Глава 10

– Как я полагаю, этого и следовало ожидать. Надо было вообще с самого начала отнестись к этому более серьезно, – заявила Веспасия, когда Шарлотта сообщила ей о дуэли в поле. – Можно было, конечно, надеяться, что у них обоих хватит здравого смысла, но если бы они знали меру в своих воззрениях, то никогда не дошли бы до подобных крайних разногласий. Некоторые мужчины так легко теряют голову, так легко утрачивают всякую связь с реальностью!

– Томас говорит, они оба были ранены, – продолжила свой рассказ Шарлотта. – И довольно серьезно. Я помню, как они многословно распространялись по поводу свободы слова и необходимости цензуры в отношении некоторых идей – в интересах общества. Но никак не ожидала, что это дойдет до причинения друг другу физического ущерба. Томас был очень разозлен – все это представляется ему настоящим фарсом, да к тому же на фоне настоящей трагедии.

Веспасия сидела очень прямо, сосредоточившись, кажется, исключительно на собственных раздумьях и словно не замечая изысканной красоты того, что ее окружало, и тихого раскачивания увядающих и желтеющих листьев березы за окном, частично перекрывающих свет.

– Неудачи, разочарования, отвергнутая любовь могут заставить любого человека вести себя совершенно абсурдным образом, моя дорогая. А одиночество, вероятно, – еще более того. Это не помогает снять боль ни в малой степени – даже если вы умеете смеяться, когда вам хочется плакать. Мне временами кажется, что смех – самое лучшее средство спасения для мужчин; но в другие моменты я думаю, что это то, что его унижает, низводит до животного уровня. Звери могут убивать друг друга, они могут бросить на произвол судьбы больного или несчастного, но они никогда не насмешничают. А богохульствовать вообще умеет исключительно человек.

Шарлотта с минуту пребывала в замешательстве. Веспасия увела разговор так далеко, как она совсем не рассчитывала. Возможно, леди Камминг-Гульд придавала этому происшествию более серьезное значение и излишне его драматизировала.

– Сама ссора началась с вопроса о праве осуществления цензуры, – сказала Шарлотта, пытаясь объяснить собственное понимание проблемы. – С этой несчастной монографии Эймоса Линдси, вопрос о которой теперь стал чисто теоретическим, поскольку бедняга в любом случае мертв.

Веспасия встала и подошла к окну.

– Я считала, что вопрос заключается в том, имеют ли право одни люди высмеивать богов, которым поклоняются другие, потому что уверены, что эта вера либо порочна, либо абсурдна. Или вообще иррациональна и неуместна.

– Любой человек имеет право сомневаться, – заявила Шарлотта раздраженно. – Человек просто должен сомневаться, иначе никакого прогресса, никакого развития мысли, никаких реформ вообще не будет. Можно проповедовать самые бессмысленные теории, но если мы не в состоянии их оспорить, бросить им вызов, то как же мы узнаем, добро они несут или зло? Мы ведь не можем проверить ту или иную идею или теорию, если не будем ее обдумывать – и обсуждать?

– Не можем, – ответила Веспасия. – Но есть множество способов это сделать. При этом мы обязаны брать на себя ответственность за то, что разрушаем, равно как и за то, что создаем. А теперь скажи мне, что там Томас говорил насчет того, что Пруденс Хэтч была словно парализована страхом? Неужели она вообразила, что Шоу готов выболтать некую ужасную тайну?

– Именно так Томас и подумал. Но он так и не убедил Шоу сообщить ему какие-то факты, которые могли бы указывать на то, что ему известна какая-то тайна, ради сохранения которой можно убить человека.

Веспасия повернулась лицом к Шарлотте.

– Ты встречалась с этим человеком. Он что, глупый? Дурак?

Шарлотта раздумывала несколько секунд, представляя себе живое лицо Шоу, его быстрый и ясный взгляд, таящуюся в нем мощь и почти переполняющую его жизненную силу.

– Он чрезвычайно умен, – искренне сказала она.

– Не сомневаюсь, – сухо отреагировала Веспасия. – Но это не одно и то же, я не об этом спрашиваю. Многие очень умные люди вообще не обладают никакой мудростью. Ты мне не ответила.

Шарлотта чуть улыбнулась.

– Да, тетя Веспасия, не ответила. И не уверена, что могу ответить. Я просто не знаю.

– Тогда, вероятно, лучше это узнать. – Леди Камминг-Гульд выгнула дугой брови, очень легко и спокойно, но взгляд ее оставался строгим и непоколебимым.

Шарлотта очень неохотно поднялась на ноги. В душе ее бушевал пожар – возбуждение, неуверенность и настоящий страх, который рос с каждой минутой. Она уже не могла теперь укрываться за играми в невинность, как нередко делала это в прошлом, когда вмешивалась в дела Питта. Не могла она также пользоваться другими масками и личинами, как часто делала раньше, притворяясь какой-нибудь не слишком умной провинциальной простушкой, и втираться в доверие к подозреваемым, а потом наблюдать и делать выводы. Шоу отлично знал, кто она такая, и понимал истинную суть ее заинтересованности в этом деле. Пытаться обвести его вокруг пальца, обмануть было бы дурацким шагом, унижающим их обоих.

Придется действовать – если действовать вообще – совершенно открыто, откровенно объясняя причины, толкающие ее на это, задавать вопросы без надежды как-то их закамуфлировать и не имея возможности отступить. И как ей теперь следует себя вести, чтобы это не выглядело сованием носа в чужие дела, наглым и чудовищно бездушным?

У Шарлотты уже вертелись на кончике языка слова отказа, ей ужасно хотелось высказать все, что накипело в душе; но тут она заметила, как хрупкие плечи Веспасии напряглись и выпрямились, как у генерала, отдающего приказ о начале сражения, а глаза стали строгими, как у воспитательницы, наводящей порядок в детском садике. О непослушании и речи не могло идти. Веспасия уже поняла все ее возможные аргументы и не примет ни один из них.

– Англия ждет, чтобы каждый выполнил свой долг, – произнесла Шарлотта с тенью улыбки на губах.

В глазах леди Камминг-Гульд мелькнул веселый огонек.

– Вот именно, – согласно покивала она головой. – Можете взять мой экипаж.

– Спасибо, тетя Веспасия.

В меблированные комнаты, где нашел временное пристанище доктор Шоу, Шарлотта приехала как раз тогда, когда их хозяйка накрывала на стол к ланчу. Это было крайне неудачное совпадение в смысле правил вежливости, но зато весьма полезное с практической точки зрения. Это было, вероятно, единственное время, когда она могла застать доктора там, и не в тот момент, когда он заново набивал свой саквояж медицинскими причиндалами, дабы отправиться к очередному больному, или был занят, разбирая свои записи и отвечая на письма.

Шоу был явно удивлен, увидев Шарлотту, когда хозяйка ввела ее в комнату, но его лицо выражало скорее удовольствие, нежели раздражение.

– Миссис Питт! Как отрадно вас видеть! – Он встал, отложил в сторону салфетку, обошел стол и приветствовал ее, взяв за руку и сжав ее ладонь в теплом и крепком рукопожатии.

– Я прошу прощенья, что явилась в столь неурочное время. – Шарлотта уже была сконфужена, а ведь еще и не приступила к делу. – Пожалуйста, не обращайте на меня внимания, я не хочу портить вам ланч.

Это было глупое и бессмысленное замечание. Она уже это сделала – одним своим вторжением. Что бы она ни сказала, Шоу все равно не позволит ей сидеть и дожидаться в гостиной, пока он ест в столовой, но даже если бы он допустил такое, ему едва ли было бы удобно вкушать ланч при подобных обстоятельствах. Шарлотта почувствовала, что краснеет, поняв, что начала очень неуклюже. И как ей теперь задавать ему все те личные, даже интимные вопросы, которые она хотела задать? И что бы она ни выяснила, что бы ни узнала, даже если бы определила наконец, дурак он или нет – пользуясь терминологией тетушки Веспасии, – сама она, несомненно, выглядела сейчас полной дурой.

– Вы не голодны? – спросил доктор, все еще держа ее ладонь.

Шарлотта ухватилась за открывшуюся возможность выйти из положения.

– Нет-нет, я немного запуталась со временем нынче утром и только сейчас увидела, что уже гораздо более поздний час, чем я думала. – Это была ложь, но очень подходящая.

– Тогда миссис Тернер принесет вам что-нибудь, если хотите ко мне присоединиться. – Шоу кивнул на стол, накрытый на одного. Какие бы жильцы ни населяли эти меблирашки, они, по всей видимости, днем питались где-то в городе.

– Мне бы не хотелось затруднять миссис Тернер. – У нее наготове был только один этот ответ. Шарлотта всегда готовила сама; она прекрасно отдавала себе отчет в том, что любая нормальная женщина, имеющая хоть малейшее понятие об экономии, никогда не готовит больше, чем, по ее мнению, может потребоваться. – Она ведь вовсе не ожидала, что я приеду. Но я была бы очень рада выпить чашечку чаю и съесть парочку бутербродов – просто хлеб с маслом, – если это будет ей нетрудно. Я поздно позавтракала, мне не требуется плотная закуска. – Это тоже не соответствовало истине, но вполне сойдет. Шарлотта съела значительное количество сэндвичей с томатом у Веспасии.

Шоу широко развел руками – этакий гостеприимный жест, – подошел к звонку и резко дернул за шнур.

– Отлично, – сказал он одобрительно, поскольку понимал, как и она сама, что они достигли компромисса в своих изъявлениях вежливости и экспериментах с правдой. – Миссис Тернер! – Его голос разнесся по всей комнате и, должно быть, был хорошо слышен ей еще до того, как хозяйка дошла до коридора, не говоря уж о самой столовой.

