Глава десятая
Питт приехал домой почти в одиннадцать вечера, промокший насквозь под проливным дождем. Он был бледен, волосы прилипли ко лбу. Томас снял верхнюю одежду в коридоре и повесил ее на крючок, но она рухнула под тяжестью впитавшейся воды и теперь лежала мокрой грудой на линолеуме. Он решил не обращать на это внимания и прошел на кухню, к теплу очага, где можно наконец стянуть сырые ботинки и протянуть к огню онемевшие от холода ступни.
Шарлотта встретила его в дверях. Лицо у нее было испуганное, волосы распущены по плечам. Очевидно, ожидая его, она заснула в кресле-качалке.
– Томас! Ты же совершенно промок! Где ты был и что делал? Входи, входи же! – Затем она увидела его лицо и выражение глаз. – Что случилось? Что такое? Еще кто-нибудь умер?
– Да, случилось. – Он грузно опустился на стул возле плиты и начал расшнуровывать ботинок.
Шарлотта встала рядом на колени и принялась расшнуровывать другой.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Аарон Годмен. Он не убивал Блейна.
Она остановилась – пальцы ее застыли на мокрых шнурках – и пристально поглядела на него.
– А кто же?
– Этого я еще не знаю, но это не он. Продавщица цветов неправильно указала время, когда он подошел к ней, и Патерсон понял это в день своей смерти. Может быть, он догадался, кто убийца, и вот по этой-то причине его убили.
– А каким образом она могла ошибиться насчет времени? Разве они не допросили ее, как следовало?
Питт рассказал ей о часах и о том, что после ремонта они стали неправильно бить. Жена кончила расшнуровывать его ботинки, сняла их и поставила поближе к плите, чтобы просыхали, затем сняла носки и стала растирать ему ноги теплым полотенцем. Томас с наслаждением пошевелил пальцами, объясняя тем временем, как сначала ошибся Патерсон, как он настаивал на том, что виноват именно Годмен, как сбил женщину с толку и она сдалась.
– Бедняга Патерсон, – ответила тихо Шарлотта. – Он, наверное, ужасно чувствовал себя. Вероятно, именно сознание вины заставило его забыть о собственной безопасности. Он отчаянно стремился как-то поправить положение.
Она встала, подошла к котелку, который тихонько пел сбоку на плите, и поставила его на горячую конфорку, чтобы тот сразу закипел, а другой рукой подвинула к себе чайник.
– Почему же он написал судье Ливси, а не тебе или своему начальнику?
– Не знаю, – Питт растирал холодные ступни, закатав брюки, чтобы мокрая ткань не касалась ноги. – Наверное, он думал, что Ливси обладает достаточной силой и влиянием, чтобы снова открыть дело. Я такой власти не имею. Если у меня в руках окажутся самые неопровержимые доказательства, я в таком случае могу обратиться с ними в суд. Однако Ливси может сделать то же самое гораздо быстрее и непосредственнее. И он заседал в Апелляционном суде во время процесса. Более того, фактически вел тогда заседание. И это он представил суду окончательное решение по апелляции.
Шарлотта залила крутым кипятком чай и закрыла чайник крышкой.
– Он, наверное, не мог ошибиться… или как?
– Но ведь к самому судопроизводству он не имел никакого отношения. И не он, разумеется, убил Кингсли Блейна, как не мог убить и Патерсона. Он был на званом обеде и оставался там до часу-двух ночи. Но к этому времени сержант был уже убит. Все это мы можем доказать при помощи медицинской экспертизы, а также свидетельства хозяйки дома относительно того, когда была заперта входная дверь.
Шарлотта поставила чайник на стол, потом принесла чашки, достала из чулана молоко, большой кусок ржаного хлеба, масло и соленья, налила чай, подала мужу чашку и села напротив, глядя, как он начал жадно есть.
– Наверное, Патерсона убил тот же человек, что и Кингсли Блейна, – заметила она задумчиво. – Возможно, сержант сказал им, что все знает, то есть что он сам все расследовал, но удивляюсь, как ему это удалось. – Шарлотта нахмурилась. – Я не понимаю одного: как знание того, что это не Годмен, могло подсказать ему, кто настоящий убийца.
– И я не знаю, – ответил Питт с набитым ртом. – Можешь мне поверить, я голову сломал, пытаясь догадаться, что он такое обнаружил или каким образом пришел к выводу о невиновности Годмена, – но ничего не придумал. – Он вздохнул. – Как бы я желал, чтобы он хоть словом кому-нибудь обмолвился о своем открытии! Ведь только следуя по его стопам, я тоже узнал, что Годмен невиновен.
Шарлотта в обеих руках держала кружку с чаем.
– А кому ты об этом рассказал?
– Драммонду, только Драммонду. – Питт пристально поглядел на Шарлотту. – Это не такая новость, которую каждому хотелось бы знать. Это ведь значит, что они все – полиция, адвокаты, судьи, присяжные и члены Апелляционного суда, – все тогда ошиблись. Даже палач, потому что казнил невинного человека. И, наверное, ему долго должны были сниться кошмары. – Питт вздрогнул, словно в кухне стало холодно, несмотря на огонь в плите. – Были виноваты газеты, общество – все, все были виноваты, кроме Джошуа Филдинга и Тамар Маколи.
– А что сказал мистер Драммонд?
– Немногое. Ему тоже хорошо известно, какая на все это последует реакция.
– А какая? Ведь они не смогут отрицать правду?
– Не знаю, – Томас устало опустил чашку на стол. – Конечно, будет много злобы и поношений, все начнут обвинять друг друга – мол, они должны были знать лучше, они должны были тогда повести себя иначе. – Он насмешливо улыбнулся. – Наверное, один Адольфус Прайс вышел из этой истории более или менее незапятнанным. Он выступал со стороны обвинения и должен был выполнять свой долг, но Мургейт, поверенный Годмена, обязан чувствовать себя виноватым за то, что не поверил своему клиенту, как бы высокомерно он ни вел себя сейчас. И Бартон Джеймс – тоже, потому что не оказал давления на продавщицу цветов и не узнал истину. Он ведь изначально считал Годмена виновным, поэтому не видел смысла в допросе. Но ведь у него на руках был неповинный человек, а он позволил его повесить.
Питт опять поднял чашку, но она была почти пуста.
– И Телониус Квейд, который вел процесс, – он тоже виноват, и ему тоже придется поразмыслить над тем, не мог ли он слегка изменить ход судебного разбирательства и установить истину. А Ламберт будет сокрушаться, что обвинил в убийстве не того человека и, что столь же скверно, отпустил виновного и не только оставил его на свободе, но и вне подозрения и дал ему возможность снова убивать.
– И члены Апелляционного суда тоже хороши, – добавила Шарлотта, потянувшись к его чашке и снова наливая чай. – Они отклонили апелляцию и подтвердили несправедливый приговор. Они тоже просто так не сдадут своих позиций. – Она подала мужу чашку. – Когда ты сообщишь об этом Тамар Маколи?
– Не знаю. Я об этом еще не думал, – Томас провел рукой по глазам, потер их и покачал головой. – Может быть, завтра. Может, позднее. Сначала хотелось бы знать определеннее, кто настоящий убийца, прежде чем ей обо всем рассказывать. Не знаю, что она в связи со всем этим вздумает предпринять.
– Ну, как бы то ни было, – угрюмо улыбнулась Шарлотта, – не сегодня. Утром ты на все взглянешь иначе, и, может быть, что-нибудь еще прояснится.
Томас допил чай.
– Сомневаюсь, – он встал. – Но сейчас мне это все равно. Пойдем спать, пока я еще способен подняться по лестнице.
– Может быть, это Джошуа Филдинг? – спросила наутро Шарлотта с бледным от беспокойства лицом, глядя, как Питт намазывает джем на хлеб. – И если это так, то что мне делать с мамой, Томас?
Питт неохотно вернулся мыслью к этой проблеме. Его аналитические способности и чувства всецело поглотила смерть Патерсона и тот факт, что Годмен невиновен, но в голосе Шарлотты слышался хорошо обоснованный страх.
– Ну, начать хотя бы с того, что не надо говорить ей о невиновности Годмена, – ответил он медленно, на ходу обдумывая ответ. – Если убийца Филдинг, то она в большей безопасности, пока ему неизвестно, что он на подозрении.
– Но если он действительно виноват? – настаивала Шарлотта, чувствуя панический страх. – Если он убил Блейна, судью Стаффорда и Патерсона, Томас, тогда, значит, он совершенно безжалостен. И он убьет маму, если посчитает это необходимым для собственной безопасности!
– Вот именно поэтому ты и не должна сообщать ей, что Годмен не виноват, – решительно заявил Питт. – Шарлотта, послушай меня, нет никакого резона намекать ей сейчас на вину Филдинга. Она же в него влюблена.
