Глава четвертая
В воскресенье Питт не имел возможности продолжить свое расследование. Все присутственные места были закрыты, и он не сомневался, что люди, с которыми ему захотелось бы переговорить, сегодня вне досягаемости или же не будут настолько любезны, чтобы уделить ему свое время и внимание, помогая в получении необходимой информации, или хотя бы чтобы поделиться впечатлениями.
Поэтому он провел этот замечательный день дома, с Шарлоттой, Джемаймой и Дэниелом. Стояла совершенно безветренная осенняя погода. Солнце в туманной дымке освещало все мягким золотистым светом, небо казалось высоким, и можно было представить, что за стенами сада не Лондон, а, напротив, сады и поля, на которых убирают урожай.
Питт не имел возможности много времени отдавать своему саду, но чем реже, тем драгоценнее была эта возможность, и он относился к таким дням очень серьезно. Едва позавтракав, Томас надел старые брюки, засучил рукава, вышел в сад и начал перекапывать черную землю, переворачивая пласт за пластом, разбивая комки, распутывая корни однолетников и готовя их к новой высадке весной. Еще цвели голубые и пурпурные михайловы маргаритки. Лиловые и вишневого цвета астры и золотистые, красные, белые, розовые хризантемы еще вздымали взлохмаченные головки. Доцветали несколько последних – и поэтому особенно прекрасных – роз. Надо было еще раз подстричь газон. В воздухе пахло увядшей травой, влажной землей и мокрыми, сохнущими на солнце листьями.
Семилетняя Джемайма в прошлогоднем фартучке присела на корточки около отца. Лицо у нее было запачкано землей, но она сосредоточенно занималась делом, тщательно разнимая тонкими пальчиками корни и удаляя сорняки. В двух шагах от них пятилетний Дэниел, опустившись на коленки рядом с Шарлоттой, пытался уяснить, что есть просто листики, а что – цветы.
Томас оглянулся и через голову Джемаймы поймал взгляд жены. Она улыбнулась ему. Волосы падали ей на лоб, на щеке красовалось грязное пятно, и он почувствовал, что счастлив сейчас, как никогда в жизни. Иногда в их жизни случались настолько прекрасные моменты, что даже вспоминать о них было почти больно, и Томас должен был убеждать себя, что будут и другие, такие же прекрасные, которые облегчат прощание с прошлым, иначе он будет попросту раздавлен памятью о былом счастье.
В пять вечера солнце уже склонялось к горизонту, под оградой сада залегли глубокие тени; черная земля была разровнена и плотно засажена растениями, которые должны будут весной возродиться к новой жизни. Все садоводы устали, взмокли, но испытывали чрезвычайное удовлетворение от трудов праведных.
Дэниел заснул уже за чаем. Головка Джемаймы опускалась все ниже и ниже, когда Томас читал ей на ночь. В половине седьмого все в доме затихло, в камине горел огонь, а рядом клевал носом Питт, положив ноги на решетку. Шарлотта рассеянно пришивала пуговицы к рубашке. Казалось невероятным, что совсем скоро настанет понедельник и они окунутся в совсем другую реальность.
Однако уже в девять утра, движимый своим долгом и обязанностями, Питт выходил из экипажа на Маркэм-стрит, в Челси, с намерением разыскать другого свидетеля по делу Блейна – Годмена, с которым Стаффорд виделся и говорил в день своей смерти и с которым инспектор еще не встречался, – с Девлином О’Нилом. Томас получил его адрес, когда был у миссис Стаффорд.
Расплатившись с кебменом, Питт взошел по ступенькам очень солидного дома – с широким портиком террасы, медной дверной ручкой в форме головы грифона и фонарем из цветного стекла. С каждой стороны портика были по крайней мере три окна, а всего этажей насчитывалось четыре. Если Девлин О’Нил является владельцем такого особняка, значит, он богат и у него не было никакой причины ссориться со своим другом Кингсли Блейном из-за какого-то спора на пять гиней.
Дверь открыла быстроглазая горничная в темном платье, накрахмаленном чепчике и фартуке, отделанном кружевами. Она была весела, но исполнена сознанием собственной значимости.
– Да, сэр?
– Доброе утро. Меня зовут Томас Питт, – и он вручил ей свою карточку. – Извините, если я явился неприлично рано, но мне очень нужно повидаться с мистером О’Нилом, прежде чем он удалится по делам. Это связано со смертью его знакомого и не терпит отлагательства.
– О господи! А я не знала, что кто-то умер… Вам лучше войти; я доложу мистеру О’Нилу, что вы его ждете.
Она широко раскрыла дверь, положила карточку на серебряный поднос и провела Питта в утреннюю комнату. Здесь было тихо, огонь в камине не горел, но вся она так и сверкала безукоризненной чистотой. Интерьер был в высшей степени традиционен и несколько старомоден: громоздкая мебель, преимущественно из дуба с резьбой, многочисленные картины и другие украшения – очевидно, реликвии родственных визитов и семейных торжеств по крайней мере за четыре десятилетия. Спинки стульев были защищены от соприкосновения с головами сидящих вышитыми салфеточками с уже очень выцветшей гладью. Высокий потолок разделен деревянными планками на квадратные углубления, что придавало комнате старинный вид, но подделку подчеркивали вычурные, медные под бронзу, крепления у светильников. На столике у стены не было цветов, вместо них под стеклянным колпаком виднелось чучело куницы. Убранство комнаты было самым распространенным, но его яркость и искусственность показались Питту чуть ли не отталкивающими. Томас вырос в большой деревенской усадьбе, где его отец служил егерем, и мог легко представить себе этого зверька веселым, полным дикой жизненной энергии. Мертвая неподвижность изрядно запылившихся останков ужасала его и внушала отвращение.
Пока инспектор разглядывал куницу, дверь отворилась. Питт обернулся и увидел вежливую горничную.
– Если соблаговолите пройти, сэр, мистер О’Нил готов вас принять.
– Спасибо. – Томас последовал за горничной – снова в холл, а затем в квадратную комнату с высоким потолком, с окнами, смотрящими прямо в чрезвычайно опрятный сад, где осенние листья аккуратно лежали ровными рядами, словно на параде.
И в этой комнате мебель была громоздкая и тяжелая; буфет достигал не менее восьми футов в высоту и был уставлен разнообразными блюдами, супницами и соусниками. Парчовые, затканные гирляндами, падающие складками занавеси были перехвачены кольцами, на столах и бюро расставлены семейные фотографии в серебряных рамках, на стенах тоже висело несколько.
Девлин О’Нил стоял у окна и обернулся к Питту, услышав стук открываемой двери. Он был хрупкого сложения, пожалуй, чуть-чуть выше среднего роста, неброско, но очень богато одет – в клетчатый пиджак из прекрасной шерстяной ткани и свежую рубашку из дорогого египетского хлопка. Его ботинки стоили столько, что хватило бы на пропитание бедной семье в течение целой недели. О’Нил был темноглаз и темноволос, в его глазах мелькали искорки юмора, и он явно обладал развитым воображением, хотя в данный момент имел сосредоточенный вид.
– Ваше имя Питт, не так ли? Гвинет сказала, что вы пришли по поводу чьей-то смерти. Это так?
– Да, мистер О’Нил. По поводу смерти судьи Стаффорда. На прошлой неделе он внезапно умер в театре во время спектакля. Полагаю, вам об этом уже известно.
– Хм… не стал бы этого утверждать. Правда, что-то такое я читал в газетах… Очень огорчен, конечно, однако я не был знаком с этим человеком. – Он говорил с легким певучим акцентом, но Питт никак не мог понять каким.
– Но вы встречались с ним в день его смерти, – заметил инспектор.
О’Нил смутился, но не отвел взгляда.
– Да, действительно, но он приходил ко мне по поводу… можно назвать это делом. Прежде я никогда с ним не встречался, и потом также никогда не видел, – он еле заметно улыбнулся, – так что в любом случае его нельзя было назвать моим другом, мистер Питт.
Томас наконец определил акцент. Графство Антрим .
– Извините, если я дал неточную информацию вашей горничной, – тоже улыбнулся Питт, – я только имел в виду, что вы, возможно, располагаете нужной мне информацией.
О’Нил удивленно вскинул брови.
– Но он не обсуждал со мной состояние своего здоровья! И, должен сказать, выглядел очень хорошо. Конечно, не как молодой человек – смею полагать, в нем было фунта два лишнего веса, – но это ему, по-видимому, нисколько не вредило.
– А о чем он с вами разговаривал, мистер О’Нил?
Хозяин дома заколебался, но постепенно черты его лица разгладились, и он уже не скрывал, что расспросы его явно забавляют. Он отошел от окна и с любопытством взглянул на инспектора.
– Полагаю, вы уже знаете о чем, мистер Питт, потому что иначе вас здесь не было бы. Кажется, его все еще интересовала смерть бедняги Кингсли Блейна, случившаяся пять лет назад. Не могу сказать, по какой причине; разве что эта несчастная женщина, мисс Маколи, упорно не желает забыть о деле и, смею предположить, что мистер Стаффорд желал положить конец пересудам и кривотолкам раз и навсегда. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов , и так далее, что говорят в подобных случаях, – вы согласны?
– Он сказал вам именно это?
– Ну, он не говорил столь пространно, как я, вы же понимаете.
