает эту версию спорной, и оба они хорошо представляли себе, какие возможности могут вытекать из подобной ситуации.

– Надо полагать, хайгейтская полиция изучает всех известных в их округе поджигателей, сравнивает их методы и способы поджогов и все прочее? И зафиксировала всех, кто там собрался поглазеть, на тот случай, если это действует пироман, устраивающий пожары для собственного удовольствия?

– И очень тщательно, – уныло подтвердил Питт.

– Но вы полагаете, что это преднамеренное убийство? – Драммонд с любопытством его разглядывал.

– Да, я так думаю.

– Поднапрягитесь и ускорьте расследование. – Шеф сел за свой стол и стал вертеть в руках нож с медной ручкой для разрезания бумаг. – Вы нужны мне здесь. У меня полдюжины людей забрали в Уайтчепел, ловить этого Потрошителя. Вы газеты видели?

– Я видел письмо мистеру Ласку, – мрачно подтвердил Питт. – С человеческой почкой в конверте и с подписью, что это «послание из ада». Думаю, автор прав. Любой, кто способен то и дело убивать и разделывать тела своих жертв подобно мяснику, видимо, и впрямь проживает в аду и сам является исчадием ада.

– Отставим жалость в сторону, – очень серьезно сказал Драммонд. – Паника продолжает нарастать. Уайтчепел пустеет, как только опускаются сумерки, люди требуют отставки комиссара столичной полиции, газеты полны все более и более сенсационных материалов. Одна женщина умерла от сердечного приступа с вечерним выпуском в руках. – Шеф тяжко вздохнул с совершенно несчастным видом, не отводя взгляда от Питта. – Даже в мюзик-холлах не шутят и не острят по этому поводу. Вы же знаете, люди обычно склонны шутить по поводу того, что их пугает, – это один из способов снять напряжение. Но сейчас такого совершенно нет, и это очень плохо.

– Неужели не шутят? – Это было любопытное явление – и оно значило для Питта гораздо больше, нежели все газеты и плакаты. Это указывало на то, какой страх овладел населением, обычными людьми, рядовыми горожанами. Он криво усмехнулся. – Ну, я в последнее время как-то в мюзик-холлах не бываю.

Драммонд принял это насмешливое замечание вполне добродушно и кивнул, давая понять, что понял его суть.

– Ну, делайте все, что положено, и разберитесь с этим делом, Питт. Держите меня в курсе.

– Хорошо, сэр.

На этот раз Томас не стал брать кеб, а пошел быстрым шагом по набережной, а затем сел в поезд. Вышел он на станции «Хайгейт-роуд», сэкономив таким образом несколько пенсов и отложив их на подарок Шарлотте – на ее день рождения. Это было только начало. Со станции он направился на Хайгейт-райз, в полицейский участок.

Его встретили с очень осторожной вежливостью.

– Доброе утро, сэр. – Лица у всех были мрачные и напряженно-осуждающие, в их выражении была заметна еще и некоторая доля удовлетворения.

– Доброе утро, – ответил Питт в ожидании объяснений. – Обнаружили что-нибудь?

– Да, сэр. Мы нашли поджигателя, который и раньше проделывал подобные штучки. Тогда никто не погиб, но, кажется, это было скорее счастливое стечение обстоятельств, чем что-то еще. Метод тот же самый – керосин для лампы. Действовал всегда в Кентиш-таун до этих случаев, но это ж совсем рядом, в двух шагах отсюда. Надо думать, там для него стало жарковато, и он переместился сюда, к северу.

Томас был здорово удивлен и безуспешно пытался убрать с лица недоверчивое выражение.

– Вы его арестовали?

– Нет еще, сэр, но обязательно арестуем. Нам известно его имя и где он проживает. Это только вопрос времени. – Полисмен улыбнулся, глядя Питту в глаза. – Наверное, не было никакой нужды присылать сюда старшего офицера с Боу-стрит, чтобы нам помогать. Мы и сами бы справились: обычная тщательная полицейская работа – проверки и знание собственной территории. Может, вам теперь лучше отправиться в Уайтчепел, помогать там – этот Джек Потрошитель вроде как на весь город страху нагнал.

– Они там сделали фотографию глаз мертвой женщины, – неудачно добавил кто-то из его коллег-констеблей. – Потому что считается, что последнее, что видела жертва, остается у нее на задней стенке глаз, если только умеешь это разглядеть. А вот у нас нету ни одного целого трупа, который можно было бы исследовать. Сгорели, бедолаги.