– Чепуха, – горячо возразила молодая женщина, чувствуя, как у нее перехватило горло от ощущения одиночества, почти предательства со стороны матери, словно та ее бросила. Это было нелепо, но горло у нее заболело от сдерживаемых слез при одной только мысли, что Кэролайн действительно кого-то любит, как она сама любит Питта – всем сердцем, всем существом. Она глубоко вздохнула и постаралась взять себя в руки. – Это чепуха, Томас. Она, конечно, им увлечена. Джошуа, – интересный человек, такие редко встречаются в повседневной жизни. И, разумеется, ее заботит, чтобы справедливость была восстановлена. – Слова мужа поразили ее в самое сердце.
– Шарлотта! Мне сейчас некогда с тобой спорить. Твоя мать любит Джошуа Филдинга. Понимаю, ты изо всех сил стараешься это отрицать, но тебе придется смириться. Это факт, как бы он ни был тебе противен.
– Нет, это не так, – бурно отвергла она его предположение, – разумеется, это все не так. Томас, маме же порядком за пятьдесят! – Шарлотта опять почувствовала, как у нее сдавило дыхание, воображение начало рисовать ей отвратительные картины. Ее муж должен бы это все понимать. – Нет, это просто дружба, и все тут!
Шарлотта говорила все громче и пронзительнее. Она понимала, что это несправедливо, но сейчас очень сердилась на Эмили, на то, что та прохлаждается в деревне и ничего не знает – и не хочет знать, – как обстоят семейные дела. Ей надо быть рядом с Шарлоттой, делить трудности, помогать… Ведь в жизни семьи наступает настоящий кризис.
Томас негодующе посмотрел на жену.
– Шарлотта, сейчас не время жалеть себя! Люди не перестают влюбляться оттого, что им пятьдесят или шестьдесят, да сколько угодно лет!
– Нет, перестают!
– Тогда скажи, когда ты намерена перестать любить меня? Когда тебе исполнится полсотни?
– Но это совсем другое дело, – возразила Шарлотта.
– Нет, не другое. Иногда с возрастом мы становимся осторожнее, потому что больше знаем о грозящих нам опасностях; но чувствуем мы так же, как прежде. Почему же твоя мать не может влюбиться? Когда тебе исполнится пятьдесят, Джемайма будет считать тебя старухой, такой же статичной, как три кита, на которых стоит мир, потому что ты для нее именно такая опора, другой она никогда не знала, и эта опора по-прежнему будет внушать ей чувство безопасности и своего определенного, устойчивого места в мире. Но ведь ты-то останешься той же самой женщиной, что и сейчас, столь же способной чувствовать негодование, гнев, так же смеяться, сердиться, совершать глупости и так же любить.
Шарлотта яростно захлопала глазами. Сейчас она расплачется, и это очень глупо с ее стороны, но она ничего не может с собой поделать.
Питт положил свою руку на ее. Пальцы у жены были неподвижны. Она отодвинулась и спросила, тяжело дыша:
– Но что мне делать с ней? Если Джошуа убил Кингсли Блейна, не говоря уж о судье Стаффорде и бедняге Патерсоне, значит, он так опасен, как только может быть опасен человек! Он не задумавшись убьет и ее, если почувствует, что она представляет для него угрозу, – Шарлотта зашмыгала носом. – А если он не убивал, то каким образом я могу помешать ей вести себя так по-дурацки? А люди именно так и ведут себя, когда влюбляются. Значит, я должна как можно скорее ее разубедить. Мне надо рассказать ей обо всех его недостатках. Она не может выйти замуж за Филдинга, даже если он совершенно не виноват, – Шарлотта яростно затрясла головой, – даже если сделает ей предложение, чего он, конечно же, не сделает.
– Если он сделает ей предложение, ты не станешь вмешиваться, – твердо и даже жестко ответил Питт, что крайне изумило ее.
– Не стану? – запротестовала она. – Но, Томас…
– Не станешь, – повторил он. – Шарлотта, я расскажу ей все, что нам известно об этом деле, – но лишь через несколько дней, когда взвешу все обстоятельства и получу новые доказательства. И тогда она примет свое собственное решение относительно того, что ей следует делать.
– Но, Томас…
– Именно так! – Его теплая ладонь тяжело придавила к столу ее руку. – Я знаю, что ты собираешься ей сказать, но ничего хорошего из этого не получится. Дорогая, скажи, когда влюбленные слушались своих родных? Чем больше ты будешь ей доказывать, как он опасен, как неприемлем, неподходящ и недостоин ее и все, что только придет тебе в голову, – тем больше она будет стремиться быть ему преданной, не слушая голоса рассудка.
– Послушать тебя, так она просто глупа!
– Не глупа, а влюблена.
Шарлотта бросила на него яростный взгляд. Слезы щипали ей глаза.
– Тогда тебе лучше поскорее узнать, не он ли убил Кингсли Блейна… Но если это не он, тогда кто?
– Не знаю, но думаю, что Девлин О’Нил.
Царапая пол, Шарлотта резко отодвинула стул и встала.
– Тогда я собираюсь узнать об этом все, что можно. – Она часто задышала. – И не смей мне говорить, что я не должна этого делать. Я буду очень осторожна. Ни у кого не возникнет ни малейшего подозрения, почему меня все это интересует или что сама я подозреваю кого-то не то что в преступном, а даже просто в аморальном поступке.
Прежде чем муж успел возразить, она быстро вышла из кухни, взбежала вверх по лестнице и стала придирчиво осматривать свой гардероб в поисках платья, подходящего для визитов к Кэролайн, Клио Фарбер, Кэтлин О’Нил или к кому угодно, кто мог бы помочь в разгадке тайны Фэрриерс-лейн.
На самом деле Шарлотте ничего не удалось предпринять в последующие два дня, и все устроилось лишь с помощью Клио Фарбер, да и то с большим трудом. Это был небольшой заговор. Клио пригласила Кэтлин О’Нил в Британский музей – место, которое так любила посещать и Ада Харримор. Такие посещения давали ей возможность медленно расхаживать по залам – а ее здоровье было еще превосходным, – болтать, сплетничать, оглядывать с ног до головы других дам, в то же время чувствуя, что она просвещает свой ум без всяких обязательств перед людьми, которых нужно в свою очередь приглашать к себе. Можно также одеваться по своему усмотрению, приходить когда заблагорассудится и уйти, когда вдосталь насмотришься. Другими словами, посещение музея прекрасно соответствовало всем сложным и тонким правилам и ограничениям общественных условностей и этикета.
Клио сообщила Шарлотте, что все устроено, и та «совершенно случайно», точно без четверти три пополудни, наткнулась на Аду и Кэтлин в Египетском зале, явно обрадованная и удивленная. Она хотела сначала пригласить с собой Кэролайн, но передумала, так как сомневалась в своей способности скрыть от матери, что Аарон Годмен неповинен в убийстве Кингсли Блейна, и вытекающее отсюда опасение, что убийцей мог быть Джошуа. Что касается Девлина О’Нила, то это совсем другое. Шарлотте нравилась Кэтлин, и она будет огорчена, если окажется, что ее муж виноват в убийстве, однако с этим огорчением ее искусство притворяться справится вполне.
– Как чудесно увидеть вас снова! – воскликнула Шарлотта, удивляясь ровно настолько, чтобы удивление не показалось чрезмерным. – Добрый день, миссис Харримор. Надеюсь, вы чувствуете себя хорошо?
На Аде Харримор был темно-коричневый туалет с соболиной отделкой и шляпа, которая считалась в высшей степени элегантной два сезона назад и с тех пор была переделана так, чтобы замаскировать ее двухлетнюю давность.
– Не люблю зиму, но чувствую себя вполне хорошо, благодарю вас, – ответила Ада с видимой благосклонностью. – А вы, мисс Питт?
– Очень хорошо. Благодарю. Я согласна, что холод может доставлять массу неприятностей, но, знаете, не думаю, что мне хотелось бы жить в таком жарком климате, как в Египте. – И очень сосредоточенно стала разглядывать предметы искусства, выставленные в витрине перед ними: медные орудия труда, глиняные сосуды, прекрасные черепаховые ожерелья с ляпис-лазурью. Ее особенное внимание привлек маленький стеклянный кувшин. – Такие вещи заставляют задуматься над тем, как жили люди, которые могли создавать их и использовать в быту! – воскликнула она с энтузиазмом. – Как вы думаете, они очень отличались от нас или их чувства были, в сущности, те же?
– Совершенно другие, – решительно заявила Ада. – Они же были египтяне, а мы – англичане.
– Да, национальность влияет на обычаи, одежду, дома, пищу. Но неужели вы думаете, что это меняет образ чувств и кодекс ценностей различных людей? – спросила Шарлотта с наивозможной для себя вежливостью. Вопрос был задан беспечно и наивно, и ее удивили и страстность, и быстрота, с которыми Ада отреагировала на него. Шарлотту даже обеспокоило нечто, промелькнувшее по лицу старой леди. Это была не только излишняя и не желающая никаких перемен категоричность; выражение ее лица было сродни страху, как будто в самой чужеродности давно умерших людей заключалось нечто опасное.
