4
Личные покои Сайруса Мелличампа занимали четвертый этаж здания его галереи на Пятьдесят восьмой улице в восточной части города. И являли собой пример того, на что способны богатство и безупречный вкус. Как и сам Сай. Он выглядел не просто баловнем самых лучших портных, диетологов, терапевтов и косметологов, он выглядел так, словно был этого достоин.
Состояние Джона Рэнсома и десятой доли не дотягивало до могущества, какое удалось обрести Саю Мелличампу в качестве центральной фигуры нью-йоркского мира искусств, однако в торжественный вечер, посвященный Рэнсому и его новым картинам, посещать который не собирался, он был одет по-будничному. Теннисный свитер, брюки защитного цвета и легкие туфли. Никаких носков. Гости галереи пили внизу «Моэ-э-Шандон», а Рэнсом в кабинете Сая потягивал пиво и наблюдал за вечеринкой по нескольким телемониторам.
Звука не было, но благодаря дорогостоящей системе наблюдения, установленной в галерее ее хозяином, при желании он мог «подключиться» почти к любому разговору, которые велись на первых двух этажах, где роями металась пресса — от одной суперзвезды к другой. Назовите любую профессию, притягательную своим глянцевым блеском, — и вот она перед вами, почитаемая икона, живая легенда или просто суперзвезда. Сай Мелличамп уговорил своего близкого друга (из списка, в котором значились многие сотни фамилий) приготовить вечером ужин для Рэнсома и гостей, причем и он, и они все еще пребывали в неведении о том, что приглашены.
— Джон, — сообщил Сай, — мсье Рапу хотел бы знать, не пожелаете ли вы добавить к его меню особенное блюдо на сегодняшний вечер.
— А почему бы нам не наплевать на это самое меню и не закусить чизбургерами? — предложил Рэнсом.
— О Боже ты мой, — произнес Сай после того, как сумел прийти в себя от изумления. — Наплевать?.. Джон, мсье Рапу один из уважаемых шеф-поваров на четырех континентах.
— Ну тогда, полагаю, он способен приготовить чертовски вкусный чизбургер.
— Джо-о-он…
— Мы ужинаем с парой ребятишек. В основном. И я хочу, чтобы им было легко и просто, чтобы не терзались они тем, за какую вилку браться.
По дюжине за один раз гости галереи допускались в зал, где была выставлена коллекция Рэнсома. Дабы избежать ущемленных самолюбий, порядок, в каком гостям позволялось взглянуть на новых «рэнсомов», определялся наугад по жребию. Исключение было сделано для Эйхо, Питера и Стефана Конина, которых заранее приписали ко второй группе. Рэнсом, несмотря на ленивое равнодушие к собственному торжеству, с нетерпением ожидал встречи с той, к кому в этот вечер его влекло больше всего.
На всех новых картинах изображалась одна и та же натурщица — молодая негритянка с волосами почти до пояса, потрясающая в своей притягательности, которая отличает обычных милашек от классической красавицы.
Два холста без рам укрепили прямо на стене. Остальные три, на подрамниках, были невелики, всего по три квадратных фута. Непременной деталью всех работ Рэнсома служили первозданные, зловещие или грозные пейзажи дикой природы, на фоне которых отстраненно существовали его натурщицы.
Войдя в комнату, Питер уже через пару минут стал беспокойно поглядывать на Эйхо, которая словно погрузилась в созерцание.
— Я не врубаюсь.
Приглушенно, но твердо Эйхо произнесла:
— Питер!
— Это что, вроде мессы торжественной, мне и говорить нельзя?
— Просто… потише, пожалуйста.
— Пять картин? — Питер понизил голос. — Это из-за них сыр-бор? Все эти кинозвезды? Видела, тут малый, что играет Джеймса Бонда, ходит.
— Он пишет всего пять полотен. Каждые три года.
— Не спешит, а?
— Старается. — Питер слышал ее дыхание — верный признак восторга. — Как он свет использует!
— Ты уже от нее глаз оторвать не можешь…
— Отойди.
Питер пожал плечами и отошел к Стефану, не менее поглощенному в созерцание творчества Рэнсома.
— Рэнсому платят за квадратный ярд?