– Да, доктор Шоу? – терпеливо осведомилась она, открыв дверь.

– Ага! Миссис Тернер, не могли бы вы принести миссис Питт чашечку чаю… и, может быть, несколько бутербродов, хлеба с маслом. Ей не нужен ланч, просто легкая закуска – это было бы просто отлично.

Миссис Тернер с сомнением покачала головой, но приняла заказ, глянув разок на Шарлотту, а затем поспешно ушла выполнять просьбу доктора.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, – пригласил Шоу, выдвигая для Шарлотты стул и придерживая его, пока она не устроилась поудобнее.

– Пожалуйста, продолжайте кушать. – Это было сказано не только из одной вежливости. Шарлотта ведь прекрасно знала, как много и напряженно он работает, так что ей была ненавистна мысль, что по ее вине он будет есть свою вареную баранину с картошкой и прочими овощами под соусом из каперсов холодными.

Он вернулся на свое место и снова принялся за еду – с большим аппетитом.

– Чем могу вам служить, миссис Питт?

Это был простой вопрос, не выходящей за рамки обычных требований вежливости. Однако, встретив его пристальный взгляд, брошенный через стол, уставленный засушенными цветами, серебряными судками и украшенный разнообразными вышитыми вручную салфеточками, она поняла, что любые попытки уклониться от прямого ответа будут встречены немедленным пониманием и, конечно, презрением. А Шарлотте очень не хотелось выглядеть в его глазах полной идиоткой. Она сама поразилась, как ей неприятна подобная мысль. И все же нужно было ему что-то ответить, и быстро.

Шоу смотрел на нее и ждал. На его лице застыло приветливое и дружеское выражение; он отнюдь не пытался разглядеть в ее поведении что-то неправильное, и внезапное осознание этого факта еще более ухудшило и осложнило ее положение. В памяти вдруг возникли старинные воспоминания – о других мужчинах, которые обожали ее, восхищались ею, даже более чем обожали; воспоминания возникли необычайно яркие и четкие, но они принесли с собой и чувство вины, которое, как она полагала, давно забылось. И Шарлотта обнаружила, что уже говорит ему истинную правду, потому что это было единственное, что ей оставалось и что следовало сделать.

– Я прошла по следам миссис Шоу, – медленно начала она. – Начала с приходского совета, где узнала очень немногое.

– Этого и следовало ожидать, – сказал Шоу, соглашаясь, но в его глазах появилось удивленное выражение. – А начинала она с моих пациентов. Была у меня одна такая, состояние которой никак не улучшалось, несмотря на лечение. Клеменси заинтересовалась этим случаем, а когда посетила ее на дому, то поняла, что это результат ее жилищных условий – там было сыро и холодно, не имелось чистой воды, санитария вовсе отсутствовала. Больная никогда бы не выздоровела, если бы продолжала жить там. Я бы и сам мог ей это сказать, но не сказал, потому что знал, что сделать ничего не возможно, чтобы улучшить ее положение; мои слова вызвали одни лишь слезы. Клем очень близко к сердцу принимала людские беды и несчастья. Она была замечательная женщина.

– Да, я знаю, – быстро сказала Шарлотта. – Я была в тех самых домах и задавала там те же самые вопросы, что и она. И выяснила, почему они не жалуются своему домохозяину. И что сталось с теми, кто жаловался.

Тут в дверь громко постучалась миссис Тернер, потом открыла ее и внесла поднос с заварочным чайником, чашкой на блюдце и тарелкой с тонко нарезанным хлебом с маслом. Она поставила поднос на стол, выслушала слова благодарности и удалилась.

Шарлотта налила чаю в чашку, а Шоу снова принялся за еду.

– Их выселили. И им пришлось искать себе другое жилье, даже еще менее теплое и чистое, – продолжила она. – Я проследила их путь – от одной трущобы к другой, – пока не увидела, наверное, самое худшее, что есть на свете, исключая, конечно, ночевки в подворотнях и в канавах. Мне тогда хотелось кричать, я не понимаю, как люди выживают в таких условиях. Но они, конечно, не выживают. И первыми умирают самые слабые.

Доктор ничего на это не сказал, но она поняла по его лицу, что он понимал ситуацию даже лучше, чем она сама, и ощущал такую же беспомощность и гнев оттого, что подобное существует, а еще страстное желание броситься на кого-то, предпочтительно на тех, кто живет в чистоте и уюте и предпочитает смеяться и смотреть в другую сторону. И еще такую же жалость, что преследовала их обоих, даже когда они прикрывали глаза и немного расслаблялись, утрачивали настороженность и зоркость, но внутренним взором продолжали видеть бледные и худые лица, пустые, безнадежные взгляды, тупые от вечного голода, грязи и усталости.

– Я проследила ее путь до конкретной улицы, куда она приезжала, где дома переполнены людьми, где в одном помещении ютятся все вместе – молодые и старые, мужчины и женщины, дети, даже младенцы, все живут вместе, по двадцать и по тридцать человек в комнате, где нет никаких удобств, никакой санитарии. – Она с неохотой откусила кусочек хлеба с маслом, поскольку его все равно принесли, – воспоминания лишили ее всякого аппетита. – Дальше по коридору была лестница, ведущая наверх, а там располагался бордель. Через пару дверей был вход в пивнушку, откуда пьяные женщины вываливались на улицу, прямо в канаву. А внизу, в подвале, располагалась потогонная мастерская, где женщины работают по восемнадцать часов в сутки – без свежего воздуха и дневного света. – Шарлотта остановилась, заметив по глазам Шоу, что он знает подобные места, бывал там; если не в этом конкретном доме, то во множестве других, таких же.

– Я также обнаружила, насколько трудно выяснить, кто именно владеет подобными домами, – продолжала она. – Они прячутся за спину сборщиков квартирной платы, за разные компании, управляющих, адвокатские конторы и другие компании. Но в конце этой цепочки находятся очень важные люди. Меня предупредили, что я наживу себе много врагов, которые сумеют причинить мне множество неприятностей, если я не прекращу свои попытки поставить их в затруднительное положение.

Шоу бледно улыбнулся, но, как и прежде, не стал ее прерывать. Шарлотта и без слов понимала, что он ей верит. Возможно, Клеменси кое-что рассказывала ему о своих расследованиях и открытиях, и он разделял ее отвращение и негодование.

– Ей они тоже угрожали? – спросила она. – Вам известно, как близко она пошла к тому, чтобы выяснить имена этих людей? А они, несомненно, опасались, что она всем расскажет о том, что именно они владеют этими трущобами.

Доктор уже перестал есть и теперь смотрел в свою пустую тарелку, опустив лицо, так что оно скрылось в тени; в нем боролись боль и злость.

– Так вы считаете, что они хотели убить с помощью пожара именно Клем, не так ли?

– Да, – призналась Шарлотта и заметила, как он напрягся, оторвал взгляд от тарелки, поднял его и встретился с нею глазами, пораженный, пристально изучая ее лицо. – Но теперь я в этом не уверена, – закончила она. – С другой стороны, зачем кому-то убивать вас? Пожалуйста, не нужно никаких уклончивых ответов. Дело слишком серьезное, чтобы играть словами. Клеменси и Эймос Линдси уже погибли. Вы уверены, что больше смертей не будет? Как насчет миссис Тернер и мистера Олифанта?

Шоу сморщился, словно она его ударила. В глазах снова появилось выражение боли, губы сжались в тонкую полоску, чего он и не пытался скрыть. Вилка и нож выпали из пальцев.

– Неужто вы полагаете, что я не думал об этом? Я проанализировал все случаи, всех пациентов, которых лечил в последние пять лет. И среди них нет ни единого, кого можно было бы в здравом уме подозревать в убийстве, не говоря уж о двух.

Поворачивать назад было уже бессмысленно, хотя Томас, конечно, уже задавал этот же самый вопрос.

– И каждый смертельный случай проанализировали? – тихо спросила она. – Вы уверены, что абсолютно все смерти были естественными? А не могла ли одна из них, любая, произойти в результате убийства?

В уголках его губ появилась недоверчивая улыбка.

– И вы считаете, что тот, кто это сделал, мог опасаться, что я об этом знаю – или могу догадаться, – и пытался убить меня, чтобы я молчал? – Шоу не принимал эту версию, а просто рассматривал такую возможность и приходил к выводу, что это вряд ли соответствует медицинским показаниям и данным, ему известным. Все эти смерти, конечно, были семейными трагедиями, но не преступлениями.

– Не могло ли такое случиться? – продолжала спрашивать Шарлотта, стараясь, чтобы в голосе были не слишком заметны тревога и насточивость. – Не могла ли одна из этих смертей оказаться для кого-то выгодной или прибыльной?

Доктор ничего не ответил, и она поняла, что он старается что-то припомнить. У каждого из них была своя боль. Каждый пациент, умерший у него на руках, означал для него какое-то упущение и неудачу, незначительную или огромную, неизбежную или неожиданную и шокирующую.

Тут ей пришла в голову новая мысль.

