Глава 5

Шарлотта с ужасом думала о том, как бабушка заявится на похороны Клеменси Шоу, но сколько бы она ни изобретала способов воспрепятствовать этому, так ничего и не придумала. Когда она навестила мать с бабушкой на следующий день, то все же осторожно заметила, что, вероятно, в столь трагических обстоятельствах было бы лучше, если бы это оставалось частным делом, в узком семейном кругу. Но старая леди с презрением отвергла это предложение, чего и следовало ожидать.

– Не говори ерунды, дитя мое. – Она поглядела на Шарлотту сверху вниз. Это уже было приличным достижением, поскольку она была значительно ниже ростом, даже когда они обе сидели, как сейчас – в гостиной перед камином. – Я иной раз просто в отчаяние прихожу от твоей глупости! – добавила она для полной ясности. – Ты нередко не демонстрируешь ни капли ума. Все там будут! Неужто ты и впрямь полагаешь, что люди пропустят такую возможность посплетничать по поводу этой семейной трагедии и злобно понавыдумывать разных гадостей? Именно в подобные моменты все твои друзья просто обязаны набраться мужества и дать всем понять, что они на твоей стороне и поддерживают тебя в этом несчастье – и верят к тому же, что ты в нем ничуть не виновата. И вообще ни в чем не виновата!

Против такого странного аргумента у Шарлотты не нашлось никаких возражений. Ясно было, что все ее попытки ничего не изменят, разве что приведут бабушку в бешенство, а это будет еще хуже.

Эмили на похороны поехать не смогла – к собственному большому огорчению. Но как бы она ни желала там присутствовать, все же признавала, что двигало ею лишь чистое любопытство, и она сама же сочла, что это будет неприлично и бестактно. Чем больше Эмили думала о деятельности Клеменси Шоу, тем более решительно намеревалась сделать все, что в ее силах, чтобы ее работа продолжалась, и это будет самой лучшей данью памяти покойной, так что не следует все портить в угоду собственным сиюминутным капризам.

Тем не менее она предложила Шарлотте свое черное платье. Оно, несомненно, соответствовало прошлогодней моде, но все же было очень красиво – черный бархат, расшитый узорами в виде листьев и папоротников на груди и по подолу юбки. На спине имелась нашивка с названием самого фешенебельного модельного дома Европы – «Мэзон Уорт».

Боже, благослови Эмили!

Также ею было предложено воспользоваться ее экипажем, так что Шарлотте не нужно было нанимать карету или ехать омнибусом до Кейтер-стрит и далее в одной карете с Кэролайн и бабушкой.

Шарлотта поделилась с Питтом крохами сегодняшней информации, а также носившими самый общий характер впечатлениями от посещения сестер Уорлингэм.

Томас сидел в кресле в гостиной возле камина, вытянув ноги на его решетку, и полуприкрытыми глазами смотрел на языки пламени, плясавшего в его чреве.

– Я поеду на похороны, – добавила Шарлотта таким тоном, в котором звучала твердая решимость, но и оставалось место для возражений, если у него таковые возникнут, – но не потому, что она ожидала, что они возникнут, а по соображениям чисто политическим.

Муж поднял взгляд, и насколько она могла понять в отблесках пламени, его глаза заблестели, а их выражение скорее говорило о его терпимости и даже о некоем потаенном интересе, интересе заговорщика.

– Я в некотором отношении буду в более выгодном положении, чем ты, чтобы вести какие-то наблюдения, – продолжала Шарлотта. – В конце концов, для большинства присутствующих я буду всего лишь еще одной плакальщицей, и они наверняка решат, что я пришла просто попечалиться – что вообще-то так и есть: чем больше я узнаю о Клеменси Шоу, тем более горько оплакиваю ее гибель. Тогда как те, кто знает тебя, будут думать только о полиции и все время помнить, что это было убийство и что впереди их всех ждет много чрезвычайно неприятного, если не трагического.

– Нет нужды меня так уж убеждать, – заметил Томас с улыбкой, и Шарлотта поняла, что он чуть-чуть над нею подсмеивается. Напряжение покинуло ее, и она откинулась на спинку кресла, вытянув ногу и коснувшись его носком.

– Спасибо.

– Будь осторожна, – предупредил Питт. – Помни, что это не просто горе, это еще и убийство.

– Буду, – пообещала она. – Я поеду в экипаже Эмили.

Он улыбнулся:

– Ну конечно.

Шарлотта оказалась далеко не первой из приехавших. Когда она вышла из кареты – с помощью лакея Эмили, – то сразу увидела Джозайю и Пруденс Хэтч, проходивших через ворота и направлявшихся ко входу в ризницу. Оба они, как и следовало ожидать, были одеты в черное; Джозайя держал шляпу в руке, и холодный ветер трепал ему волосы. Они шли рядышком, глядя прямо перед собой и держа спины очень прямо. Даже глядя на них сзади, Шарлотта могла уверенно сказать, что они только что поссорились и теперь как бы злобно отгородились друг от друга, укрывшись каждый в свой кокон.

Когда Шарлотта пересекала улицу, еще дальше, впереди них, в двери прошел Альфред Латтеруорт, один. Флора либо вообще не приехала, либо прибыла в сопровождении кого-то другого. Шарлотта удивилась – в этом было что-то необычное. Придется выяснить, что послужило тому причиной – выяснить, конечно, так незаметно, насколько это возможно.

В дверях ее приветствовал младший священник, молодой, моложе тридцати, тощий, с довольно приятным, милым лицом, но со столь оживленным и озабоченным выражением на нем, что она тут же расположилась к нему всей душой.

– Доброе утро, мадам. – Он говорил тихо и спокойно, без всякой аффектации и преувеличенного почтения, которое она всегда считала более делом показушным, нежели признаком искренности. – Где бы вы хотели сидеть? Вы одна или ждете еще кого-то?

У Шарлотты мелькнула мысль заявить, что она приехала одна, но она подавила это искушение.

– Я ожидаю приезда моих матушки и бабушки…

Он ввел ее внутрь.

– Тогда, может быть, вам будет удобно вот здесь, на этих скамьях справа? Вы были хорошо знакомы с миссис Шоу? – Вопрос был совершенно невинный, а его лицо отражало такое искреннее горе, что это снимало любые подозрения.

– Нет, – ответила она совершенно честно. – Я знала ее только понаслышке, но все, что я о ней слышала, лишь заставило меня еще больше ею восхищаться. – Шарлотта заметила удивление, появившееся в глазах священника, и поспешила пояснить свои слова, причем настолько подробно, что даже сама поразилась: – Мой муж возглавляет расследование причин пожара. Я заинтересовалась этим, а потом узнала от одного своего друга – он член Парламента – о борьбе миссис Шоу против эксплуатации бедных. Сама она из скромности очень мало об этом рассказывала, но она обладала и смелостью, и умением сочувствовать, и в весьма значительной степени. И мне захотелось приехать, чтобы выразить свое уважение…

Она вдруг замолчала, видя выражение искренней печали на его лице. Священник и в самом деле был гораздо более опечален и огорчен, нежели любая из теток Клеменси или ее сестра, когда Шарлотта посетила их двумя днями раньше.

Он с трудом справился со своими чувствами и не стал извиняться – и этим понравился ей еще больше. С чего бы это человеку извиняться за проявление горя и печали на похоронах? Священник молча провел ее к ряду скамеек, посмотрел ей в глаза таким взглядом, к которому уже не нужно было прилагать никаких слов, и вернулся к дверям, высоко подняв голову.

Он подошел к ним как раз вовремя, чтобы встретить Сомерсета Карлайла, который выглядел каким-то исхудавшим и даже несколько усталым, и тетушку Веспасию в роскошном черном одеянии и шляпке, украшенной перьями скопы, приколотыми удивительно красиво. Покрой ее черного парадного платья из шелка и баратеи лишь подчеркивал ее высокий рост и элегантную осанку. Покрой был асимметричный, что в этом сезоне было последним писком моды. В руке у нее была трость эбенового дерева с серебряным набалдашником, но она на нее не опиралась. Веспасия накоротке переговорила со священником, объяснила, кто она такая, но не почему решила приехать, после чего проследовала мимо него с великой важностью, достала лорнет и стала изучать внутренность церкви. Через секунду леди Камминг-Гульд заметила Шарлотту и тут же потеряла интерес ко всему остальному. Она взяла под руку Сомерсета Карлайла и велела ему проводить ее к тому ряду скамей, где сидела Шарлотта, перекрыв таким образом дорогу туда Кэролайн и бабушке, когда те вошли в церковь минуту спустя.