— Скорее, за квадратный дюйм. Нужно выставить семизначную сумму, чтобы просто попасть в число игроков, которые разыграют одну картину. А как мне сказали, уже набралось больше четырехсот возможных покупателей, готовых потягаться на кошельках.
— За пять картин? Эйхо, рисуй одни картины. Забудь про свою работу днем.
Эйхо бросила на него уничтожающий взгляд за то, что ее вывели из состояния сосредоточенности. Питер скорчил ей в ответ рожицу и обратился к Стефану:
— Кажется, я эту негритянку видел где-то еще. «Спортс иллюстрейтед»! Номер прошлого года про купальники.
— Сомнительно, — прищурился Стефан. — Никому не известно, что представляют собой те, кто позирует Рэнсому. Ни одна из натурщиц не появлялась на шоу, ни об одной не писали газеты. Как, впрочем, и о самом гении. Он, может быть, среди нас сегодня, но лично я его не узнаю. Никогда не видел его фотографии.
— Хотите сказать, он застенчив?
— Или исключительно прозорлив.
Питер сосредоточился на картине, где неведомая чернокожая девушка изображалась обнаженной. Для воображения не оставалось ничего. Один необузданный чувственный позыв. Он внимательно оглядел маленький зал, словно пробуя свои способности детектива в попытке определить, нет ли рядом самого художника. Вместо него увидел Тайю. Та стояла в дверях и смотрела на него.
— Эйхо?
Девушка обернулась на зов Питера, нахмурив брови, но тут же сама увидела Тайю. Когда женщина в черном убедилась, что завладела вниманием Эйхо, она поманила ее. Эйхо и Питер переглянулись.
— Может быть, еще одна спецдоставка, — буркнул Питер.
— Думаю, нам стоит это выяснить.
В центре крытого портика галереи небольшой лифт в стеклянной шахте поднимался к покоям Сая Мелличампа в пентхаусе. Немало людей, почитающих себя важными персонами, смотрели, как Питер и Эйхо, сопровождаемые Тайей, возносятся вверх. Стефан, сидя перед монитором, выслушал ряд соображений, в которых крайнее удивление смешивалось с нескрываемой завистью.
Например, один из тех, кто принадлежит к сливкам общества, жаловался:
— Я провернул с Саем дел на семнадцать миллионов, но меня он никогда не приглашал к себе в пентхаус. Эти-то кто такие?
— А у Рэнсома есть дети?
— Кто знает?
Ведущий популярного ток-шоу с угодливым плотоядным взглядом и неистребимой тягой к сплетням заявил:
— Эта темненькая, дорогой мой, — любовница Джона Рэнсома. Он издевается над ней ужасно. Так мне говорили.
— Или наоборот, — заметил Стефан, чувствуя тяжесть в желудке, которая не имела ничего общего с количеством съеденного. Назревало что-то явно затрагивающее Эйхо, а еще яснее было понимание, что его это не касается. И все же, когда он смотрел, как Эйхо вышла из лифта и исчезла в святая святых Сая, ему представлялась прекрасная молодая олениха, которую загонщики ловко отбили от стада.
Тайя представила Эйхо и Питера Саю Мелличампу и закрыла двери пышной гостиной, которая служила галереей. Ее стены украшали творения в основном французских импрессионистов. Очень просторная комната с купольным потолком. Стеклянные двери от пола до потолка вели на небольшую террасу, где стоял освещенный свечами стол, накрытый на троих, а возле застыли дворецкие при полном параде.
— Мисс Халлоран, мистер О'Нилл! Я Сайрус Мелличамп. Как чудесно, что сегодня вы здесь. Надеюсь, вам это доставит удовольствие.
Он протянул руку Эйхо, скромно запечатлел на ее щеке поцелуй. «Нечто среднее между деловым и покровительственным», — отметил про себя Питер, отвечая на рукопожатие хозяина роскошных апартаментов. Они встретились взглядами: в глазах Сая словно отражалась застывшая на губах вежливая улыбка, но не было никакого любопытства.
— Для нас это большая честь, мистер Мелличамп, — произнесла Эйхо.
— Можно, я буду звать вас Эйхо?
— Да, разумеется.
— Эйхо, как вы находите новых «рэнсомов»?
— По-моему, они… великолепны. Я всегда любила его творчество.
— Он будет польщен, когда услышит это.
— Почему? — подал голос Питер.