О’Нил прошелся по комнате; в непринужденности его поведения сквозила уверенность в своей правоте. Он присел на ручку одного из больших кресел и посмотрел на Питта с интересом и уважением.
– Конечно, он расспрашивал меня обо всем. И я сказал ему то же, что говорил полиции и на суде пять лет назад. Больше я ничего не могу сказать на этот счет, – и взмахом руки он пригласил инспектора сесть. – Он был очень вежлив и очень любезен, но не объяснил, почему спрашивает обо всем этом. Впрочем, джентльмены его общественного положения и не должны вести себя доверительно с нами, рядовыми гражданами.
Он улыбался, но Питту показалось, что О’Нил беспокоится и недоумевает, почему то прошлое дело всплыло вновь. Ведь это ничего никому не даст – только всколыхнет прежнюю боль. Если Стаффорд пытался навсегда похоронить это дело, ему не помешало бы сказать об этом ему, О’Нилу. Однако если судья собирался возобновить слушания, он вполне мог не хотеть предупреждать кого-либо об этом заранее.
– Вас не затруднит сообщить мне, что именно он сказал вам, мистер О’Нил? – Питт наконец сел.
– У меня, разумеется, нет причин скрывать это от вас, сэр. – Несмотря на свою показную беспечность, О’Нил внимательно вглядывался в лицо инспектора. – Но если бы вы сказали, почему вас это интересует, я был бы премного благодарен.
– Разумеется. – Питт положил ногу на ногу и улыбнулся, глядя О’Нилу прямо в глаза. – Вечером того же дня мистер Стаффорд был убит.
– Боже милостивый! Убит?! Что вы говорите…
Если О’Нил разыгрывал удивление, то он был превосходным актером.
– Да, весьма прискорбно, – ответил Питт. – И убили его в театре.
– Действительно… А ведь он судья самого высокого ранга и так далее. Какой же негодяй мог убить судью, тем более такого пожилого человека – во всяком случае, с нашей точки зрения? – О’Нил скорчил гримасу. – Значит, на него напали с целью ограбления?
– Нет, его отравили.
– Отравили? – Он еще шире распахнул глаза. – Клянусь всеми святыми, какая странность, какой абсурд! Но почему его отравили? В связи с каким-нибудь делом, которое он расследовал, как вы думаете?
– Не знаю, мистер О’Нил. Это одна из причин, почему мне хотелось бы узнать, что он сказал вам тогда днем.
О’Нил все так же прямо, неотрывно смотрел на Томаса. Он гораздо лучше владел мимикой своего интеллигентного живого лица, чем Питт мог предположить. Несмотря на природное, несколько простецкое обаяние, это лицо никак нельзя было назвать простодушным.
– Ну конечно, вам хочется, – ответил он с готовностью. – И мне бы хотелось на вашем месте. Буду счастлив услужить вам, мистер Питт, – О’Нил едва заметно переменил позу. – Ну, сначала он спросил, могу ли я припомнить ту ночь, когда был убит Кингсли Блейн. Это, конечно, последовало после обычного обмена любезностями. На что я ответил, что, несомненно, помню, и очень хорошо – как будто я мог все это забыть, даже если бы очень постарался… Затем он попросил рассказать ему об этом, что я и сделал.
– А вы не могли бы и мне об этом рассказать, мистер О’Нил? – перебил его Питт.
– Если хотите… Ну, все случилось в начале осени, но вы, полагаю, об этом знаете. Мы с Кингсли решили пойти в театр, – он выразительно пожал плечами и развел руками, ладонями вверх, словно извинялся за легкомыслие. – Он был женатый человек, но у него ветер гулял в голове. Блейн был очень пылко влюблен в актрису Тамар Маколи и после спектакля собирался пройти к ней за кулисы. Он приготовил для нее подарок и, разумеется, предполагал, что она должным образом его отблагодарит.
– А что это было?
– Ожерелье. Неужели вы не знали об этом? – удивился О’Нил. – Нет, конечно, знали! Да, очень красивое ожерелье. Оно принадлежало его теще, да упокоит Господь ее душу, и Кингсли, разумеется, не должен был ни под каким видом дарить его посторонней женщине. Однако мы все иногда делаем глупости. Бедняга уже умер и ответил за свои прегрешения. – О’Нил прервал рассказ.
– Да, это так, – произнес Томас, давая понять, что внимательно слушает.
– Но затем у нас с ним возникло нечто вроде размолвки – ничего особенного, как вы понимаете, просто небольшая перебранка после стычки. – О’Нил усмехнулся. – Небольшой раунд благородного искусства боксирования, так бы я назвал это в угоду вам, мистер Питт. Мы поспорили на то, кто одержит верх, заключили пари, и он отказался платить причитающиеся мне деньги.
О’Нил с сожалением выпятил нижнюю губу.
– Я ушел из театра в некотором раздражении и отправился в дом удовольствий, – он откровенно улыбнулся, пытаясь скрыть возможную неловкость, – а Кингсли остался у Тамар Маколи и покинул ее очень поздно, как я понимаю. По крайней мере, так засвидетельствовал швейцар. Как раз в этот момент бедняга Блейн получил сообщение о том, что я жду встречи с ним в игорном клубе, в который мы оба в те дни частенько заглядывали. Чтобы попасть туда, ему надо было пройти Фэрриерс-лейн, но мы все знаем, что там с ним случилось.
– Сообщение было устное или письменное?
– О, конечно, устное, все передали на словах.
– И вы после театра больше не видели мистера Блейна?
– Нет, живым я этого несчастного больше не видел.
– Это все, о чем вас спрашивал судья?
– Судья? – О’Нил широко раскрыл глаза. – О, вы имеете в виду беднягу мистера Стаффорда? Да, наверное. Честно говоря, мне показалось, что, расспрашивая, он понапрасну тратит время. Дело окончено и закрыто. Был вынесен приговор, и ни у кого не возникало сомнения в его справедливости. Полиция нашла действительного виновника. Этот чертов парень не пожалел свою голову и отправился в небытие. – И с легкой гримасой добавил: – Он, знаете ли, был не христианин. Разные представления о том, что справедливо и что нет, смею предположить. Его повесили, другого выбора у них не было. Свидетельства были исчерпывающе доказательны. Может быть, мистер Стаффорд именно это и собирался сделать – доказать справедливость приговора, и так неопровержимо, чтобы сама мисс Маколи убедилась в этом и перестала надоедать людям.
Да, это было похоже на правду. Питт пришел сюда, потому что считал своим долгом проследить весь путь Стаффорда в последний его день до самого конца. Кто-то в тот вечер влил настойку опиума во фляжку судьи, но вечером, и не раньше, потому что тогда вместе с ним отравился бы и судья Ливси. Питт надеялся также поточнее узнать, действительно ли Стаффорд собирался пересматривать дело или, наоборот, решительным образом его закрыть. А может, он напрасно надеется? О’Нил тогда, пять лет назад, был одним из первоначально подозреваемых, и вряд ли он хотел, чтобы дело всплыло опять.
Питт взглянул на О’Нила, непринужденно устроившегося в большом кресле. Если он волновался, то еще никому из подозреваемых, насколько помнил Питт из своей практики, не удавалось так прекрасно это скрывать. Он держался свободно, хотя был огорчен. Перед ним был обязательный человек, который охотно делился всем, что ему известно о столь неприятном событии, повинуясь общественному долгу, который он воспринимал без всякого удовольствия.
– А он не спрашивал у вас о чем-то, что было бы для вас внове, мистер О’Нил? – Питт угрюмо улыбнулся, стараясь при этом сделать вид, будто ему известно что-то такое, о чем он до поры предпочел бы умолчать.
О’Нил задумался.
– Нет, нет, ничего такого я припомнить не могу. Мне показалось, что все было как прежде… Ох, он действительно спросил, была ли у Кингсли с собой палка или что-то вроде трости. Но не объяснил, почему ему понадобилось это знать.
– А у мистера Блейна действительно была с собой палка?
– Нет, – поморщился О’Нил. – Он был не такой человек, чтобы затевать драку с первым встречным… Нет, мистер Питт, убийца искал именно его. И если кто-то пытается сказать, что это была борьба или какая-то честная драка, лицом к лицу, то он просто фантазирует. – Лицо О’Нила потемнело, он подался вперед. – И убийство было зверским, быстрым и беспощадным. Я видел тело. – Он побледнел. – Я должен был опознать труп. У него не было близких, кроме жены и тестя. И мне казалось, что мой долг – избавить их от этой тяжкой необходимости. На теле была рана от удара ножом в левую сторону груди, прямо в сердце… и… и гвозди в ладонях и ступнях. – Он покачал головой. – Нет, ни под каким видом это не было схваткой двух вооруженных людей. Он не смог бы себя защитить.
– А мистер Стаффорд не сказал вам, почему он обо всем этом расспрашивает?
– Нет… нет. Не говорил. Я задал ему этот вопрос, но он уклонился от ответа.
Питт тоже не мог понять, зачем Стаффорду понадобилось расспрашивать О’Нила. Может быть, его интерес был как-то связан с тем давним медицинским заключением, которое теперь вызвало у него сомнение? Надо будет разыскать Хамберта Ярдли и навести у него справки о той экспертизе.
