ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Все это очень мило, но он с каждым днем обретал новый вкус к приключениям, и, выпуская его, мы никогда не знали, что он затеет. Впрочем, когда мы его не выпускали, то также не знали, что он затеет. Например, то первое знакомство с обеденным столом, когда одним могучим прыжком со спинки кресла он плюхнулся в мою тарелку, привило ему вкус к длинным прыжкам, за которыми следовало эффектное скольжение. И оно не было делом случая. Скользил он с таким постоянством, что за этим сквозила явная преднамеренность. Он скользил через обеденный стол, скользил по кухонным рабочим столикам, упоенно скользил по полу ванной, словно мальчишка на санках. Однажды он проскользил сквозь кухонную дверь во двор с такой скоростью, что, пытаясь обогнуть угол коттеджа и выскочить на лужайку, растянулся во всю длину на плитках. Ерунда, заявил он, вскакивая, и, весь в пыли, прогаллопировал дальше. Он становился большим знатоком того, Как Надо Падать.

А заодно и знатоком, как падать с чего-то. Эти могучие прыжки не всегда завершались благополучно. Иногда он оказывался на кухонном столе, уставленном грязной посудой, или среди документов на столике в гостиной, и после тщетной и энергичной попытки удержаться Сили летел на пол с тем, во что угодил лапами. Он перебил столько тарелок и блюдец, что, предвидя день, когда ему взбредет в голову прыгнуть на каминную полку, я все бьющиеся безделушки на ней приклеила липким пластырем.

Лучше обезопаситься, чем потом пожалеть, решила я. Там стояли стэффордширские статуэтки, доставшиеся мне от бабушки. Мне не хотелось убирать их оттуда, но еще меньше хотелось, чтобы они разлетелись вдребезги… как и итальянские фарфоровые кошки, или стеклянный венецианский лебедь, которого мне подарила тетя Луиза, или блюдо с синим узором в китайском стиле, память о бабушке Чарльза. Ну, и я надежно закрепила их пластырем. И — хотите пари? — Сили ни разу даже не посмотрел на каминную полку. Видимо, она не обещала достаточно простора для скольжения. Но с той же неизбежностью, с какой любые мои потуги оказываются тщетными — например, стоит мне вымыть окна, как начинается дождь, — через несколько дней у меня пила чай дама, интересовавшаяся стэффордширским фарфором.

— О! Уилл Уотч! — воскликнула она, не успев войти, и поспешила к каминной полке, протягивая руку к джентльмену в желтых брюках слева. — О, Роб-Рой! — и собиралась протянуть руку к угрюмому шотландскому горцу справа, но у нее ничего не получилось. Послышался легкий треск, когда пластырь чуть оторвался от камня, однако надежно закрепленный пятью его полосками, Уилл Уотч остался стоять, где стоял.

Ее глаза стали шире, когда она увидела, что его удерживает, а затем и полоски на фарфоровых кошках и на стеклянном лебеде. Однако корректности ей было не занимать.

— О! Бенаресские вазы, — прервала она неловкую паузу, заметив высокие медные кувшины по краям полки.

Они не были скреплены пластырем. Но и не были вычищены, как следовало бы. У меня, по обыкновению, не хватило времени, и перед ее приходом я только-только успела почистить ручки и стороны, обращенные к комнате, а затем водворила на полку, радуясь, как они блестят спереди, а сзади их не увидит никто.

А вот она увидела. Взяла в руки, стала вертеть, разглядывая узор… И я готова была сквозь землю провалиться, когда взгляду открылись неначищенные их тылы. Это все его вина, сообщила я Сили, когда она ушла. А Сили, по обыкновению, сидел смирно и ответил мне невиннейшим взглядом.

У него всегда вид был самый невинный. Мы хранили его игрушки — его пинг-понговые мячики, его мышонка, его паука из меха и с колокольчиком, предмет его особой привязанности, — в фарфоровой кружке на столике у стены. Кружка для сидра, с двумя ручками, очень старинная. И не приклеенная пластырем, так как мне и в голову не пришло, что ей может грозить хоть какая-то опасность на этом уединенном столике у стены. И у него опять-таки был невиннейший вид ангела кисти Боттичелли, когда, выуживая паука, он умудрился сбросить ее с треском в совок с углем.

Соломон за все долгие годы так и не сумел этого сделать! Я застонала и бросилась подбирать осколки. За все эти долгие годы такого Соломону тоже не удавалось, заметил Чарльз, когда, к моему изумлению, я извлекла кружку из совка, целую и невредимую. Уж Соломон бы обязательно отбил ручки. А Сили сидел, щурясь с края столика, само воплощение наивного недоумения. Наверное, это Шеба сделала, сказал он.

