Без любви, считают африканцы, человек — ничто, тень, пустой звук. «Мужчина не рожает, а женщина без мужа подобна тамтаму без тамтамиста», — говорят в камерунском народе куэли.

На западе Африки выжил обычай «искреннего друга», черпающий силу из давней заповеди предков «хороший друг лучше плохого брата». Наверное, он не канул в прошлое благодаря своему целебному действию: человек может разрядиться эмоционально, излить наперснику все накипевшее на душе. В городах я смутно, но вполне осязаемо ощущал странное, прямо-таки неестественное смешение двух противоположных начал: нерасторжимой солидарности людей и сиротливой бесприютности одного среди сплоченной безликой массы — противницы всякой индивидуальности.

Теснота в одиночестве, сиротливость в духовной тесноте! Под боком — дед, отец, мать, братья и сестры, а человек неприкаян, словно бы блуждает в мире теней. В спаянных солидарностью семьях, где вся жизнь протекает на виду, где почти исключены какие-либо тайны, африканец вдруг томится от кромешного одиночества. Тон задают семьи-стада, внутри которых все поступки и мысли человека обусловлены обычаем и традицией, личность полностью поглощается семьей, родом, а люди, как оказывается, остерегаются друг друга, замыкаются в себе, скрывая от всех сокровенное и тем самым робко пробуя вырваться из оков семьи, клана, жить по-своему.

Иметь наперсника — желание и стремление, идущие от природы, не зависящие от тонкости или грубости натуры. Они помогают человеку найти родственную душу, быть кем-то понятым. «Искренний друг» бывает только один, если вообще отыщется: не всякому же вверишь наболевшее. В жизни тьма примеров тому, как узкий круг общения на работе, в деревне или квартале побуждает сближаться и доверять друг другу даже людей очень непохожих, подчас далеких по натуре и взглядам, которые при иных обстоятельствах и в иной среде держались бы подальше друг от друга.

— Можно оказаться брошенным всей семьей, но суметь выжить благодаря привязанности и заботливости конфидента, — обронил однажды вождь Кету, к которому я попутно завез одного из его приближенных из Порто-Ново (Бенин).

В Мали, Бенине или Буркина-Фасо «искренние друзья» нередко кроят бубу из одного куска ткани. Ровно близнецы, рука об руку, взявшись чисто по-африкански мизинец за мизинец, они медленно прогуливаются по улице, делясь заветными тайнами. Ничего дурного здесь нет, а лишь потребность в понимании, тепле и сочувствии, которых недостает в раздутых семьях с их изощренной иерархией и навязчивым уставом поведения.

Таким другом в Мали для меня стал Бирама Хайдара. Он как-то сразу выбрал в доверенные меня, белого, хотя я к тому повода, кроме доброжелательности, не подал. Он являлся в гости за советами неожиданно, незвано; ставил вопросы, от которых меня порой бросало в жар и холод. Вот так однажды пришел и тоскливо произнес: «Семья решила женить меня во второй раз. Что делать?»

Я долго молчал под его испытующим взглядом и, не придумав ничего путного, ответил уклончивым, бессмысленным вопросом:

— А как на это смотрит твоя жена?

Да и что можно было посоветовать ему? Человеку необходимо было выговориться — и он начал выкладывать мне свои горести. Как это часто случается с людьми обиженными — обычно кроткими и безответными, — в самораздуваемом запале его потянуло к социальным обобщениям.

— Я хочу иметь семью, как у белых, только одну — мою нынешнюю жену и детей. А деревня пусть катится куда подальше. Пусть они наконец оставят меня в покое, — поднял он мятеж против стародавних нравов своего народа.

Подобные жалобы я не раз слышал здесь, в Мали, да и повсюду в Западной Африке от разных людей. Многие городские знакомые желают, чтобы ячейкой общества, как и в Европе, стала необременительная моногамная семья — без непрошеных, больше смахивающих на приказы советов родителей мужа и жены, без назиданий и вмешательства старейшин, глав родов и вождей деревень. Ведь у африканцев семья включает как кровных родственников, так и родичей по браку, принадлежащих к трем-четырем поколениям. Так что, когда Бирама показывал: «Вот мой дядя» или «Вот парень из моей деревни», — это могло означать, что тот из одной семьи, но не обязательно из одной и той же деревни. Это мог быть двоюродный дядя по материнской линии или троюродный племянник по линии отца.