Ада взглянула на предметы, выставленные в витрине, потом на Шарлотту.
– Извините меня за то, что я сейчас скажу, мисс Питт, но вы еще очень молоды, а следовательно, наивны и, смею сказать, не очень хорошо знакомы с представителями других рас. Даже если они родились в Англии и выросли среди нас, они все равно от нас отличаются. Кровь скажется обязательно. Можно сколь долго и усердно учить и воспитывать ребенка, но в конце концов его наследственность все равно даст себя знать.
Мимо них прошли две дамы, разодетые по последней моде. Они благосклонно кивнули и продолжили торжественное шествие.
Ада напряженно улыбнулась.
– Так как же можно ожидать, что те, кто рожден в другой стране и вырос в совершенно другой вере, могут иметь с нами что-нибудь общее, кроме манер, да и то в самом поверхностном смысле слова? Нет, дорогая моя мисс Питт, не думаю, чтобы они чувствовали так же, как мы, – во всяком случае, что касается духовных или моральных ценностей. Да и как это может быть?
Шарлотте хотелось ответить, но она поняла, что ответ ее прозвучит банально, а может быть, и грубо.
– Они поклонялись страшным богам с головами животных, – горячо продолжала Ада, – и пытались сохранять трупы своих мертвецов! Господи помилуй! Нам может быть очень любопытно изучать их образ жизни в целях просвещения и знакомства с прошлым, это так, – но прежде всего для понимания того, насколько высока наша собственная культура. И думать, будто у нас есть с ними нечто общее, – нет, это самая настоящая глупость.
Шарлотта порылась в поблекших воспоминаниях, почерпнутых из школьных учебников.
– Разве у них не было фараона, который исповедовал единобожие?
Ада вскинула брови.
– Понятия не имею. Но ведь это был не наш бог. Фараон хотел убить Моисея и весь его народ! И это, бесспорно, очень скверно. Никто из веривших в Бога истинного не стал бы делать ничего подобного.
– Но люди делают иногда ужасные вещи со своими врагами, особенно когда боятся их.
Лицо Ады омрачилось, в глазах ее на секунду появилось ледяное выражение, однако усилием воли она вернула благосклонный взгляд.
– Да, это совершенно верно, но в моменты панического страха мы проявляем самые глубинные наши чувства и понимаем, что эти иностранцы ведут себя совсем не так, как мы, потому что по натуре своей они совершенно другие люди. Я не хочу сказать, конечно, что они не способны – по крайней мере, некоторые из них – создавать прекраснейшие вещи и не знают много такого, что может быть нам полезно.
У соседней витрины стояла гувернантка в простом коричневом платье, а ее двенадцатилетняя подопечная хихикала над бюстом давным-давно умершей царицы.
– Особенно это относится к древним грекам, – продолжала Ада громче. – У них есть образцы совершенной, чудесной архитектуры. И, разумеется, они обладали великолепным чувством меры и самодисциплины. Муж моей внучки, мистер О’Нил, с которым вы знакомы, побывал в Афинах. Он говорил, что у него не хватает слов, чтобы по достоинству описать Парфенон. Он считает, что греческое искусство очень возвышает дух. Но он также восхищается сочинениями лорда Байрона, хотя, на мой взгляд, они несколько сомнительны. Я отдаю гораздо большее предпочтение нашему дорогому лорду Теннисону. С ним всегда чувствуешь себя спокойно и уверенно.
Шарлотта уступила поле боя без дальнейшего сопротивления. Продолжать спор означало бы гораздо больше потерять, чем приобрести. Мысленно она никак не могла позабыть только что мелькнувший ледяной взгляд Ады.
– Да, наверное, поездка мистера О’Нила была замечательной, – согласилась она с готовностью. – А интересно, здесь есть, наверное, и греческая экспозиция?
– Ну конечно! Давайте пойдем и посмотрим их погребальные урны и вазы. По-моему, нам сюда, – и широким жестом Ада показала дорогу из Египетского зала в следующий.
Шарлотта прошла мимо Клио и Кэтлин, стоявших на лестничной площадке, улыбнулась и поспешила за Адой, нагнав ее как раз на пороге Греческого зала.
– Как же повезло мистеру О’Нилу, что он смог побывать в Греции, – заметила она непринужденно. – А давно это было?
– Лет семь тому назад.
– Миссис О’Нил тоже с ним ездила? – спросила Шарлотта заинтересованно, однако в меру, позволяемую формальной вежливостью, хотя знала, что тогда Кэтлин была замужем за Кингсли Блейном.
– Нет, – отрезала Ада. – Он ездил до их свадьбы, но не сомневаюсь, что они опять туда когда-нибудь поедут. Я так понимаю, что вы, мисс Питт, в Греции никогда не бывали?
– Увы, нет. Вот почему это такое счастье – иметь возможность посетить музей и увидеть прекрасные предметы, не выезжая за пределы страны. А вы бывали в Греции, миссис Харримор?
– Нет. Я никогда не путешествовала. Мой муж о том не заботился. – Лицо у нее стало угрюмо-печальным, отвердело, но это было выражение не только печали, но и застарелой боли.
– Да, путешествовать не все любят, – спокойно ответила Шарлотта, делая вид, что не замечает ее чувств, а просто отвечает на слова, ибо чувство было слишком личное, интимное и тонкое, чтобы определить его природу. – Некоторые во время путешествия чувствуют себя плохо, особенно на море.
– Да, наверное, – согласилась Ада, почти не разжимая тонких губ.
– И, конечно, это довольно дорогое удовольствие, – продолжала Шарлотта, приноравливаясь к походке пожилой леди. – Особенно если семья большая. Однако не всегда возможно, да и не хочется оставлять маленьких детей без присмотра на длительное время, а взять их с собой не рекомендуют врачи – из-за климата, который может оказаться для них неподходящим, и непривычной пищи, да и медицинскую помощь непонятно как получить. Да, много существует причин, чтобы из-за детей не пускаться в дальние путешествия.
Ада долго смотрела на величественную мраморную статую женщины, на великолепные, тяжелые складки ее одежды, на тело, солидное, массивное и тем не менее исполненное такой простой и воздушной грации, что, казалось, достаточно одного дуновения ветерка, и эти великолепные складки шевельнутся. Статуя была без рук, лицо оббито, но все равно хранило следы величественной строгой красоты.
– Но у нас была небольшая семья, – ответила Ада, обращаясь к статуе, а не к Шарлотте. – Только один Проспер.
Она стояла близко к статуе. Клио и Кэтлин последовали за ними в Греческий зал и теперь восхищались каким-то экспонатом в дальнем конце, почему не могли их слышать. Ада, казалось, о них забыла. Рядом не было никого, кроме двух пожилых джентльменов, один из которых назидательно что-то говорил другому о художественных достоинствах ваз. Аду поглотили ее собственные чувства; она словно нашла место, где можно побыть в совершенном одиночестве, на несколько минут ослабить внутреннюю настороженность, перевести дух, прежде чем снова взвалить на себя тяжкую ношу. Она выглядела уставшей и странно беззащитной, словно с нее спали все покровы.
Шарлотте захотелось коснуться ее руки и утешить, прикосновение казалось ей менее грубым, чем слова, но этот жест мог показаться неделикатным, навязчивым, даже дерзким при столь недолгом знакомстве и разнице в возрасте. И постоянно где-то на краю сознания Шарлотты маячила мысль об Аароне Годмене. И не только мысль. Странно, но она наделила его лицом, хотя никогда не была с ним знакома и не видела его портрета.
– Но это же просто стыд! Мистер Харримор, человек такой сильный и твердый…
– Вы меня не поняли. – Ада опять воззрилась на статую, затем медленно подошла к чудесной краснофигурной вазе, на которой была изображена сцена вакхического разнузданного веселья, но Шарлотта готова была поклясться, что пожилая дама ее не видит; у нее было бы тогда совсем другое выражение лица – не такое неподвижное и полное боли. – Вы еще очень наивны, мисс Питт, хотя, несомненно, ваши замечания продиктованы добрыми чувствами…
В этой неожиданной фразе Шарлотте почудилось какое-то осуждение, однако она подавила инстинктивное желание возразить и вместо этого сказала:
– Я… мне кажется, я не понимаю…
– Конечно, не понимаете, – согласилась Ада. – Вам никогда не приходилось понимать такое и, даст бог, никогда и не придется. Он ущербен, мисс Питт. – Шарлотта смешалась. Странно, что мать так отзывается о сыне, однако та произнесла эту фразу со страстной убежденностью. Значит, не какое-нибудь мимолетное замечание, но что-то другое беспокоило Аду, и настолько, что она никогда не могла об этом позабыть. Шарлотта терялась в поисках слов.