– И еще у нас нет никакого убийцы, которого можно было бы допросить, – жестко добавил Питт. Тут он вовремя вспомнил, что нужно проявлять хоть немного такта. Ему еще с этими людьми работать и работать. – Полагаю, вы уже выяснили, кто был владельцем той недвижимости, которую сжег ваш поджигатель? На тот случай, если это мошенничество с целью получить страховку.

Полисмен покраснел.

– Нет еще, сэр, но сегодня выясним.

– Так я и думал. – Питт смотрел на него не мигая. – У поджигателей нередко имеются и иные причины помимо удовольствия от наблюдения за огнем и наслаждения своей властью. А я пока что займусь другими версиями. Где Мёрдо?

– В дежурке, сэр.

– Спасибо.

Томас нашел Мёрдо, который дожидался его в дежурке. Он выглядел усталым. Руку в бинтах констебль осторожно держал на отлете, чуть сбоку. Он все еще так и не пришел к окончательному выводу, нравится ему Питт или нет, и еще не мог забыть, как инспектор обращался с Флорой Латтеруорт и собственную неспособность ему помешать. Все эти его чувства были прямо-таки написаны у него на лице, и Томас снова подумал, как же он молод.

– Есть что-нибудь новенькое, не считая поджигателя? – автоматически спросил Питт.

– Нет, сэр. Разве что брандмейстер говорит, что все было как в прошлый раз. Но вы, наверное, это уже знаете.

– Керосин?

– Да, сэр, это наиболее вероятно. И загорелось сразу по крайней мере в трех местах.

– Тогда пошли. Поглядим, в состоянии ли Паскоу разговаривать нынче утром.

– Да, сэр.

Куинтон Паскоу уже встал и был одет. Он сидел в гостиной перед ревущим в камине пламенем, но по-прежнему имел вид промерзшего до костей человека, по-видимому, от усталости. Под глазами у него виднелись темные круги, руки были судорожно стиснуты на коленях. Сейчас он казался старше, чем Питт решил при их первой встрече, и, несмотря на плотное телосложение, менее крепким и здоровым.

– Заходите, инспектор, констебль, – сказал он, не вставая с места. – Извините, я не смог поговорить с вами вчера, но я и на самом деле ничего не могу вам сообщить. Я принял на ночь настойку опия – меня очень расстроили все эти последние события, и мне хотелось хорошенько выспаться и отдохнуть. – Он с надеждой взглянул на Питта, выискивая признаки того, что тот правильно его понял. – Такая череда несчастий! – добавил он, качая головой. – И я, кажется, все время в горе и печали. Напоминает конец историй о короле Артуре. Все рыцари, один за другим, отправляются на поиски Святого Грааля, и никто не возвращается назад. И вся былая честь и слава, все их товарищество разваливается и уходит. Былые связи, былая верность и преданность – все пропало. Мне даже кажется, что вместе с рыцарством умерло само понятие о чести и благородстве, о мужестве ради самого мужества; умерли все идеалы, истинные добродетели, готовность сражаться и умирать за то, чтобы их сохранить; умерли все, кто единственной достойной наградой для себя считал честь и привилегию идти в бой.

Мёрдо стоял совершенно растерянный, в полном замешательстве.

Питт пытался припомнить сюжеты из «Смерти короля Артура» Томаса Мэлори и «Королевских идиллий» Альфреда Теннисона и в итоге решил, что, кажется, что-то понял из речей Паскоу.

– Вы были так расстроены смертью миссис Шоу? – спросил он. – Или вас еще что-то беспокоит? Вы говорили о зле – в общем значении этого слова…

– Все это просто ужасно. – Лицо Паскоу, казалось, утратило нормальный цвет, как будто последние события ввергли его в полное замешательство, поставили в тупик. – Да, есть и другие вещи… – Он чуть покачал головой и нахмурился. – Я знаю, что все время твержу о Джоне Далгетти, но его пренебрежительное отношение к истинным ценностям и добродетелям, его стремление все это разломать и уничтожить, чтобы построить новое… – Он поднял глаза на Питта. – Я вовсе не осуждаю все эти новые идеи, вовсе нет. Но многое из того, что он пропагандирует, носит деструктивный характер.