Город с исподволь проникающей в его быт формулой «семья, как у белых» все более выглядит чужеродным телом, островком среди едва затронутого ветром перемен застывшего болота деревенских устоев. Хотя площадь островка пядь за пядью расширяется.

— Корень зла — в воспитании, — тяжко вздыхает Бирама. — Африка взяла неудачный старт в современность из-за косного подхода к воспитанию детей. Горькая правда не в том, что наши дети плохо воспитаны, а в том, что они вообще не умеют вести себя.

Бираме чуть более тридцати. По утрам он исправно ходит в какую-то контору, где его, впрочем, как и других чиновников (бюрократ и в Африке бюрократ), немыслимо застать. На досуге — это его хобби — вырезает маски и статуэтки из эбенового или красного дерева. Бирама поколесил по Африке, побывал в Дакаре и Абиджане и среди своих слывет тертым калачом. Его не удовлетворяет образ жизни соплеменников. В наивной открытости Бирамы, когда он философствует о жизни, появляется нечто почти подвижническое. Совесть не разлучается с его душой. По африканским понятиям, он не от мира сего, витает в облаках.

— У нас не знают, что такое настоящая семья, — сокрушается Бирама. — Когда я рассказываю им о семье у белых, они вроде бы одобряют, цокают языками и кивают: «Ты прав». А в конкретных случаях поступают по старинке… Африку губит самодовольство, невосприимчивость к новому. Люди здесь иногда возмутительно равнодушны к полезным заимствованиям извне и предпочитают ходить по тропинкам, протоптанным предками. Даже девушки, окончившие курсы домоводства, выйдя замуж, делают все через пень-колоду, как их нигде не учившиеся матери.

Воля рода, клана давит на него, как на любого африканца. Над маленькой семейной ячейкой, включающей Бираму, его жену и детей, зримо вырисовывается силуэт большой семьи — деревни, которой он нехотя подчиняется. Род время от времени повышает голос, пытаясь диктовать свою волю. Загвоздка в случае с моим героем еще и в том, что диктует не род матери — покладистые фетишисты, а отцовский — правоверные мусульмане, коммерсанты, организованные и хищные, в сознании которых поклонение Аллаху уживается с уважением к родным тотемам. «Большая семья» имеет право на таких, как он. Ему с колыбели внушали: «Старик и лежа видит далеко, а ребенок и стоя — ничего».

— Может ли человек чувствовать себя главой семьи, если он — вечное дитя деревни, если все важные решения по поводу его жен и детей принимают старейшины, вельможи, а не он сам, если деревня может его женить, разженить, определить будущее его детей? — он выстреливает вопрос за вопросом.

Я молчу: поучать других легче, чем самому быть рассудительным. Да и, быть может, вовсе не так плохо, когда род не только стесняет действия своего члена, но и предписывает ему взвешенные, проверенные веками действия.

«Меч родства не проникает глубоко в тело», — говорят бамбара, соплеменники Бирамы.

— Нынче утром я показал тебе одного знакомого — Амаду Конате. Помнишь? Каждое утро он покупает жене рис, растительное масло. Постоянно подбрасывает ей то одно, то другое. Недавно дал двадцать тысяч африканских франков, чтобы она еще и приторговывала. Видишь, сколько Амаду делает для нее. Ну и что же? Когда он возвращается домой, у жены на столе пусто. Она посылает сына на рынок купить жареную рыбу у торговки. Потом подает ее с двумя катышами из муки дикого ямса. И все. Пища остывшая-преостывшая… Такие, как Амаду, никогда не докажут мне, что у них есть семейный очаг, что они подают добрый пример своим детям. А жена? На днях я спрашиваю ее: «Где твой муж?» И представляешь, что она ответила мне? «Не знаю. Утром был здесь, потом ушел». Разве это ответ? Вот моя половина всегда хотя бы примерно знает, где я обретаюсь. Как-то я молчком засобирался на профсоюзное сборище. Она догадалась и выкрикнула мне вдогонку: «Опять ударился в политику, достукаешься с ней до беды…»