Шарлотта не стала ничего объяснять. Она просто улыбнулась и тут же наклонила голову, притворившись, что молится, – чтобы скрыть улыбку. А когда через несколько минут снова ее подняла, то увидела сразу впереди себя седую голову Эймоса Линдси, а рядом с ним – Стивена Шоу. Она вполне могла себе представить, какая буря эмоций бушует сейчас у него в душе, когда он увидел возбужденного Гектора Клитриджа, бегающего и размахивающего руками, словно подбитая ворона. Его жена была в красивом и вполне приличном платье; она сидела в первом ряду, пытаясь успокоить супруга, то и дело улыбаясь, и, судя по виду, вполне владела собой. Орган играл что-то медленное – либо потому, что органистка считала это самой подходящей по темпу музыкой для похорон, либо просто не смогла найти другие ноты. В результате возникало ощущение какой-то неопределенности и потери ритма.

Ряды скамей потихоньку заполнялись. По проходу прошествовал Куинтон Паскоу, он нашел себе место как можно дальше от Джона Далгетти и его жены. В образовавшемся лесе черных шляпок всех видов, фасонов и украшений Шарлотта никак не могла обнаружить ни одной, которая могла бы принадлежать Селесте или Анжелине Уорлингэм.

Орган заиграл другую мелодию, резко сменив тональность. Началась заупокойная служба. Клитридж впал в крайне нервное состояние; его голос сорвался на фальцет, потом вдруг снова стал нормальным. Он дважды терялся в пространстве того, что должно было быть давно знакомыми проходами, и подолгу тыкался по сторонам, пытаясь выбраться назад, отчего его блуждания становились еще более заметными. Шарлотте было его искренне жаль, и она слышала, как сидевшая рядом Веспасия вздыхает от неудовольствия. Сомерсет Карлайл спрятал лицо в ладонях, но она так и не поняла, о чем он думал – о Клеменси или о викарии.

Сама же Шарлотта блуждала взглядом по церкви. Вероятно, это было самое безопасное поведение; смотреть на Клитриджа не хватало ни сил, ни терпения, а младший священник был настолько переполнен искренней печалью и горем, что она не могла без мучительного страдания смотреть на него. Вместо этого ее взгляд скользнул вверх, на каменные узоры, на таблички с именами давно умерших достойных людей и в конце концов – с резким ударом сердца и вернувшимся воспоминанием – остановился на витраже, посвященном памяти епископа Уорлингэма с его почти законченным портретом, на котором он был слегка закамуфлирован под пророка Иеремию, окруженного другими патриархами и осененного парящим над ним ангелом. Епископа она узнала легко. Само лицо еще не было закончено, кое-где еще виднелась грунтовка, но крупные кудри седых волос, напоминавшие ореол, даже нимб, слегка просвечивающий насквозь, были точно такие, как на портрете в холле семейного дома Уорлингэмов, так что ошибиться было невозможно. Мемориальный витраж был очень красив и, вероятно, стоил немалых денег. Ничего удивительного, что Джозайя Хэтч так им гордился.

Наконец официальная часть службы закончилась, а финальный «аминь» произнесен с чувством огромного облегчения, и вся конгрегация поднялась со скамей, чтобы следовать за гробом в церковный двор и далее на кладбище, где все столпились и сгорбились под ледяным западным ветром, пока шло погребение.

Шарлотта вся дрожала, она даже придвинулась поближе к Веспасии и встала на полшага позади нее, чтобы та загораживала ее от налетавших порывов ветра, которые – если бы небо было не так затянуто тучами, – несомненно, принесли бы снег. Она смотрела на разверстую могилу, на Клитриджа, стоящего на ее краю в бьющейся и треплющейся о щиколотки рясе с напряженным лицом, выражающим полное замешательство и страх. В паре шагов от него, плотно утвердившись на земле, стоял Альфред Латтеруорт; он не обращал внимания на холод, о чем-то глубоко задумавшись, с холодным выражением лица, по которому его мысли невозможно было прочитать. Невдалеке от него, в нескольких футах, стоял Стивен Шоу с выражением злости и горя, таким эмоционально сильным, что даже самый грубый и недогадливый не посмел бы к нему приблизиться. Рядом с ним молча замер Эймос Линдси.

Джозайя Хэтч распоряжался могильщиками. Он был в церкви своим человеком и привык к ответственности. Он был мрачен, но обязанности свои выполнял тщательно, так что церемония шла по всем правилам, не было упущено ни единого слова или жеста. Все проходило с точностью, которая делала честь любому умершему и утверждала важность прежде всего самой литании, а также всех церковных традиций. Клитридж, хотя и был педантом, явно радовался тому, что ему облегчили жизнь, забрав у него кое-какие обязанности. Только молодой священник не был этим доволен. Его костистое лицо и широкий рот демонстрировали некоторое нетерпение, и это только усиливало его печаль.

Шарлотта не ошиблась: в церкви собралось около пятидесяти человек, по большей части мужчин, а вот Анжелины и Селесты среди них точно не было; не было и Флоры Латтеруорт.

– А почему сестры Уорлингэм не приехали? – шепотом спросила она у Веспасии, когда они, промерзшие до костей, наконец развернулись и направились обратно к каретам, которые должны были отвезти их на поминальный обед. Шарлотту туда специально не приглашали, но она твердо вознамерилась там быть. Они прошли мимо Питта, который стоял у ворот, совершенно незаметный, почти невидимый. Он вполне мог оказаться одним из могильщиков или помощником гробовщика, если не видеть того, что перчатки у него старые, один карман пальто оттопырился, а ботинки коричневые. Шарлотта быстро улыбнулась ему, проходя мимо, и увидела ответную добрую улыбку, после чего проследовала дальше к экипажу.

– Могу предположить, что покойный епископ не считал это необходимым и уместным, – ответила ей Веспасия. – Многие так считают. Идиотизм, конечно. Женщины ничуть не менее сильны, чем мужчины, они тоже вполне могут справиться с подобными трагическими происшествиями и с еще более мучительными слабостями плоти. По сути дела, во многих случаях они даже сильнее – им и приходится быть такими, иначе ни одна из нас не имела бы больше одного ребенка и, конечно, не могла бы ухаживать за больными.

– Но епископ давно умер, – возразила Шарлотта. – Уже лет десять назад.

– Епископ никогда не будет мертв, моя дорогая, – во всяком случае, во всем, что касается его дочерей. Они прожили под его крышей более сорока лет и повиновались всем правилам поведения, которые он для них установил. А он, как я полагаю, имел весьма четкое мнение на любой счет и по любому поводу. Вряд ли они теперь избавятся от этой привычки, и еще менее вероятно, в минуту горя, когда любой человек старается придерживаться привычной линии поведения.

– Ох! – Шарлотта о таком не подумала, но сейчас ей вспомнились некоторые другие семьи, в которых считалось, что внимание, уделяемое тонким чувствам, влечет за собой слишком большое нервное напряжение. Считалось, что приступы меланхолии и хандры довольно здорово отвлекают от истинной торжественности, полагающейся при проводах усопшего в последний путь. – Именно поэтому и Флора Латтеруорт тоже не приехала? – Подобное предположение ей самой казалось сомнительным, но не невозможным. У Альфреда Латтеруорта, по всей вероятности, имелись грандиозные планы насчет того, чтобы породниться с дворянством и со всем прочим высокородным.

– Думаю, да, – ответила Веспасия, едва заметно улыбнувшись.

Они уже вышли к каретам. Кэролайн и бабушка шли где-то позади них. Шарлотта оглянулась через плечо и увидела, что мать с очень сосредоточенным и озабоченным видом разговаривает с Джозайей Хэтчем, а бабушка смотрит на саму Шарлотту, и у нее вид громовержца.