Эйхо и Мелличамп повернулись к нему. Питер же нарочно напустил на себя вид отъявленного копа. Эйхо это не понравилось.
— Для мистера Рэнсома сегодня большой день. Так ведь? Меня удивляет, что его здесь нет.
Сай учтиво возразил:
— Но, Питер, он здесь.
Пит развел руками и вопрошающе улыбнулся, отчего у Эйхо сделалось кислое выражение лица.
— Дело в том, что Джон никогда не стремится быть в центре внимания. Хочет, чтобы сосредоточивались только на его работах. Но пусть Джон сам за себя скажет. Он очень хотел познакомиться с вами обоими.
— Зачем? — выпалил Питер.
— Пи-и-тер, — сурово произнесла Эйхо.
— А что, вопрос простой. — Питер разглядывал золотые запонки в виде теннисных ракеток у Сая Мелличампа. — Вопрос-то открытый, но подача невысока. Прямо вдоль линии, ногами работать некогда, только успевай крутись.
Сай прищурился, улыбка стала шире.
— Разумеется, разумеется. Не откажетесь последовать за мной? Всего лишь в ту комнату, мой кабинет. Нам хочется, чтобы вы там кое на что посмотрели.
— Вам и мистеру Рэнсому, — уточнил Питер.
— Ну да.
Он предложил Эйхо руку. Та сверкнула на Питера убийственным взглядом и повернулась к нему спиной. Питер вскипел на пару секунд, потом, глубоко вздохнув, последовал за шедшей под руку парой.
В кабинете было почти темно. Питера сразу заинтересовали ряды мониторов службы безопасности, в том числе те три, что с разных сторон снимали происходящее в малом зале, где выставлены последние произведения Рэнсома. Где всего несколько минут назад были они с Эйхо. Мысль о том, что за ними следили из этой комнаты, может, даже и сам Рэнсом, заставила Питера прикусить нижнюю губу. Нет ничего предосудительного в том, что Сай Мелличамп пользуется самым совершенным оборудованием для наблюдения, чтобы уберечь собственность стоимостью в миллионы долларов. Однако до сих пор Питер не мог увязать воедино слежку Тайи за Эйхо по всему городу с особым приглашением на показ картин Рэнсома, и его так и тянуло броситься в погоню.
По одну сторону стола Мелличампа стоял подрамник, освещенный направленным лучом. Торговец подвел к нему Эйхо и, улыбаясь, предложил ей снять покрывало.
— Работа еще не завершена, разумеется. Джон первым бы признал, что она недостойна оригинала, с которого списана.
Эйхо помедлила, потом осторожно открыла холст, и глазам ее предстал незаконченный набросок… Эйхо Халлоран.
«Господи», — подумал Питер, ни с того ни с сего почувствовав давящую тяжесть. Даже невзирая на то что намеки на изображение Эйхо на холсте выглядели потрясающе.
— Питер! Ты только посмотри!
— Как раз смотрю, — произнес Питер и тут же обернулся, уловив, что кто-то вошел в кабинет.
— Да, вас она недостойна, — произнес Джон Рэнсом. — Это начало, только и всего. — Он протянул руку Питеру. — Поздравляю вас с повышением.
— Спасибо, — поблагодарил Питер, испытывая рукопожатие Рэнсома на крепость и не меняя при этом выражения лица.
Рэнсом слегка улыбнулся:
— Помнится, ваш дед по отцовской линии был третьим по числу наград офицером за всю историю нью-йоркской полицейской службы.
— Точно так.
Сай Мелличамп источал вельможное обаяние, светское изящество и внутреннюю холодность акулы, плавающей за стеклом океанариума. Джон Рэнсом вглядывался в Питера так, будто очень хотел запомнить на неведомое будущее каждую черточку лица полицейского. Руку ему он пожимал дольше, чем это делают большинство мужчин, но и не слишком долго. Джон был на дюйм выше Питера, на голове шапка аккуратно — волосок к волоску — выровненных бритвой волос, отливающих серебром по вискам, квадратный подбородок, очертания которого смягчил возраст, глубокие складки в углах чувственного рта. Говорил он в нос, с легким прононсом, что звучало даже приятно — будто ноздри у Рэнсома бархатом выложены. Художник не отрываясь смотрел на Питера. И глаза выдавали в нем человека, который не в одном сражении участвовал, а побеждал лишь в немногих из них. В его глазах читалось желание рассказать больше, чем позволяло его сердце. Как раз это почувствовал Питер за те несколько секунд, пока его рука крепко сжимала протянутую руку, и было главным источником притягательности художника.