И столь же невинно он выглядел, когда мы обнаружили его в надежно запертом сарае, где он очутился непонятно каким образом. Вернее, так мы подумали бы, если бы, стоя во дворе, я случайно не заметила, как он целеустремленно скрылся позади сарая. Не сомневаясь, что затем он обогнет второй угол и убежит на склон, я ловко бросилась за ним и успела заметить, как он исчез в дыре под задней стенкой сарая. Дыре, о существовании которой за грудами пустых бутылок, корзин и всяких необходимых Чарльзу мелочей мы даже не подозревали.

Зато про нее знал Сили. И когда в следующую минуту вопли Попавшего В Ловушку Сиама, В Самом Бедственном Положении, Пошлите за Ветеринаром и Заодно Вызовите Полицию — когда этот знакомый нам со времен Соломона вопль огласил двор и Чарльз выскочил из дома с паническим видом, мы, безусловно, были бы озадачены, отпирая висячий замок, чтобы добраться до страдальца, не будь я свидетельницей того, как он забрался в сарай, так сказать, с черного хода.

Когда Чарльз открыл дверь, Сили восседал на куче стружек, выглядя совсем уж ангелочком.

— Как ты сюда попал? — воскликнул Чарльз, еще не посвященный во всю подноготную.

Но он не знал. Кто-то Затолкал его внутрь. Наверное, Шеба, душевно заверил его Сили.

Так продолжалось всю зиму. Он весело играл в игру Заперт в Сарае Злокозненной Шебой, исследовал тайны ближних окрестностей и с каждым днем все неразрывнее вплетал свою жизнь в наши.

Втайне я с ужасом думала о приближении Рождества. Тетушка Этель, тетя Луиза и родные Чарльза у нас в гостях… все, как бывало всегда, но только с нами не будет темномордого кота. В Сочельник я много думала о Соломоне. Однако все прошло лучше, чем я ожидала. На заиндевелой лужайке Аннабель хрустела своими сухарями и морковью. Шеба сидела с нами на своем томатного цвета стуле, поджав под себя лапы, — эдакая маленькая наседка на гнезде! Она даже безмятежно поквохтывала, когда с ней заговаривали. А иногда мой взгляд скользил по ярко освещенной, полной веселых голосов комнате туда, где прежде из-под стола за нами наблюдал кот с большими, как у летучей мыши, ушами… туда, где кот с тревожным выражением на морде выглядывал из-под кресла… туда, где кот, решив, что гостей Можно Не Опасаться, когда-то восседал на каминном коврике председателем рождественского праздника… А теперь и там, и там, и там резвился толстенький белый котенок. Прятался под столом. Выглядывал из-за кресла. А потом, решив, что все хорошо, вышел ловить свой хвост перед огнем. Колесо совершило полный оборот. Теперь светильник нес Сили.

И не только нес, но и спалил свои усы. Ванная в коттедже расположена на первом этаже и встроена в склон холма. В сырую погоду там становится промозгло, и поэтому мы ставим позади ванны горящую керосиновую лампу. Старомодную настольную лампу Аладдина, которая только-только помещается в узком пространстве у стены. С привернутым для безопасности фитилем света она дает мало, но достаточно тепла, чтобы нагревать стену. И пахнет от нее не керосином и веет старинной сельской теплотой. А ее тусклое свечение создает таинственный золотистый полумрак. Так, во всяком случае, как будто думал Сили: когда в такие вечера он просился, чтобы его выпустили из гостиной, то не восседал тревожно на тазике с углем, как было вначале, а тихонько устраивался на мозаичном полу, окружающем ванну.

Размышляю, ответил он, когда мы спросили, что он тут делает. Чарльз сказал, что, наверное, безопасно оставлять его возле горящей лампы. Ну, конечно, сказала я. Соломон и Шеба никогда близко к ней не подходили. А потому, бесспорно, виновата только я, что однажды Сили вернулся из ванной без усов. Туда его манила лампа, а не возможность предаваться медитации. И вот наконец, не в силах совладать с любопытством, он собрался с духом, заглянул в нее сверху и — пшш! — молниеносно лишился усов.

Совсем как Соломон, сказала Шеба, увидев его.

И была совершенно права, но только Соломон не спалил свои усы над лампой — их из любви к нему нежно отгрызла его мать.

— С каждым днем становится все больше на него похожим, — сказал Чарльз опасливо.

Да, становился, и при этом рос да рос. Когда мы только его взяли, он мог прятаться под креслами, кружить под кроватью на манер заводной мыши, проскакивать стрелой между прутьями калитки, направляясь на склон холма. А теперь он мог только засовывать лапу под кресло, выуживая из-под него своего паука; постоянно застревал под кроватью и принимался вопить, а сквозь прутья калитки протискивался еле-еле.