– Дождетесь их? – спросила Веспасия, приподняв свои серебряные брови.

– Конечно, нет! – Шарлотта повелительно махнула рукой, и кучер Эмили тронул лошадей. – У них есть свой экипаж. – Ей доставило почти детское удовольствие произнести это вслух. – Я еду следом за вами. Полагаю, сестры Уорлингэм все же появятся на поминальном обеде?

– Конечно. – Сейчас Веспасия не стала прятать улыбку. – Это уже светское мероприятие. А то, что было, – всего лишь необходимая преамбула.

Она оперлась на руку своего лакея, встала на подножку и влезла в карету, успев сунуть полпенни пробегавшему мимо уборщику, мальчику не более десяти-одиннадцати лет, который ее громко поблагодарил и начал сметать своей метлой очередную кучу навоза. Дверца за нею захлопнулась, и минуту спустя она отъехала.

Шарлотта проделала то же самое и так же следом за нею сошла перед впечатляющим, уже знакомым домом Уорлингэмов. Все окна в нем были закрыты жалюзи, а дверь украшена черным крепом. Подъездную дорожку обильно завалили соломой, чтобы заглушать стук лошадиных подков – из уважения к умершей, – и грохот каретных колес был едва слышен, когда кучер отгонял экипаж на стоянку.

Внутри все было готово – до последней детали. Огромная столовая была вся завешана черным крепом и выглядела сейчас так, словно какой-то гигантский паук заплел ее целиком своей паутиной. Букеты белых лилий – их стоимость могла бы прокормить обычную семью в течение недели – были с определенным артистизмом расставлены на столе и в фарфоровых вазах на жардиньерке. Сам стол был уставлен великолепным набором блюд с копченым мясом, сэндвичами, фруктами и сладостями, бутылками вина в корзинах, должным образом запыленными от долгого хранения в погребе и с соответствующими этикетками, способными удовлетворить самого придирчивого знатока. Некоторые бутылки портвейна были и впрямь очень старыми. Епископ, по всей видимости, упрятал их туда еще в молодости и напрочь про них забыл.

Селеста и Анжелина стояли рядом друг с другом, обе в платьях из черного бомбазина. Платье Селесты было расшито гагатовыми бусинками и имело ниспадающий бархатный воротник, закрывающий грудь и присобранный над турнюром. Платье было ей немного тесно в груди. Платье Анжелины было изукрашено по плечам тяжелыми черными кружевами, застегнутыми гагатовыми булавками с маленькими жемчужинами – весьма традиционное украшение на похоронах. Кружевные вставки повторялись также на животе и под бомбазиновым турнюром; только очень придирчивый наблюдатель мог помнить, что это прошлогодняя мода – так собирать складки. У нее оно еще более тесно стягивало грудь. Шарлотта догадалась, что эти траурные одежды уже раз выполняли свою функцию – на похоронах Теофилиуса, – а также, вполне возможно, и на похоронах самого епископа. Умный и пронырливый портной может творить настоящие чудеса, а судя по этому виду, невольно казалось, что сестры Уорлингэм – подобно многим богатым людям – не прочь сэкономить.

Селеста приветствовала их очень торжественно, словно герцогиня, принимающая визитеров. Она стояла с напряженно выпрямленной спиной, чуть наклоняя голову и повторяя имена всех прибывающих, словно те были очень важными персонами. Анжелина сжимала в пальцах украшенный кружевом платочек и то и дело промокала им щеки, повторяя последние два слова из всего, что произносила Селеста.

– Добрый день, миссис Питт. – Селеста чуть двинула рукой, всего на дюйм, обозначив таким образом, что данная посетительница – относительно чужая здесь и вообще не слишком высокого социального статуса.

– Миссис Питт, – повторила за ней Анжелина, неопределенно улыбнувшись.

– Как любезно с вашей стороны прийти, чтобы выразить свои соболезнования.

– Как любезно. – На сей раз Анжелина выбрала первые два слова.

– Леди Веспасия Камминг-Гульд. – Селеста была поражена, и в этот момент – впервые! – тот факт, что сама она дочь епископа, оказался совсем неважным. – Как… как это великодушно с вашей стороны. Уверена, что наш покойный отец был бы весьма тронут.

– Весьма тронут, – с готовностью повторила Анжелина.

– У него не было бы для этого никаких оснований, – заявила Веспасия с ледяной улыбкой, глядя на них прямо в упор. – Я приехала исключительно из уважения к Клеменси Шоу. Это была прекрасная женщина – и мужественная, и совестливая, – а это достаточно редкое сочетание. Я очень опечалена, что ее больше нет.

Селеста не могла найти нужных слов для достойного ответа. Она не знала о Клеменси ничего такого, что заслуживало столь высокой похвалы.

– Ох! – воскликнула Анжелина и сжала свой платочек еще крепче, потом вытерла слезинку, скатившуюся по ее розовой щечке. – Бедная Клеменси! – прошептала она едва слышно.

Веспасия не стала задерживаться и выслушивать дальнейшие банальности, которые могли лишь причинить боль, и проследовала в столовую. Сомерсет Карлайл, следовавший сразу за нею, был настолько привычен к тому, чтобы мягко и спокойно разговаривать с людьми, не умеющими ясно выражать свои мысли, что без труда пробормотал что-то успокаивающее, хотя и бессмысленное, и проследовал дальше.

В столовой уже собралось человек тридцать. Шарлотта узнала некоторых, она встречалась с ними раньше во время своих коротких визитов к Уорлингэмам; об остальных она догадалась по описаниям Томаса, как уже с нею было в церкви.

Она посмотрела на стол, притворяясь, что пребывает в полном восхищении, и тут в столовую вошли Кэролайн и бабушка. Последняя бросала по сторонам злобные взгляды и так крутила перед собой своей тростью, что подвергала серьезной опасности всех оказавшихся поблизости. Она отнюдь не стремилась заполучить Шарлотту и держать ее рядом, но злилась, что ее оставили позади. Это, как она считала, было явным неуважением по отношению к ней.

Столовая была огромная и красиво оформленная, с большими окнами в обрамлении изысканно украшенных портьер, с камином темного мрамора, дубовым буфетом и сервировочным столиком и шкафом для посуды с выставленным в нем на всеобщее обозрение чайным сервизом «Краун-Дерби» XVIII века – сплошь красное, синее и золотое.

Обеденный стол был оформлен весьма изысканно: весь хрусталь с фамильными гербами, выгравированными на стенке каждого бокала, столовое серебро было так отполировано, что отражало все лучи света от канделябров, и было также украшено гербами и монограммами в виде готического «У», а скатерть и салфетки отделаны вышивкой белым шелком – та же монограмма и тот же герб. Сервировочные блюда были минтоновского фарфора; Шарлотта помнила этот узор – знала его по давним рассказам матери, когда еще посещала подобные приемы, на которых знания подобного рода необходимо было иметь каждой заневестившейся девушке из благородного семейства.

– Они никогда не выставляли все это в ее честь, пока она была жива, – сказал Шоу, оказавшийся рядом. – Но в те времена, слава богу, к нам никогда не являлось на обед все соседское общество, особенно все разом.

– Это иногда помогает, чтобы хоть на время забыть о своем горе – когда чем-то себя займешь, – тихонько ответила ему Шарлотта. – Даже, может быть, если немного переборщить. Не всем удается справиться со своими бедами одним и тем же способом.

– Какое у вас все же благостное к этому отношение, – мрачно сказал он. – Если бы я не был уже с вами знаком и не был уверен в вашей полной искренности, то вполне мог бы заподозрить вас в ханжестве.

– И это было бы несправедливо по отношению ко мне, – быстро сказала Шарлотта. – Я сказала именно то, что хотела сказать. Если бы мне захотелось высказать какие-то критические замечания, я вполне могла бы найти здесь немало вещей, заслуживающих критики, но сказанное мною к этому не относится.

– Ох! – Брови доктора взлетели вверх. – А что бы вы тогда выбрали? – Его глаза осветила слабая улыбка. – Если, конечно, вам захотелось высказать какие-то критические замечания?