Томас ничего ему не ответил, понимая, что должного ответа все равно не найдет, и решил просто послушать дальше.

Паскоу прищурился.

– Он ставит под сомнение фундаментальные ценности, которые мы создавали столетиями, он усомнился даже в самой сути отношений между человеком и Богом; он заставляет молодых думать, что они неуязвимы перед лицом зла или к воздействию фальшивых идей, перед угрозой разложения и гибели под влиянием цинизма и безответственности. И одновременно лишает их той брони, той защиты, которую дает вера. Он и ему подобные желают все разрушить и все изменить, не задумываясь о последствиях. Они полагают, что могут приобрести все, но без всяких трудов. – Паскоу прикусил губу и скривился. – Что же нам делать, мистер Питт? Я ночью лежал без сна, все думал об этом. И ничего не придумал. И теперь уже ни в чем не уверен; сейчас я понимаю меньше, чем когда впервые об этом задумался.

Он встал и прошел к окну, потом повернулся и возвратился на прежнее место.

– Я не раз был у него, убеждал, умолял придержать кое-какие публикации, которые он распространяет, просил не расхваливать, не рекламировать некоторые свои произведения, особенно эту политическую философию фабианского социализма. Бесполезно. – Он взмахнул руками. – Все, что он говорит, это то, что право иметь информацию священно и все люди должны иметь право ее получать и сами судить о том, во что им верить. И, аналогичным образом, всякий человек должен иметь свободу и право высказывать любые идеи, какие ему нравятся, истинные они или фальшивые, добро они несут или зло, созидательные они или разрушительные. И ничто из того, что я ему говорю, не может его разубедить. И, конечно же, Шоу его одобряет и поддерживает собственным пониманием того, что достойно юмора и насмешки, хотя все эти его насмешки лишь обижают и оскорбляют других.

Мёрдо не привык к подобным страстным высказываниям насчет идей и их одобрения или неодобрения. И лишь неуклюже переступал с ноги на ногу.

– Дело в том, – настойчиво продолжал Паскоу, – что люди не всегда понимают, когда он шутит, а когда нет. Возьмите, к примеру, случай с несчастным Линдси. Я по-настоящему опечален его смертью – лично я к нему неплохо относился, вы понимаете, – но я всегда считал, что он глубоко заблуждался и был не прав, когда написал ту монографию. Есть ведь глупые люди, вы сами знаете, – тут он внимательно вгляделся в лицо Питта, ища подтверждения, – которые верят в этот вздор относительно нового политического устройства, обещающего справедливость через отъем частной собственности и выплаты всем и каждому одинаковых сумм вне зависимости от того, насколько человек умен или прилежен. Не думаю, что вы читали работы этого жалкого ирландца – Джорджа Бернарда Шоу, верно? Он такие вещи пишет, которые лишь ведут к разногласиям и сеют рознь; он как будто старается вызвать раздоры и заставить людей чувствовать себя несправедливо обиженными и обделенными. Он пишет о голодных, которым нечем пообедать, и, с другой стороны, о тех, у кого на обед подают великое множество блюд, а у них и аппетита никакого нет. И, конечно же, он выступает за свободу слова. – Паскоу резко рассмеялся. – Да и должен за нее выступать, не так ли? Он же желает иметь возможность высказывать все, что ему нравится. А Линдси его публиковал.

Он вдруг остановился.

– Извините меня. Я не знаю ничего такого, чем мог бы вам помочь, и мне не хотелось бы дурно говорить о людях, особенно о мертвых, когда на кон поставлено так много. Я крепко спал, пока меня не разбудили колокола пожарных, а дом бедного Линдси к тому времени уже вовсю пылал, как праздничный костер.

Питт и Мёрдо вышли от него, оба погруженные в собственные мысли, выбрались на улицу, сошли с крыльца и попали под порывы ледяного ветра. В течение всего бесполезного визита к Клитриджам они не обменялись ни словом. Лакей Линдси тоже ничем не мог им помочь – он не знал, где и как начался пожар; сообщил только, что проснулся от запаха дыма, проникшего в его комнату в задней части дома, а к этому времени главная часть дома уже вовсю горела, так что все его попытки спасти хозяина были тщетны. Он открыл дверь в комнаты Линдси, но был встречен стеной пламени. И теперь, когда он, сгорбившись, сидел в кресле Клитриджа, на его лице была написана невыразимая словами преданность покойному. Кожа у него вся покраснела и была покрыта волдырями, руки перевязаны бинтами и полотном и пока что были для него совершенно бесполезны.