А когда однажды я, заметив, что он пролезает в калитку, кинулась перехватить его, выяснилось, к большой моей тревоге, что втащить его назад я не могу. Продвигаться он мог только вперед по шерсти и безнадежно застревал при попытке продвинуть его в обратном направлении.

Однако позволить ему выскользнуть на дорогу означало победоносный прыжок вперед и долгую игру в прятки по всему лесу. А потому мы открыли калитку с Сили между прутьями — я держала его на весу, Чарльз проскочил наружу и вытащил его, а старик Адамс, по обыкновению проходя мимо, сказал:

— Пожрет еще раз-другой, и придется тебе прутья пилить, чтоб его вытащить.

Совершенно справедливое замечание. Сили, правда, рос и обещал стать крупным, очень крупным котом. Уже когда они лежали рядом, его было трудно отличить от Шебы. Но солидным весом Сили был обязан своему аппетиту.

Чарльз сказал, что, по его мнению, ест он даже больше, чем ел Соломон.

— Не может быть, — ответила я, вспоминая Соломона в пору его расцвета. — Просто котенком Соломон был так давно, что ты забыл его вместимость.

— Я знаю только, — с глубоким убеждением заявил Чарльз, — что Соломон не ел свою пищу до того, как получал ее.

Это тоже было верно. Стоило Сили завидеть еду, как он кидался к ней, а его язычок уже усердно работал в предвкушении. Удерживая его, пока ела Шеба, можно было наблюдать, как он глотает в унисон с ней. И высовывал язык, следя за ней. Да, Сили насыщался в воображении.

Когда же желаемое становилось действительным, его аппетит не знал пределов. Он уписывал свою порцию, уминал все кусочки, которые не доела Шеба, а затем отправлялся на поиски чего-нибудь еще. Он исследовал кухню, держа нос над самым полом, точно выдра в поисках новой территории. (Мы видели фильм «Кольцо светлых вод», и сходство было просто поразительным.)

Возможно, это увлечение едой возникло, потому что он рос среди такого количество кошек. Ешь Быстрей, А Решать, Что Ты Съел, Будешь Потом. Так, наверное, наставляла его мамочка свое потомство. И по той же причине, конечно, в один прекрасный день я нашла его в кухонной мойке дегустирующим неслитую воду. И конечно, из-за того же в другой раз — когда у нас были гости и ужин готовился в лихорадочной спешке, так что кухня была вся заставлена кастрюлями и посудой — я застукала его, когда он на плите, сунув задние лапы в мисочку с остатками сливок на дне, упоенно вылизывал сковородку, которую я оставила на подоконнике. Нет, конечно, он любил и сливки и, вероятно, влез в них задними лапами, чтобы заявить свои права на них, пока разделывался с мясной подливкой со всей возможной быстротой.

И неудивительно, что он стремительно рос. Хотя, если судить по величине его лап, ему предстояло стать куда крупнее. И у него пробивались новые усы. Я просто поверить не могла, они стали пятнистыми, как у Соломона!

Теперь ему исполнилось ровно пять месяцев, и приближалось время прооперировать его. Шестимесячный возраст наиболее для этого подходит. Я позвонила ветеринару.

— А вы уверены, что он кот? — осведомился ветеринар. Я ответила, что никаких сомнений в этом нет.

Да уж, никаких! «А миндалины-то у него что надо!» — сказал как-то старик Адамс. Но, к несчастью, в присутствии мисс Уэллингтон. Бедняжка, шокированная до мозга костей, до сих пор заливается пунцовым румянцем при одном воспоминании.

Итак, день операции приближался, и тут к нам приехали гости. Две сестры, учительницы, от которых в черные дни после потери Соломона мы получили телефонный номер, который привел нас к Сили. Уже давно мы приглашали их приехать посмотреть на него, но сперва возникла паника из-за грозящей эпидемии кошачьего гриппа, и мы побоялись встретиться, а потом подошло Рождество, и все они приехали навестить его. Сили вел себя безупречно. Придя к выводу, что они не намерены похищать его, поведал им историю своей жизни. Покувыркался для них на каминном коврике. Посидел у них на коленях. Никогда еще мы не видели нашего Сили таким любезным.

У сестер были две сиамочки — близняшки Конфетка и Помадка. Любой владелец сиамов помнит железную истину: если его кошка заболеет, то потому, что она или ее владельцы общались с другой сиамской кошкой. Это столь же непреложно, как то, что ночь сменяется рассветом.

Ну, и, конечно, на следующий же вечер одна из сестер позвонила в ужасе: Помадка заболела, сказала она. Они вызвали ветеринара. У них в деревне, говорят, произошла вспышка кошачьего гриппа. Мы должны обязательно последить, не появятся ли симптомы у Сили… Они никогда себе не простят, если он заболеет, сказала она, но, честное слово, Помадка накануне просто прыгала от переизбытка здоровья.