– Скажите, как выглядел Кингсли Блейн, мистер О’Нил? – опять вернулся он к убитому. – Я не располагаю никакими данными о нем. Он был высокий, полный человек?
О’Нил, казалось, был слегка удивлен.
– Ну, он был повыше, чем я, но весь какой-то нескладный, если вы понимаете, что я имею в виду. – Он вопросительно взглянул на Питта. – Не силач, нет… как бы это сказать, не говоря худого о мертвом, да еще о друге… Нет, он был скорее мечтатель, понимаете? – О’Нил встал, довольно легко и изящно. – Не хотите взглянуть на фотографию? У нас в доме есть несколько штук.
– В самом деле, у вас они есть? – удивился Питт, хотя в этом не было ничего невероятного, ведь мужчины дружили.
– Да, разумеется, – быстро ответил О’Нил. – В конце концов, он, упокой Господь его душу, прожил здесь всю свою женатую жизнь. Правда, она длилась всего пару лет…
Питт удивился еще больше. Ему об этом ничего не было известно.
– Разве этот дом принадлежал Кингсли Блейну?
– О нет. – О’Нила явно позабавило подобное предположение. – Дом принадлежит моему тестю, мистеру Просперу Харримору. И, разумеется, мать Проспера, миссис Ада Харримор, тоже проживает здесь. – Он улыбнулся совершенно искренне и обезоруживающе. – Я женился на вдове Блейна. А вы об этом не знали?
– Нет, – сказал Питт, также вставая, – нет, не знал. А мистер Стаффорд говорил с кем-нибудь еще из вашей семьи?
– Нет… нет, совершенно ни о чем таком не говорил. Я вернулся уже к концу дня, в четыре часа, будучи в хорошем настроении после очень приятного ленча. Он прислал мне записку в клуб, что хочет повидаться, но я предпочел встретиться с ним здесь, а не в клубе. – О’Нил направился к двери и открыл ее. – Я не знал, о чем конкретно он желает поговорить, понял только, что это имеет отношение к Кингсли. Но мне не хотелось вести об этом речь в обществе посторонних людей или напоминать об этом друзьям, если они уже обо всем забыли.
– А других членов вашей семьи в это время не было дома? – Питт вышел в коридор. О’Нил последовал за ним.
– Нет, моя жена уезжала с визитами, ее бабушка отправилась на прогулку в карете, а у тестя были дела в Сити. Он имеет отношение к универсальной торговле.
Питт остановился, чтобы пропустить вперед О’Нила, который повел его по очень красивому холлу, отделанному черно-белым камнем в шахматном порядке, в сторону величественной лестницы, ведущей к просторной галерее наверху.
– Я был бы премного обязан, если бы вы показали мне фотографию мистера Блейна, – сказал Питт. Он не знал, что может сообщить ему снимок, но хотелось знать, как выглядел Кингсли Блейн, получить хоть малейшее представление о человеке, который оказался в центре трагедии, разыгравшейся пять лет назад и получившей такое неожиданное продолжение, несмотря на то что сам Блейн мертв, а Аарон Годмен повешен как его убийца.
– Ну хорошо, – жизнерадостно произнес О’Нил; по-видимому, он снова обрел благодушное настроение. – Я с удовольствием покажу вам фотографию.
Он открыл еще одну дверь и ввел Питта в другую комнату, побольше той, где они разговаривали. Здесь было теплее, потому что в камине потрескивал огонь, вздымая к дымоходу языки пламени. На мягком стуле сидела молодая женщина со светло-каштановыми волосами и необыкновенно высокими скулами, а около нее – темноволосый, кудрявый ребенок лет двух. Другому ребенку – это была девочка – исполнилось, наверное, четыре. Она сидела на ковре перед матерью и держала в руках тонкую, ярко раскрашенную книжку. Внешность у нее была совсем иная: серебристо-белокурые волосы и серьезные голубые глаза.
– Здравствуй, моя красавица, – весело сказал О’Нил и потрепал ее по головке.
– Здравствуй, папа, – радостно ответила девочка. – А я читаю сказку маме и Джеймсу.
– Да что ты? – восхищенно переспросил он, делая вид, что совершенно ей верит. – И о чем же она?
– О принцессе, – уверенно заявила девочка, – и о прекрасном принце.
– Да это просто замечательно, моя хорошая.
– Книжку мне подарил дедушка, – она с гордостью подняла ее, чтобы показать всем, – и он сказал, что я тоже смогу быть принцессой, если буду хорошей девочкой.
– И ты сможешь ею стать, миленькая, конечно, сможешь, – заверил ее О’Нил. – Кэтлин, дорогая, – обратился он к женщине, – это мистер Питт, который пришел по делу. Мистер Питт, позвольте представить вас моей жене.
– Как поживаете, миссис О’Нил? – вежливо осведомился Питт.
Значит, это и есть Кэтлин Блейн-О’Нил. Она была хорошенькая, очень женственная, но тем не менее в чертах ее лица чувствовался волевой характер, который не могли скрыть округлость подбородка и ласковый взгляд.
– Как поживаете, мистер Питт? – ответила она почти безразлично, если не считать легкого любопытства.
– Наш гость интересуется искусством фотографии, – заметил О’Нил, стоя к Кэтлин спиной и глядя на Питта, – и я хотел бы показать ему одну-две из наших лучших.
– Разумеется, – улыбнулась Кэтлин Томасу. – Добро пожаловать, мистер Питт. Надеюсь, это вам пригодится. Вы много фотографируете? Полагаю, вы встречались со многими интересными людьми?
Инспектор колебался лишь мгновение.
– Да, миссис О’Нил, я действительно встречал многих интересных людей с совершенно уникальными лицами. Людей и хороших, и дурных.
Она молча разглядывала его.
– Вот эта вам наверняка понравится, – как бы вскользь заметил О’Нил.
Питт подошел к нему и остановился перед большой фотографией в серебряной рамке, изображавшей молодую женщину, в которой он сразу же узнал Кэтлин О’Нил в очень торжественном туалете. За ней стоял мужчина примерно того же возраста, высокий, еще по-юношески худощавый, светловолосый, с волнистой прядью, падавшей на лоб слева. Лицо его было красивое, добродушное, живое, исполненное романтической чувствительности. Питту не надо было спрашивать, не это ли Кингсли Блейн. Он потом спросит, когда они с О’Нилом останутся вдвоем, не Блейн ли отец старшего, белокурого ребенка. Хотя ответ будет очевиден.
– Да, – сказал он задумчиво, – отличный снимок. Я вам очень признателен, мистер О’Нил.
Кэтлин посмотрела на него с интересом.
– Вам это пригодится, мистер Питт? Этот человек был моим первым мужем. Он умер примерно пять лет назад.
Томас почувствовал себя ужасным лицемером. Он лихорадочно обдумывал ответ. Надо сказать, что он в курсе, но как это сделать, не поставив в неловкое положение О’Нила?
Однако тот сам пришел ему на помощь.
– Мистеру Питту известно об этом, дорогая. Я ему рассказывал.
– О, понимаю. – Впрочем, Кэтлин явно ничего не понимала.
Разговор опять замер, но в этот момент дверь отворилась и вошел мужчина. Сначала он поглядел на О’Нила, затем, с выражением острого любопытства, – на Питта. Этот мужчина обращал на себя внимание своим лезвиеобразным носом. Он был плотен, с широкой грудью, несомненно силен, но прихрамывал. Вошедший мельком взглянул на детей – при этом в глазах его промелькнуло выражение чрезвычайной гордости, – а потом повернулся к Питту.
– Доброе утро, батюшка, – сказал О’Нил с очаровательной улыбкой. – Это мистер Питт, мы познакомились в связи с одним делом.
– Неужели? – Проспер Харримор – а это был именно он – взглянул на Питта вполне вежливо, однако настороженно.
Лицо его было необычно: исполненное силы и важности, оно казалось почти угрожающим, однако иногда в глазах проблескивал интеллект, и тогда оно приобретало уязвимый вид. Рот Харримора был искривлен, губы подергивались, но непонятно почему – от недобрых чувств или внутренней боли.
– Очень любезно с вашей стороны навестить нас и избавить от необходимости самим добираться к вам при таком сильном уличном движении. Вы уже завтракали, сэр, или можно предложить вам подкрепиться?
– Вы очень добры, мистер Харримор, но я уже поел, благодарю вас. – Кэтлин, конечно, могла поверить, что он явился из-за интереса к фотографированию, но вряд ли можно с той же легкостью провести ее отца.
– Девлин показал мистеру Питту нашу с Кингсли свадебную фотографию, – сказала, улыбнувшись, Кэтлин.
– В самом деле? – переспросил Харримор, неотрывно глядя на Томаса.
– Великолепный образчик фотографического искусства, – объяснил инспектор, глянув на О’Нила.
– Разумеется, – согласился тот и повернулся к жене: – Наверное, тебе лучше увести детей, моя дорогая, и позаботиться об их утренней прогулке, сейчас очень хорошая погода.
Она подчинилась и встала, правильно поняв, что это не пожелание, а приказ. Извинившись перед гостем и отцом, в сопровождении своих малышей женщина вышла в холл и притворила за собой дверь.
– Мистер Питт пришел в связи с недавней внезапной смертью судьи Стаффорда, – сразу же пояснил О’Нил, и его лицо снова посерьезнело. – Я виделся с беднягой в самый день его смерти, так что, естественно, меня следовало опросить.