– Но у нас у всех есть те или иные недостатки, миссис Харримор…
– Конечно, мы все не совершенны. – Ада отошла от вазы и приблизилась к витрине, в которой были выставлены блюда более раннего периода, составленные из фрагментов, и опять посмотрела на них невидящим взглядом, как будто они слились в одно туманное пятно. – Но это так обыкновенно и очевидно. Проспер хром. Не верю, чтобы вы не заметили этого до сих пор.
– Ах да, я понимаю, что вы имеете в виду.
– А что, по-вашему, я хотела этим сказать?.. Ладно, не думайте об этом. Не придавайте значения. Это все несерьезно, ничего рокового. Но другие дети, раз источник был отравлен… – Внезапно она осознала, где находится, и резко выпрямилась, словно солдат в карауле. – Не надо было мне говорить то, в чем нет ничего возвышающего душу и поучительного, в чем бы вы нуждались, – и снова в ее голосе прозвучала горечь. – Надо пойти и посмотреть выставку китайского фарфора. Очень умный народ; конечно, не такой умный, как европейцы, не говоря уж об англичанах, но по-своему цивилизованный, и цивилизация у них очень древняя. Разумеется, только Богу известно, что их ждет впереди! Когда я была еще девочкой, мы с ними из-за чего-то воевали. И, естественно, победили.
– Это как будто были опиумные войны? – попыталась вспомнить Шарлотта школьные уроки истории. – В пятидесятые годы?
– Да, очень возможно, что их стали так называть, – пожала плечами Ада. – Это началось сразу после Крымской войны и ужасного мятежа в Индии. Мы тогда все время с кем-то воевали. Но ведь наша дорогая королева была к тому времени на троне только лет тридцать. Теперь все иначе. Все в мире теперь знают, кто мы такие, и очень хорошо подумают, прежде чем затевать против нас войну.
Такая грандиозная самоуверенность не потерпела бы никакого ответа. Шарлотта обрадовалась, увидев вдалеке Клио и Кэтлин О’Нил, и улыбнулась им, чтобы привлечь их внимание.
Примерно через тридцать минут они покинули залы и удалились в буфет, чтобы выпить чаю и поболтать о разных интересных предметах вроде моды, здоровья, погоды, принцессы Уэльской, прочитанных книгах и прочих невинных и идеально подходящих для приятного чаепития вещах.
– Как поживает ваша дорогая матушка? – любезно спросила Кэтлин, глядя на Шарлотту поверх огуречных сэндвичей. – Надеюсь, она составит нам как-нибудь компанию в оперу или театр?
– О, я уверена, что с большим удовольствием, – заверила Шарлотта с большей искренностью, чем можно было бы ожидать, – вы очень добры, что поинтересовались ею. В последнее время она опять стала проявлять интерес к театру. Несколько лет назад, когда умер папа, она редко выходила в свет. И только сейчас снова почувствовала интерес к подобным вещам.
– Очень естественно, – согласилась Ада, величественно кивнув. – Все должны оплакивать умерших в течение какого-то времени, но после надо продолжать обычный образ жизни.
– Она как будто очень подружилась с Джошуа, – быстро вставила, улыбаясь, Клио. – Как это романтично!
– Романтично? – надменно вопросила Ада и круто повернулась на вертящемся стуле к Шарлотте, удивленно вскинув брови.
– Ну… – Та заколебалась, но внезапно приняла решение, о котором потом могла отчаянно пожалеть. – Да-да, это так. Но я… я не вполне уверена в своем отношении к этому. Точнее сказать, у меня есть определенная настороженность…
Клио продолжала угощаться и как раз протянула руку, чтобы взять крошечное пирожное с кремом.
Кэтлин взглянула на Аду, потом на Шарлотту и переменила разговор.
Когда они встали из-за стола, миссис Харримор схватила Шарлотту за руку и отвела в сторону, причем лицо ее приобрело твердое, напряженное выражение; какое-то мучительное чувство промелькнуло во взгляде.
– Дорогая моя мисс Питт. Не знаю, как это сказать, чтобы вам не показалось, будто я бесцеремонно вторгаюсь в ваши личные дела, но я не могу остаться равнодушной к тому, что происходит, и молчать. Ваша матушка попала в очень уязвимое положение. Она лишилась любимого мужа, она одинока в этом мире, и с ее стороны совершенно естественно опять хотеть вращаться в обществе. Но, честное слово, – подружиться с актером!
Шарлотта с готовностью согласилась с ней в душе и в то же время инстинктивно бросилась на защиту Кэролайн.
– Но он очень приятный человек, – выпалила она, – и просто знаменитость в своей профессии, один из ее столпов.
– Но это все так несущественно, – яростно возразила Ада и еще сильнее вцепилась в руку Шарлотты. – Он еврей! И вы, разумеется, не можете позволить своей матери иметь… ну, как бы выбрать слово поделикатнее для того, что я хочу сказать… Ради всего святого, моя дорогая, вы не должны позволять ей иметь с ним отношения!
Шарлотта почувствовала, что жарко вспыхнула. Сама мысль об этом была ей отвратительна – не потому, что речь шла о Джошуа Филдинге, но по той причине, что она просто не могла представить себе мать поддерживающей определенные отношения. Это было бы так… огорчительно, так противно.
– Понимаю, что вы не думали об этом, – продолжала Ада, превратно воспринимая реакцию Шарлотты и думая только о том, что Филдинг – еврей. – Вы слишком невинны. Но, моя дорогая, это не исключено – такие отношения, – а значит, и гибель вашей матушки. Разумеется, не в той степени, как если бы она была еще в детородном возрасте, так что это не осквернит ее, но все равно.
– Осквернит? – Шарлотта смутилась.
– Ну естественно! – Лицо Ады исказили боль и жалость, воспоминание о чем-то, о чем она не могла говорить без содрогания. – Иметь близкий, – она опять поколебалась в поисках слов, – союз с евреем – значит в чем-то измениться. Это нельзя объяснить незамужней девушке, которая хоть сколько-то наделена способностью чувствовать. Но вы должны мне поверить!
Шарлотта буквально онемела от изумления. Ада же истолковала ее молчание как сомнение.
– Я говорю правду, – продолжала она настойчиво, – клянусь. Да простит меня Бог, но я это знаю! – В голосе ее послышались стыд и горечь. – Мой муж, как многие мужчины, удовлетворял свои аппетиты на стороне, но, в отличие от других, с еврейкой. В то время я была беременна. Вот почему мой бедный Проспер родился с физическим недостатком. – Она запнулась на этих словах, словно даже произносить их было больно. – И вот почему у меня больше не было детей.
И внезапно Шарлотта представила все бесплодные годы, стыд, чувство предательства, ощущение нечистоты, которые эта женщина влачила за собой все годы своего существования и влачит до сих пор. Она почувствовала, что ей безмерно жаль Аду и страстно хочется утешить ее, пролить бальзам на ее рану. И в то же время Шарлотте было в высшей степени противно и гадко это слышать. Это противоречило всем ее принципам и убеждениям – думать, что есть люди, так отличающиеся от прочих, что союз с ними может быть нечист не по нравственным соображениям или из-за болезни, но просто потому, что они другой расы.
Шарлотта не знала, что ответить Аде, но страстное выражение неприятия на ее лице требовало ответа.
– О… – Она почувствовала, что такой ответ совершенно неадекватен ненавистническим настроениям старой дамы, но это было единственное, на что она сейчас была способна. И, по крайней мере, это восклицание передало ее изумление.
– Тогда, если вам хоть сколько-нибудь небезразлично поведение вашей матери, вы должны ей об этом сказать, – настоятельно прибавила Ада. – Это начало падения. И кто знает, что будет потом? А теперь нам надо присоединиться к другим, иначе они решат, что случилось что-то неладное… Идем!
На третий день после посещения музея Кэролайн пригласила Шарлотту в театр, навестить Джошуа Филдинга и Тамар Маколи в промежутке между репетицией и вечерним спектаклем. Шарлотта чувствовала себя очень неловко. Еще никогда ей не приходилось так мало радоваться обществу матери. Дочери очень хотелось сказать Кэролайн, что Питт установил невиновность Аарона Годмена, но она пообещала ему не говорить об этом и прекрасно понимала, что для этого есть самые веские причины. Однако Шарлотта все равно чувствовала себя обманщицей и предательницей и сомневалась, что Кэролайн простила бы ее за молчание, знай она всю правду.
Шарлотта также ужасно боялась, что Джошуа Филдинг вполне мог быть тем человеком, который убил и распял Кингсли Блейна, а потом отравил судью Стаффорда, потому что тот собирался снова открыть дело, а вот теперь и сержанта Патерсона, так как тот тоже узнал истину.
А если он не виноват и это был Девлин О’Нил или еще кто-нибудь, тогда что делать, если Кэролайн действительно вступила с Филдингом в любовную связь? Сможет ли Шарлотта контролировать в достаточной степени свое отношение к матери? А она уж наверняка не будет испытывать никакой радости по поводу этой близости, и все аргументы, увещевания и доводы Питта, которые так разумны, все равно не в силах изменить ее отношение к роману матери и Филдинга.