– Может быть, это был несчастный случай и его сумели как-то прикрыть, замазать, а потом стали опасаться, что вы поняли, в чем там было дело? И потом испугались, что вы заподозрили, что они это сделали умышленно…

– У вас несколько мелодраматическое представление о смерти, миссис Питт, – мягко сказал Шоу. – Обычно все гораздо проще: например, лихорадка, которая никак не прекращается и в конце концов истощает организм больного, можно сказать, выжигает его изнутри; или непрекращающийся сухой кашель, который переходит в кровотечение и все больше и больше ослабляет больного, пока у него не остается больше сил сопротивляться. Иной раз это ребенок, или молодой человек, или женщина, изнуренная работой и непрерывными деторождениями; или мужчина, который долго работал в сырости и на холоде, пока не угробил свои легкие. Иногда это полный человек, склонный к апоплексии, или ребенок, родившийся слишком слабым, чтобы выжить. Как это ни удивительно, но очень часто их конец бывает вполне мирным.

Шарлотта посмотрела ему в лицо. Воспоминания очень четко отражались на нем, в его глазах; это была печаль, но не по умершим, а по живым, память об их боли и гневе; печаль и по собственной неспособности им помочь, как-то облегчить это ощущение потери, внезапно возникшего одиночества и ужасной пустоты, когда душа человека, которого вы любили, расстается со своей земной оболочкой, и даже эхо былой жизни постепенно затихает где-то вдали, а здесь остается только прах, еще сохраняющий форму человеческого тела, но уже пустой и холодный – как очаг, когда в нем потушили огонь.

– Но ведь так бывает не всегда, – с сожалением сказала она, ненавидя себя за то, что настойчиво продолжает развивать эту тему. – Некоторые сражаются до самого конца, а некоторые родственники ни за что не хотят мириться с утратой. Разве не могло так случиться, что некто счел, что вы сделали не все, что могли? Возможно, не по злому умыслу, а просто по небрежности или по незнанию? – Шарлотта произнесла это с едва заметной грустной улыбкой и так мягко, что он даже не мог подумать, что она верит в нечто подобное.

Между бровей Шоу появилась глубокая морщина, и он посмотрел на нее с некоторым изумлением.

– Нет, никто из родственников никогда не проявлял никаких подобных чувств, одно только естественное огорчение и страдание. Люди часто злятся, гневаются, когда смерть наступает неожиданно; злятся, потому что судьба их обокрала и им нужно возложить вину на кого-то конкретного; но это постепенно проходит. Честно вам скажу: никто и никогда не обвинял меня в том, что я мог бы сделать больше.

– Никто? – Шарлотта очень внимательно смотрела на него, но он отнюдь не пытался избегнуть ее пристального взгляда и не покраснел. Нет, он ее не обманывал. – Даже сестры Уорлингэм – в связи со смертью Теофилиуса?

– Ох! – Доктор тяжело вздохнул. – Но это их обычное поведение. Они как раз из тех, кому очень трудно принять… смириться с тем, что кто-то, полный жизни и совершенно здоровый, как Теофилиус, может умереть. Он ведь всегда был у всех на виду и во всем участвовал. Стоило возникнуть любому спору, любой дискуссии, и Теофилиус тут же выступал со своим мнением, многословно и с огромной уверенностью в своей правоте.

– И, конечно же, Анжелина и Селеста с ним соглашались… – подсказала Шарлотта.

Шоу резко рассмеялся.

– Конечно. Но только не в тех случаях, когда он выражал несогласие со своим отцом. Мнения покойного епископа всегда превалировали надо всем остальным.

– А он часто расходился с ним во мнениях?

– Очень редко. И только по малозначительным вопросам. Например, по поводу вкусов или хобби – коллекционировать книги или картины; носить серое или коричневое; подавать на стол кларет или бургундское, свинину или баранину, рыбу или жаркое из дичи; или, например, о каком вкусе, хорошем или дурном, свидетельствует коллекционирование китайского фарфора. Ничего серьезного, что имело бы реальное значение. Они всегда пребывали в полном согласии по поводу морального долга, места и добродетелей женщины, по поводу того, каким образом должно управляться общество и кем.

– Не думаю, что мне следует слишком волноваться по поводу Теофилиуса, – заметила Шарлотта, не подумав, не вспомнив, что тот все-таки был тестем Шоу. То, как его все описывали, слишком здорово напоминало ей дядюшку Эмили Юстаса Марча, а ее воспоминания о нем всегда вызывали смешанные чувства, но все с явным привкусом неприязни.

Шоу широко улыбнулся ей, и мысли о смерти на минуту исчезли; не осталось ничего, кроме огромного удовольствия от общения с нею.

– Вы бы его непременно возненавидели, – уверил он ее. – Точно так, как я.

Ей хотелось рассмеяться, видеть лишь немного абсурдную и легко воспринимаемую сторону всего этого. Но она никак не могла забыть злобного выражения на лице Селесты, когда разговор зашел о смерти ее брата, и того, как ей поддакивала Анжелина, вполне искренне.

– От чего он умер? И почему так внезапно?

– От апоплексического удара, – ответил доктор, теперь подняв взгляд и встретившись с ней глазами. – У него иногда возникали жуткая головная боль, высокое кровяное давление, головокружения, а пару раз даже приступы апоплексии. И, конечно, то и дело приступы подагры. За неделю до смерти у него случился приступ временной слепоты. Он длился только один день, но ужасно его перепугал. Думаю, Теофилиус решил, что это признак приближающейся смерти…

– И был прав. – Шарлотта прикусила губу, пытаясь найти слова, чтобы задать вопрос, в котором не прозвучал бы намек на вину доктора. Это оказалось нелегко. – Вы все время про это знали?

– Я полагал, что это вполне возможно. Но не ожидал, что это произойдет так скоро. Почему вы спросили?

– А вы могли бы предотвратить это, если были уверены в диагнозе?

– Нет. Ни один врач не знает, как можно предотвратить апоплексический удар. Конечно, не все подобные приступы смертельны. Очень часто у пациента наступает паралич одной стороны тела. Или он теряет способность говорить или зрение, но после этого живет еще многие годы. Некоторые парализованные годами лежат неподвижно и не могут разговаривать, но, насколько можно судить, остаются в полном сознании и понимают все, что происходит вокруг них.

– Как это ужасно! Похоже на смерть, но такую, которая не приносит окончательного мира и успокоения. А с Теофилиусом могло такое произойти?

– Могло. Но он умер от первого же удара. Возможно, это не следует считать несчастливым исходом.

– Вы сказали об этом Селесте и Анжелине?

Брови у него удивленно поднялись – возможно, от осознания собственного упущения.

– Нет… Нет, не сказал. – Он состроил неприятную гримасу. – А теперь, надо полагать, уже чуточку поздно. Они еще подумают, что я ищу какие-то оправдания.

– Да, – кивнула Шарлотта. – Они обвиняют вас, но насколько это серьезно, не мне судить.

– Бог ты мой! – взорвался Шоу, и на его лице появилось изумленное выражение. – Неужто вы полагаете, что Анжелина и Селеста стали бы прокрадываться во тьме ночи к моему дому, чтобы сжечь его вместе со мною, потому что считали, что я мог бы спасти Теофилиуса? Это нелепо и абсурдно!

– Но кто-то же это проделал.

Изумление с его лица исчезло, осталась одна только боль.

– Да, конечно. Но не из-за Теофилиуса.

– Вы в этом абсолютно уверены? Разве вы исключаете такую возможность, что его смерть произошла в результате убийства? И теперь кто-то боится, что вы можете это понять, а затем и выяснить, кто его убил? В конце концов, ситуация-то сложилась чрезвычайная, не так ли?

Шоу недоверчиво посмотрел на нее, и это выглядело почти комично – широко раскрытые глаза и открытый рот. Потом, постепенно, эта мысль стала для него менее абсурдной, и доктор понял всю ее мрачную подоплеку. Он взял со стола свои нож и вилку и снова начал есть, автоматически, усиленно при этом размышляя.

– Нет, – сказал он наконец. – Если это было убийство, во что я не верю, значит, оно было проделано идеально. Я ничего не заподозрил – и сейчас не подозреваю. Да и кому бы вообще захотелось его убивать? Он был ужасно невыносимый человек, но таких огромное множество. И ни Пруденс, ни Клеменси не нуждались в его деньгах.

– Вы уверены? – мягко спросила она.

Шоу поднял руку, перестав есть, и улыбнулся вдруг совершенно очаровательной улыбкой, полной радости и удовольствия.

– Конечно. Клеменси раздавала свои деньги со всей возможной быстротой; а Пруденс имела и имеет вполне достаточно поступлений от своих книг.

– Книг? – Шарлотта крайне удивилась. – Каких книг?

– Ну, например, от «Тайны леди Памелы», – ответил он, теперь широко улыбаясь. – Она сочиняет романтические истории – да, конечно, под другим именем. Но имеет огромный успех. Джозайю хватил бы апоплексический удар, если бы он про это узнал. И Селесту тоже – но, естественно, по совершенно иным причинам.

– Вы уверены? – Шарлотта была ужасно довольна, но все еще не могла до конца в это поверить.

– Конечно, уверен. Клеменси занималась ее делами – чтобы Джозайя ничего про это не прознал. Полагаю, теперь этим придется заниматься мне.

– Боже ты мой! – Шарлотте очень хотелось захихикать – это было настолько абсурдно, что она едва сдержалась; однако оба они были слишком озабочены совсем другими проблемами. – Ну, хорошо. – Она с усилием привела себя в чувство и несколько успокоилась. – А если не из-за Теофилиуса, не из личной к нему неприязни или из-за его денег, тогда из-за чего?

– Не знаю. Я уже обшарил всю память, множество раз перебрал все, что только можно, – реальные события и воображаемые, которые могли бы вызвать чью-то ненависть ко мне или страх, достаточные, чтобы предпринять такой страшный шаг, как попытка убийства. – Он помолчал, и в его глазах снова возникла тень прежней ироничности. – Не то чтобы, как потом оказалось, это был слишком большой риск. Полиция, кажется, так и не пришла ни к каким выводам по поводу того, кто это сделал; у них не больше понимания, чем было в первый день.