– Вы проявили такт, мистер Питт, – медленно произнес Харримор, оглядывая его с ног до головы. – Но почему вы заинтересовались этим вопросом, сэр? Вы не похожи на полицейского.
Питт не знал, как понять эти слова – то ли ему сделали комплимент, то ли высказали неудовольствие.
– Иногда это является преимуществом, – ответил он спокойно. – Но я не вводил мистера О’Нила в заблуждение относительно истинной причины моего визита к вам.
– Разумеется, не вводили. – Во взгляде Харримора промелькнуло что-то похожее на юмор. – А почему полицию заинтересовала смерть мистера Стаффорда?
– Потому что, боюсь, его смерть была насильственной.
Лицо Харримора отвердело.
– Нас это не касается, сэр. В этом доме тоже было много горя в связи с убийством, но, я уверен, вы об этом уже знаете. Мой покойный зять умер насильственной смертью, и я был бы благодарен, если бы вы не раскапывали это дело заново и не расстраивали моих домашних. Моя дочь глубоко страдала, и я сделаю все возможное, чтобы оградить семью от всяких огорчений в будущем.
Взгляд у него был мрачен, а в словах явно звучала невысказанная угроза.
– Вот поэтому я и воздержался в присутствии вашей дочери от упоминания истинной причины моего визита, сэр, – спокойно ответил Томас. – Да ведь миссис О’Нил и не могла что-либо знать о приходе мистера Стаффорда, так как ее не было дома, вот поэтому я и проявил такт.
– Спасибо и на этом, – проворчал Харримор, – хотя понятия не имею, что мог вам рассказать Девлин.
– Очень мало, – поспешил ответить О’Нил, – только то, что мистер Питт уже знает от других. Но, боюсь, ему придется трудно. Дело не из легких.
В ответ Харримор проворчал что-то нечленораздельное.
Дверь опять отворилась, и вошла очень пожилая женщина с большим, тяжелым бюстом, узкоплечая и широкобедрая, но с прямой осанкой и прекрасными седыми волосами. Ее сходство с Харримором было настолько поразительно, что можно было бы и не представлять ее Питту, если бы того не требовала формальная вежливость.
– Здравствуйте, миссис Харримор, – отвечал Томас на ее холодное приветствие.
Ада Харримор пристально разглядывала его еще яркими карими глазами, посаженными так же глубоко, как у сына, и чрезвычайно проницательными.
– Инспектор, – сказала она высокомерно, – в чем дело? У нас здесь никаких преступлений не было. Что вам от нас нужно?
– Это связано со смертью несчастного судьи Стаффорда, – объяснил О’Нил, взбивая подушку в углу кресла, – он умер третьего дня в театре.
– Ради бога, оставьте подушку в покое, – раздраженно прервала это занятие миссис Харримор, сверкнув глазами, – мне совсем не обязательно сидеть. Я прекрасно себя чувствую… Ну и что из того, что он умер? Старики все время умирают. Смею думать, он слишком много пил и с ним случился удар. – Она повернулась к Питту и в упор посмотрела на него. – А зачем вы явились сюда? Какое отношение имеет к нам смерть судьи в театре? Вам следует очень убедительно это объяснить, молодой человек.
– Он умер не естественной смертью, мэм, – ответил Питт, тоже глядя на нее в упор. – И за несколько часов до смерти он приходил сюда повидаться с мистером О’Нилом. Поэтому мне хотелось бы знать, в каком настроении он приходил, что сказал… словом, все, что может вспомнить мистер О’Нил.
– А почему его настроение могло иметь отношение к его смерти? Вы хотите сказать, что он покончил самоубийством?
– Нет. Я с сожалением должен заметить, что его убили.
Миссис Харримор глубоко вздохнула, отчего ее ноздри слегка вздрогнули. Кожа вокруг рта еле заметно побледнела.
– Неужели? Что ж, действительно несчастье. Но оно не имеет никакого отношения к этому дому, мистер Питт. Мистер Стаффорд приходил сюда только однажды, как мне сказали, и наводил о чем-то справки. Больше мы его не видели. Мы сожалеем о его смерти, но дополнительно об этом ничего вам сообщить не можем. – Она повернулась к О’Нилу. – Девлин, полагаю, судья не делился с вами соображениями по поводу того, что ему угрожает опасность?
О’Нил только широко раскрыл глаза.
– Нет, бабушка. Он мне показался совершенно спокойным, владеющим собой и ситуацией.
Она была бледна, правое веко у нее подергивалось.
– С моей стороны не будет невежливо спросить, что за дело было у судьи к нам? Наша семья не подавала никаких просьб в Апелляционный суд, насколько мне известно.
О’Нил колебался только мгновение.
– Все в порядке, бабушка, – он слегка усмехнулся, – я тогда ничего не рассказывал, чтобы не расстраивать вас, но беднягу судью преследовала Тамар Маколи, которая настаивала на повторном слушании дела о смерти Кингсли, да упокоит Господь его душу. Мистер Стаффорд раз и навсегда хотел доказать ей, что дело завершено по всей справедливости, приговор законен и не в силах этой несчастной что-либо изменить, как бы она ни старалась. Он хотел, чтобы люди навсегда забыли обо всем этом и жили в мире с собой и с другими.
– И я так думаю, – яростно отвечала старая дама. – Эта несчастная, должно быть, рехнулась, если требует, чтобы опять стали раскапывать дело ее брата. С ним давным-давно покончено! – Глаза ее сверкнули, взгляд стал жестким. – Дурная кровь, – сказала она с горечью. – И с этим ничего не поделаешь. Кингсли спит в могиле, этот проклятый еврей – тоже! И давайте наконец успокоимся. – Суровое лицо ее было полно застарелой ненависти и невыносимой боли.
– Совершенно верно, бабушка, – ответил ласково О’Нил, – и пусть оно вас больше не беспокоит. Бедняга мистер Стаффорд тоже в могиле, или его вот-вот похоронят. Будем надеяться, что этого будет довольно даже для мисс Маколи.
Ада вздрогнула, и взгляд ее выразил еще большее отвращение.
Внезапно вернулся к действительности Проспер. До этого момента он, казалось, пребывал в оцепенении, которое сейчас как рукой сняло.
– Всё, мистер Питт, на этом разговор закончен! Мы ничем не в силах помочь вам, – заключил он отрывисто. – Всего хорошего. Вам надо искать ответ на вопрос, кто убил мистера Стаффорда, в другом месте. Несомненно, у него были враги… – Он оборвал себя, и фраза повисла в воздухе. Ему не хотелось говорить плохо о мертвом – это вульгарно, – но было совершенно ясно, что он имеет в виду.
– Благодарю за любезность, которую вы оказали, приняв меня, мэм, – адресовался Питт к несгибаемой Аде, а заодно и к Харримору.
С ними разговор окончен, ничего не поделаешь. Тем более что из О’Нила тоже ничего не удастся выжать. Мнение о том, что Стаффорд желал лишь снова утвердиться в своей правоте, очень правдоподобно, на это нечего возразить. Эти люди не причастны к убийству Кингсли Блейна, и следствие по делу не обращалось к ним за информацией.
– Не стоит благодарности, – ответила старая дама, но с непримиримостью и повинуясь только требованиям вежливости. – Желаю вам удачного дня, мистер Питт.
Проспер взглянул на мать, потом на инспектора, натянуто улыбнулся и протянул руку к звонку, чтобы горничная проводила гостя до выхода.
Вновь очутившись на спокойной, тихой улице, Питт стал обдумывать случившееся. Да, все больше и больше становится похоже на то, что опиум во фляжку влили или Джунипер Стаффорд, или Адольфус Прайс. И действительно, какой бы тщетной или просто невозможной ни выглядела такая затея по здравом размышлении, в горячке страсти они могли вообразить, что смогут быть счастливы, если Стаффорд умрет, что обретут радость, в которой им отказано при его жизни. Одержимость часто неспособна видеть дальше определенной границы, и плотский голод пожирает все силы ума, пока его не удовлетворишь любой ценой.
Неужели эти двое охвачены именно таким чувством? Вот это и надо расследовать. Губы Томаса искривило отвращение. Он ненавидел вмешательство в запретную область чувств. Есть людские слабости, о которых не полагается знать третьему, всегда лишнему, и безрассудная, неутолимая страсть одного человека к другому относится к их числу. Такие страсти не делают человека духовно богаче – нет, они делают его мельче и в конечном счете разрушают, как, по-видимому, разрушили Джунипер Стаффорд и ее любовника.
Но прежде чем искать доказательства этого преступления, Томасу совершенно необходимо освободить голову от мысли о деле Блейна – Годмена. Ему уже весьма много известно о нем, хотя могут существовать еще кое-какие обстоятельства и подробности, известные лишь полиции. Кроме того, Питту хотелось составить собственное представление о людях, которые проводили тогда расследование, и о давлении, оказанном на них, а также определить область возможных неточностей и ошибок. И, если удастся, ознакомиться с их собственными впечатлениями от дела и следствия.
Томас медленно шел по направлению к уличному перекрестку, сунув руки в карманы и обдумывая все на ходу. Он не любил обращаться к давним впечатлениям и прежним расследованиям, но выбора не было. Нет, он попытается заняться этим делом, причем самым тактичным образом, и теперь тщательно и не спеша обдумывал, с чего начать расспросы, и подыскивал нужные слова.