– Если бы мне этого захотелось и если бы это продолжало вас интересовать, я бы, несомненно, вам это сообщила, – ответила Шарлотта без малейшего намека на мстительность. Потом, вспомнив, что именно он, а не кто-то другой, потерял самого близкого человека, и не желая его никак и ничем обижать, даже в самой малой степени, она наклонилась чуть ближе к нему и прошептала: – Платье Селесты ей тесно, его следовало бы немного распустить под мышками. Вон тому джентльмену – насколько я понимаю, это мистер Далгетти – не мешало бы подстричься, а у миссис Хэтч старые перчатки; видимо, именно поэтому она сняла одну и держит ее в руке.

Его улыбка появилась на губах немедленно, теплая и дружеская.

– Какая потрясающая наблюдательность! Вы этому научились, будучи замужем за офицером полиции, или это у вас природный дар?

– Думаю, это проистекает от моей женской сущности, – ответила Шарлотта. – Когда я еще не была замужем, то была так мало занята, что подобные наблюдения составляли для меня основную часть ежедневных занятий. Это более интересно, нежели вышивка или рисование скверных акварелей.

– А я полагал, что женщины проводят время за сплетнями и благотворительными делами, – прошептал он в ответ, в его глазах продолжала плясать насмешливая, саркастическая улыбка. Она не маскировала его горе, но контрастировала с ним, поэтому Шоу выглядел очень живым и очень ранимым.

– Это так, – уверила она его. – Но надо же иметь что-то, о чем можно посплетничать, если уж хочется заполучить хоть какое-то развлечение. А вот благотворительность – занятие смертельно, убийственно скучное, потому что тот, кто этим занимается, делает это с таким снисходительным видом, что сразу видно, что он скорее старается оправдаться перед самим собой, нежели кому-то помочь, кого-то облагодетельствовать. Нужно попасть в действительно отчаянное положение, чтобы визит леди из общества, принесшей баночку меда, заставил меня желать чего-то большего, чем плюнуть ей в лицо, – чего я, несомненно, никогда не позволила бы себе сделать. – Шарлотта ничуть не преувеличивала, но его улыбка была для нее достойной наградой, и она была совершенно уверена, что Шоу отлично понял, что истинное ее отношение к этому на самом деле гораздо добрее и мягче, по крайней мере, в большинстве подобных случаев.

Прежде чем он успел ей ответить, всеобщее внимание было привлечено к Селесте, стоявшей в нескольких шагах от них и все еще изображавшей герцогиню. Прямо перед нею стоял Альфред Латтеруорт, а рядом с ним – Флора. Селеста только что сделала вид, что совершенно их не замечает, – встретилась с ними взглядом и затем двинулась прочь, словно это были слуги, с которыми вообще не стоит разговаривать. У Латтеруорта лицо запылало красным, а у Флоры сделалось такое выражение, словно она вот-вот заплачет.

– Черт бы ее побрал! – свирепо пробормотал Шоу себе под нос, потом добавил к этому улыбочку, настолько ядовитую, что ее не заслужил бы никакой даже самый гнусный негодяй. Не извинившись перед Шарлоттой, доктор стремительно прошел вперед, наступив при этом на юбку какой-то тощей дамы и не обратив на нее никакого внимания.

– Добрый день, Латтеруорт, – громко сказал он. – Очень любезно с вашей стороны, что вы заехали. Я высоко это ценю. Добрый день, мисс Латтеруорт. Спасибо, что приехали, – это не то событие, ради которого приезжают с визитом. Разве что из дружеских чувств.

Флора неуверенно улыбнулась, потом заметила, что он говорит совершенно искренне, и взяла себя в руки.

– Это самое малое, что мы могли бы сделать, доктор Шоу. Мы очень вам сочувствуем.

– Вы знакомы с миссис Питт? – Шоу представил им Шарлотту, и они с официальным видом пожали друг другу руки.

Напряжение исчезло, но Селеста, которая не могла не слышать их обмен репликами, как и все, кто находился в этой половине столовой, стояла с застывшим лицом и плотно сжатыми губами. Шоу полностью игнорировал ее и продолжал громкий, непоследовательный разговор, вовлекая в него Шарлотту в качестве своего союзника, хотела она того или нет.

Десять минут спустя состав их группы и тема разговора изменились. К ним присоединились Кэролайн и бабушка, и Шарлотта теперь слушала чрезвычайно красивую женщину лет сорока с лишним со сверкающими волосами, высоко взбитыми и очень модно причесанными, с великолепными темными глазами и в черной шляпке, которая пару лет назад выглядела бы очень смело, даже вызывающе. Ее лицо уже начинало терять красоту цветущей юности, но продолжало оставаться достаточно красивым, чтобы заставить некоторых мужчин посмотреть на нее еще раз, хотя это был тот тип красоты, что более свойствен теплым южным странам, нежели сдержанное обаяние обычной английской розы, особенно выращенной в жеманно-скромных садиках Хайгейта. Ее представили как Мод Далгетти, и Шарлотте она нравилась все больше, чем дольше та говорила. Она казалась женщиной слишком довольной самой собой, чтобы кому-то желать зла, и в ее высказываниях и замечаниях не прослеживалось никаких колкостей, проистекающих от бессердечия или праздности.

Шарлотта удивилась, когда к ним присоединился Джозайя Хэтч, и по его лицу, уже не такому мрачному, но ставшему сейчас более добрым и мягким, сразу стало понятно, как он уважает и высоко ценит эту женщину. На Шарлотту он взглянул лишь мельком, без всякого интереса, и даже в этом взгляде было заметно осуждение. Он уже подозревал, что она приехала либо из простого любопытства, что он считал неприемлемым, либо потому, что была в дружеских отношениях с доктором Шоу, что он должен был осуждать. Однако когда Хэтч повернулся лицом к Мод Далгетти, то даже слегка утратил строгую выправку, чуть расслабился и даже его жесткий воротничок, казалось, стал меньше его душить.

– Миссис Далгетти, я очень рад видеть вас здесь. – Он поискал, что бы еще добавить к этому, возможно, что-то более личное, но так и не нашел.

– Конечно, мистер Хэтч, я тоже рада, что приехала. – Она улыбнулась ему, и он еще более расслабился и повеселел, даже выдавил из себя слабую улыбку. – Я очень любила Клеменси; по-моему, это была одна из самых лучших женщин, которых я знала.

Хэтч снова побледнел, кровь полностью отлила от его лица.

– Да-да, несомненно, – хрипло произнес он, потом прокашлялся и со свистом вдохнул. – Она обладала многими достойными качествами – добродетельная женщина, никакой нескромности, всегда сознающая свои обязанности и при этом с хорошим чувством юмора в любых обстоятельствах. Это огромная трагедия, что ее жизнь… – Тут его лицо снова напряглось и отвердело, и он бросил взгляд через стол туда, где виднелась светловолосая голова Шоу, – в этот момент доктор чуть наклонился, он слушал, что ему говорит полная женщина в маленькой шляпке. – Ее жизнь во многих отношениях пропала даром. Она могла бы сделать гораздо больше. – Хэтч оставил эту последнюю фразу висеть в воздухе, так и не прояснив ее двусмысленности: то ли это относилось к Шоу, то ли к недолгой жизни самой Клеменси.

Мод Далгетти решила обсудить именно последнее.

– Да, и в самом деле, – согласно кивнула она и грустно покачала головой. – Бедный доктор Шоу! Это просто ужасная трагедия для него, а я так и не могу ничего придумать, чем бы ему помочь. Грустное ощущение – видеть чье-то горе и не знать, как хотя бы повлиять на него, отвлечь, не говоря уж о том, чтобы как-то его утешить.