Итак, Шарлотта сопровождала Кэролайн, которая выглядела не так модно, как всего несколько месяцев назад, но определенно моложе. Теперь она не следила за новинками и скорее одевалась в романтическом стиле прерафаэлитов. Платье на ней было с цветочно-лиственным узором, волосы причесаны более свободно, и шляпу она не надела.
Их приветствовали у входной двери и разрешили войти, как старым знакомым, что тоже обеспокоило Шарлотту. Репетиция как раз заканчивалась. Это была комедия, хотя в ней присутствовали и очень драматичные моменты. Даже будучи просто любительницей-дилетанткой, весьма редко бывавшей в театре, Шарлотта могла заметить, как искусно ведется диалог, как точны интонации и жесты. На нее произвело огромное впечатление то, насколько неизмеримо выше, во всем блеске профессионализма, Тамар Маколи стоит над другими актерами. Взгляд Шарлотты чаще обращался в сторону Джошуа Филдинга, чем к другим актерам мужчинам. И дело не в том, что он привлекал ее как личность и что Кэролайн тоже не могла оторвать от него глаз. Дело было в его магнетизме, который притягивал всех без исключения.
Когда были сказаны заключительные слова, как раз перед тем, как мистер Пассмор разрешил актерам покинуть сцену, Тамар направилась к Шарлотте. Лицо у нее было сосредоточенное, взгляд – испытующий. Шарлотта очень удивилась; она и не подозревала, что Тамар известно о ее присутствии. На сцене она казалась всецело поглощенной игрой. Сейчас актриса обратилась к ней попросту, отринув все формальности:
– Шарлотта! Как приятно встретиться с вами. Я уж опасалась, что вы нас бросили, хотя вряд ли стала бы вас за это осуждать.
Она взяла Шарлотту за руку и потянула ее за собой из кулис, где они с Кэролайн ожидали конца репетиции, и пошла по коридору с незастланным деревянным полом.
– Мы пять лет боролись – и ничего не достигли. С моей стороны несправедливо возлагать на вас такие надежды, когда прошло всего несколько недель. Я очень прошу меня извинить, но самое плохое во всем этом то, что я и дальше стану надеяться. Ничего не могу с собой поделать. – Она глубоко вздохнула, глядя прямо Шарлотте в лицо, черные глаза ее сверкали. – Я все еще не верю, что это Аарон. Не верю, что он был способен убить Кингсли, и абсолютно убеждена, что он не сделал бы с ним того, самого страшного, после убийства. – Горькая улыбка скользнула по ее губам, голос слегка дрогнул. – И уж конечно, не он отравил судью Стаффорда.
– И не он повесил полицейского Патерсона, – импульсивно прибавила Шарлотта.
Тамар недоуменно моргнула.
– Повесил полицейского Патерсона? – переспросила она, ничего не понимая. – Почему его повесили? Это он убил судью Стаффорда? И почему его так быстро повесили? Я ничего не читала о процессе!
– Но это была не казнь. Его убили. Мы еще не знаем, кто и почему совершил это, но, по всей вероятности, эта смерть имеет отношение к делу на Фэрриерс-лейн, хотя, конечно, полной уверенности в этом нет.
Тамар прошла мимо нее и открыла дверь в маленькую, забитую мебелью артистическую уборную. Один ее угол был плотно завешан театральными костюмами, в другом беспорядочной грудой были навалены нижние юбки. Здесь находились туалетный столик с зеркалом, банки с гримом и пудрами и три стойки с париками. Тамар считалась ведущей актрисой, и это была ее личная уборная.
– Расскажите, – потребовала она, проходя вперед и рывком пододвигая стул для Шарлотты, а затем наклонилась, чтобы закрыть дверь.
– Полицейский Патерсон был… – начала Шарлотта.
– Я знаю, кто он был, – перебила ее Тамар. – Что с ним случилось?
– Его убили. Кто-то вошел к нему в комнаты поздно вечером и повесил его на крючке от люстры в его собственной спальне.
– Вы хотите сказать, что на него напали? – спросила недоверчиво Тамар. – Но разве он не сопротивлялся, не пытался защититься?
– По-видимому, нет, – покачала головой Шарлотта. – Возможно, это был кто-то из знакомых ему людей и сержант не ожидал никакого зла с его стороны; а этот человек каким-то образом атаковал его со спины и задушил, а потом повесил.
– Наверное, все так и было, – согласилась Тамар, отходя от двери. В комнате стоял какой-то непривычный для Шарлотты запах, одновременно затхлый и волнующий. – Только так это и можно объяснить. Но кто его убил и почему? Во время суда я просто ненавидела его. – Лицо ее сморщилось от боли. – Он тоже ненавидел Аарона, и очень сильно. Он не мог ни к чему относиться беспристрастно – так и кипел от ярости; у него даже голос дрожал, когда он давал показания. Я очень хорошо его помню. И уверена, что это он избил Аарона, хотя тот ничего об этом не говорил – по крайней мере, мне. Думаю, что брат не хотел меня расстраивать…
Тамар замолчала, пытаясь сдержаться и не заплакать. Она отвернулась и стала искать носовой платок, все время натыкаясь на стойку с париками. Внезапно на нее вновь нахлынули ужасные, мрачные мысли, как будто Аарон Годмен все еще был жив, все еще страдал…
Шарлотта едва сдерживала волнение, и только мысль, что в нескольких шагах от нее находится Кэролайн, причем в обществе Джошуа Филдинга, помогла ей справиться с отчаянным желанием рассказать Тамар сейчас же, сию минуту о том, что Аарон был невиновен и что ее муж может это доказать. Но никакие слова не могут излечить раны прошлого, будут звучать нелепо и только докажут всю невозможность понять другого человека. Единственный выход – говорить о чем-нибудь постороннем.
– Не теряйте надежду, – тихо сказала Шарлотта, глядя в напряженную, вздрагивающую от подавленных слез спину Тамар. – Мы вот-вот окончим расследование. Я не могу вам ничего рассказать, но говорю сейчас не просто для того, чтобы вас успокоить. Конец действительно близок, даю вам честное слово!
Тамар стояла совершенно неподвижно, затем очень медленно обернулась, чтобы взглянуть на Шарлотту. Несколько минут она молчала, но внимательно вглядывалась в ее лицо, пытаясь определить, насколько та искренна и действительно ли что-нибудь знает.
– Наверное, бессмысленно спрашивать вас, что именно вам стало известно? – спросила она едва слышно. – И что дает вам возможность так говорить?
– Да, – ответила Шарлотта. – Если бы я могла, то сразу все рассказала бы, но, пожалуйста, верьте, что я говорю правду.
Тамар глубоко вздохнула и с трудом проглотила комок в горле.
– Аарон будет очищен от обвинения в убийстве?
– Пожалуйста, не просите меня сейчас сказать больше, чем это возможно; и если вы хотите, чтобы я рассказала вам это потом, никому ничего не говорите, даже мистеру Филдингу. Он может что-то случайно сказать или предпринять и все испортить. Я думаю, что Аарон не совершал убийства, но еще понятия не имею, кто бы мог это сделать.
Тамар печально, иронически улыбнулась, сев немного боком на груду юбок.
– То есть вы хотите сказать, что возможный убийца – Джошуа Филдинг?
– А что, это невозможно? – спросила очень тихо Шарлотта.
Тамар села поудобнее.
– Я бы очень хотела сказать, что нет, но вам нужны не эмоции, а разумные доводы. Нет, я не могу полностью отрицать такую возможность. Он говорил, что сомневался, действительно ли Кингсли хотел на мне жениться, но не желал вмешиваться в мои личные дела и что в тот вечер из театра пошел прямо домой. Однако он не может представить доказательства этого. – Она вздернула подбородок. – Не верю, что это он, но вряд ли мои слова звучат для вас очень убедительно.
– Я не могу себе этого позволить, – ответила Шарлотта, понимая, что говорит не совсем правдиво.
Отчасти она желала, чтобы это оказался Джошуа. Это сразу бы отвело эмоциональную угрозу от Кэролайн. С этим фактом кончилась бы и неопределенность, странное ощущение утраты и гнева, нежности и ревности. Ревности! Наконец-то Шарлотта поняла смысл своих чувств, и хотя ей было очень больно даже мысленно произнести это слово, все же оно странным образом исцеляло душевную рану.
– Разумеется, нет. – Тамар выпрямилась, улыбнулась и встала; помост, на который были навалены юбки, заскрипел. – Не выпить ли нам чаю? Уверена, что вы продрогли и с радостью устроитесь поудобнее, и мы поговорим о чем-нибудь более веселом. – Она помедлила у двери.
– Да? – Шарлотта ожидала продолжения.
– Если я смогу вам чем-нибудь помочь, вы мне скажете? – В голосе Тамар прозвучало волнение.
– Конечно.