Незадолго до полудня Томас приехал в полицейский участок на Шефтсбери-авеню.
– Да, сэр? – вежливо обратился к нему дежурный сержант с подобающе бесстрастным выражением лица.
– Я инспектор Питт с Боу-стрит. У меня возникло одно затруднение; полагаю, вы могли бы разрешить его, если уделили бы мне немного времени.
– Да, сэр. Полагаю, мы сделаем все, что в наших силах. Какое же это затруднение?
– У меня на руках трудное дело. Его можно до некоторой степени прояснить, если знать кое-какие обстоятельства другого дела, о котором вы можете кое-что знать. Я был бы очень благодарен за возможность поговорить с полицейским, которому было доверено заниматься расследованием, имевшим место примерно пять лет назад. Это убийство на Фэрриерс-лейн.
Лицо сержанта омрачилось.
– Но тогда все было расследовано до конца и незамедлительно, мистер Питт, и наведен полный порядок. Не осталось никаких сомнений, все было закончено. Я сам имел отношение к тому делу и знаю об этом наверняка.
– Да, это мне известно, – успокаивающе произнес Питт, – и мое затруднение не связано с вопросом, кто виноват, – лишь с выводами, к которым пришло следствие. Мне необходимо переговорить с офицером полиции, в чьем ведении находилось это дело, если позволите. Он все еще служит?
– Не только служит, но его еще и повысили тогда. Он замечательно со всем управился. – Дежурный сержант бессознательно расправил плечи и слегка вздернул подбородок. – Это старший инспектор Ламберт. Смею сказать, он будет рад, если сможет вам помочь. Я тоже попрошу его об этом, инспектор.
Таким образом поставив Питта на место, он направился в помещение, находившееся в глубине здания, и через несколько минут вернулся с сообщением, что если мистер Питт изволит подождать минут десять, то мистер Ламберт не прочь с ним повидаться.
Томас вежливо согласился, хотя его так и подмывало ответить сержанту столь же снисходительно.
Пять минут он прождал стоя, постукивая каблуками, затем сел на деревянную скамью и прождал еще десять минут, потом опять встал, но тут появился молодой констебль и повел его в маленький неопрятный кабинет, где от потрескивающего огня в камине было так жарко по сравнению с холодной приемной, что хотелось бежать отсюда без оглядки. Чарльз Ламберт принял его вежливо, но настороженно. Ему было около пятидесяти, он уже сильно полысел, но черты его лица были правильны и приятны, а взгляд ясен.
– Доброе утро, Питт, не так ли? Садитесь. – И он махнул на второй стул. – Извините, что заставил вас ждать. Очень занят. Полно всяких скверных краж и ограблений. Мой сержант сказал, что вам требуется помощь. Чем могу быть полезен?
– Я занимаюсь делом об убийстве судьи Сэмюэла Стаффорда.
Ламберт удивленно вскинул брови.
– А я не знал, что его убили! Считал, что он внезапно умер в театральной ложе.
– Совершенно верно. От яда.
Ламберт покачал головой, выпятив нижнюю губу.
– Мой сержант упомянул о Фэрриерс-лейн. Какое отношение может иметь убийство Стаффорда к этому делу? – Голос у него звучал настороженно. – Ведь с ним было покончено пять лет назад, и не он председательствовал на суде. Судьей был Телониус Квейд. Впрочем, я это говорю не к тому, что остались какие-то сомнения в справедливости приговора или судопроизводства.
– Но последовала апелляция, – ответил Питт так спокойно, как только мог. Необходимо помнить, твердил он себе, что ничего не добьется, если рассердит Ламберта или заставит его защищаться. – Полагаю, после суда не возникло никаких новых свидетельств?
– Абсолютно ничего и никогда. Просто имела место отчаянная попытка спасти человека от виселицы. Понятная, но безуспешная.
Питт сделал глубочайший вдох. Ничего он не достиг. В данном случае такт себя не оправдывает.
– Стаффорд опять стал рассматривать то дело. В день своей смерти он опросил нескольких людей, которые сначала тоже подозревались в убийстве.
Лицо Ламберта стало жестким, и он слегка выпрямился.
– Не понимаю, зачем ему это понадобилось. – В его голосе зазвенела стальная нотка. – Разве только сестра повешенного каким-то образом повлияла на судью… – Он пожал плечами в знак того, что не одобряет как саму идею пересмотра дела, так и чье-то возможное давление на Стаффорда. – Она красивая женщина и одержима мыслью, что брат ее невиновен. Да, очень неприятно делать такое допущение, даже думать об этом противно. – В голосе Ламберта снова послышалось раздражение, он словно собирался с силами. – Но такое бывает. Стаффорд не первый мужчина, который потерял самообладание перед красивой и решительной женщиной.
Питт рассердился, но попытался скрыть свои эмоции.
– Да, конечно, бывает и так. Но, понимаете ли, чтобы говорить об этом наверняка, я должен располагать очень вескими доказательствами. Вдова воспримет это болезненно, а также и его коллеги по судейскому цеху, – он выдавил из себя улыбку, хотя совсем не чувствовал желания улыбаться. – Это поставило бы под вопрос добродетель и здравый смысл всех этих людей, если мы заявим, что Стаффорд просто задурил из-за красивого личика и до такой степени потерял рассудок и забыл то, чему его научила жизнь, что решил пересмотреть дело. Мое положение будет очень незавидно, если я стану утверждать подобное и не смогу этого доказать.
Ламберт тоже улыбнулся и немного расслабился – в конце концов, это трудности Питта.
– Да, вам нужно иметь неопровержимые доказательства, – согласился он с облегчением. – Всяким разным светлостям такое очень не понравится, и вам придется искать место полицейского, который занимается карманными кражами и карточными мошенниками.
– Точно. – Питт слегка поерзал – атмосфера в кабинете была просто удушающая. – Так что вы, наверное, можете рассказать мне все, что помните об убийстве на Фэрриерс-лейн. Тогда я буду иметь возможность доложить начальнику, что Стаффорд не имел никакого резона для пересмотра дела. – И мысленно попросил прощения у Мики Драммонда за то, что сомневается в безупречной репутации достойного человека.
– Ну, если вы думаете, что это вам поможет… Расследование шло стремительно, хотя поначалу мы этого не ожидали.
– И вам было, конечно, очень тяжело, – прожурчал Питт, – при таком общественном возмущении…
– Никогда не встречал подобного дела ни до, ни после, – согласился Ламберт, откидываясь на спинку стула и усаживаясь поудобнее. Он понимал, чего хочет Питт и, что важнее, почему хочет. – За исключением, конечно, убийств в Уайтчепеле, но те несчастные ребята так и не поймали Потрошителя, почему и последовало несколько отставок.
– Но вы своего голубчика достали.
Светло-карие глаза Ламберта взглянули на Питта с явными одобрением, относящимся и к тому, что осталось недосказанным.
– Да, мы поймали его, и я получил повышение в должности, и в этом нет ничего бесчестного. – В его голосе зазвучала самолюбивая нотка. – Опять-таки, доказательства были неопровержимы. Да, нам иногда просто-напросто везло, это так. Но мы проделали чертовски хорошую работу! Мои люди отличились – такие дисциплинированные, преданные, выдержанные в самых трудных обстоятельствах… Публика была настроена истерически. Произошло много террористических акций, а в восточных районах Лондона – несколько весьма скверных происшествий. Ворвались в парочку синагог, разбили стекла, одного ростовщика избили почти до смерти… Повсюду висели листовки, много нехороших надписей появилось на стенах. Некоторые газеты требовали даже, чтобы всех евреев повыгоняли из города. Было очень противно – но людей за это нельзя осуждать. Случилось одно из самых чудовищных убийств, когда-либо совершавшихся в Лондоне.
Ламберт пристально наблюдал за Питтом, следя за выражением его лица и пытаясь понять, что тот думает. Томас попытался согнать с лица всякое выражение и выглядеть совершенно бесстрастно, но был почти уверен, что ему это не удалось.
– Да, – ответил он вежливо. – Мне известно, что тело Кингсли Блейна было найдено на Фэрриерс-лейн. А кем?
Ламберт задумался. Наконец он произнес:
– Рано утром, мальчиком – подручным кузнеца, и это зрелище так потрясло беднягу, что он, насколько мне известно, долго был не в себе и в конце концов вроде бы уехал из Лондона в деревню, куда-то в Сассекс.
– А в ту ночь больше никто не проходил по Фэрриерс-лейн? Странно, согласитесь, если учесть, что многие ею пользуются…
– Если кто и проходил, то они или не видели Блейна, распятого на двери конюшни, или не сообщили об этом. Думаю, что возможно и то и другое. В темноте смотришь только куда ногу поставить, да и мало что можно увидеть ночью…
– А конюшня стоит в стороне от дороги?
– Да… да. Она в дальнем конце двора.
– Значит, тот, кто убил Блейна, либо как-то заманил его в глубь двора, либо был достаточно сильным человеком, чтобы затащить его туда, – размышлял Питт вслух.