– Ваша способность сочувствовать делает вам честь, – быстро сказал Джозайя. – Но не надо слишком расстраиваться на его счет; он этого не стоит. – Он снова весь распрямился и напрягся, плечи приподнялись, натягивая ткань пиджака – та, казалось, начала растягиваться в швах. – Его душевные качества таковы, что я не считаю возможным говорить о них в вашем присутствии, дорогая леди, но, уверяю вас, я знаю, о чем говорю. – Его голос чуть дрогнул, то ли от усталости, то ли от избытка эмоций – точно сказать было невозможно. – Он насмехается и оскорбляет все, что в нашем обществе считается достойным самого глубокого уважения. Он готов распространять грязные слухи и клевету о любом, самом достойном человеке, если кто-нибудь из нас, включая вашего мужа, ему не помешает. – Он пристально посмотрел на Мод. – Я, как вам хорошо известно, не разделяю те принципы, которые исповедует ваш муж относительно этих нынешних публикаций; но я вместе с ним готов защищать доброе имя леди…

Великолепные, изогнутые дугой брови Мод Далгетти удивленно и заинтересованно поползли вверх.

– Доброе имя леди! Боже мой, разве доктор Шоу плохо о ком-то отзывался? Вы меня удивляете.

– Это потому, что вы его не знаете. – Хэтч пытался сгладить неловкость. – Вы слишком добры, чтобы представить себе скверного человека, пока это не будет вам доказано. – Его щеки сделались очень розовыми. – Но я скоро поставлю его на место, и ваш муж поможет мне, причем весьма красноречиво, хотя я, наверное, льщу себе, полагая, что сказанного мною было достаточно, чтобы его убедить.

– Джон вам поможет? – От удивления она даже чуть повысила голос. – Как это необычно! Вы почти заставили меня думать, что это обо мне доктор Шоу плохо отозвался.

Хэтч весь покраснел и быстро задышал, пальцы сжались в кулаки.

Слышавшая все это Шарлотта была уверена, что это и в самом деле была Мод Далгетти, о ком плохо отзывался доктор Шоу, справедливо или нет, и страстно желала услышать больше – как это произошло и почему.

Хэтч чуть сдвинулся с места, повернувшись наполовину спиной к Шарлотте. Поскольку она не хотела, чтобы ее интерес был замечен, то решила удалиться и направилась в сторону Лелли Клитридж и Селесты. Но прежде чем Шарлотта до них добралась, они разделились, и Лелли пристала к Флоре Латтеруорт вроде бы случайно, но решительно.

– Как это мило с вашей стороны, что вы приехали, дорогая Флора! – Ее тон был одновременно и теплым, и снисходительным, как у герцогини, расспрашивающей кандидатку в невестки. – У вас удивительно доброе сердце – добродетель, достойная хорошей девушки, если, конечно, это не ведет к неблагоразумным поступкам.

Флора удивленно уставилась на нее, открыла было рот, чтобы ответить, но не нашла подходящих слов, чтобы выразить свои чувства.

– И вы скромная к тому же, – продолжала Лелли. – Я рада, что вы не возражаете, моя дорогая. Неблагоразумие может погубить девушку, такое и в самом деле не раз случалось. Но я уверена, ваш отец предупреждал вас об этом.

Флора вспыхнула. По всей видимости, ссора с отцом еще не была забыта.

– Знаете, вы должны о нем очень заботиться. – Лелли достаточно хорошо оценила ее состояние. Она даже доверительно положила руку на плечо Флоры. – Он всем сердцем желает вам добра. Вы ведь очень молоды и неопытны в свете, не знаете, как здесь оценивают друг друга. Один неосторожный шаг, и вас легко могут принять за недостаточно добродетельную девицу – а это лишит вас всех имеющихся у вас прекрасных надежд на успешное будущее. – Она чуть покивала. – Надеюсь, вы понимаете меня, моя дорогая.

Флора недоуменно уставилась на нее.

– Нет, не думаю, что я вас понимаю, – холодно ответила она, но ее лицо застыло в напряженном выражении, а костяшки пальцев побелели, так крепко она сжала свой платок.

– Тогда я вам сейчас объясню. – Лелли наклонилась к ней поближе. – Доктор Шоу – очаровательный, прекрасный человек, но он иногда слишком откровенно и прямо высказывает свои мнения и проявляет поспешность и нетерпимость в отношении суждений других. Такое вполне приемлемо для мужчины, особенно занимающегося профессиональной деятельностью…

– Я считаю доктора Шоу в высшей степени хорошим и добрым человеком, – горячо возразила ей Флора. – Ничего, кроме добра, я от него не видела. Если вы не согласны с моим суждением, это ваше дело, миссис Клитридж. Тогда скажите это ему сами. И прошу вас более не беспокоить меня этим вопросом.

– Вы неверно меня поняли. – Лелли была явно раздражена. – Меня заботит ваша репутация, моя дорогая, которая, откровенно говоря, нуждается в некотором исправлении.

– Тогда вам следует разобраться с теми, кто дурно говорит обо мне, – резко бросила Флора. – Я не совершила никаких порочащих меня поступков, чтобы это заслужить.

– Конечно, нет! – громко воскликнула Лелли. – Мне отлично это известно! Дело вовсе не в том, что вы совершили, дело в некоторых неблагоразумных поступках. Я вас предупреждаю как жена вашего викария. Для него это достаточно трудная задача – обсуждать подобные вопросы с молодой леди, но он тоже озабочен вашим благополучием.

– Тогда, пожалуйста, поблагодарите его от моего имени. – Флора смотрела на нее очень прямым взглядом, щеки у нее раскраснелись, глаза блестели. – И убедите его, что мне не угрожает никакая опасность – ни телу, ни душе. И можете считать, что полностью выполнили свой долг. – И с натянутой улыбкой она вежливо наклонила голову и пошла прочь, оставив Лелли стоять в центре столовой со сжатыми от ярости в тонкую линию губами.

Шарлотта поспешно отошла назад, чтобы Лелли не догадалась, что она все слышала. А когда повернулась, то оказалась лицом к лицу с Веспасией, которая только и ждала, когда она обратит на нее внимание. Леди Камминг-Гульд просто сгорала от любопытства – брови приподняты, губы кривит ироническая усмешка.

– Подслушиваешь? – тихонько спросила она.

– Да, – призналась Шарлотта. – Очень интересно. Флора Латтеруорт и жена викария разругались из-за доктора Шоу.

– Да неужели? И кто был за него, а кто против?

– Ох, да обе были за него и очень горячо выступали. Я склонна думать, что в этом-то вся и беда.

Улыбка Веспасии стала совсем широкой, но в ней просматривалась и жалость.

– Как интересно! И совершенно не к месту. Бедная миссис Клитридж; она, кажется, достойна лучшего, нежели викарий. Меня едва ли удивляет, что ее привлекает кто-то другой, даже если ее добродетели не дают ей такой возможности. – Леди Камминг-Гульд взяла Шарлотту под руку и повела подальше от двух дам, подошедших сзади. Отойдя, она снова получила возможность говорить нормальным голосом. – Как тебе кажется, удалось узнать что-нибудь важное? Вряд ли можно предположить, что это жена викария устроила пожар в доме доктора по причине безответной любви к Шоу. Хотя в этом нет ничего невозможного.

– Или что его устроила Флора Латтеруорт, коли на то пошло, – добавила Шарлотта. – И, возможно, любовь не была безответной. У Флоры будет очень много денег, когда ее отец умрет.

– А ты полагаешь, что денег Уорлингэмов доктору Шоу недостаточно? И он положил глаз еще и на деньги Латтеруорта? – спросила Веспасия.

Шарлотта вспомнила свой разговор с доктором Шоу, вспомнила, какая в нем кипит энергия, какое у него чувство юмора, внутренняя твердость и честность. Все это отлично отложилось у нее в памяти. Замечание тетушки Веспасии больно ее укололо. Она не желала думать, что Клеменси Шоу всю свою замужнюю жизнь провела с подобным человеком. И если бы так оно и было, она, несомненно, об этом знала бы.

– Нет, – вслух сказала Шарлотта. – Мне кажется, причина пожара кроется в деятельности Клеменси, направленной против владельцев трущоб. Но вот Томас считает, что все нити ведут в Хайгейт и что на самом деле предполагаемой жертвой был сам доктор Шоу. Так что, естественно, я стараюсь наблюдать за всем происходящим вокруг. И все расскажу ему – независимо от того, вижу я в этом какой-то смысл или нет.