Кэролайн все еще стояла на краю сцены, когда Джошуа, улыбаясь, обернулся. Он знал, что она здесь, хотя его внимание до этого было обращено только к сцене. Кэролайн почувствовала, как ее объяла теплая волна, словно солнце выглянуло из-за туч. Она хотела подойти к нему, но сдержалась.
Он подождал несколько минут, разговаривая с Клио, потом кто-то из более зрелых актрис приветствовал Кэролайн прикосновением к руке. Мистер Пассмор обратился ко всей труппе, за исключением Тамар, которая к тому времени исчезла. Он дал актерам последние наставления к предстоящему спектаклю, подбодрил всех, покритиковал кое-кого, а кого-то похвалил, предрек замечательный успех, но сопроводил свое предсказание суеверной поговоркой, предохраняющей от чрезмерной самоуверенности. Каждый дотронулся до своих талисманов и амулетов, чтобы в который раз увериться в предстоящем успехе и что он еще долго будет играть на этой сцене. Кончив наставления, мистер Пассмор отвернулся; и вскоре его массивная фигура во фраке и пышном галстуке исчезла из виду, и Джошуа подошел к Кэролайн.
Вместо того чтобы произнести обычное приветствие, требуемое формальной вежливостью, он посмотрел ей в глаза, и они поняли друг друга без слов. Такая краткость отношений взволновала Кэролайн гораздо сильнее, чем можно было ожидать, и она не знала, что сказать, так как никакие слова не могли выразить ее чувств.
– Это Шарлотту я видел вместе с вами? – тихо спросил Джошуа.
– Да, она тоже захотела прийти.
Джошуа взял Кэролайн за руку и повел сквозь кулисы в партер, так чтобы никто не мог слышать их разговора и лица их были бы скрыты полумраком.
– Она все еще расследует обстоятельства смерти Кингсли? – спросил он очень тихо и обеспокоенно.
– Разумеется, – ответила Кэролайн, посмотрев прямо ему в глаза. – Мы вряд ли сдадимся.
– Но, мне кажется, ей больше не надо этим заниматься, – сказал он раздумчиво, словно преодолевая противоречивые соображения. – Из-за смерти судьи Стаффорда к этому вновь оказалась причастна полиция. И теперь все обстоит таким образом, что о деле на Фэрриерс-лейн нельзя не вспомнить или считать его завершенным. Бедного Аарона теперь нельзя обвинять в убийстве. Пожалуйста, Кэролайн, убедите ее оставить это дело профессионалам.
– Но полиция до сих пор действовала не очень-то успешно, – резонно заметила она и почувствовала легкое угрызение совести, подумав о Питте. Однако ее страх за Джошуа перевешивал ощущение вины перед зятем. – Полиция еще не достигла весомых результатов. По-видимому, они не подозревают миссис Стаффорд или мистера Прайса. Напротив, они убеждены, что те невиновны в убийстве Стаффорда.
– Но вы уверены?
– Разумеется. Томас не стал бы мне лгать.
Джошуа улыбнулся. Улыбка у него была одновременно нежной и насмешливой.
– Вы действительно уверены, моя дорогая? Не думаете ли вы, что он что-нибудь утаивает, зная о вашем дружеском отношении к Тамар? – Актер слегка покраснел. – И ко мне, что может служить причиной вашей необъективности?
Кэролайн почувствовала, как у нее вспыхнули щеки.
– Томас, конечно, может от меня что-то утаивать, но он не станет фабриковать ничего заведомо ложного. Я хорошо узнала его за последние годы. Разумеется, я выбрала бы для своей дочери другого мужа, это верно, но я также узнала, что человек другого социального положения может сделать женщину гораздо счастливее, чем все поклонники, которых выбрала бы для нее семья из числа своих друзей…
Она осеклась, понимая, что говорит чересчур откровенно. Ее слова могут быть отнесены и к ней самой, не только к Шарлотте.
Филдинг хотел было ответить, потом передумал, откашлялся и снова начал, но Кэролайн уловила проблеск иронии в его взгляде.
– Все равно, – ответил он вполне серьезно, – мне кажется, что для Шарлотты было бы лучше оставить расследование. Это может быть опасно. Если убийца не Аарон, значит, это совершил человек, который не остановится перед еще одним убийством, если почувствует себя в опасности. Я не знаю, насколько близко подойдет Шарлотта к установлению его вины, но она может приблизиться к смертельно опасной черте, даже не подозревая об этом. Они с Клио подружились с Кэтлин О’Нил только для того, как я понимаю, чтобы следить за Девлином. И если он это также поймет или же станет опасаться… – Джошуа замолчал.
Кэролайн раздирали противоречия. Неужели Шарлотте действительно угрожает опасность? Больше, чем в любом другом деле, к какому она имела отношение до сих пор?
– Кто может заподозрить женщину, рядовую жену и мать семейства, в чем-то большем, чем простое любопытство? – подумала Кэролайн вслух. – Что в силу его она невинно вмешивается в личные дела других, несмотря на свое социальное происхождение и воспитание? – «Как все это нехорошо звучит в устах матери», – подумала она. – Но это не опасно, а лишь недостойно и, может быть, глупо.
– Но судья Стаффорд мертв, и, как мне стало известно, сержант Патерсон тоже.
– Но они же были служителями закона, – жарко возразила Кэролайн. – А вы сказали, что они с мисс Фарбер следят за Девлином О’Нилом! В то время как сама полиция более склонна подозревать вас. А за себя вы не боитесь?
– Кэролайн, – Джошуа взял ее ладони в свои, нежно, но достаточно твердо, чтобы она не могла их отнять. – Кэролайн! Ну конечно, боюсь. Но каким же я был бы другом, если бы думал больше о том, что меня подозревают, а не об опасности, угрожающей Шарлотте, исходящей от того, кто действительно убил Кингсли? Пожалуйста, скажите ей об этом и посоветуйте теперь же отказаться от расследования. Очень опасаюсь, что это Девлин О’Нил. Больше никто мне на ум не приходит, разве что какой-нибудь сумасшедший убийца. Но если бы это было действительно так, то подобные убийства продолжились бы, а этого нет.
– А что вы скажете относительно опасности, грозящей вам самому? – настойчиво переспросила Кэролайн, в душе цепляясь за надежду, что Шарлотта разрешит и это дело, как ей удавалось прежде. – Ведь полиция однажды ошиблась, и уже никто не мог спасти Аарона.
– Моя дорогая, я знаю, но это ничего не меняет. – Голос у Джошуа был очень мягкий и нежный, а руки – теплые; он по-прежнему держал ее ладони в своих и смотрел на нее пристальным, немигающим взглядом. – Да, я знаю, что полиция меня подозревает, но у меня, по крайней мере, будет суд и возможность апеллировать. Тот же, кто убивает, Шарлотте этого шанса не предоставит.
– Да, – ответила тихо Кэролайн, – полагаю, что нет. Я скажу ей.
Филдинг улыбнулся, отпустил ее ладони и сразу же взял под руку.
– А теперь, может быть, мы отправимся куда-нибудь в приятное место и выпьем чаю? Мы бы смогли забыть весь мир с его опасностями и подозрениями, сегодняшний спектакль – и просто наслаждаться мирной беседой… Есть многое, о чем мы могли бы поговорить. – Он нежно увлек ее за собой. – Я только что прочел одну замечательную книгу о путях воображения. Совершенно невозможно сделать из нее пьесу, но она чрезвычайно обогатила меня. Вызывает разного рода мысли – и вопросы. Мне бы хотелось рассказать вам о ней, если можно, и узнать ваше мнение.
Кэролайн всецело отдалась радости момента. А почему бы и нет? Она так желала этой сладкой нежной близости, так хотела, чтобы та длилась вечно… Однако она была в достаточной степени реалисткой и понимала правоту свекрови: все это мечта, иллюзия, и пробуждение будет отрезвляющим и холодным. Однако это будет потом, а сейчас она, пока была возможность, отдавалась этой мечте всем сердцем.
– Ну разумеется, – улыбнулась в ответ Кэролайн, – пожалуйста, расскажите.
– Вы, мэм, уж давно ничего не говорите об этом убийстве, – пожаловалась Грейси на следующий день, когда они с Шарлоттой занимались хозяйственными делами на кухне. Грейси начищала ножи «Блестящим порошком фирмы Окли Веллингтона» – смесью корундового порошка и черного свинца, – а Шарлотта взяла на себя ложки и вилки, оттирая их домашним средством из воды, порошка и нашатырного спирта.
– Потому что пока мне не удалось узнать ничего нового, – объяснила Шарлотта с задумчивым лицом. – Мы знаем наверняка, что это не Аарон Годмен, но понятия не имеем, кто действительный убийца.
– Неужели мы таки ничегошеньки не знаем? – спросила Грейси, искоса, недоброжелательно рассматривая начищенный нож.