– Полагаю, что этот вывод напрашивается сам собой, – согласился Ламберт. – Но Блейн же был знаком с Годменом, и тому нетрудно было убедить его сойти с дороги и направиться во двор.
– Неужели? Я бы не захотел направиться в темный двор с мужчиной, чью сестру я соблазнил, а вы?
Ламберт уставился на него, покраснев от смущения и оскорбленных чувств.
– Думаю, вы спешите с выводами, Питт, для которых нет никаких оснований. Кингсли Блейн был красивый молодой мужчина с хорошо подвешенным языком, но при этом довольно простодушный. Он влюбился в талантливую актрису, не то чтобы по-настоящему красивую, но… привлекательную женщину, которая знала, как манипулировать мужчиной. – В голосе Ламберта одновременно звучали уверенность и презрение. – И если кто был соблазнен, так это именно Блейн, а не она. Годмен мог яростно отрицать это, но он знал правду. – Ламберт покачал головой. – Нет, Питт, Тамар Маколи вовсе не была невинной девушкой, соблазненной грубым, развратным мужчиной. Никто из знавших всех этих людей не мог и вообразить себе иное. Думаю, очень легко поверить, что Блейн охотно пошел вместе с Годменом, считая себя в совершенной безопасности.
Томас немного помолчал, потом сказал, стараясь, чтобы в его голосе не было слышно сомнения:
– Возможно, именно Тамар Маколи была инициатором любовной интриги и соблазнительницей. Но, вы думаете, она допустила бы, чтобы Блейн это тоже понимал?
– Понятия не имею, – Ламберт был по-прежнему настроен презрительно, – но какое это имеет значение?
Питт слегка переменил позу. Ему очень хотелось попросить Ламберта открыть окно. В комнате совершенно нечем было дышать.
– Дело ведь не в характере их отношений; важно, что о них думал сам Блейн. И если он считал себя чертовски развращенным человеком, который закрутил интрижку с актрисой, тогда, значит, он мог чувствовать себя виноватым и опасаться за себя, как бы это ни казалось смешно.
– Сомневаюсь, – ответил Ламберт, но по мере того, как резонность соображений Питта доходила до него, его лицо становилось все более угрюмым и недовольным. – Годмен был невысок и субтильного сложения. Блейн тоже был худощав, но высок. И не думаю, что он мог испытывать перед Годменом чисто физический страх.
Питт пошевелился. Он чувствовал себя неважно и бессознательно потянулся к воротнику, опасаясь, что вот-вот задохнется.
– Хорошо, но если Блейн был высок, а Годмен – мелок и субтилен, вряд ли он смог, убив Блейна, поднять тело, приставить его к стене и держать в таком положении, пока не прибьет ступни и руки к двери… Вы не знаете, кстати, выяснилось ли, как он со всем этим справился?
Ламберт покраснел еще гуще.
– Нет, не знаю и знать не хочу, инспектор Питт. Он пребывал, очевидно, в такой ярости, что оказался в силах это сделать. А может, он все-таки не был настолько слаб, как кажется. Говорят, у сумасшедших может появиться сверхъестественная сила, когда на них находит приступ безумия.
– Возможно, – ответил Томас, очень сильно сомневаясь в этом.
– Но сейчас-то какое это может иметь значение? – резко наступал Ламберт. – Дело было сделано, и совершил это Годмен, что несомненно. Блейн, бедняга, был прибит кузнечными гвоздями к двери конюшни.
Теперь старший инспектор побледнел и говорил с глубоким чувством горечи.
– Я сам видел тело, – он невольно вздрогнул, – прибитое кузнечными гвоздями к двери конюшни. Руки раскинуты, как у Христа, ноги сведены вместе, и все вокруг залито кровью. Годмена видели, когда он выходил из переулка весь в пятнах крови. Значит, он как-то сумел поднять тело, может, сначала пригвоздив одну руку, потом другую.
– А вы когда-нибудь пытались поднять мертвое тело, Ламберт? – очень ровно спросил Питт.
– Нет. Я также не пытался кого-нибудь распять или прокатиться на велосипеде по натянутому канату, – отрезал Ламберт, – однако факт, что мне это не по силам, еще не означает, что это невозможно осуществить. Что вы пытаетесь всем этим сказать, Питт? Что убийца не Годмен?
– Нет, я просто пытаюсь понять, что тогда случилось и что заставило судью Стаффорда снова опросить всех свидетелей. Очевидно, его беспокоило заключение медицинской экспертизы. Интересно, так ли это на самом деле?
– А что вас заставляет думать, что что-то было не так?
– Он очень был скуп на слова, но разве медицинское заключение не могло тогда стать основанием для апелляции?
– Да, но в том заключении не содержалось ничего важного, потому апелляцию и отклонили.
– Возможно, это и обеспокоило позже Стаффорда, – предположил Питт.
– Но это не имеет отношения к свидетельским показаниям, – с совершенной уверенностью заявил Ламберт. Он слегка подался вперед, сосредоточенно вглядываясь в Томаса. Лицо его опять стало жестким, хмурым. – Послушайте, Питт, это было очень трудное дело для следствия, но не для свидетельства, нет – там было все совершенно ясно, свидетели преступления нашлись. Трудным оно было из-за общей атмосферы. Мои люди испытывали ужас, как и все общество. Мы видели мертвое тело Блейна, помилуй нас Господь. Мы видели, что с ним, беднягой, сделало это чудовище.
У Питта на мгновение сжалось сердце. Ему приходилось видеть трупы, и он ощутил одновременно ужас и жалость, вообразив себе страх жертвы в тот момент, когда она глядит в глаза своей смерти, безумие ненависти, исказившей лицо убийцы, потрясение полицейских при виде изуродованного тела, ту ярость, которая пусть ненадолго, но лишила их разума и отпущенного природой запаса гуманности.
Ламберт, очевидно, заметил раздумье Питта:
– Но можно ли осуждать полицейских за такие чувства?
– Нет, нельзя, – согласился Томас. – Разумеется, я не могу их за это осуждать.
– А заместитель начальника полиции каждый день нас песочил, иногда по несколько раз в день, и требовал, чтобы мы как можно скорее нашли того, кто это совершил, и доказательства его вины.
Ламберт вздрогнул, как от холода, хотя в комнате было невыносимо жарко, и лицо его исказила болезненная гримаса.
– Вы представить не можете, как это было! Он каждый день рассказывал, что об этом пишут в газетах, какие страшные антиеврейские выступления происходят на улицах, какие надписи появляются на стенах домов; что народ побивает евреев камнями, швыряет в них отбросы, разбивает стекла в синагогах. Он так распространялся, словно мы сами ничего слыхом о том не слыхали. Говорил, что мы должны все расследовать в течение сорока восьми часов. – Губы Ламберта искривила презрительная усмешка. – Однако не сообщил, каким способом. А мы делали все, что могли, – клянусь, Питт. И все сделали как надо. Мы опросили всех людей в окрестностях места убийства, начиная со швейцара, который сообщил Блейну просьбу, переданную через мальчика…
– Какого мальчика? – перебил Питт.
– О, Годмен передал просьбу Блейну о встрече через какого-то уличного мальчишку, – объяснил Ламберт. – Это была не письменная просьба, а устная; во всяком случае, Годмен был тогда достаточно трезвомыслящ, чтобы так сделать. И, очевидно, затаился в дальнем темном конце улицы и подождал, пока в театре погаснут огни, а Блейн выйдет, и затем сразу же подослал мальчишку сообщить, что О’Нил ждет его в клубе. Чтобы знать наверняка. И поэтому Блейн повернул на север и пошел в Сохо. Это засвидетельствовал швейцар. А Годмен, очевидно, следовал за Блейном, затем опередил его и напал уже на Фэрриерс-лейн, где и убил.
– И все это он спланировал заранее? – полюбопытствовал Питт. – И заранее знал, что найдет там кузнечные гвозди? Или это было неожиданное решение?
– Не имеет значения, – пожал плечами Ламберт. – Главное, он заманил Блейна туда с помощью сообщения, якобы исходящего от Девлина О’Нила, а это уже доказывает, что у него имелись дурные намерения. Это было преднамеренное убийство.
– Вы так решили на основании свидетельства швейцара?
– И уличного мальчишки.
– Продолжайте.
– Мы также располагаем свидетельствами прохожих, которые были тогда поблизости от Фэрриерс-лейн и видели, как с нее появился Годмен. Когда он проходил под уличным фонарем, они заметили пятна крови на его пальто. Конечно, они тогда подумали, что это просто пьяница, который шатается по окрестностям, а кровь – от его собственных травм, может быть полученных вследствие падения; например, кровь из носа. Поэтому они не обратили на это должного внимания.
– Он шатался? – полюбопытствовал Питт.
– Наверное. Возможно, от изнеможения после такой затраты сил или от помрачения ума.
– Но тем не менее он совершенно владел собой – настолько, что остановился по пути и стал шутить с продавщицей цветов, пройдя всего две улицы?
– Очевидно, так, – раздраженно ответил Ламберт, – но к тому времени он действительно совершенно владел собой. И свидетельство цветочницы сыграло особую роль. Оно по-настоящему и привело Годмена на виселицу. – Голос Ламберта опять звучал настороженно; старший инспектор весь подался вперед. – И добыл это свидетельство сержант Патерсон, очень достойный человек.
– Свидетельство цветочницы?
– Да.