Давая Питеру возможность почувствовать себя более непринужденно, Рэнсом вновь обратил его внимание на Эйхо.
— У меня было всего несколько фотографий. Столько упущено! До этого момента. Да, теперь, когда наконец-то знакомлюсь с вами, я вижу, как много упустил.
При свете свечей и звезд они сидели на террасе, уплетая чизбургеры и жаркое. Чизбургеры оказались невероятно вкусны. Пиво — не хуже. Питер налегал на пиво, поскольку кусок в горло не лез. Наверное, неприкрытое восхищение Эйхо от присутствия звезды было тому виной. Что же касается Джона Леланда Рэнсома… подумаешь, так себе, стареющий городской щеголь (не важно, какой он знаменитый художник-отшельник), да еще туфли носит на босу ногу, что идет вразрез с ирландским нравом Питера.
В остальном, может, и не так уж трудно к этому малому проникнуться симпатией. До тех пор пока не стало понятно, как сильно Рэнсом или еще кто-то постарался влезть в жизнь Эйхо и ее семейные отношения. Ну-ка погодите-ка минуточку, черт вас побери!
— В ваших свидетельствах о рождении и крещении значится Мэри Кэтрин. Откуда взялось «Эйхо»?
— А-а… ну… мне всего полтора годика было, а я уже говорила без умолку. Повторяла все, что слышала. Отец, бывало, смотрел на меня и приговаривал: «А где наше маленькое эхо?»
— Отец ваш был иезуит, как я понимаю.
— Да. Такая у него была… профессия, пока он мою мать не встретил.
— А она преподавала средневековую историю в Фордэме?
— Да.
— Теперь отошла от дел из-за болезни. Она все еще пишет биографию Бернара Клерво? Был бы не прочь прочитать ее как-нибудь. Я сам занимаюсь историей.
Питер позволил налить себе четвертый бокал пива. Эйхо бросила на него раздосадованный взгляд, словно спрашивая: «Ты еще здесь или тебя здесь нет?»
— Вижу, пиво вам нравится, — заметил Рэнсом. — Оно сварено на маленькой пивоварне в Дортмунде, о которой за пределами Германии мало кому известно.
— И что, — буркнул Питер не без вызова, — его вам сюда в бочонке на самолете доставили?
Рэнсом улыбнулся:
— Магазинчик на углу. Три бакса за пузырь.
Питер заерзал в кресле. Отделанный галуном воротник смокинга терзал ему шею.
— Мистер Рэнсом… позволите спросить…
— Если станете звать меня Джоном.
— Ладно… Джон… я вот что хочу узнать. Зачем понадобилась вся эта следовательская работа? То есть, по-моему, вы до ч… много вызнали всего про Эйхо. Просто вторжение в ее частную жизнь получается.
Взгляд Эйхо красноречиво говорил о том, с каким удовольствием она бы пнула Питера, не будь вечернее платье на ней таким длинным. С неловкой улыбкой обратилась она к Рэнсому, и все же Питер почувствовал: несмотря на обожание кумира, ей самой любопытно услышать ответ.
Рэнсом обвинение воспринял серьезно, в его потупленном взоре мелькнуло раскаяние.
— Я понимаю, как это выглядит в ваших глазах. Никуда не денешься, следователю, наверное, мой интерес к Эйхо не может не казаться подозрительным. Однако если Эйхо и мне суждено провести вместе год…
— Что? — воскликнул Питер, а почти следом за ним Эйхо, которая тут же прижала к губам салфетку и стала откашливаться.
Рэнсом подтвердил свои слова с уверенностью человека, привыкшего к победам.
«Такого, — с обидой подумал Питер, — и пот не прошибет, хоть на нем штаны гори».