– Доктор Шоу был у нас нынче рано утром, смазал ему все ожоги мазью и перевязал, – сообщила Лелли, сияя глазами от восхищения профессиональными действиями врача. – Уж не знаю, откуда у него берутся силы после этой новой трагедии. Он так любил и уважал Эймоса Линдси, не говоря уж об ужасе этого происшествия… Мне кажется, он самый сильный человек из всех, кого я знаю.

На лице самого Клитриджа было унылое выражение человека, потерпевшего полное поражение. Когда он заговорил, Питт понял, что за этим стоит целый мир разочарований и рухнувших надежд, мелких бед от неспособности должным образом выполнять свою миссию, страх перед грубыми проявлениями чувств других людей – то есть все то, что составляет долю викария. Гектор был не из тех, кто легко поддается страсти; скорее, он принадлежал к той категории людей, кто закипает очень медленно и медленно же горит, переживая внутреннее смятение и наплыв подавленных чувств, задавленный слишком мощным потоком мыслей и слишком большой неуверенностью в себе. В настоящий момент Питт чувствовал огромную жалость к этому человеку; а потом, повернувшись и увидев исполненное пыла и страсти лицо Лелли, пожалел и ее. Шоу явно притягивал ее к себе; несмотря на все ее усилия, она старалась объяснить это с помощью приемлемых выражений, говоря о своем восхищении его добродетелями и достоинствами, но сама прекрасно понимала, что это ее чувство гораздо глубже и вообще совершенно другого рода.

Полицейские вышли от Клитриджей, не выяснив ничего нового – разве что адрес Олифанта, где узнали, что Шоу нет дома: он опять уехал на вызов.

В пабе «Красный лев» они съели по горячему бифштексу и пудингу из почек с толстой жирной корочкой, нежной, как пена, и со свежими овощами, а потом закусили огромными ломтями фруктового пирога и выпили по стакану сидра. После чего Питт поднялся на ноги – к неудовольствию и огорчению Мёрдо.

– Теперь к двум мисс Уорлингэм, – объявил Питт. – Кстати, вам известно, кто первым поднял тревогу по поводу пожара? Как мне представляется, ни один из тех, кого мы опрашивали, не видел пламени до того момента, когда на место уже прибыли пожарные. За исключением лакея Линдси – но тот был слишком занят, пытаясь вытащить хозяина из огня.

– Да, сэр, это был один мужчина из Холли-Виллидж, он возвращался домой из Холлоуэя. – Мёрдо чуть покраснел, стараясь подобрать нужное слово. – Свидание у него было. Он заметил зарево и, помня о недавнем пожаре, сразу понял, что это такое. И вызвал пожарных. – Констебль неохотно последовал за Питтом на улицу, на ледяной ветер. – Сэр, что вы ожидаете выяснить у сестер Уорлингэм?

– Сам не знаю. Что-нибудь еще о Шоу и Клеменси, возможно. Или о смерти Теофилиуса.

– Вы думаете, Теофилиус был убит? – Голос Мёрдо дрогнул, и он споткнулся, когда эта мысль пришла ему в голову. – Думаете, Шоу убил его, чтобы его жена поскорее получила наследство? А потом и жену убил? Но это ж ужасно! Сэр, но тогда зачем было убивать Линдси? С этого-то он что поимел? Да не стал бы он этого делать – это ж бессмысленно! – От этой сумасшедшей мысли Мёрдо даже вздрогнул и чуть не свалился с дорожки.

– В этом я сильно сомневаюсь, – ответил Томас, идя теперь более широким шагом в надежде согреться и потуже затянув шарф вокруг шеи. Было достаточно холодно, вполне мог пойти снег. – Но он несколько дней оставался у Линдси. А тот был отнюдь не дурак. Если Шоу сделал какую-то ошибку, чем-то себя выдал – словом, умолчанием, – Линдси наверняка это заметил бы и понял, что это означает. Он мог ничего не сказать по этому поводу, но Шоу, зная за собой этот грешок, мог опасаться чего угодно, даже самой малости, и тут же стал действовать, чтобы защититься.

Мёрдо сгорбился, его лицо застыло при гнусности такого предположения, заставившего его задуматься. Он выглядел замерзшим и несчастным, несмотря на обожженное лицо.