– И очень правильно. – Теперь Веспасия даже не пыталась скрыть свое удовольствие. – А может быть, это сам доктор Шоу убил свою жену – я полагаю, Томасу такая мысль уже в голову приходила, если ты до такого не додумалась.

– Почему это я не могла до такого додуматься? – резко спросила Шарлотта, но тихим голосом.

– Да потому, что он нравится тебе, моя милая; и, как я полагаю, он отвечает тебе еще большей взаимностью… Добрый день, доктор Шоу. – Пока они разговаривали, доктор вернулся и теперь встал перед ними, вежливо поклонившись Веспасии, но его внимание было целиком сосредоточено на Шарлотте.

Помня последнюю реплику Веспасии, та обнаружила, что покраснела. Щеки запылали.

– Леди Камминг-Гульд. – Доктор вежливо поклонился. – Я ценю, что вы приехали. Уверен, что Клеменси была бы рада. – Он поморщился, словно произнесенное вслух ее имя задело обнаженный нерв. – Вы одна из немногих, кто приехал сюда не из любопытства и не для того, чтобы общество вас здесь заметило. И отнюдь не из жадного желания отведать яств на самом роскошном обеде, который Уорлингэмы дают со времени смерти Теофилиуса.

Рядом с Шоу вдруг материализовался Эймос Линдси.

– Послушайте, Стивен, вы иной раз показываете себя не с лучшей стороны, откровенно выражая свои мысли. Очень многие из присутствующих приехали сюда по гораздо более достойным причинам. – Эти его слова были предназначены не едва сдерживающемуся Шоу, но Веспасии и Шарлотте – в виде извинения за слова доктора.

– И тем не менее мы должны поесть, – заявил Шоу довольно нелюбезным тоном. – Миссис Питт, могу я предложить вам кусочек заливного из фазана? Выглядит отвратительно, но меня уверяли, что это очень вкусно.

– Нет, спасибо, – ответила Шарлотта довольно сухо. – Я как-то не ощущаю никакой необходимости есть, да и никакого желания тоже.

– Прошу меня извинить, – немедленно сказал доктор, и его улыбка при этом была столь естественной, что ее неудовольствие тут же испарилось.

Шарлотта очень сочувствовала ему независимо от природы его любви к Клеменси. Для него это были дни горя и печали, и он, скорее всего, предпочел бы остаться в одиночестве, чем стоять здесь и вежливо раскланиваться с толпой гостей, испытывающих самые разные чувства – от семейной скорби, как Пруденс, до непременной обязанности, как Альфред Латтуруорт, или даже до вульгарного любопытства, плохо скрываемого и отчетливо заметного на лицах нескольких людей, имен которых Шарлотта не знала. И, вполне возможно, один из них мог быть убийцей Клеменси.

– Не надо извинений, – сказала она, отвечая на его улыбку. – У вас есть все основания считать нас незваными и ужасно навязчивыми гостями. Это нам нужно извиняться.

Шоу протянул руку, словно хотел к ней прикоснуться, установить более тесную связь, нежели это возможно с помощью одних слов. Потом вспомнил – в самый последний момент, – что это здесь неуместно, и отдернул руку назад, но у Шарлотты было такое чувство, что прикосновение все же имело место – желание прикоснуться было отчетливо видно в его глазах. Этот жест должен был означать благодарность и понимание. Шоу на мгновение почувствовал себя не одиноким.

– Вы очень любезны, миссис Питт, – сказал он вслух. – Леди Камминг-Гульд, могу я предложить вам что-нибудь? Или вы тоже совсем не голодны?

Веспасия протянула ему свой бокал.

– Вы можете принести мне еще бокал кларета, – любезно сказала она. – Полагаю, он хранился в подвале со времен епископа. Превосходное вино.

– С удовольствием. – Доктор взял бокал и удалился.

Его тут же заменили Селеста и Анжелина, все еще продолжающие руководить собранием, словно герцогиня и ее фрейлина. Их шествие замыкала Пруденс Хэтч. Лицо у нее было бледное, глаза покраснели. Тут Шарлотта вспомнила, ощутив острый укол жалости, что Клеменси – ее сестра. Если бы жертвой, погибшей в пожаре, оказалась Эмили, она была уверена, что ни за что не оказалась бы в таком обществе, несмотря на любые старания держать себя в руках; скорее всего, она сидела бы дома, не в силах унять слезы, а сама мысль о соблюдении светских норм и правил поведения в присутствии относительно чужих людей была просто невыносимой. Шарлотта улыбнулась Пруденс, стараясь, чтобы улыбка была сочувствующей и понимающей, насколько это возможно, но встретила в ответ лишь тупой и измученный взгляд. Может быть, шок от этой утраты пока что оказывал на нее анестезирующее действие, хотя бы отчасти смягчая боль? Полностью она ощутит всю полноту несчастья позднее, когда наступят дни одиночества, утренние минуты после пробуждения, когда она проснется и все вспомнит.

А Селеста была ужасно занята, продолжая играть роль дочери епископа и руководя поминальным обедом в соответствии со всеми традициями. Разговор за столом должен идти на возвышенные темы, подходящие к такому случаю. Мод Далгетти упомянула в беседе какой-то новый романтический роман без каких-либо литературных изысков и претензий, ее следовало немедленно поставить на место.

– Я не возражаю против того, чтобы слуги читали подобные вещи, коль скоро они удовлетворительно выполняют свои обязанности; однако полагаю, что такие книги не имеют на самом деле никакой ценности.

На лице сидевшей рядом с нею Пруденс промелькнула целая гамма противоречивых выражений: сперва тревога, потом замешательство, затем что-то вроде смутного удовлетворения.

– А леди достаточно высокого происхождения вполне может без них обойтись, – продолжала Селеста. – Все это банальные, тривиальные вещи, они пробуждают лишь самые поверхностные чувства.

Анжелина порозовела.

– Мне кажется, ты слишком критически настроена, Селеста. Далеко не все романы такие пустые и поверхностные. Я вот недавно… я хочу сказать, недавно слышала про один такой, он называется «Тайна леди Памелы». Очень трогательная вещь, и написана с весьма большим чувством.

– Что-что? – Брови Селесты взлетели на лоб, изображая крайнее презрение.

– Некоторые из них отражают то, что чувствуют многие люди… – И Анжелина умолкла под ледяным взглядом Селесты.

– Я уверена, что не знаю ни единой женщины, которая чувствовала бы нечто в этом роде. – Селеста явно не собиралась оставить эту тему в покое. – Подобные фантазии насквозь фальшивы. – Она повернулась к Мод, совершенно не замечая покрасневшего лица и широко распахнутых глаз Пруденс. – Миссис Далгетти, я уверена, что вы с вашими литературными познаниями и вкусом вашего мужа разделяете это мнение? Девушки вроде Флоры Латтеруорт, к примеру, могут… Но она в Хайгейте недавно; у нее, у бедной девушки, торговое происхождение – конечно, она с этим ничего поделать не может, как не может и изменить это.

Миссис Далгетти встретила взгляд Селесты и ответила совершенно откровенно:

– Вообще-то, мисс Уорлингэм, роман «Тайна леди Памелы» напомнил мне мою собственную юность. И мне он очень понравился, я читала его с удовольствием. Кроме того, я считаю, что он очень хорошо написан – без претензий и с хорошим знанием дела.

Пруденс жутко покраснела, до корней волос, и уставилась в пол.

– Бог ты мой! – решительным, категорическим тоном произнесла Селеста, давая всем ясно понять, что хотела бы выразиться гораздо менее цивилизованным образом. – Какой ужас!

Шоу вернулся с бокалом Веспасии, полным кларета, и она взяла его у него, кивнув в знак благодарности. Он поглядел на всех, осмотрел с головы до ног и заметил, какое красное лицо у миссис Хэтч.

– Пруденс, с тобой все в порядке? – спросил он более с сочувствием, нежели с тактом.

– Ах! – Она нервно подскочила и с тревогой посмотрела на него, встретив его озабоченный взгляд. И покраснела еще сильнее.

– С тобой все в порядке? – повторил он свой вопрос. – Может, тебе лучше удалиться ненадолго, может, прилечь?