Шарлотта сразу же бросилась на защиту Питта, инстинктивно, и сразу же пожалела об этом.

– Вы хотите сказать, что они вам ничего не рассказывают? Но это вовсе не значит, что они не знают…

Шоу резко вздернул голову, широко раскрыл глаза.

– Они и мне ничего не рассказали, – быстро добавила она.

Но он-то понял разницу.

– Конечно. Это я поспешил с выводами. Они, кажется, вполне откровенны, но вряд ли станут посвящать меня во все свои дела. Я у них, вероятно, числюсь в главных подозреваемых. По-моему, это абсурдно, но, надо полагать, представляется им вполне разумным подходом.

Шарлотте больше нечего было ему сказать, других вопросов не оставалось, ничего такого она больше придумать не могла. И тем не менее она так и не могла пока что ответить на вопрос, поставленный Веспасией. Может, он и впрямь дурак – в том смысле, который она вкладывает в это понятие, – то есть не видит некоторых эмоциональных нестыковок, которые сразу же разглядела бы любая женщина?

– Спасибо, что уделили мне столько времени, доктор Шоу. – Шарлотта поднялась из-за стола. – Я понимаю, конечно, что все эти мои вопросы были несколько назойливы и даже нахальны. – Она улыбнулась извиняющейся улыбкой и тотчас заметила его мгновенную ответную реакцию. – Я задаю их, потому что проследила весь путь Клеменси и потому что очень высоко оцениваю ее деятельность, настолько высоко, что крайне озабочена тем, чтобы тот, кто ее убил, был обнаружен; кроме того, я намерена добиться, чтобы ее работа была продолжена. Мой зять вообще-то собирается выставить свою кандидатуру на выборах в парламент. Его и мою сестру очень задело то, что нам удалось выяснить, так что, я думаю, они не остановятся, прежде чем не займутся проблемой принятия такого закона, которого добивалась Клеменси.

Шоу тоже встал, обошел стол и вежливо подвинул стул, давая ей возможность более свободно двигаться.

– Вы понапрасну тратите свое время, миссис Питт, – сказал он очень тихо.

Тон его голоса был не критический; скорее, в нем слышалось сожаление, словно он уже произносил эти же самые слова и раньше и по тем же причинам, – и они и в тот раз не принесли никакого результата. Возникло даже ощущение, что в комнате сейчас присутствует Клеменси или благородный призрак этой женщины, которая так нравилась им обоим. Это не казалось им каким-то нежелательным вторжением в их беседу – для них это было присутствие духа, который отнюдь не возражал против их дружеских встреч, даже против того, как он мягко прикасался к руке Шарлотты, против возникшего чувства близости, когда он прощался с нею, когда его глаза вдруг заблестели, пока он смотрел, как она удаляется, спускается по ступеням, а потом садится в карету, опершись на руку лакея Веспасии. Шоу остался стоять в коридоре; так он и стоял, выпрямив спину, еще долго после того, как экипаж завернул за угол, прежде чем закрыть за ней дверь и вернуться в столовую.

Шарлотта велела кучеру ехать к дому Уорлингэмов. Версия, что либо Селеста, либо Анжелина пытались убить доктора Шоу, вовсе не казалась ей неприемлемой, что бы они ни думали о его небрежности или халатности при лечении Теофилиуса и ответственности за его смерть. Однако в результате этой смерти Клеменси и, следовательно, Шоу унаследовали значительную сумму денег. Такой мотив не следовало выпускать из виду. И чем больше Шарлотта об этом думала, тем больше он казался ей единственной разумной альтернативой, если, конечно, не принимать во внимание какого-нибудь влиятельного владельца трущоб, который опасался ее разоблачений. Насколько реалистична такая версия? Чьи еще имена Клеменси узнала, не считая собственного деда?

В своих поисках она, несомненно, должна была узнать и о других таких владельцах, если не прежде Уорлингэма, то хотя бы после него. И это послужило толчком, пробудило в ней настоятельное стремление изменить закон, что привело бы к крайне нежелательному вниманию общества к довольно большому числу важных людей. Сомерсет Карлайл упоминал об аристократических семействах, банкирах, судьях, дипломатах, известных, публичных личностях, которые едва ли могли позволить, чтобы этот источник их доходов стал известен широкой общественности. А тот самодовольный и самоуверенный адвокат был настолько уверен в том, что его клиенты наверняка прибегнут к насильственным мерам, чтобы сохранить собственную анонимность, что был готов пустить в ход угрозы.

Но кто же мог позволить себе выйти так далеко за рамки общественной морали и даже чисто финансовых методов, чтобы совершить убийство? Есть ли хоть какая-то надежда, что им удастся это узнать? Шарлотте представилось, что они разыскивают поджигателя в криминальных кругах, находят его и пытаются заставить назвать имя заказчика убийства. Безнадежные мечты, разве что им очень крупно повезет.

И как только эти негодяи узнали про это?! Может, Клеменси была так неосторожна, что решилась встретиться с одним таким лицом к лицу? Нет, конечно, нет. Какой в этом был смысл?

И еще она так и не стала разоблачать Уорлингэмов, уж это-то точно. Они никогда не стали бы устанавливать этот памятный витраж в честь покойного епископа и просить архиепископа Йоркского его освятить, если бы возник хоть малейший намек на скандал, связанный с его именем.

Знал ли об этом Теофилиус? Конечно, Клеменси не могла ему ничего сказать, поскольку он умер задолго до того, как она в результате своих расследований пришла к определенным выводам, в сущности, задолго до того, как она вообще вплотную занялась этой проблемой. Задавал ли он когда-нибудь вопрос, откуда в его семействе берутся такие деньги? Или просто радовался, получая и принимая эти огромные суммы, улыбался и был доволен, что их источник остается под покровом тайны?

А что же Анжелина и Селеста?

Экипаж уже подъезжал к великолепному подъезду дома Уорлингэмов. Через минуту лакей откроет перед Шарлоттой дверцу, она сойдет на землю и поднимется на крыльцо. Надо придумать какой-то предлог, зачем она приехала. Было еще рано: маловероятно, что у них уже сидят какие-то гости. Ее едва ли можно считать другом семьи – просто внучка давней знакомой и невольное напоминание об убийстве, о полиции и о других подобных же ужасных и тайных проявлениях зла.

Парадная дверь распахнулась, и горничная посмотрела на Шарлотту ледяным взглядом с вежливым вопросом на лице. А у нее даже не было визитной карточки!

Она чарующе улыбнулась:

– Добрый день! Я занимаюсь работой, которую делала покойная миссис Шоу, и очень хотела бы рассказать сестрам Уорлингэм, как я ею восхищаюсь. Они сегодня принимают?

Горничная была слишком хорошо вымуштрована, чтобы дать от ворот поворот человеку, который может открыть оазис интересных событий посреди однообразной и монотонной жизни двух старых дев. Сестры Уорлингэм едва ли выезжали, разве что в церковь. Все, что они знали о событиях во внешнем мире, ограничивалось лишь тем, что стучалось им прямо в дверь.

Поскольку визитки у нее не было, горничная опустила серебряный поднос для карточек на столик при входе и отступила в сторону, давая Шарлотте войти внутрь.

– Если вам будет угодно подождать, мэм, я пойду и узнаю. Как мне о вас доложить?

– Миссис Питт. Сестры Уорлингэм знакомы с моей бабушкой, миссис Эллисон. Мы все восторженные почитатели этого семейства. – Это было явным преувеличением – единственным членом этого семейства, которым Шарлотта действительно восхищалась, была Клеменси, но этого уже было вполне достаточно, если распространить это восхищение на всех остальных.

Горничная провела ее в холл с роскошным мозаичным полом и доминирующим надо всем остальным портретом епископа – розовощекое лицо с крайне самоуверенным выражением сияет улыбкой полного удовлетворения в адрес всякого, кто пересек его порог. Остальные портреты в соседстве с ним выглядели темной массой – прислужники, члены конгрегации, но никак не выдающиеся личности. Жаль, что здесь не было портрета Теофилиуса; Шарлотте очень хотелось увидеть его лицо – его рот, его глаза, – попытаться понять, что он собой представлял, заметить черты схожести между ним и его отцом и дочерьми. Она представляла его себе крайне непохожим на Шоу, насколько это возможно; эти двое радикально отличались друг от друга самой природой своих характеров.

Горничная вернулась и сообщила Шарлотте, что ее примут, – сообщила довольно холодным тоном и с ледяным выражением лица.

Анжелина и Селеста сидели в гостиной в практически таких же позах, как тогда, когда она заезжала к ним вместе с Кэролайн и бабушкой. Одеты они были в обычные черные платья, аналогичные тем, в каких были и тогда, – хорошего качества, немного растянутые во швах, украшенные стеклярусом и, в случае Анжелины, еще и черными перьями, но весьма скромно. Селеста надела сегодня гагатовые серьги и бусы, очень длинные, и они позвякивали у нее на груди, довольно красивой, и поблескивали в лучах света, поворачиваясь своими гранями, когда она вздыхала.

– Добрый день, миссис Питт, – сказала Селеста, очень официально кивнув Шарлотте. – Очень любезно с вашей стороны сообщить нам, как вы восхищаетесь бедняжкой Клеменси. Но, как мне кажется, вы уже вполне высказались на эту тему во время вашего прошлого визита. И могу еще вам напомнить, что у вас сложилось неверное представление о ее деятельности на благо малообеспеченных людей.