– Вы так считаете, сэр?

– Не знаю. Но это возможно, так что не следует эту версию игнорировать.

– Это ужасно жестоко!

– Гибель людей в огне тоже очень жестокая штука. – Томас сжал зубы, отворачиваясь от ветра, секущего кожу и забирающегося во все недостаточно прикрытые щели – под шарф на шее, в рукава, в брючины. – Мы ведь охотимся не на скромного и брезгливого мужчину. Или женщину.

Мёрдо отвернулся, не желая встречаться с инспектором глазами и даже пытаться понять его мысли, когда тот упомянул женщину в связи с этими преступлениями.

– Должны быть и другие мотивы, – упрямо заметил он. – Шоу ведь врач. Он может иметь дело с самыми разными болезнями, со смертями, которые кому-то требуется скрыть. Или, по крайней мере, скрыть причины, от которых эти смерти произошли. Что, если кто-то убил Теофилиуса Уорлингэма?

– Кто именно?

– Миссис Шоу, например. Она же ему наследовала.

– А потом сама себя сожгла? И Линдси тоже? – саркастически усмехнулся Томас.

Мёрдо с трудом подавил желание ответить резко и зло. Питт все же был старшим по рангу, и он не решился на открытую грубость, но скопившееся в его душе неудовольствие требовало выхода. Всякий раз, когда инспектор заговаривал о мотивах этих преступлений, ему вспоминалось лицо Флоры, вспыхнувшее от гнева, прелестное, полное страстного желания защитить Шоу.

Голос Питта ворвался в его мысли.

– Но вы правы: там имеется огромное количество мотивов, которые мы даже еще не начали выявлять и исследовать. Одному Господу известны все эти трагические и гнусные тайны. Надо как-то заставить Шоу все это нам рассказать.

Они уже почти добрались до дома Уорлингэмов, так что больше ничего друг другу не сказали, пока не оказались в утренней гостиной возле камина. Анжелина сидела в большом кресле, строго выпрямившись, а Селеста стояла позади нее.

– Я уверена, что мы ничего не можем вам сообщить, мистер Питт, – спокойно заявила Селеста.

Сейчас она выглядела старше, чем в прошлый раз, когда они ее видели; вокруг глаз и рта залегли явственные морщинки от усталости и напряжения, а волосы были стянуты назад более сильно и как-то совершенно некрасиво. Но от этого ее внутренняя сила и уверенность в себе были еще более заметны. Анжелина же, напротив, выглядела бледной и опухшей, и более мягкий овал ее нижней челюсти, сейчас чуть опущенной, выдавал ее нерешительность. Глаза выглядели заплаканными и покрасневшими, да и вся она смотрелась такой нервной и робкой, что, казалось, вот-вот заплачет снова.

– Мы спали, – добавила Анжелина. – Это просто ужасно! Что тут происходит?! Кто все это делает?!

– Возможно, если мы выясним, почему это произошло, то узнаем также, кто это сделал. – Питт направил разговор в нужное ему русло.

– Почему? – Анжелина заморгала. – Но мы же не знаем!

– А можете и знать, мисс Уорлингэм, сами того не сознавая. Это дело связано с деньгами, с правами наследования…

– С нашими деньгами? – невольно спросила Селеста.

– С деньгами вашего брата Теофилиуса, если точнее, – поправил ее Питт. – Но – да, с деньгами Уорлингэмов. Я понимаю, это вмешательство в ваши семейные дела, но нам необходимо это выяснить. Вы можете, мисс Уорлингэм, сообщить нам все, что помните о смерти вашего брата? – Он перевел взгляд с одной сестры на другую, желая удостовериться, что они поняли, что он обращается к ним обеим.

– Это произошло очень неожиданно. – У Селесты напряглось и погрубело лицо, рот сжался в тонкую линию и приобрел суровое и осуждающее выражение. – Боюсь, я согласна с Анжелиной: Стивен не слишком внимательно к нему отнесся, не так, как нам хотелось бы. Теофилиус до этого был совершенно здоров и прекрасно себя чувствовал.