— …Я нахожу полезным для себя как для художника, — продолжил Рэнсом, — отыскивать иные области сочетаемости с теми, кого пишу. Люблю хороший разговор. Среди моих моделей никогда не было людей, мало читающих и не умеющих хорошо излагать свои мысли. — Он любезно улыбнулся Эйхо. — Впрочем, я боюсь стать единственным, готовым проговорить весь вечер. — Он перевел взгляд на Питера. — А Эйхо ведь даровитый художник. Меня это тоже привлекает.
Эйхо, не скрывая недоверчивости, заметила:
— Прошу прощения…
Рэнсом загадочно улыбнулся.
Однако смотрел по-прежнему на Питера, сидевшего с видом человека, которого хитроумно провели в игре без правил.
Торжества завершились, галерея опустела, уборщики принялись за работу, когда Джон Рэнсом устроил личный просмотр своих последних работ, пока Сай Мелличамп развлекал Стефана Конина и издергавшегося Питера, который уже битый час маялся, страстно желая оказаться где-нибудь в другом месте. С Эйхо.
— Кто она? — спросила Эйхо Рэнсома о его последней натурщице. — Или эти сведения секретны?
— Я доверюсь вашему благоразумию. Зовут ее Силки. Довольно странно, но предыдущие мои натурщицы по собственной их просьбе оставались безымянными. Так легче держать любопытствующих на расстоянии. За год наших отношений, полагаю, каждая из них впитала в себя часть моей собственной страсти к тому, чтобы… позволить моему творчеству самому говорить за себя.
— Год ваших отношений? Вы с ними больше не видитесь?
— Нет.
— По вашему желанию?
— Мне не хочется, чтобы у вас сложилось представление, будто я вступал в любовные связи, которые плохо заканчивались. Это далеко от истины.
Эйхо, старательно сохраняя бесстрастность, держалась на хорошо выверенном, хотя и едва различимом эмоциональном расстоянии от него.
— Силки. Имя подходит ей как нельзя лучше. Откуда она?
— Из Южной Африки. Тайя нашла ее, представьте, в поезде из Дурбана в Кейптаун.
— И Тайя нашла меня? Она все время вокруг увивалась.
— Она нашла всех, кого я рисовал в последнее время… «Последним временем» я называю минувшие двадцать лет. — Рэнсом улыбнулся с легкой долей горечи от сознания того, как быстро пролетели годы и как медленно он работал. — Я очень зависим от взгляда Тайи и ее интуиции. Полагаюсь на ее преданность. Она сама была художницей, но больше ничего не пишет. Несмотря на мои усилия… вдохновить ее.
— Почему она не говорит?
— Язык ей вырезали агенты одного репрессивного правительства времен «холодной войны». Она отказалась сообщить, где находятся члены ее семьи, диссиденты. Ей тогда было всего тринадцать лет.
— О Боже, какой ужас!
— Боюсь, это не самое худшее, что они сделали с Тайей. Только она всегда была для меня… жаль, точного слова подобрать не могу… скажем, талисманом.
— А где вы с ней встретились?
— Она была уличным художником в Будапеште. Жила в каком-то закоулке со шлюхами и ворами. Я ее впервые увидел во время одного шабаша, которые частенько устраивал в те времена, когда живописцем был еще неважным, да и вообще живописью почти не занимался. Она до сих пор дается мне с трудом, почти все время.
— Именно поэтому вы хотите, чтобы я позировала… целый год?
— С теми, кого пишу, я работаю год. Еще год требуется на осознание того, к чему мы совместно приступили. Потом… несколько месяцев я, кажется, просто пребываю в состоянии агонии, прежде чем наконец-то отправить свои картины Саю. И в конце концов наступает неизбежная ночь.
Он утомленно взмахнул рукой, обводя ею «Зал Рэнсома», потом приободрился.
— Я их отпускаю. Сегодня первый случай, когда еще до того, как мои последние картины ушли из моих рук, судьба осчастливила меня знакомством с той, кого я буду писать в следующий раз, с кем буду вместе работать.
— Я просто ошеломлена, правда-правда. Вы — и чтоб даже подумать обо мне! Тем больше сожалею о том, что вынуждена сказать: это неосуществимо. Я не могу пойти на такое.
Эйхо смотрела мимо Рэнсома на дверь, где в окружении двух джентльменов стоял Питер, изо всех сил стараясь не показать, как издерган и раздражен.
— Он замечательный молодой человек, — с улыбкой произнес Рэнсом.