– Я уверена, что это была ошибка, моя дорогая, – поспешно подхватила Анжелина. – Миссис Питт вовсе не хотела нас расстраивать или причинять беспокойство. – Она улыбнулась Шарлотте. – Не так ли?

– Во всем том, что я узнала о миссис Шоу, не было ничего, что могло бы вызвать какие-то чувства помимо огромной гордости за нее, – ответила Шарлотта, глядя на Анжелину спокойно и твердо и внимательно следя за ее лицом на предмет малейших признаков понимания и беспокойства.

– Узнали? – Анжелина сконфузилась, но это была единственная ее эмоциональная реакция, которую Шарлотта смогла углядеть на ее лице, украшенном вежливой улыбкой.

– О да, – ответила она, принимая приглашение сесть, не слишком явно выраженное, и удобно усаживаясь на роскошные вышитые и украшенные бахромой подушки кресла.

Она не имела намерения уехать отсюда, не сказав сестрам все, что хотела им высказать, и не отследив самым внимательным образом их реакцию на это. Старый епископ знал эту тайну; а вот знал ли Теофилиус? И что касается настоящего – и что гораздо более важно: знают ли об этом эти невинные на вид сестры? Можно ли предположить, что Клеменси вернулась однажды домой в полном отчаянии, когда впервые выяснила, откуда взялось ее богатое наследство, и выложила им эту информацию? И если так, то какие меры они могли предпринять? Может, устроили поджог, скрытно, среди ночи, и пожар все уничтожил, все до последней улики, а они к тому времени уже сидели дома, в безопасности, даже лежали в постелях… Это и могло стать их оружием – тайный поджог. Ужасно так думать, эта мысль давила, душила, страшная мысль о том, как радикально может измениться отношение к человеку, которого они знали всю жизнь, и от симпатии перейти к ненависти…

Могли ли эти женщины, отдавшие всю свою жизнь, всю юность и зрелые годы заботам о своем отце, потворству всем его капризам и причудам, убить с целью защитить эту самую репутацию, а еще – собственный комфорт и уважение в обществе, в котором они доминировали на протяжении полувека? Да, такая версия вполне допустима.

– Я слышала самые хорошие отзывы о ней от других людей, – продолжала Шарлотта, и собственный тон показался ей несколько слишком ораторским и возвышенным. Может, она неумно поступила, приехав сюда? Нет, глупо так думать. Сейчас середина дня, а кучер и лакей Веспасии ждут ее на улице. Но известно ли об этом сестрам?.. Да, конечно, известно. Вряд ли они посчитали, что она пришла пешком. Но она могла приехать и на омнибусе. Она ведь часто на нем ездила…

– От каких других? – спросила Селеста, подняв брови. – Не думаю, что бедную Клеменси многие знали вне нашего прихода.

– Да нет же, конечно, ее знали многие! – Шарлотта проглотила комок, вдруг образовавшийся в горле, и постаралась, чтобы голос звучал нормально. Руки у нее дрожали, поэтому она крепко сцепила пальцы, вонзив ногти в ладони. – Мистер Сомерсет Карлайл отзывался о ней в самых одобрительных выражениях – а он, знаете, весьма заметный член парламента. И леди Веспасия Камминг-Гульд тоже. Кстати, я разговаривала с нею не далее как нынче утром, сказала ей, что после полудня заеду с визитом к вам, и она предоставила в мое распоряжение свою карету – чтобы мне было удобно передвигаться по городу. Она твердо намерена позаботиться о том, чтобы о миссис Шоу не забыли, равно как и о ее деятельности. – Шарлотта заметила, как помрачнело тяжелое лицо Селесты. – И, конечно же, были еще и другие, – двинулась она еще дальше. – Но миссис Шоу была такой скромной и сдержанной, что, наверное, и вам немногое рассказывала?

– Она нам ничего не рассказывала, – ответила Селеста. – Потому что, как я полагаю, миссис Питт, и рассказывать-то было нечего. Клеменси занималась обычной благотворительностью среди бедных, какой всегда занимались все женщины в нашей семье. – Она чуть задрала подбородок, и ее тон стал еще более снисходительным. – Надеюсь, вам известно, что мы выросли и воспитывались в весьма религиозной христианской семье. И были еще детьми обучены заботиться о бедных и несчастных, прозябающих в нищете. Наш отец всегда повторял: людей не нужно судить, им нужно служить.

Шарлотта едва сдержалась. Ей страшно хотелось сообщить им, что она на самом деле думает о благотворительности покойного епископа.

– Скромность – это одна из самых привлекательных добродетелей, – произнесла она вслух, скрипнув зубами. – Как мне представляется, ваша сестра действительно ничего не рассказывала вам о своих усилиях с целью изменить законы касательно владельцев самых отвратительных трущоб.

На лицах обеих сестер не отразилось вообще никаких эмоций, даже того, что они поняли сказанное, не говоря уж о том, что испугались.

– Трущоб? – Анжелина явно пребывала в некотором замешательстве.

– Их владельцев, – пояснила Шарлотта. Ее голос звучал очень сухо, словно она говорила через силу. – В настоящее время почти невозможно узнать, кто является их истинным владельцем.

– А зачем кому-то об этом знать? – спросила Анжелина. – Мне кажется, это совершенно ненужные и бесполезные сведения.

– А затем, что условия проживания там просто отвратительные, – пробормотала в ответ Шарлотта, стараясь, чтобы это звучало не слишком грубо, помягче, как и полагалось бы в разговоре с двумя пожилыми женщинами, которым мало что известно о мире за стенами их дома и их церкви и помимо нескольких знакомых из прихода. Было бы ужасно несправедливо обвинять их сейчас в невежестве и незнании, которые уже поздно было исправлять. Весь строй их жизни был установлен другими, он никогда не подвергался сомнениям и не менялся.

– Конечно, мы знаем, что бедняки страдают, – хмурясь, сказала Анжелина. – Но так ведь всегда было, это же неизбежно! В том-то и заключается цель благотворительности – облегчить их страдания, насколько это возможно.

– Многих причин их страданий вполне можно было бы просто не допустить, если бы другие не шли на поводу у собственной жадности и не благоденствовали за счет бедных. – Шарлотта тщательно подбирала слова, которые были бы им понятны, стараясь описать ту ужасающую нищету, которую она наблюдала в трущобах, – и видела на их лицах полное непонимание. – Если человек уже беден, он гораздо более подвержен болезням, а значит, будет неспособен работать и станет еще беднее. Таких выселяют из приличных домов, и им приходится искать то, что им по карману. – Она здорово упрощала ситуацию, но длинные объяснения, попытки описать положение, которое сестры Уорлингэм никак не могли себе представить, все равно не принесло бы никакого результата. – Хозяева знают об их бедственном положении и предлагают им комнаты, лишенные естественного освещения и свежего воздуха, без водопровода и канализации…

– А почему же они соглашаются там жить? – У Анжелины от удивления широко раскрылись глаза. – Может быть, им все это просто не нужно, как нужно нам?

– Они стараются заполучить самое лучшее, что могут себе позволить за свои деньги, – просто ответила Шарлотта. – Но очень часто это просто место, где они могут укрыться и лечь; и, возможно, если им здорово повезет, у них будет кухонная плита, на которой они смогут готовить – по очереди с другими.

– Звучит совсем неплохо, – заметила Селеста. – Даже если это все, что они могут себе позволить.

Тут Шарлотта привела им еще один факт, который, она была уверена, дойдет до сознания дочерей епископа.

– Чтобы мужчины, женщины и дети проживали в одной комнате? – Она уперлась взглядом прямо в умные, строгие глаза Селесты. – Чтобы не было уборной, а в углу просто стояло ведро – одно для них для всех? Чтобы не было укромного места, чтобы переодеться или вымыться? И чтобы спать отдельно от многих других?

Тут она увидела в их глазах весь ужас, какой ей хотелось увидеть.

– Ох, боже мой! Не может такого быть! – Анжелина была шокирована. – Но это же… нецивилизованно! Невозможно! И не по-христиански!

– Конечно. Но так оно и есть, – согласно кивнула Шарлотта. – Но у них нет выбора, разве что убраться на улицу, а это будет еще хуже.

Селеста, кажется, заволновалась и забеспокоилась. Ее воображения не могло не хватать, чтобы представить себе подобные условия существования и хотя бы отчасти осознать, насколько они ужасны. Но она по-прежнему не могла понять, какую цель могли преследовать попытки выяснить имена владельцев таких трущоб.

– Но владельцы ведь не могут расширить эти помещения, – медленно сказала она. – И не в состоянии решить все проблемы бедности. Почему же вы желаете выяснить, кто они такие?

– Потому что владельцы имеют с этого огромные доходы, – ответила Шарлотта. – И если их имена станут известны широкой публике, стыд может заставить их отремонтировать эти дома, чтобы там, по крайней мере, было чисто и сухо, не висела на стенах плесень и не проваливались сгнившие балки.

Нет, такое было недоступно пониманию ни Селесты, ни Анжелины. Они-то провели свою жизнь в красивом и удобном доме со всеми удобствами, какие только можно заполучить за деньги и которые им обеспечивало их общественное положение. Они никогда не видели грязи и гнили, никогда не нюхали ничего подобного, не имели никакого понятия о том, что такое вода из лужи и открытая сточная канава.

Шарлотта снова набрала в грудь воздуху, чтобы попытаться описать все это словами, но ей не дала этого сделать горничная, которая пришла, чтобы сообщить о приезде Пруденс Хэтч и миссис Клитридж.