– Ну, кое-что нам, конечно, известно. – Шарлотта тоже усердно занималась своим делом. – Это человек, который знал, что Кингсли был в театре, и нарочно послал его на Фэрриерс-лейн. И потом, чтобы сделать такое с убитым, надо было очень его ненавидеть. – Шарлотта взяла чистую тряпочку, чтобы ложки блестели еще больше. – Но для убийцы было опасно оставаться на месте такого ужасающего преступления, хотя ярость и ненависть могли преобладать над чувством самосохранения.
– Вы уже говорили это, – с чувством ответила Грейси. – Но если бы я кого убила, то не стала бы слоняться вокруг да около и прибивать его к двери, что, надо думать, было нелегко! – Она опять взяла немного порошка из коробки на блюдце. – Я бы схватила ноги в руки и сбежала бы оттуда сразу, пока меня не застукали.
– Значит, это был человек, которого ненависть привела в такое исступление, что он согласен был рискнуть и, возможно, даже не думал об опасности быть схваченным, – заключила Шарлотта.
– Или же… – Грейси ожесточенно терла порошком лезвие, хотя то уже сияло, как солнце. – Или же какой-то тип хотел не то чтобы убить, а еще другого кого обвиноватить. И добился своего, раз повесили этого бедолагу Годмена.
– Но каким же образом то, что он распял Кингсли, бросило тень на Аарона Годмена? – спросила Шарлотта, передавая Грейси специальный, обтянутый бычьей кожей оселок.
– Ну, это чтобы все думали, будто распял его еврей, – резонно заметила Грейси.
– Но ведь никто из христиан никогда бы этого не сделал, правда?
– А может, и сделал! Может, он как раз этого и желал, ежели ненавидел евреев и хотел, чтобы их все ругали.
– Но почему все их так не любят? – Шарлотта сразу же вспомнила о Харриморах, предрассудках Ады и о том, что Девлину О’Нилу было известно о влюбленности Кингсли в еврейку Тамар Маколи. – Может, убийца ненавидел не только Блейна, но и вообще актеров из театра Пассмора и, когда убивал, хотел таким образом причинить кому-нибудь из них вред?
– Но вы сами-то этак не думаете, мэм? – спросила Грейси, пристально глядя на хозяйку. – Вы сами-то все еще думаете, что это мистер Филдинг, который нравится миссис Эллисон?
– Не знаю, Грейси, что и думать. Нет, это может быть и мистер О’Нил. И я даже отчасти этого хочу. Маме будет ужасно неприятно, если окажется, что это мистер Филдинг. Но если это не так… – Она вздохнула и решила промолчать.
– Зря вы так волнуетесь, мэм, – ответила Грейси, но ее худенькое личико выразило сильнейшую обеспокоенность, и ножи моментально были забыты. – Миссис Эллисон делает то, что хочет, и ни вы, ни хозяин ничем тут не поможете. Но я-то понимаю, каково вам, коли вы хотите узнать, кто убийца в этом деле. И я тоже об этом бесперечь думаю. – Она замолчала, уже не притворяясь, что работает, даже положила суконку и сосредоточенно уставилась на Шарлотту. – Тот парнишка, который сказал мистеру Блейну, что его ждут… Если бы хозяин смог с ним как следует поговорить, может, он и узнал бы чего о том мужчине, каков тот с виду. – Личико ее осветила надежда. – Те бродяги, которые стояли у костра, говорили, что это вроде мистер Годмен. Но ведь мальчишка-то, что он мог против взрослых, он ведь не мог с ними спорить и возражать, правда? И раз вы знаете, что это был не мистер Годмен, может, мальчишка теперь вспомнит что-нибудь полезное?
– Мистер Питт уже нашел его, – отвечала Шарлотта с холодной улыбкой, – и тот, боюсь, не сказал ничего такого полезного. Но сама мысль была хорошая.
– О! – И Грейси рьяно принялась опять чистить ножи, хотя лицо ее по-прежнему выражало глубокую задумчивость. За все оставшееся утро она не сказала почти ни слова, разве что иногда посматривала на Шарлотту, когда они начали чистить овощи к обеду.
– Вы завтра идете в театр с этими, как их, Хериморами?
– Да.
– Ну так вы будьте с ними поосторожнее, мэм! Если это все сделал мистер О’Нил, тогда он, значит, очень злой человек и ему наплевать на всех, кроме себя. И не спрашивайте его ни о чем и ни о ком.
– Да, я буду очень осторожна, – пообещала Шарлотта.
Но сердце у нее ушло в пятки и горло перехватило, словно она приблизилась к решению тайны, которая окажется очень страшной.
Питт не был в числе приглашенных в театр, и Шарлотта чувствовала себя виноватой, потому что спектакль обещал стать очень волнующим событием, а кроме того, она надеялась вытянуть какую-нибудь интересную информацию у Харриморов или О’Нила. Однако присутствие Томаса, конечно же, означало бы конец всяким разговорам – и в этот раз, и навсегда.
Так что в назначенный час они с Кэролайн двинулись вверх по широкой театральной лестнице вслед за Кэтлин, опирающейся на руку О’Нила, и Адой, тяжело повисшей на руке Проспера, который хотя и некрасиво хромал, но, по-видимому, не чувствовал неловкости или неприятных ощущений в больной ноге. Очевидно, причиной хромоты был какой-то врожденный недостаток, а не следствие болезни.
Фойе было заполнено людьми. Канделябры сияли так ослепительно, что было трудно смотреть на них в упор. В сложных изысканных прическах дам, на руках, шеях, запястьях сверкали бриллианты. Колыхались перья на головах. Обнаженные плечи белели в волнах шелка, тафты, вуали и бархата всевозможных оттенков. Здесь были и бледность лилий, и теплые персиковые и розовые тона, и вибрирующая яркость пурпура, и более темные влажные краски вишни и синего неба, а за спинами дам виднелись накрахмаленные манишки и черные как ночь фраки. Повсюду слышался шелест одежд, ропот приглушенных голосов, каждые несколько минут раздавался смех.
Шарлотта один раз обернулась, поднимаясь по лестнице, – и все вспомнила, и пульс у нее зачастил, и ощущение пьянящей, бьющей через край жизни и ожидания, охватившего тысячу людей, взбудоражило предвкушением чего-то необыкновенного, что должно сейчас свершиться.
Потом Кэролайн потянула ее за руку, и Шарлотта послушно последовала за ней по балюстраде к ложе Харриморов, где им с Кэролайн предложили, как гостям, места в середине между Адой слева и Кэтлин справа. До начала спектакля оставалось минут пятнадцать-двадцать. Сбоку от дам и несколько сзади стояли мужчины. Большим удовольствием было наблюдать, как заполнялись другие ложи, – и, конечно, показать себя.
Очень красивая женщина в туалете цвета фуксии и самой бледной розы, с роскошно уложенными локонами, прошла под ними по проходу. Походка ее была изящна, но все же она слегка покачивала бедрами. Женщина взглядывала то направо, то налево и слегка улыбалась.
– Кто это? – тихо спросила Шарлотта.
– Не знаю, – ответила Кэролайн. – Но выглядит она умопомрачительно.
Кэтлин издала слабый смешок, который сразу же подавила.
– Это никто и ничто, – колюче ответила Ада.
Шарлотта очень удивилась.
Миссис Харримор повернулась; на лице ее отражались и удивление, и брезгливость.
– Подобные особы могут проходить прямо перед вами, моя дорогая, но вы не должны их замечать. Для истинной леди они невидимки.
– О! О, понимаю. Она…
– Совершенно точно. – И Ада едва заметно повела рукой в сторону бенуара. – Это миссис Лэнгтри – или Лили из Джерси.
Шарлотта не стала скрывать улыбки.
– А кто-нибудь видел мистера Лэнгтри? Я никогда не слышала даже имени.
– А я слышала, – сухо ответила Ада, – но не стану повторять, что говорили о нем, о бедняге.
Она действительно не желала говорить на эту тему, и Шарлотта не стала уточнять. Вместо этого она оглядела другие ложи, вызывавшие ее интерес, и вскоре заметила, что по крайней мере половина публики смотрит в одном направлении, на ложу, куда многие входили и откуда выходили и мужчины, и женщины. Мужчины были одеты по последнему слову моды, хотя что это за мода, определить было трудно. Волосы у них были длиннее, чем принято, все были чисто выбриты, а воротники у них повязаны большими галстуками с воланами. Однако все выглядели элегантно, хотя и томно, и эта томность была очень заметна.
– Кто эти люди? – спросила Шарлотта с острым любопытством. – Это критики?
– Сомневаюсь, – ответил Девлин, улыбнувшись. – Иногда так бывают одеты актеры, и очень хорошо одеты, но они, пожалуй, больше считаются с условностями; а это представители эстетского кружка, внутренне, если не всегда внешне, очень уверенные в своей художественной непогрешимости. Боюсь, это их мистер Гилберт так ярко изобразил в своей опере «Терпение». Вам надо бы послушать. Опера очень веселая, и музыка восхитительная.
– Обязательно послушаю.