– Нет-нет, я совершенно… ох! – Она громко всхлипнула. – Ох, боже мой!

Эймос Линдси приблизился к ней сзади, посмотрел на Шоу, потом взял ее под руку.

– Пойдемте, моя дорогая, – тихо и мягко сказал он. – Вероятно, вам нужно на свежий воздух. Позвольте мне вам помочь. – И не дожидаясь, пока она на что-то решится, Линдси вывел ее из толпы гостей и повел к двери, а затем куда-то во внутреннюю часть дома.

– Бедняжка, – тихо сказала Анжелина. – Они с Клеменси очень любили друг друга.

– Мы все ее любили, – добавила Селеста и на минуту тоже уставилась взглядом куда-то вдаль или в собственные воспоминания, и на ее лице отразились грусть и боль.

Шарлотта задумалась, в какой мере ее привычки домоправительницы, ее резкость и презрительно-снисходительное отношение к людям были для нее способом справиться с этой утратой – утратой не просто племянницы, но, возможно, предмета любви и заботы, которого ей так не хватало все эти годы и которого она была лишена. Она, вероятно, любила в свое время своего отца, обожала его, была ему благодарна за прекрасные условия жизни – роскошный дом, платья, слуги, высокий социальный статус; но и ненавидела его за все, чего была лишена во имя исполнения дочернего долга.

– Я имею в виду нашу семью, – добавила Селеста, глядя на Шоу с внезапно возникшим отвращением. – Это кровная связь, которую никто другой понять не может, в особенности в семье с таким наследием и такими давними традициями, как в нашей. – Шоу скривился, но она не обратила на это внимания. – Я никогда не перестану благодарить Бога за те блага, которые Он нам даровал, и за ту ответственность, которая из них проистекает. Наш дорогой отец, дедушка Клеменси, был одним из великих людей нашего мира. Мне кажется, что за пределами нашей семьи, кроме тех, кто унаследовал его кровь, только Джозайя действительно понимает, каким замечательным человеком он был.

– Вы совершенно правы, – резко сказал Шоу. – Я и впрямь никогда не понимал этого, да и сейчас тоже… По-моему, это был самоуверенный, деспотически-властный, напыщенный и чудовищно эгоистичный старый ханжа…

– Да как вы смеете! – Селеста пришла в ярость. Ее лицо приобрело лилово-пурпурный оттенок, она вся затряслась, бусинки на груди запрыгали и заискрились в свете канделябров. – Если вы немедленно не извинитесь, я потребую, чтоб вы покинули наш дом!

– Ох, Стивен, действительно… – Анжелина нервно переступила ногами. – Вы слишком далеко заходите, знаете ли. Это непростительно. Папа был настоящий святой!

Шарлотта тщетно пыталась придумать, что сказать, что угодно, лишь бы разрядить эту ужасную обстановку. Про себя она уже решила, что Шоу, скорее всего, прав, но ему не следовало говорить это здесь и сейчас. Она все еще судорожно искала подходящие слова, когда на помощь пришла тетушка Веспасия.

– Со святыми редко удается легко ужиться, – сказала она в полнейшей тишине. – И труднее всего приходится тем, кому выпало общаться с ними ежедневно. Я не то чтобы считаю, что епископ Уорлингэм непременно был святым, – добавила она, видя, как потемнело лицо Шоу, подняла руку в элегантном жесте, и выражения ее лица оказалось достаточно, чтобы готовые возражения застыли у него на губах. – Однако, несомненно, это был человек твердых убеждений – а такие люди, видит Бог, всегда вызывают противоречивое к себе отношение. Кому это нужно, чтобы вся нация состояла из овец, с готовностью блеющих, выражая свое согласие со всем, что им говорят?

Шоу уже успокоился, а Селеста с Анжелиной, кажется, решили, что это была похвала в адрес их родителя. Шарлотта же ухватилась за первую пришедшую в голову мысль и разразилась комплиментами Селесте за то, что лилии были столь удачно расставлены на столе, а не положены на гроб.

– Великолепные цветы, – глупо и бессмысленно повторяла она. – Где вы достали такие прелестные?

– О, мы их сами выращиваем, – вмешалась Анжелина, облегченно выдохнув. – В оранжерее, понимаете? Они требуют огромного внимания и заботы… – И она пустилась в длинные объяснения, подробно рассказывая, как их сажать, удобрять и вообще о них заботиться. Все слушали ее с чувством глубокой благодарности за эту передышку в обмене неприятными репликами.

Когда Анжелина наконец выбилась из сил, все разошлись, бормоча вежливые слова и притворяясь, что увидели кого-то знакомого. Шарлотта обнаружила, что снова оказалась рядом с Мод Далгетти, а затем, когда отправилась посмотреть, не пришла ли в себя Пруденс, то оказалась перед Джоном Далгетти, и ей пришлось выслушать его рассказ о последней статье по проблеме свободы слова, которую ему пришлось рецензировать.

– Это один из самых святых принципов цивилизованного человека, миссис Питт, – завил он, наклоняясь к ней с напряженно-сосредоточенным лицом. – Но трагедия в том, что на свете существует слишком много людей вроде бы с добрыми намерениями, но невежественных и всего боящихся, кто хотел бы навсегда оставить нас в оковах старых идей и понятий. Возьмите, к примеру, Куинтона Паскоу. – Он чуть кивнул в сторону Паскоу, желая увериться, что Шарлотта понимает, о ком идет речь. – Добрый человек, в своем роде, но приходит в ужас от любых новых идей. – Далгетти взмахнул рукой. – Это не имело бы никакого значения, если бы он таким образом ограничивал себя одного, но он желает запереть умы всех в границах того, что считает самым лучшим для всех нас. – Его голос гневно возвысился при одном только упоминании подобного стремления.

Шарлотта уже чувствовала к нему большую симпатию. Она и сама легко вспомнила собственное возмущение, когда отец запретил ей читать газеты, как запретил это всем своим дочерям, и она решила, что все интересное и занимательное, что происходит в мире, проходит мимо нее, а она ото всего этого прочно отгорожена. Шарлотта тогда подкупила дворецкого, дабы он тайно, чтобы не узнали родители, передавал ей страницы с политическими материалами, и запоем читала их, каждое слово, воочию представляя себе людей и события в малейших деталях и подробностях. Если бы ее этого лишили, она точно чувствовала бы себя обворованной; это было бы подобно тому, что в доме закрыли все окна и плотно задернули все портьеры.

– Я вполне согласна с вами, – с чувством сказала Шарлотта. – Мысль никогда нельзя заключать в какие-то границы, и никому нельзя запрещать верить в то, во что он хочет верить.

– Вы совершенно правы, миссис Питт! К сожалению, далеко не все способны смотреть на это так, как вы. Паскоу и другие вроде него готовы сами себя поставить надо всеми и решать, что людям можно изучать, а что нет. Сам по себе он вовсе не неприятный человек – далеко не так, его вполне можно считать очаровательным, – однако его высокомерие и заносчивость переходят все границы.

Паскоу, видимо, услышал, что кто-то произнес его имя. Он протиснулся между двумя мужчинами, обсуждавшими финансы, и с горящими от злости глазами встал перед Далгетти.

– Это не высокомерие, Далгетти! – Его голос звучал низко и глухо, он едва сдерживался. – Это чувство ответственности. Если вы публикуете все, что только приходит вам в голову, вне зависимости от того, что это такое и кого это может оскорбить, это не свобода, а злоупотребление искусством печати. Это ничуть не лучше того, что всякий дурак будет вылезать на улицу и орать все, что придет в его башку, безразлично, правда это или ложь…

– А кто будет судить, правда это или ложь? – требовательным тоном осведомился Далгетти. – Вы? Вы что же, желаете стать единственным арбитром в вопросе о том, во что должен верить мир? А кто вы такой, чтобы судить о том, на что мы можем надеяться и чего хотим достичь? Как вы смеете? – Его глаза пылали гневом, как будто он уже представил себе такое чудовищное положение вещей, при котором какой-то смертный ограничивает мечты всего человечества.