Они вошли вместе. Пруденс выглядела несколько напряженной и вроде как не могла ни стоять, ни сидеть спокойно. Лелли Клитридж одарила Селесту чарующей улыбкой, потом улыбнулась и Анжелине, но потом, как только повернулась в ту сторону, где Шарлотта уже поднялась на ноги, сразу же узнала ее, еще до того, как ту ей представили, и ее лицо словно схватило морозом; она тут же сделалась леденяще вежливой, смотрела тяжелым взглядом, а в голосе зазвучала бритвенно-острая язвительность.

– Добрый день, миссис Питт. Какой сюрприз снова видеть вас здесь, и так скоро! Вот уж не думала, что вы такая близкая подруга хозяек!

Селеста пригласила их присесть, и они сели, расправляя юбки.

– Миссис Питт приехала, чтобы выразить нам свое восхищение Клеменси, – сообщила Анжелина с немного нервным покашливанием. – Кажется, Клеменси действительно занималась проблемой людей, извлекающих огромные доходы из бедственного положения некоторых бедных людей. А мы и понятия об этом не имели. Она скромничала на этот счет.

– В самом деле? – Лелли подняла брови и поглядела на Шарлотту с откровенным недоверием. – А я и не знала, что вы были знакомы с Клеменси. Не говоря уж о близости такого знакомства, чтобы вам было известно больше, нежели ее семье.

Шарлотта ощутила укол – более от тона, манеры, в которой были произнесены эти слова, нежели от самих слов. Лелли Клитридж смотрела на нее с видом человека, встретившего соперника, который хитростью лишил его заслуженно выгодного положения.

– Я не знала ее, миссис Клитридж. Но я знакома со многими, кто хорошо ее знал. Почему она решила поделиться своими мыслями и заботами с ними, а не с членами своей семьи или соседями, мне неизвестно; возможно, так получилось потому, что эти люди были в точно такой же мере озабочены этими проблемами, как она, и понимали и уважали ее чувства.

– Боже ты мой! – Лелли удивленно повысила голос и тут же бросилась в атаку: – Ваша навязчивая манера поведения поистине не знает границ! А теперь вы еще и утверждаете, что она не доверяла собственной семье, а вместо этого общалась и делилась с вашими друзьями, которых вы – видимо, из осторожности – не стали называть!

– Не надо так, Лелли, – мягко укорила ее Пруденс, складывая руки на коленях. – Ты совершенно напрасно так разволновалась. Видимо, это Флора Латтеруорт тебя так расстроила. – Она посмотрела на Шарлотту. – У нас была довольно неприятная встреча, и я боюсь, сейчас в ход пошли поспешные умозаключения и ненужные слова. Эта молодая женщина ведет себя совершенно бесстыдно, насколько это касается бедного Стивена. Она явно увлечена им, буквально одержима, и, кажется, не способна сдерживать себя, совершенно не способна… даже сейчас.

– Ох, боже мой! Опять! – Анжелина тяжко вздохнула и покачала головой. – Ну, конечно, у нее, бедняжки, ни воспитания, ни манер, чего ж от нее можно ожидать? И росла она практически без матери. Скорее всего, ее просто некому было научить, как себя вести. Папаша у нее торгаш, да и вообще он с севера; едва ли можно было ожидать, что он имеет хоть малейшее понятие о должных манерах.

– Никакие деньги не могут возместить недостаток воспитания, – согласилась с нею Селеста. – Но ведь нужно хотя бы стараться не заходить за рамки…

– Совершенно верно, – ядовито сказала Шарлотта. – Люди с хорошим воспитанием могут лгать, обманывать, воровать или даже продавать собственных дочерей, чтоб получить деньги, но люди, у которых есть только деньги, конечно же, не в состоянии иметь должное воспитание, сколько бы ни старались.

Воцарилось полное молчание, которое скорее напоминало гром среди ясного неба; от него волосы вставали дыбом, по коже ползли мурашки и тек холодный пот.

Шарлотта посмотрела каждой из них в лицо, по очереди. Теперь она была совершенно уверена, хотя у нее и не было прямых доказательств, что ни Селеста, ни Анжелина не имеют ни малейшего представления, откуда в их семье берутся деньги. И еще она теперь полагала, что вовсе не деньги были причиной страха Пруденс. Сейчас она сидела ошеломленная, будто пораженная ужасом; руки на коленях лежали совершенно неподвижно, даже расслабленно. Она глядела на Шарлотту ничего не понимающим взглядом, но не из страха перед нею, – это был скорее результат резкого высказывания последней.

А вот Лелли Клитридж была просто огорошена.

– Я всегда считала, что самый грубый человек, с каким мне когда-либо приходилось встречаться, это Стивен Шоу, – произнесла она с дрожью в голосе. – Но вы его перещеголяли. Вы просто невыносимы!

Шарлотта могла ответить ей только единственным способом.

– Благодарю вас. – Она ни на секунду не утратила присутствия духа. – В следующий раз, когда мы с ним увидимся, я непременно передам ему ваши слова. Уверена, что он будет ужасно доволен.

Лелли вся сжалась, ее лицо напряглось, словно ее ударили, и Шарлотта внезапно и самым странным образом вдруг поняла, в чем причина ее враждебного отношения. Она жутко ревновала! Миссис Клитридж вполне могла считать Шоу грубым и способным на опрометчивые высказывания, полные опасных и неприемлемых идей, но в то же время, несомненно, находилась под действием его обаяния, даже была им очарована; его личность отвлекала ее от приземленной и обремененной обязанностями жизни с викарием и влекла к чему-то более высокому, открывала перед нею другой мир, полный волнений, опасностей, кипучей деятельности и уверенности в себе, – и это, должно быть, было для нее как манящий мираж посреди безрадостной пустыни ее убогого повседневного существования.

Теперь эта былая загадка не только разозлила Шарлотту, но разбудила в ней жалость к Лелли, тщетно и бессмысленно пытавшейся бороться, дабы подвигнуть Клитриджа на реальные дела, сделать его другим человеком, на что тот был совершенно неспособен, заставить его должным образом выполнять свои обязанности, тогда как он был ими подавлен, постоянно его подталкивать, поддерживать, подсказывать, что он должен говорить и делать. Ей было жаль Лелли – за все эти ее несбывшиеся мечты и надежды, все ее мысли о человеке гораздо более живом, чья жизненная сила и деятельность ее и ужасала, и очаровывала, и даже за ту ненависть, которую она питала к Шарлотте за то, что его влекло к ней, так же легко, свободно и так же безнадежно, как саму Лелли влекло к доктору.

Сплошная суета сует, тщета и безнадежность.

И все же у Шарлотты не было возможности отступить, взять свои слова назад – это лишь ухудшило бы ее положение, дав всем возможность увидеть и осознать, что она все отлично понимает. Единственным выходом из этой ситуации было немедленно уехать. И она поднялась на ноги.

– Благодарю вас, мисс Уорлингэм, за предоставленную возможность выразить свое восхищение деятельностью Клеменси. Могу вас уверить, что, несмотря на любые опасности или угрозы, какие только могут объявиться, я продолжу эту работу и буду прилагать к ней все силы, какие у меня только найдутся. Эта работа не закончилась с ее смертью и не закончится никогда. – Она прижала к боку свой ридикюль, чуть сильнее, чем это было необходимо, и повернулась, чтобы выйти.

– Что вы хотите этим сказать, миссис Питт? – Пруденс тоже встала и приблизилась к ней. – Вы утверждаете, что уверены в том, что Клеменси убили те, кто… кто был против той работы, которой, по вашим словам, она занималась?

– Это представляется мне весьма вероятным, миссис Хэтч.

– Вздор. Чепуха, – резко сказала Селеста. – Или вы хотите сказать, что Эймос Линдси тоже этим занимался?

– Насколько мне известно, нет… – начала Шарлотта, но Селеста ее тут же перебила.

– Конечно, нет! – согласилась она, тоже поднимаясь на ноги. Ее юбка смялась, но она не замечала этого, настолько была возбуждена и недовольна. – Мистера Линдси, несомненно, убили за его радикальные политические взгляды, за поддержку Фабианского общества, за все эти ужасные книжки и брошюры, которые он писал и распространял. – Она уставилась на Шарлотту яростным взглядом. – Он связался с людьми, которые пропагандируют все эти дикие идеи: социализм, анархию, революцию. Какие ужасные и гнусные заговоры плетутся в наше время! Вот что грозит нам убийствами, гораздо более мерзкими и отвратительными, чем пожары у нас в Хайгейте, какими бы они ни были страшными. Мы, конечно, газет не читаем. Однако не можем остаться в неведении касательно того, что происходит вокруг нас, – все говорят об этом, даже здесь. Какой-то безумец свободно разгуливает по Уайтчепелу, режет и потрошит женщин, уродует их самым ужасным образом – а полиция, кажется, совершенно бессильна, не может ни поймать его, ни прекратить эти безобразия. – Ее лицо побледнело, пока она высказывалась, и все они не могли не почувствовать ее страх и отвращение, они растекались по комнате, как поток ледяного воздуха, проникающий через распахнутую дверь с заснеженной улицы.

– Ты совершенно права, Селеста. – Анжелина, кажется, несколько ушла в себя, погрузилась в собственные мысли, как будто стремясь отгородиться от всего этого нового, от этих пугающих событий, угрожающих им всем. – Мир меняется. Люди поглощены совершенно новыми и очень опасными идеями. Мне иногда кажется, что теперь под угрозой оказалось все, что у нас есть. – Она покачала головой и поплотнее закутала плечи в шаль, словно та могла ее защитить. – И я действительно верю – на основании того, что говорит Стивен, – что он с восторгом воспринимает все эти разговоры о разрушении старого порядка и об осуществлении всех этих фабианских идей.