– Если бы вы были с ним знакомы, – добавила Анжелина, – вы были бы точно так же шокированы, как мы. Он был такой… – Она попыталась отыскать в памяти достойное определение того, каким он был. – Он был такой активный и энергичный. – Женщина жалко улыбнулась. – Такой живой, жизнерадостный. Всегда знал, что нужно делать. Очень решительный, понимаете, лидер от природы, как папа. Он верил в то, что дух всегда должен быть здоров, а для тела требуется свежий воздух и физические упражнения – для мужчин, конечно, не для леди. Теофилиус всегда знал правильный ответ на любые вопросы, точно знал, во что человек должен верить. Конечно, он был не ровня папе, однако тем не менее я ни разу не видела, чтобы он ошибался по поводу действительно важных вещей. – Она всхлипнула и потянулась за совершенно не соответствующим ее потребностям платочком, вернее, крохотным клочком ткани. – Мы всегда сомневались в том, что его смерть произошла от естественных причин, я и сейчас могу это повторить. Неестественная это была смерть, совершенно не соотносимая с Теофилиусом.

– Что было признано ее причиной, мисс Уорлингэм?

– Стивен сказал, что это был апоплексический удар, – холодно сказала Селеста. – Но, конечно, это только его утверждение.

– Кто нашел тело? – продолжал нажимать Питт, хотя уже знал это.

– Клеменси. – Селеста вдруг широко раскрыла глаза. – Неужели вы думаете, что это Стивен его убил, а когда понял, что Клеменси про это узнала, то убил и ее? А потом и бедного мистера Линдси… Боже мой! – Она конвульсивно содрогнулась. – Как это ужасно, какое это чудовищное преступление! Всё, ноги его больше не будет в нашем доме! Никогда!

– Конечно, никогда, дорогая. – Анжелина шумно всхлипнула. – Мистер Питт арестует его, и его посадят в тюрьму.

– Повесят, – мрачно поправила ее Селеста.

– Ох, боже мой! – Анжелина пришла в ужас. – Как ужасно! Слава богу, папа не дожил до этого! Чтобы кого-то из нашей семьи повесили… – Она начала плакать, плечи ее опустились, тело скрючилось; она была напугана и совершенно несчастна.

– Стивен Шоу не из нашей семьи! – резко провозгласила Селеста. – Он не Уорлингэм и никогда им не был! Это несчастная судьба Клеменси, что она вышла за него и стала миссис Шоу. А он не из нашей семьи!

– Все равно, это просто ужасно… Никогда с нами не происходило таких постыдных событий, даже близко ничего подобного не было! – протестующе воскликнула Анжелина. – Имя Уорлингэмов всегда было синонимом чести и достоинства самого высшего порядка! Ты только представь себе, что чувствовал бы бедный папа, если бы хоть малейшая тень бесчестья пала на его имя! Он никогда за всю свою жизнь не совершал ничего такого, что могло бы заслужить такое название. А теперь его сын убит – а его внучка тоже, и ее муж будет повешен! Он бы умер от стыда!

Питт дал ей высказаться, потому что ему было любопытно, как легко и полностью обе они приняли мысль, что Шоу преступник. А теперь ему предстояло довести до их сведения, что это только одна из возможностей.

– Пока что нет никакой необходимости так расстраиваться, мисс Уорлингэм. Смерть вашего брата вполне могла произойти в результате апоплексии, именно так, как заявил доктор Шоу, и мы пока еще вовсе не уверены, что он в чем-то виновен. Кроме того, это может не иметь никакого отношения к деньгам. Вполне может оказаться, что все дело в каком-то случае из его врачебной практики, который, как он понял, был связан с преступлением или же с некоей болезнью, которую страдавший ею хотел скрыть, и поэтому пошел на убийство.

Анжелина резко подняла голову и посмотрела на него.

– Вы хотите сказать, это было чье-то безумие? Сумасшествие? Кто-то сошел с ума и Стивен знает об этом? Тогда почему он ничего про это не говорит? Таких надо запирать в Бедламе, вместе с прочими безумцами. Им нельзя позволять свободно расхаживать по городу, где они могут устраивать пожары и живьем жечь людей!

Питт открыл рот, желая объяснить ей, что этот человек, возможно, только полагал, что Шоу известна его тайна. Но потом, убедившись, что Анжелина полностью поддалась приступу истерии, а Селеста тем временем напряженно и пристально смотрит на него, решил, что это будет пустая трата времени.

– Это только одна из возможностей, – ровным тоном сказал инспектор. – Могло также случиться, что чья-то смерть оказалась неестественной, а доктор Шоу знал об этом или подозревал такое. Может быть и много разных других мотивов, о которых мы пока что ничего не знаем.