– А можно с ним поговорить?
– Конечно, если желаете, но он расскажет только то, что я уже сказал.
– А что вы можете сообщить насчет пальто, запачканного кровью?
– Годмен отделался от него где-то на пути между Фэрриерс-лейн и Сохо-сквер, где повстречался с цветочницей. Мы так и не нашли пальто, но это вряд ли удивительно. Любое пальто недолго пролежит на улицах Лондона. Нашедший мог продать его старьевщику за сумму достаточную, чтобы уплатить недельную квартирную аренду, и даже больше.
Питт знал, что это вполне возможно. Хорошее пальто джентльмена стоит достаточно, чтобы продержаться на дешевой квартире месяц и обеспечить продавшему ежедневный кусок хлеба и тарелку супа к нему. Для кого-то это означало бы жизнь вместо смерти. А то, что на нем немного крови, не имело значения.
– А ожерелье?
– Ожерелье? – удивился Ламберт. – Ради бога, старина, ну конечно же Маколи оставила его себе. Оно было очень дорогое, судя по словам костюмерши, которая знала, что такое бриллианты, и могла их распознать. Конечно, будучи театральной костюмершей, она часто встречалась и с поддельными, но и с настоящими тоже.
Теперь голос его звучал иначе, на лице промелькнула тень – он презирал все фальшивое, непрофессиональное, любительское. Ламберт не делал никаких различий между иллюзией ради пустого развлечения и актерской игрой, передающей глубинную правду; он видел во всем этом лишь способ ввести в заблуждение.
– А вы искали ожерелье?
– Конечно, но мисс Маколи могла при желании припрятать его в сотне разных мест. Она ведь не украла его, и мы вряд ли могли на законном основании учредить полицейский розыск. Могла спокойно отнести его в соседнюю закладную лавочку, после того как стихло всеобщее возмущение.
– А после этого мисс Маколи когда-нибудь носила ожерелье, кто-нибудь видел его на ней?
– Понятия не имею. – Голос Ламберта казался уставшим и раздраженным. – Блейн мертв, Годмена повесили; кому интересно, что сталось с ожерельем?
– Вдове Блейна. Очевидно, ожерелье принадлежало ей.
– Ну, я бы сказал, что у нее были потери посерьезнее, – отрезал Ламберт. – Она, бедняжка, очень порядочная женщина.
Питт с трудом сдерживался, и только потому, что в его интересах было сохранять спокойствие. Ссора ничего не дала бы. По правде говоря, Ламберт не вызывал у Томаса симпатии, несмотря на то что ему можно было посочувствовать. Ему, конечно, сильно досталось в то несчастливое паническое время, когда в обществе царила истерия, а начальство загоняло подчиненных в угол, неотступно следя за каждым их шагом и требуя совершенно невозможных, но скорых результатов.
– А что вы скажете насчет оружия?
Лицо Ламберта опять напряглось.
– Ничего окончательного. Были использованы с полдюжины гвоздей, чтобы распять Блейна. Медицинская экспертиза пришла к выводу, что причиной смерти явился один из них.
– Можно ли мне теперь повидаться с сержантом Патерсоном? Мне кажется, вы рассказали все, что мне хотелось бы знать. Не могу представить, что еще вы могли бы сделать, и сомневаюсь, способен ли кто-нибудь пролить дополнительный свет на случай со Стаффордом. А доказательства вины Годмена мне кажутся – по крайней мере, на сегодняшний день – исчерпывающими. Непонятно, что могло заинтересовать Стаффорда. Никто так и не нашел ни пальто, ни ожерелья. Никто не изменил своих показаний… А вы больше не встречались с цветочницей или с тем уличным мальчишкой, который передал сообщение Блейну?
– Нет; как вы сами сказали, ничего нового не имеется. – Ламберт явно смягчился. – Извините, я был, наверное, не очень-то любезен, – и, сделав усилие, он едва заметно улыбнулся. – Это всё скверные воспоминания, а мисс Маколи пытается опять возбудить дело и утверждает, что мы осудили не того человека. С этим нелегко смириться. Если Стаффорд хотел заставить ее замолчать раз и навсегда, надеюсь, что Господь ему в этом помогал.
– Ну, может, я сумею ее убедить, – улыбнулся в ответ Питт.
Ламберт вздохнул, в глазах его промелькнуло облегчение.
– Тогда пожелаю вам удачи. Сейчас пришлю к вам Патерсона.
Он поднялся и прошел мимо Питта в коридор, Томас слышал его удаляющиеся шаги. Инспектор медленно встал, открыл окно и с наслаждением вдохнул холодный воздух, затем наполовину прикрыл окно и снова сел на место – как раз когда дверь отворилась и вошел сержант в форме. Мундир его был безукоризненно свеж, а пуговицы так и сияли. Сержанту немного перевалило за тридцать, он был среднего роста и довольно плотно сложен, но лицо у него было необычное: длинный орлиный нос и довольно маленький рот. Непропорциональность черт искупали очень красивые темные глаза и прекрасные вьющиеся, откинутые назад волосы.
– Сержант Патерсон, сэр, – представился он и остановился, вытянувшись не то чтобы по стойке смирно, однако явно с уважением.
– Спасибо, что пришли, – ровно проговорил Питт, – садитесь, – и указал на стул Ламберта.
– Благодарю вас, сэр, – принял приглашение Патерсон. – Мистер Ламберт сказал, что вы хотели поговорить со мной о деле Блейна – Годмена.
Лицо его омрачилось, но Питт не заметил в сержанте желания уклониться от разговора.
– Верно, – подтвердил он. Ему не надо было объяснять сержанту, для чего он собирается его расспрашивать, но тем не менее Томас пояснил: – Убийство, которое я сейчас расследую, по-видимому, имеет отношение к тому давнему делу. Мистер Ламберт уже рассказал очень многое, но мне хотелось бы услышать от вас о передвижениях мистера Годмена в ту ночь.
Лицо Патерсона очень ясно выражало его чувства. Только одного воспоминания было достаточно, чтобы сержант снова ощутил гнев и отвращение. Он весь напрягся, плечи его словно свело, голос изменился.
– Я один из первых добрался до того двора на Фэрриерс-лейн. Блейн был очень высокий и совсем еще молодой…
Патерсон остановился, лицо его сморщилось, словно от боли, и было совершенно очевидно, что он припоминает все тогда увиденное во всех жутких подробностях. Сержант глубоко вздохнул и продолжал, пытливо глядя на Питта и пытаясь убедиться, что тот понимает весь ужас случившегося:
– Он уже довольно давно был мертв. Ночь была холодная, почти морозная, и он закоченел. – Голос Патерсона дрогнул, но он с усилием взял себя в руки. – Я бы не хотел описывать его, сэр, если вам не обязательно это знать.
– Не надо, – быстро ответил Питт, испытывая сочувствие к этому человеку.
Патерсон хрипло кашлянул.
– Спасибо, сэр. Не то чтобы я и прежде не видел трупов – да нет, видел, и даже очень много. Но это было по-другому. Это было святотатство. – Голос у него сел, и он опять весь напрягся.
– Есть ли у вас соображения насчет того, как такой несильный человек, как Годмен, мог поднять тело и распять его?
Патерсон задумался, позабыв о своих чувствах, и сосредоточенно нахмурился.
– Нет, сэр. Я сам удивлялся. Но никто ни разу не допустил, что, может, ему кто-нибудь помогал. Он был точно один; насколько мы знаем, он вышел с Фэрриерс-лейн один. Да такое и не делают в компании с другими. Наверное, Годмен знал прием, как поднять человека в таком случае. Может, его научили этому, ведь он актер. Умеют же пожарные…
– Возможно, – согласился Питт. – Продолжайте. А как вы думаете, куда он направился, выйдя с Фэрриерс-лейн?
– Погодите немного, сэр. Я тогда стал расспрашивать всех, кто там бывает, – уличных торговцев, мусорщиков, зеленщиков и так далее. И нашел цветочницу, которая видела его очень близко. Она стояла под фонарем на Сохо-сквер, где он остановился и заговорил с ней. И это был именно Годмен, он сам в том признался. Он сказал, что это было в четверть первого ночи. Она сначала думала, что это правильно, а когда мы ее допросили построже, то заявила, что это было без четверти час и что в первый раз она ошиблась. Это он сам, наверное, пытался ей внушить, что было только четверть первого. Там часы висят как раз над головой, и она слышала, как они били, но они отбивают по одному удару каждую четверть, а в половине бьют два раза, не как все остальные часы; значит, за пятнадцать минут бывает три удара.
– А это имеет значение? – уточнил Питт. – Ведь вы не знаете точное время, когда убили Блейна, не так ли? И уж, конечно, прохожие у Фэрриерс-лейн тоже не знали, сколько тогда было времени.
– Нет, не знали, – согласился Патерсон. – Но мы-то знали точно, потому что было известно, когда Блейн вышел из театра, а это было в четверть первого. Если бы Годмен тогда уже дошел до цветочницы, выйдя с Фэрриерс-лейн, тогда он, значит, не смог бы послать Блейну сообщение или убить его во дворе конюшни, потому что сразу же после разговора с цветочницей он нанял кеб, и кебмен поклялся, что подхватил его на Сохо-сквер и повез домой, в Пимлико, а это, стало быть, надо проехать несколько миль. Но он как раз в нужное время был на Сохо-сквер и говорил с цветочницей, и уже успел отделаться от пальто. Нам не удалось сбить кебмена; он все время твердил, что как только его высадил, так опять посадил седоков, поэтому точно знает время. – Лицо Патерсона исказило отвращение, словно запахло чем-то тошнотворным. – Это могло бы дать Годмену хорошее алиби, если бы цветочница не изменила показания. Может, тогда алиби и сработало бы.