– Нет, нет, я уверена, что это совсем не так, – резко возразила Лелли. Ее лицо порозовело, глаза заблестели. – Я знаю, что ему нравился мистер Линдси, но он, безусловно, никогда не соглашался с его взглядами. Они же совершенно революционные! Мистер Линдси очень увлекался некоторыми эссе, брошюрами и прочими статьями, что пишет эта ужасная миссис Безант, которая подвигла тех девушек со спичечной фабрики на отказ от работы, на забастовку. Помните, это было в апреле или в мае? Я что хочу сказать: если люди отказываются работать, к чему мы все придем?

Шарлотту снедало огромное искушение высказать свои собственные политические взгляды, поддержать позиции миссис Безант и рассказать о бедственном положении девушек со спичечной фабрики, описать их мучения и страдания в результате постоянного вдыхания паров фосфора, ведущего к некрозу, омертвению лицевых костей; но момент сейчас для этого был совершенно неподходящий, да и не объяснишь ничего этим людям. Поэтому она обернулась к Лелли, изобразив на лице огромный интерес.

– Так вы полагаете, что это были политические убийства, миссис Клитридж? И бедная миссис Шоу была убита за свою агитацию в пользу реформ и новых законов относительно трущоб? А знаете, я думаю, что вы, вероятно, правы. Вообще-то я и сама так считаю и уже довольно давно это утверждаю.

Лелли это несколько выбило из колеи, она даже утратила самообладание, поскольку ей теперь приходилось соглашаться с Шарлоттой. Но отступить она уже не могла.

– Я бы не стала утверждать это именно в таких терминах, – заявила она, вся ощетинившись. – Но, надо полагать, так оно и было. В конце концов, это наиболее вероятное и разумное объяснение происшедшего. Какие еще можно придумать причины?

– Ну, были и другие мнения, кто-то предполагал и более личные причины, – заметила Пруденс, хмуро глянув на Шарлотту. – Может, это был мистер Латтеруорт – из-за того, что доктор Шоу так увлекается Флорой? Если, конечно, это был именно Стивен, кого он намеревался убить, а не бедная Клеменси.

– Тогда зачем ему было убивать мистера Линдси? – Анжелина потрясла головой. – Мистер Линдси, без сомнения, никогда не причинял ей никакого вреда.

– Да потому что он что-то знал, вот зачем. – Лицо Пруденс сморщилось. – Тут и думать нечего.

Теперь они все стояли тесной группкой возле двери. Солнце пробивалось сквозь щели в портьерах и в жалюзи, и его лучи светящейся дорожкой ложились позади них, от чего черный траурный креп выглядел каким-то запыленным.

– Меня удивляет, что полиция до сих пор ничего не выяснила, – добавила Лелли, оглянувшись на Шарлотту. – Но, полагаю, они не принадлежат к самым высокоумным, иначе не были бы задействованы на подобной работе. Я хочу сказать, если бы у них хватало ума что-то сделать, они бы уже это сделали, не правда ли?

Шарлотта вполне могла выдержать какое-то количество оскорблений в собственный адрес и сдержаться, но оскорбления в адрес Томаса – это было совсем другое дело. И тут ее злость вырвалась из-под контроля.

– Это всего лишь ограниченное число людей, кто тратит свое время, а иной раз и жизнью рискует, копаясь в грехах и трагедиях других людей и расследуя случаи насилия, ими совершенного, – ядовитым тоном сказала она, глядя прямо на Лелли широко раскрытыми глазами. – На свете найдется немало людей, внешне представляющих собой образец нравственности и моральной чистоты, людей, которые притворяются воплощением гражданских добродетелей, а на самом деле внутри, в душе они полны жадности, мерзости и лжи.

Шарлотта смотрела на них на всех по очереди и чувствовала глубокое удовлетворение, видя на их лицах тревогу и даже страх, особенно на лице Пруденс. И, видя это, она тут же пожалела о сказанном, ей стало стыдно. Уж кого-кого, а Пруденс она вовсе не желала обидеть.

Но и сейчас у нее уже не было путей отступления, разве что просто уйти отсюда. Поэтому она извинилась, распрощалась и вылетела наружу, высоко держа голову и аккуратно приподнимая юбки, когда спускалась по ступеням крыльца. Через несколько секунд Шарлотта уже сидела в карете Веспасии и ехала снова в меблированные комнаты, где проживал доктор Шоу. Теперь у нее накопилось гораздо больше вопросов, которые она хотела бы ему задать. Возможно, все дело и впрямь было связано с политическими идеями, а не просто с людьми, наживающимися на трущобах, коими занималась Клеменси, но также и социальными проектами, за которые ратовал Линдси. Она никогда не спрашивала доктора, знал ли Линдси о расследованиях Клеменси и не возил ли он ее в это новое Фабианское общество; раньше подобные мысли ей просто в голову не приходили.

Миссис Тернер снова впустила ее внутрь, ничуть не удивившись, и сообщила, что доктор уехал на вызов, но скоро должен вернуться, и если Шарлотте будет угодно подождать, то гостиная в ее распоряжении. После чего принесла полный чайник и поставила его на новенький поднос японского лака.

Шарлотта налила в чашку чаю и стала неспешно его пить. Мог ли Шоу действительно знать нечто такое, что могло заставить кого-то убивать, чтобы сохранить это нечто в тайне? Томас не так много рассказал ей о прочих пациентах доктора, которых он расспрашивал. Шоу, кажется, был уверен, что все смертельные случаи, которыми он занимался, произошли от естественных причин; однако же если он был с кем-то в сговоре, то наверняка стал бы утверждать именно это. Возможно ли, что он помог кому-то избавиться от кого-то, убить – либо предоставив для этого средства, либо просто скрыв этот факт впоследствии? Мог ли он пойти на такое?

Шарлотта без труда припомнила, какое у него лицо – сильное, уверенное лицо человека, убежденного в своей правоте. Да, если доктор был уверен в том, что это правильный поступок, окончательно решила она, то мог и решиться, мог пойти на это. Он вполне способен на решительные действия. Если есть на свете человек, обладающий мужеством, чтобы отстаивать свои убеждения и поступать в соответствии с ними, то это Стивен Шоу.

Но верил ли он, что это правильный поступок? Или что он впоследствии может оказаться правильным? Нет, конечно, нет. Даже в отношении сумасшедшего или опасного человека? Или такого, кто страдает от непереносимых болей, от неизлечимой болезни?.. Шарлотта не имела понятия, были ли у него подобные больные. Питт, вероятно, тоже думал об этом. Или нет?

Она так и не пришла ни к каким выводам, когда, минут тридцать спустя, в гостиную влетел Шоу, швырнул свой саквояж в угол, а пиджак – на спинку кресла. Развернулся, уставился на нее, но его лицо тут же засветилось от радости и удовольствия, и он даже не стал притворяться, что ему безразличен ее приход.

– Миссис Питт! Какой счастливый случай привел вас обратно, да так скоро? Вы что-то узнали? – Глаза его весело светились, но в них была видна и обеспокоенность; однако ничто не могло прикрыть его теплые чувства по отношению к ней.

– Я только что была с визитом у сестер Уорлингэм, – ответила Шарлотта и тут же заметила, что он понял и оценил все значение этих слов – это отразилось в выражении его лица. – Меня не особенно радушно приняли, – сообщила она в ответ на его незаданный вопрос. – Говоря по правде, миссис Клитридж, которая приехала сразу после меня, отнеслась ко мне крайне неприязненно. Но в результате разговора, который имел там место, мне пришли в голову несколько новых соображений.

– В самом деле? И что это за соображения?.. Как я вижу, миссис Тернер принесла вам чай. Там еще что-нибудь осталось? Я совершенно обезвожен, я такой же сухой, как деревянные божки бедняги Эймоса. – Шоу протянул руку к заварочному чайнику, приподнял его, проверяя, и по его весу определил, что внутри еще довольно значительное количество жидкости. – Ага! Отлично! – Он вылил из ее чашки остатки чая в полоскательницу, сполоснул ее кипятком из большого чайника и стал наливать себе чаю. – А что такое сказали Селеста с Анжелиной, что натолкнуло вас на эти новые соображения? Должен признаться, это меня интригует более всего.

– Ну, дело, как всегда, в деньгах, – медленно начала Шарлотта. – У Уорлингэмов полно денег, часть которых должна была унаследовать Клеменси вместе с Пруденс, когда умер Теофилиус.

Она встретила его взгляд, открытый и откровенный, даже с проблеском черного юмора, но без малейшего намека на озлобление по поводу ее предположений.

– И вы считаете, что я мог убить бедную Клем, чтобы заполучить их? – спросил Шоу. – Уверяю вас, там не осталось ни пенни – она все раздала. – Он бесцельно и беспокойно заходил по гостиной, ткнул кулаком в подушку, поправил книгу на полке, чтобы она не выступала наружу. – Когда ее завещание поступит на утверждение, вы сами увидите, что в течение нескольких последних месяцев Клеменси была вынуждена обращаться ко мне даже за мелкими суммами, к примеру, на новое платье. Поверьте мне, миссис Питт, я не унаследую ничего из состояния Уорлингэмов, разве что несколько неоплаченных счетов от портних и модисток. Которые я с удовольствием оплачу.

– Она все раздала? – Шарлотта изобразила искреннее удивление. Питт уже сообщил ей, что Клеменси раздала все свои деньги.