Шарлотта улыбнулась ему, но тут же вспомнила, для чего пришла в театр. И, все еще приветливо глядя на Девлина, она внутренне оцепенела, на какое-то мгновение вдруг осознав фарсовость ситуации. Они были одеты в свои лучшие одежды: он – в черный фрак с золотой цепочкой от часов, в манжетах видны запонки из оникса и жемчуга; она – в платье, взятое взаймы у Кэролайн, но с другой, более модной отделкой, с глубоким вырезом и небольшой драпировкой. Цвет бордо шел ей просто чудесно, и Шарлотта об этом знала. Они присутствовали в театре как гости Проспера Харримора и ждали, когда поднимется занавес и для них, кого вместе собрала ужасная трагедия, станут играть комедию нравов, произнося слова, в которые они не верили. И все это время она должна будет решать – и решить: это Девлин убил и распял Кингсли Блейна и позволил, чтобы Аарона Годмена повесили за убийство?
А сам О’Нил с любопытством рассматривал ее.
Шарлотта заставила себя перевести взгляд на огромное скопление народа. Все ярусы, обитые бархатом, были заполнены теперь публикой, нетерпеливо ожидающей начала спектакля; бледные лица людей с напряжением смотрели на сцену. Собственные житейские драмы зрителей были уже отыграны или временно забыты. Лили Лэнгтри сидела у барьера ложи, чтобы не только самой все видеть, но чтобы и ее все видели. Даже эстеты созерцали занавес, по-видимому забыв друг о друге и о том, что они очень остроумны.
Какой это удивительный договор, выражающийся в том, что несколько часов люди как зачарованные будут вглядываться в четко организованную и условную реальность, все вместе и в то же время наедине с собой, под властью воображаемой реальности, разыгрываемой несколькими людьми в заемных костюмах и говорящих заемные слова!
Шелест голосов затих, и воцарилось молчание, вибрирующее от затаенного дыхания сотен людей, слабого шороха тканей и скрипа корсетных косточек.
Занавес пошел вверх. По залу пронесся общий вздох, словно ветер пошевелил листву. Огни высветили одинокую фигуру Тамар Маколи, стоявшую в центре сцены. Она была неподвижна, но обладала таким магнетизмом, что все глаза моментально были прикованы к ней. Даже Лили Лэнгтри пренебрегла своими поклонниками и глядела сейчас лишь на сцену. Тамар не обладала ни ее красотой, ни славой, но в ней ощущалась такая глубина чувства, что ей не нужно было ни того, ни другого, и на короткий отрезок сценического времени публика была в ее власти.
На сцену вышел Джошуа Филдинг. Шарлотта почувствовала, как сидящая рядом с ней Кэролайн вся напряглась и затаив дыхание подалась вперед. Кэтлин О’Нил сидела в изящной позе, с легкой улыбкой на устах глядя на актеров. Шарлотта перехватила ее взгляд, брошенный на Джошуа, но не увидела в нем ни подозрений, ни любопытства. Если Кэтлин когда-нибудь и задумывалась, не сыграл ли Джошуа какую-нибудь роль в той трагедии, в данный момент она была явно далека от подобных соображений.
Потом на сцене снова появилась Тамар. Пока она произносила свой текст голосом, звенящим от сдерживаемого чувства, огни рампы ярко высветили ее лицо.
Морщина залегла на лбу Кэтлин. Она облизнула губы и поджала их. Ей было бы чуждо все человеческое, не задумайся она сейчас о том, чтобыло в этой женщине, какой огонь ее сжигал, что первый муж Кэтлин столь многим рисковал, только бы добиться ее расположения. Но, глядя на Кэтлин во все глаза, Шарлотта не заметила ни ненависти, ни отвращения – только печальное любопытство. И еще она заметила, как сжалась на спинке кресла дочери рука Проспера, так что побелели костяшки пальцев. Возможно, он переживал ее горе сильнее, чем она сама.
Кэтлин обернулась, и, не видя взгляда Шарлотты, улыбнулась Девлину, который стоял за креслом Ады. Он тоже ей улыбнулся, тепло и нежно, и уголки ее губ слегка поднялись, когда она вновь повернулась к сцене.
Как долго Девлин О’Нил был влюблен в нее? Задолго ли до смерти Блейна? Безобразная, отвратительная мысль, и Шарлотте стало от нее очень не по себе, хотя она понимала ее естественность. Ей нравились и Кэтлин, и Девлин. Достаточно в семье и одной трагедии.
Она взглянула на руку О’Нила, державшуюся за спинку кресла Ады, красивую руку с тщательно ухоженными ногтями; на его сюртук превосходного фрачного сукна, на шелковую рубашку, на дорогие запонки в манжетах. А как все это выглядело до женитьбы на Кэтлин?
Шарлотта снова повернулась, и теперь ее взгляд упал на Аду. Лицо пожилой леди было изрезано жесткими линиями какого-то затаенного, очень волнующего ее чувства. Оно было уже привычно для Ады – ничего яростного и острого, только застарелая боль. Она глубоко врезалась ей в душу, Ада ее терпит мучительно и уже давно. Что же это? Разочарование? Нет, для разочарования оно слишком остро. И это не страх, чувство гораздо более тяжелое, чем обычная привычная горесть.
Шарлотта взглянула на Проспера, сидевшего за Кэролайн, рука его все еще лежала на спинке кресла Кэтлин. Его одутловатое лицо с глубоко посаженными глазами и острым как лезвие носом было неотрывно повернуто к сцене, он словно забыл о семье и приглашенных. Что же так захватило его внимание? Драма, разыгрываемая на сцене, или сама Тамар Маколи, которая похитила у его дочери первого мужа?
Никто не обращал внимания на Шарлотту или О’Нилов, Аду и Проспера Харриморов. Только Джошуа на сцене вдруг повернулся в сторону их ложи, и тут же взгляд его скользнул мимо.
Шарлотта снова поглядела на Аду и поняла, какое чувство отражалось у нее на лице и мучило ее душу: чувство вины.
Но почему?
Не потому ли, что ее Проспер родился хромым и она ощущала себя ответственной за это? Нелепая, абсурдная мысль, что ее муж осквернил ее своей связью с еврейкой и от этого сын родился с физическим недостатком…
Ада оглянулась и поймала пристальный взгляд Шарлотты. Глаза ее расширились.
Молодая женщина прерывисто вздохнула и почувствовала, что густо краснеет.
– Благодарю, что вы пригласили нас, – выдавила она из себя, чувствуя себя при этом ужасной лицемеркой. – Великолепная драма. Как эта женщина страдает из-за своего ребенка! Очень трогательно… – Она осеклась, слова застряли у нее в горле.
– Очень приятно, что вам нравится, – с усилием произнесла Ада. – Да, пьеса очень сильная.
Примерно с четверть часа они сидели молча. Действие на сцене достигло кульминации с появлением самого ребенка. Шарлотта не ожидала этого и была очень удивлена. То было хрупкое, светловолосое дитя с грустным, мечтательным, невинным личиком. Оно настойчиво напоминало другое детское лицо, которое Шарлотта уже видела, но никак не могла припомнить где. Ребенок очень отличался от ее собственных детей; он был светлее и с более мягкими чертами лица.
А затем она услышала негромкое восклицание Кэтлин, увидела, как та поднесла ладонь ко рту, чтобы заглушить возглас, как Проспер Харримор так крепко вцепился в спинку кресла, что из-под ногтей его показалась кровь.
Ребенок на сцене был удивительно похож на дочь Кэтлин, только это был мальчик, или же, по крайней мере, казался им, потому что был одет в костюм мальчика. Разница между обоими детьми была, наверное, всего в несколько месяцев. Ребенок остановился перед Тамар Маколи, своей матерью по сюжету пьесы и, разумеется, в жизни.
Ребенок Кингсли Блейна от еврейки – прекрасное дитя, совершенное внешне, безо всяких физических недостатков. Тамар носила его, наверное, в одно и то же время, что и Кэтлин – свою дочь.
И вдруг со страхом и замиранием сердца Шарлотта поняла, почему Ада чувствует себя виноватой, почему на ее лице отразился страх, который появлялся и прежде, – и что это за чувство, которое заставляет кровь выступать из-под ногтей Проспера.
Нет, не Аарон Годмен убил Кингсли Блейна, и не Джошуа Филдинг, якобы убивший из ревности к нему, и не Девлин О’Нил – чтобы завладеть Кэтлин. Это был Проспер Харримор, который ненавидел и боялся всего чужого и того, в чем видел причину своего собственного физического несовершенства. А потом история повторилась с его дочерью: ей тоже изменил муж, и тоже с еврейкой, в то время как дочь была беременна от неверного мужа – и значит, дитя тоже должно родиться с каким-нибудь недостатком.
Не было никаких доказательств вины Проспера, только собственная убежденность Шарлотты в том, что Проспер – убийца. В этом она не сомневалась нисколько. Виноват был он. Об этом говорило лицо Ады. Об этом же говорил его взгляд, устремленный на ребенка на сцене.