– Но цветочница показания изменила?
– Да, ведь сама она на часы тогда не смотрела. Они были сзади нее; она только слышала, как они бьют, и приняла не веру, что это было четверть первого, а не без четверти час. И, конечно, прохожие у Фэрриерс-лейн тоже были там в то самое время.
– По-видимому, вы тогда хорошо поработали, сержант, – искренне похвалил его Питт.
Патерсон вспыхнул от удовольствия.
– Спасибо вам, сэр. Никогда я не старался больше, чем тогда.
– А Годмен признал свою вину, когда вы его арестовали? Или, может быть, позже?
– Нет, сэр, он так и не признался, – угрюмо ответил Патерсон, – все время твердил, что не виноват. Он так удивился, когда мы пришли за ним.
– Он сопротивлялся? Затеял драку?
Впервые за все время сержант отвел глаза в сторону.
– Ну да, э… сэр, он вел себя дерзко. Но мы его одолели.
– Представляю себе… – Питт почувствовал себя очень неуютно. – Спасибо, сержант. Просто не знаю, о чем еще вас спросить.
– А я вам помог, сэр, с вашим делом?
– Не думаю. Но, во всяком случае, кое-что прояснилось. Теперь я знаю все, что касается дела Блейна – Годмена. Возможно, мое дело и не имеет к нему никакого отношения – так, есть лишь парочка совпадений… Спасибо, что вы были со мной так откровенны.
– Спасибо вам, сэр.
Патерсон встал и, извинившись, вышел.
Больше тут уже ничего нельзя было узнать, и Питт покинул участок. Проходя мимо дежурного сержанта, он поблагодарил его за любезность и вышел на улицу, продуваемую сильным ветром. Начинало накрапывать; маленький мальчик в огромной фуражке поспешно сгребал навоз с мостовой, чтобы две женщины в больших шляпах могли перейти улицу, не запачкав ботинок.
В середине дня Томас встретился с Микой Драммондом. Шел уже очень сильный дождь; он барабанил в окна, стекая вниз бурными ручьями, от чего стекла совсем помутнели и можно было видеть только расплывчатые очертания зданий. Драммонд сидел в кабинете за письменным столом. Питт, волнуясь, опустился на стул перед ним. Было сумрачно, и на стенах уже потихоньку шипели газовые светильники.
– Что удалось узнать насчет Стаффорда? – спросил Драммонд, слегка отодвигаясь в кресле от стола.
– Ровным счетом ничего, – выпалил Питт. – Я говорил с его вдовой, которая довольно бесхитростно заявила, что, по ее мнению, судью убили из-за его намерения снова назначить слушания по делу Блейна – Годмена. И Адольфус Прайс говорит то же самое.
– Вы сказали «по ее мнению», – заметил Драммонд. – Очень тщательный выбор слов. Вы ей не верите?
Питт скривился.
– Ее отношения с Прайсом гораздо более интимны, чем это допускается условностями.
Драммонд заморгал:
– Но ведь они не причастны к убийству? В этом для них не было бы никакого смысла. Они могут быть безнравственны, хотя никаких доказательств этого также нет. А между любовью к замужней женщине и убийством ее мужа пролегает огромная дистанция. Они цивилизованные, культурные люди, Питт.
– Знаю. – Томас не стал дискутировать на тему, могут ли культурные люди совершать подобные действия или так поступают лишь варвары, будучи таковыми в силу расовой принадлежности или социального положения. Да и Драммонд не полагал так всерьез, Питт был в этом уверен. – Б о́льшую часть времени я потратил на расследование подробностей дела Блейна – Годмена, пытаясь точно узнать, что Стаффорд намеревался сделать.
– О господи! – устало отозвался Драммонд. Его лицо сморщилось от неудовольствия. – Ну разумеется, он собирался лишь уладить это дело раз и навсегда. Я сам его просмотрел. Годмен был виновен, и ничего хорошего не получится, если вы снова станете раскапывать тот случай, Питт. К сожалению, беднягу Стаффорда убили прежде, чем он мог доказать мисс Маколи, насколько она ошибается, что трагично не только для нее, но и для доброй репутации английского судебного порядка в целом.
Он переменил позу и хмуро взглянул на Питта.
– Эта женщина слегка не в себе, что вызывает у меня жалость, но своими действиями она причиняет обществу довольно серьезный вред. Ради бога, Питт, пожалуйста, даже невольно не подавайте ей и малейшего повода думать, что существует хоть минимальный шанс для пересмотра дела.
– Я расследую причины смерти Сэмюэла Стаффорда, – твердо и прямо заявил Томас, глядя в глаза Драммонду, – и пойду туда, куда поведет меня дело, и никуда больше. Я разговаривал с О’Нилом и его домашними, которые, конечно, вне подозрения. И с Чарльзом Ламбертом, который проводил тогда расследование по горячим следам. Насколько я понимаю, Стаффорд не мог иметь никаких дополнительных доказательств и новых данных, – инспектор покачал головой. – Даже если он нашел какое-то неизвестное ранее свидетельство медицинской экспертизы, что спустя столько лет было бы совершенно невероятно, оно все равно бы ничего не доказало. То было отвратительное, ужасающее, трагическое преступление, но теперь оно достояние истории – правда, неприглядной и отталкивающей. Но, полагаю, мне надо навестить других членов Апелляционного суда. Может быть, Стаффорд успел сообщить им что-то, о чем мы не знаем.
– Я этого не желаю, – резко ответил Драммонд. – Оставьте это дело в покое, Питт. Вы только оживите прежние болезненные чувства и посеете сомнения, которые совершенно неоправданны. Вы поставите под вопрос профессиональную честность и мастерство хороших, достойных людей, которые этого не заслуживают.
– Но я повидаюсь только с одним-двумя судьями, и в случае…
– Нет! Я повторяю, Питт, оставьте это дело.
– Почему? – заупрямился Томас. – Кто хочет, чтобы я его оставил?
Лицо Драммонда стало жестким.
– Премьер-министр. Если просочатся слухи, что вы опять рассматриваете то дело, возникнут глупые домыслы и пересуды. Люди решат, что существуют сомнения в справедливости обвинительного приговора, – а это было бы неправильно. Последует новый взрыв общественного возмущения. – Он подался вперед. – Ведь тогда все были очень возбуждены. Если подумают, что могли осудить не того человека или вынести более снисходительный приговор, поднимется такая же волна протеста и антиеврейских настроений, что будет несправедливо по отношению к той же Тамар Маколи. Вы подадите ей совершенно необоснованную надежду. Ради бога, пусть ее несчастный брат покоится в заслуженном им забвении, насколько это возможно, а его семья обретет покой.
Томас промолчал.
– Питт? – настойчиво спросил Драммонд. – Вы слушаете меня?
– Я все слышал, сэр, – холодно улыбнулся инспектор.
– Я знаю, что вы меня слышите. И требую вашего честного слова, что вы меня поняли и подчинитесь моему желанию.
– Нет, я не уверен, что понимаю вас, – тихо ответил Питт. – Почему бы премьер-министру возражать против моего расследования, если судья Стаффорд занимался этим же самым перед своей смертью? Премьер-министр должен иметь для этого вескую причину, если он не безответственный или непредсказуемый человек; и я хочу знать, что это за причина.
Лицо Драммонда потемнело.
– Ладно, я хочу, чтобы вы нашли убийцу Стаффорда. Всего вероятнее, убийство совершено по сугубо личным причинам. Понятия не имею, кто это сделал или почему, поэтому вы не должны тратить время на старые дела, когда от вас требуется узнать, кто же настолько не любил судью, чтобы пойти на его убийство. Возможно, он что-то узнал о каком-то другом преступлении, но не успел сообщить властям. – Шеф немного успокоился. – Может быть, он узнал нечто эдакое и только ждал, когда у него будет достаточно доказательств, чтобы поставить нас в известность; но убийца, кто бы он ни был, узнал об этом тоже и убил его, прежде чем Стаффорд сообщил новые факты кому-нибудь еще…
Питт сделал вежливое лицо, которое, однако, ясно выражало его абсолютное недоверие.
– Так что принимайтесь за дело и разыщите убийцу, – раздраженно закончил Драммонд.
Томас встал. Он не рассердился. Инспектор знал, какое многообразное давление может быть оказано на Драммонда. Он знал о тайной, похожей на железную цепь лояльности, связывающей всех членов «Узкого круга». Он ненавидел эту власть круговой поруки и опасался ее. Он уже испытал на себе ее силу и знал, что Драммонд проклинает день и час, когда стал членом этого тайного общества, когда прекраснодушие помешало ему даже предположить, что люди одного с ним круга и воспитания могут стремиться к такой власти и использовать ее.
– Да, сэр, – ответил он спокойно, повернулся и пошел к двери.
– Питт?
Но Томас сделал вид, что не слышит.