– Все, что у нее было, – подтвердил Шоу. – По большей части – общественным организациям, которые занимаются расчисткой трущоб, помощью самым бедным, ремонтом домов и улучшением жилищных условий, улучшением санитарии. И, конечно, тем, кто борется за изменение законодательства, чтобы можно было без труда выявить владельцев таких домовладений. Меньше чем за год она истратила больше тридцати тысяч фунтов. Просто раздавала их, пока ничего не осталось. – Его лицо осветилось какой-то гордостью и искренней нежностью.

Шарлотта задала следующий вопрос, не задерживаясь, чтобы как следует его взвесить. Она желала все знать, поэтому это казалось ей легким и естественным – просто спросить.

– Она не говорила вам, почему так поступает? Я имею в виду, она не говорила вам, откуда Уорлингэмам поступают деньги?

Уголки его губ опустились, он горько усмехнулся.

– Откуда этот старый ублюдок получал деньги? О да! Конечно, сказала. Клем была страшно расстроена, когда это выяснила. – Он подошел поближе и остановился спиной к камину. – Я отлично помню тот вечер, когда она приехала домой с этой информацией. Клем была такая бледная, что я решил, что она вот-вот потеряет сознание, но бледная она была от ярости и от стыда. – Он посмотрел на Шарлотту прямым и твердым взглядом. – Весь вечер она ходила взад-вперед, никак не могла успокоиться, все говорила об этом, и никакие мои слова не могли ее успокоить, унять ее чувство вины. Она была вне себя. И, должно быть, не спала в ту ночь… – Доктор прикусил губу и опустил взгляд. – Мне стыдно в этом признаваться, но я тогда был таким уставшим после предыдущей бессонной ночи, что лег и заснул. Но утром я понял, что она всю ночь проплакала. И все, что я мог сделать, это лишь сообщить ей, что каким бы ни было ее решение, я поддержу его. Ей понадобилось еще два дня, чтобы принять решение не сообщать о своих открытиях Селесте и Анжелине.

Шоу дернулся в сторону, нога ударилась о бронзовую решетку камина.

– Да и что это могло дать? Они не несут за это ответственности. Они посвятили всю свою жизнь уходу и заботам об этой старой свинье, выполняли все его капризы. И теперь вряд ли вынесут, если узнают, что все это было сплошным фарсом, вся эта доброта и добродетель, которую, как они считали, он в себе воплощал; все это было лишь как гроб повапленный, вот что это было!

– Но она сказала об этом Пруденс, – тихо произнесла Шарлотта, вспомнив выражение страха и вины в глазах миссис Хэтч.

Шоу бросил на нее хмурый взгляд, выражение его лица стало мрачным, тогда как она ожидала увидеть на нем что-то вроде облегчения.

– Нет. – Он произнес это совершенно уверенно. – Нет, она, несомненно, ничего такого Пруденс не сказала. Да и что та могла сделать, чем помочь? Только расстроиться могла и мучиться от стыда, как и сама Клем.

– Но она и мучается, – сказала Шарлотта так же тихо. Горестные чувства переполняли ее; она же успела заметить, как это терзало Пруденс, когда ее муж восхвалял покойного епископа, считал его чуть ли не героем, достойным поклонения и восхищения… Какое же это ужасное бремя – жить с этим и никогда не иметь ни малейшей возможности хоть с кем-то поделиться своими горестями, не проговориться, даже намеком. Пруденс, должно быть, очень сильная женщина, хорошо понимающая, что такое преданность, чтобы хранить такую тайну. – Для нее это, вероятно, совершенно невыносимое положение, – добавила она.

– Да не знает она ничего! – продолжал настаивать Шоу. – Клем ничего ей не говорила – просто потому, что это будет, как вы сами сказали, невыносимо. Старина Джозайя, помогай ему Господь, считает, что епископ был чем-то вроде святого. Этот проклятый витраж в церкви – целиком его идея…

– Нет, она знает, – еще раз повторила Шарлотта, чуть наклоняясь вперед. – Я видела это по ее глазам, когда она смотрела на Анжелину и Селесту. Она в ужасе ждет, когда это выплывет наружу; она уже в отчаянии и жутко этого стыдится.

Так они и сидели за столом, упорно глядя друг на друга, оба уверенные в своей правоте, пока наконец лицо Шоу начало потихоньку проясняться – осознание услышанного было так очевидно, что дальше она говорила уже почти автоматически.

– Ну, что? Что вы поняли?

– Что Пруденс ничего не знает о деньгах Уорлингэмов. И это не то, чего она боится, глупая женщина…

– Тогда чего же она боится? – Шарлотте не понравилось, что доктор обозвал Пруденс глупой, но не этим сейчас следовало заниматься. – Чего она боится?

– Джозайи она боится. И презрения собственной семьи, их негодования…

– Презрения? За что? – снова перебила она его. – В чем тут дело?

– У Пруденс шестеро детей. – Доктор печально улыбнулся, его переполняла жалость. – И все роды у нее проходили очень тяжело. В первый раз они длились двадцать три часа, прежде чем ребенок наконец появился на свет. Сплошная боль. Во второй раз было почти то же самое, и я предложил ей анестезию. И она согласилась.

– Анестезию? – Тут Шарлотта начала понимать, что именно так ужасало Пруденс. Она припомнила высказывания Джозайи Хэтча насчет женской доли и родовых мук, которые, по его убеждению, есть проявление Божьей воли. Конечно, он, подобно многим другим мужчинам, будет считать применение анестетиков при родах уклонением от ответственности истинной христианки. Большинство врачей даже не станут предлагать чего-то подобного. А Шоу дал Пруденс возможность сделать свой выбор, не спрашивая разрешения у мужа и даже не сообщив ему об этом, – и теперь она живет в страхе, чувствуя свою моральную ответственность и вину, опасаясь, что доктор может нарушить молчание и все рассказать ее мужу.

– Понятно, – со вздохом произнесла Шарлотта. – Как это трагично… и как абсурдно! – Она с трудом могла припомнить, какую боль испытывала при родах. Природа щадит человека, предоставляя ему возможность многое забывать, так что все неприятное остается пребывать где-то в дальнем уголке памяти; а ее воспоминания были не столь ужасны, особенно в сравнении с памятью многих других женщин. – Бедная Пруденс! Вы ведь никогда ему об этом не скажете, правда? – Еще не успев договорить, она поняла, что вопрос был ненужный. И еще – Шарлотта испытывала к нему благодарность, что он не разозлился от самих ее расспросов.

Шоу улыбнулся и ничего не ответил.

Она сменила тему:

– Как вы думаете, это будет прилично, если я приду на похороны Эймоса Линдси? Он мне нравился, даже при том, что мы недолго были с ним знакомы.

Выражение его лица снова смягчилось, и на мгновение стало понятно, как ему больно при упоминании о Линдси.

– Я бы очень хотел, чтобы вы там присутствовали. Я должен буду произносить надгробную речь. Все это будет просто ужасно – Клитридж, как всегда, будет вести себя как полный идиот, – он всегда так выступает, когда дело касается чего-то реального; Лелли наверняка придется все за ним потом подчищать. Олифант будет вести себя как обычно, тихо и спокойно, насколько позволят обстоятельства, – он ведь хороший и добрый малый. Джозайя, как всегда, будет пребывать в роли напыщенного слепого осла, каковым и является. Мне ненавистна даже сама мысль об этой церемонии. С Джозайей мы, несомненно, поссоримся и разругаемся, потому что я ничего не могу с этой ненавистью поделать. Чем больше он пресмыкается перед памятью этого проклятого епископа, тем больше я злюсь и тем больше мне хочется во всю глотку заорать прямо с кафедры, каким мерзавцем был этот старый греховодник. Это ведь были не просто обычные, приличные грешки вроде страсти или обжорства, – нет, это были холодная самодовольная жадность и стремление доминировать над другими.

Шарлотта, не думая, протянула руку и коснулась его ладони.

– Но вы ведь, я надеюсь, не будете орать.

Шоу неохотно улыбнулся и остался сидеть неподвижно, чтобы и она не убирала руку.

– Я попытаюсь вести себя как образцовый плакальщик и друг покойного, даже если слова будут застревать в глотке. Мы с Джозайей ссорились неоднократно, но он меня жутко искушает, прямо-таки провоцирует. Он живет в совершенно фальшивом мире, и я просто не в силах выносить его плаксивое нытье! Уж я-то себя знаю, Шарлотта! Не выношу ложь и лживость; она отнимает у нас все доброе, закрывая его от нас многими слоями разных мерзких отговорок и экивоков, пока то, что в действительности было прекрасно, смело и чисто, не превращается в нечто уродливое, искаженное и девальвированное, полностью обесцененное. – Голос его дрожал от переполнявших его чувств. – Ненавижу ханжей и лицемеров! А церковь, как мне кажется, стала их рассадником, плодит их, как абсцесс плодит гной, и при этом пожирает настоящих, добрых и хороших людей вроде Мэтью Олифанта.

Шарлотта немного удивилась: этот его эмоциональный взрыв позволил воочию разглядеть всю его жизненную силу; и еще она чувствовала это собственной рукой, все еще касающейся его ладони. Она чуть отодвинулась, не желая нарушить очарование этого момента.

– Значит, увидимся завтра на похоронах. Мы оба будем там прилично себя вести, как бы тяжело нам ни пришлось. Я не стану ругаться и ссориться с миссис Клитридж, хотя мне очень этого хотелось бы, а вы не станете говорить Джозайе, что на самом деле думаете о епископе. Мы будем просто оплакивать усопшего, хорошего человека и друга, который скончался так скоропостижно.

Она встала и, не оглядываясь на него, очень грациозно пошла к выходу из гостиной, выпрямив спину, и вышла в холл.