– Вы меня пугаете, – слабым, дрожащим голосом произнесла Анжелина. – И я совсем запуталась. Так убил Стивен кого-то или нет?

– Никто этого не знает, – ответила ей Селеста. – Это дело полиции – разобраться и все выяснить.

Томас задал им еще несколько вопросов, не в лоб, не напрямую, касающихся Шоу и Теофилиуса, но не узнал ничего нового.

Когда они вышли на улицу, оказалось, что небо расчистилось, а ветер стал еще более холодным. Питт и Мёрдо в молчании шагали рядом, пока не добрались до дома, где Олифант снимал меблированную комнату, и наконец нашли доктора Шоу, который сидел в общей гостиной у камина и писал что-то, разложив бумаги на бюро с убирающейся крышкой. Он выглядел усталым, под глазами темнели синяки; лицо было настолько бледно, что скорее напоминало бумагу. Плечи были печально опущены, а его обычный энергический нервный подъем сменился напряжением и подрагиванием пальцев.

– Нет никакого смысла расспрашивать меня, кого я лечил и от какого заболевания, – коротко бросил он, как только увидел Питта. – Даже если бы мне было известно о какой-то болезни, которая могла бы вынудить кого-то меня убить, ничего такого, несомненно, не было, чтобы кто-то пожелал убить бедного Эймоса. Кроме того, я уверен, что он погиб только потому, что я находился в его доме. – Тут его голос сорвался, ему стало трудно говорить. – Сначала Клеменси, а теперь еще и Эймос… Да, полагаю, что вы правы: если бы я действительно знал, кто это сделал, то и сам предпринял бы в этой связи какие-то меры. Не знаю, какие именно. Возможно, не сообщил бы вам, но что-то непременно сделал бы.

Питт сел в ближайшее к нему кресло, хотя его и не приглашали, а Мёрдо остался стоять возле двери, никем не замеченный.

– Подумайте хорошенько, доктор Шоу, – тихо и спокойно сказал инспектор, глядя на измотанного и утомленного врача, сидящего напротив, и ненавидя себя за то, что напоминает тому о его месте и роли в разыгравшейся трагедии. – Пожалуйста, подумайте и вспомните, о чем вы говорили, что обсуждали с Эймосом Линдси, пока находились в его доме. Весьма возможно, что вам был известен некий факт, который, если бы вы понимали его значение, дал возможность понять, кто совершил первый поджог.

Шоу поднял взгляд, и в его глазах – впервые за все то время, что прошло с их прихода, – вспыхнул огонек заинтересованности.

– И вы полагаете, что Эймос, возможно, понял это его значение? И убийца узнал об этом?

– Вполне возможно, – осторожно ответил Питт. – Вы ведь хорошо его знали, не правда ли? Может, он был человек такого сорта, который вполне мог отправиться к ним сам – возможно, в поисках подтверждения?

Глаза Шоу внезапно наполнились слезами, и он отвернулся. Голос его звучал глухо от переполнявших его чувств.

– Да, – ответил он так тихо, что Питт едва его расслышал. – Да, он был из таких. И, боже сохрани, я не имею ни малейшего понятия, с кем он виделся и куда ходил, пока я был там. Я был настолько поглощен собственным горем и злостью, что вообще ничего не видел вокруг. И вопросов никаких не задавал.

– Тогда подумайте еще раз, сейчас. – Томас поднялся на ноги, движимый более желанием не ковыряться и дальше в явно еще не зажившей ране, нежели неким безличным любопытством, которое диктовала ему его профессия. – И если что-то вспомните, все, что угодно, немедленно сообщите мне. И никому больше.

– Сообщу. – Шоу, кажется, снова ушел в себя, как будто Питт и Мёрдо уже его покинули.

Они вышли на улицу, на послеполуденное солнце, бледное и уже затронутое умирающим пламенем осени. Мёрдо посмотрел на Питта, чуть прищурившись от холода.

– Вы считаете, что именно так оно все и произошло, сэр? Что мистер Линдси понял, кто это сделал, и отправился за подтверждением?

– Одному богу это известно, – ответил Питт. – Что он такое видел, чего не видели мы?

Мёрдо помотал головой, и они, сунув руки поглубже в карманы, побрели обратно по дорожке по направлению к хайгейтскому полицейскому участку.