— Дело не только в Питере, то есть не в том, чтобы так надолго держаться от него вдали. Это само собой тяжко. Но есть еще мама.
— Понимаю. Я и не рассчитывал уговорить вас на первой же нашей встрече. Уже поздно. Догадываюсь, как вы, должно быть, устали.
— Мы с вами еще увидимся? — спросила Эйхо.
— Это как вы решите. Только вы нужны мне, Мэри Кэтрин. Надеюсь, у меня появится случай убедить вас в этом.
Ни Эйхо, ни Питер не умели замыкаться в себе, когда требуется уладить размолвку или разногласие. Дети города, они привыкли к вольнице в отношениях и, когда нужно, не стеснялись отстаивать свое мнение в спорах.
Эйхо, не успев скинуть с ног новые туфли, которые немилосердно жали ей ноги чуть не весь вечер, уже пристально вглядывалась в лицо Питера. Они ехали к Парку. Чересчур быстро, как ей казалось. Попросила ехать помедленнее.
— Или уж тогда мигалку свою включи. А то еле от такси увернулся.
— Ничего, за это меня не оштрафуют.
— Ты с чего так злишься?
— Кто сказал, что я злюсь?
— Такой был чудесный вечер, а ты хочешь мне его испортить. Медленнее, пожалуйста!
— Когда к тебе липнет такой, как этот Рэнсом…
— О, я тебя умоляю! Липнет ко мне? Это такая… такая… даже говорить не хочу.
— Давай-давай, раз начала. Мы уже говорили, что это такое, помнишь?
— Незрелость.
— Спасибочки. Я незрелый, потому что этот… глазом не моргнув, вешает мне лапшу на уши, а я еще должен…
— Питер, я никогда не говорила, что собираюсь соглашаться! У меня и без того забот на работе хватает. И мама еще…
— С какого ж он тогда пел, что надеется скоро с тобой увидеться? А ты в ответ только улыбочку — мол, а как же! Жду не дождусь.
— Нельзя запросто отмахнуться от человека, который повел себя необычно, чтобы…
— Это почему?
— Питер, послушай. Сегодня вечером мне сделали невероятный комплимент. И сделал его художник, которого я считаю… мне что, по-твоему, и польстить нельзя? Дожили!
Питер решил не гнаться наперегонки с красным светом светофора и снова удобно устроился за рулем.
— Это ты дожила. Что, уже о чем-то договорилась с ним?
— Говорю в последний раз: нет! — Щеки у девушки пылали. Немного успокоившись, она произнесла мягче: — Ты же знаешь, такому не бывать, образумься. Бал окончен. Только дай Золушке насладиться его последними мгновениями, ладно?.. Пит, они все гудят, потому что светофор зеленый.
Когда позади осталось еще кварталов шесть, Питер произнес:
— Ладно. Я, наверное…
— Перегнул палку — как всегда, ничего нового. Милый, я же люблю тебя.
— И очень?
— Бесконечно.
— Я тебя тоже люблю. О Господи. Бесконечно.
Когда Эйхо добралась до дома, Розмэй с Джулией уже спали. Повесив в маленький шкафчик вечернее платье, она натянула ночнушку и отправилась чистить зубы. Непривычно много времени рассматривала в зеркале свое лицо. Не из тщеславия, скорее пыталась составить эмоциональный автопортрет. Потом усмехнулась, пожала плечами и вернулась в спальню.
Там отыскала на двух полках с обожаемыми художественными репродукциями тонкий, но здоровущих размеров альбом под названием «Женщины Рэнсома». Свернулась клубочком на постели и, включив бра, с полчаса увлеченно разглядывала десятка три цветных репродукций и страницы, где крупно приводились детали картин, позволявшие судить о манере художника.
Часа в три она уснула, потом внезапно проснулась. Альбом, соскользнув с колен, упал на пол. Оставив его там, Эйхо долго смотрела на мольберт с незаконченным пейзажем, над которым работала вот уже несколько недель, и гадала, что бы сказал о нем Джон Рэнсом. Потом выключила свет и улеглась, зажав в кулачок четки с невысказанными молитвами. И все думала: «А что, если бы… а что, если…»
Нет, такая решительная перемена в жизни только в воображении и возможна… или где-то в иной вселенной. А «Золушка» — всего лишь сказка.