Паскоу тоже взъярился. Он весь трясся от едва сдерживаемой ярости – его бесила тупость Далгетти, его нежелание понять то, что он имел в виду.

– Вы заблуждаетесь! – выкрикнул он, и его лицо залил ужасный румянец. – Это не имеет абсолютно ничего общего с ограничением мечтаний и устремлений человечества! И вам это отлично известно! Но это имеет прямое отношение к тому, чтобы не изобретать, не создавать кошмары… – Он дико замахал руками, задев за тулью украшенной перьями шляпы стоявшей рядом женщины и сбив ее ей на один глаз, но вообще этого не заметил. – Чего вы не имеете никакого права делать, так это гробить мечтания других людей, насмехаясь над ними – да-да! – это вы высокомерны и заносчивы, а не я!

– Вы пигмей! – заорал в ответ Далгетти. – Вы ничтожество! То, что вы несете, – полный вздор! И это отлично выражает ваши убогие и запутанные мысли. Я говорю о вашей неспособности выдвинуть хоть какую-то новую идею, разве что отчасти за счет какой-то старой, вашей неспособности вообще придумать что-то новое!

– А что, если эта ваша новая идея уродлива и опасна? – яростно выкрикнул в ответ Паскоу, рубя ладонью воздух. – И ничего не прибавляет к знаниям и счастью человечества? А? Ничтожество! А вы – сущий ребенок в интеллектуальном смысле. Вы духовный и моральный урод! Варвар! Вы…

К этому моменту их разгоряченные вопли привлекли внимание окружающих, все другие разговоры стихли, и Гектор Клитридж уже продвигался к ним, сам чрезвычайно возбужденный. Его одежды развевались, руки мелькали в воздухе, а лицо выражало сильнейшее волнение, а еще отчаянное замешательство.

– Мистер Паскоу! – умоляюще воскликнул он. – Джентльмены! – Он повернулся к Далгетти. – Пожалуйста, не забывайте про бедного доктора Шоу…

Вот этого ему говорить не следовало. Само это имя было для Паскоу как красная тряпка для быка.

– Отличный пример, просто прекрасный! – тоном триумфатора провозгласил он. – Именно он! Он всегда бросается…

– Вот именно! – Далгетти в возбуждении тоже рубанул ладонью воздух. – Он честный человек, он ненавидит идолопоклонничество! Особенно превозношение недостойного, бесчестного, бесполезного…

– Кто это утверждает, что это бесполезно?! – Паскоу даже подпрыгнул на месте, его голос теперь звучал фальцетом, но по-прежнему триумфально. – Это вы ставите себя судьей, это вы решаете, что нам следует сохранить, а что разрушить? А?

Тут Далгетти окончательно утратил контроль над собой.

– Вы некомпетентны! – выкрикнул он. Щеки его стали пунцовыми. – Вы двуличный осел! Вы…

– Мистер Далгетти! – тщетно умолял Клитридж. – Мистер…

Тут на помощь ему явилась Юлейлия. На ее лице были написаны осуждение и твердая решимость прекратить эту склоку. В этот момент она напомнила Шарлотте очень строгую няньку. На Далгетти она не обратила никакого внимания, разве что бросила на него мимоходом недовольный взгляд.

– Мистер Паскоу! – Голос ее звучал очень решительно, но она полностью держала себя в руках. – Вы ведете себя отвратительно! Это поминальный обед, вы не забыли? Обычно вы не выходите за рамки здравого смысла и помните, что соответствует моменту, а что нет. А сейчас вы явно забыли, что можете своим поведением оскорбить невинных людей, которые и без того находятся в печальном положении.

Паскоу сразу остыл и умолк. Сейчас он выглядел смущенным и даже удрученным. Она же явно не собиралась оставить его в покое, не нанеся последний удар.

– Вы только представьте себе, как себя чувствует бедная Пруденс! Вам что, одной трагедии мало?

– Ох, извините меня. – Паскоу был шокирован собственной несдержанностью, и его искреннее раскаяние было отчетливо видно. Далгетти его больше не занимал и не интересовал. – Мне ужасно жаль, что я вел себя столь безобразно. Прошу меня простить.

– Это непростительно! – Юлейлия была неумолима. – Но хотя бы теперь попытайтесь вести себя прилично. – Она повернулась к Далгетти, который уже опасливо на нее посматривал. – Ну, конечно! От вас я и не ждала проявлений сочувствия и понимания чувств других людей. Свобода – ваш бог, и я иной раз думаю, что вы готовы принести на его алтарь любого – в качестве жертвы.

– Это несправедливое обвинение. – Тот был искренне расстроен. – Совершенно несправедливое. Да, я выступаю за свободу, но вовсе не желаю кого-то обидеть… Я только добра желаю.

– Неужели? – Ее брови взлетели на лоб. – Тогда вы однозначно неуспешны. Вам следует крайне решительно пересмотреть свои принципы и притязания. И, соответственно, свое поведение. Вы неумно себя ведете.

Высказавшись таким образом, выплеснув из себя эту замечательно грозную тираду, миссис Клитридж покраснела и вдруг стала гораздо красивее, чем была все эти последние годы, с тех пор как была невестой. И еще она была даже напугана тем, что осмелилась произнести вслух, а тот факт, что ей удалось избавить всех присутствующих от ужасной и чрезвычайно затруднительной ситуации, лишь только сейчас дошел до ее сознания. Она вспыхнула, заметив, что глаза всех вокруг обращены на нее, и поспешно отошла в сторонку. Теперь уж было бы совсем нелепо притворяться, что она всего лишь помогала своему мужу. А он стоял, подняв руки и с открытым ртом, но ощущал ужасное облегчение, правда смешанное с тревогой и немного с обидой.

– Браво, Лелли, – спокойно сказал Шоу. – Вы были просто великолепны. И всех нас привели в чувство. – Он слегка поклонился ей, очень изящно и вежливо, потом отошел и остановился рядом с Шарлоттой.

Юлейлия снова сильно покраснела. Теперь, это было очевидно, от удовольствия, но так резко и явно для нее непривычно, что было больно на это смотреть.

– Нет, погодите… – протестующим тоном произнес Клитридж. Никто не понял, что он хотел сказать дальше, да он и сам, видимо, этого не знал. Но его перебил Шоу:

– Вы заставляете меня думать, что мы вновь оказались в детской. Вероятно, нам всем там самое место.

Он посмотрел на Далгетти и Паскоу. На его лице было насмешливое выражение, а вовсе не злость. Даже если он был недоволен тем, что только что произошло на поминальном обеде в честь Клеменси, это было незаметно. По сути дела, подумалось Шарлотте, это хоть немного отвлекло его от горя, от болезненного восприятия реальности. И сейчас он выглядел так, словно вознамерился продолжить эту ссору и еще более ухудшить ситуацию.

– Мне представляется, что мы давно уже выросли из всего этого, – резко сказала она, беря Шоу за руку. – Вам так не кажется, доктор Шоу? Склоки и перебранки – неплохое развлечение временами, но это занятие лишь для того, чтобы лишний раз потешить собственное самолюбие. А здесь совсем неподходящее для этого место. Нам всем следует быть достаточно взрослыми, чтобы помнить о чувствах других, а не только о себе. Надеюсь, вы с этим согласны? – Она совсем не была в этом уверена, но отнюдь не собиралась давать ему возможность сказать «нет». – Вы уже говорили мне о великолепной оранжерее сестер Уорлингэм, и я видела эти лилии на столе. Может быть, вы окажете любезность и покажете мне теперь эту оранжерею?

– С огромным удовольствием, – с энтузиазмом отозвался Шоу. – Другого занятии я все равно не могу себе сейчас придумать.

Он взял ее руку и положил поверх своей, потом повел ее через всю комнату, к двери в противоположной стене. Шарлотта лишь один раз оглянулась и увидела выражение ярости и неудовольствия на лице Лелли Клитридж, настолько заметное, что оно так и застряло у нее в памяти на весь оставшийся день. Оно все еще здорово досаждало ей, когда Шарлотта вернулась домой, в Блумсбери, и дала Томасу полный отчет обо всех событиях этого дня и о своих впечатлениях от них.