Он явно гордится своей женой, хотя о чужих отзывается как ворчливый старик:

— У африканок обескураживающие привычки в отличие от европеек, которые берегут мужа. Вот тебе пример. Я частенько не прочь вздремнуть в полдень. Самое позднее в час дня мне уже снятся сны. Предположим, я женат на африканке — я не о своей жене говорю. Кто-то из наших приходит в это время и спрашивает ее: «Где твой муж?» — «Мой муж спит», — ляпает она. «Хорошо, разбуди его!» — напирает тот. Любая африканка возьмет и разбудит мужа, а европейка скажет: «Подождите, пока он проснется». Деталь? Но какая!

Не совсем в ладу он и со старшими, порой забывая предупреждение предков: палка, которой ты побьешь отца, когда-нибудь потребуется твоему сыну.

— И со старшими… — негодует Бирама. — Ты отец семьи. Прекрасно! Но если твой отец жив, то твои дети называют папой его, а не тебя. Таков обычай! Если твоя мать жива, то мамой зовут ее, а не твою жену. Подобные порядки возмутительны. У человека не может быть двух мам, это уже не семья. Семья — это настоящий контроль со стороны единственного отца и главы.

И он вновь возвращается к тому, что у него болит.

— Семья решила всучить мне вторую жену. Мы обязаны покоряться воле старших. Конечно, шишка на чужой голове не причиняет тебе боли, но меня оскорбляет то, что мне отказывают в свободе самому выбирать жену или жен. Мне льстят: «Что ты ерепенишься? Ты счастливчик! Это очень хорошая дама». Ее расхваливают на все лады. Уже давно. А я не хочу, повторяю им: нет, нет, нет… Семья даже уговорила моего босса вырвать у меня согласие на брак с этой женщиной. А сегодня уже вся семья взяла меня в оборот.

Один старик так прямо и отрезал:

«Лучше жить с плохим человеком, чем в пустом доме, лучше носить плохую обувь, чем ходить босиком, лучше иметь двух жен, чем ни одной. Поверь мне, человеку, имеющему пять послушных подруг». В деревне мужчины искони почитали за честь обзавестись максимумом супруг, которые бы ишачили на них на своих участках и рожали им детей. В городе кормильцем уже становится мужчина — там даже одну супругу нелегко прокормить на нищенскую зарплату.

— Иные мои сверстники в деревне, едва прослышат, что где-то завелась незамужняя красотка, мастерица на все руки, так тотчас прилаживаются к ней и улещивают ее родителей, стараясь заполучить ее во вторые-третьи супруги.

Противоречивые рассуждения Бирамы — подтверждение тому, что верность обычаям слабеет в Африке. В моду входят «свободные союзы» или уличные браки. Расползание СПИДа побудило, к примеру, намибийских химба отказываться от обычая обмениваться женами. Сдают прежние позиции даже короли. Свазилендского монарха Мсвати III старики упрекали в том, что у него всего лишь семь жен, тогда как, по обычаю, ему положено ежегодно жениться семь раз на девушках из разных районов. За образец берут его покойного отца Собхузу («Льва»), который успевал уделять внимание более чем сотне королев и «родил» около 700 принцев и принцесс. После того как в июле 1992 года королева-мать Нтомби, носящая титул «Слонихи», сочеталась законным браком с усопшим «Львом» (при жизни они настолько любили друг друга, что не успели зарегистрироваться), Мсвати, к радости его окружения, возвестил о восьмой женитьбе. Впрочем, девиз свазилендской монархии «личным примером побуждать подданных воспроизводить свой род» ничем не отличается от кредо других традиционных вождей Африки…

У Бирамы трое детей. Ежегодно в полном согласии с супругой он выдает на свет Божий по ребенку.

— …Я сказал боссу: «Зачем мне вторая жена? Я же не холостяк». У нас говорят: «Уши холостяка всегда путешествуют вместе с ним, тогда как уши отца семейства всегда остаются дома». А хозяин ответил мне, что мышь, у которой две норы, не погибнет…

— Эта дама была женой троюродного брата. Восемь месяцев назад он умер, теперь траур кончился — и семья взялась за меня. Мне твердят: она добрая, ласковая, много зарабатывает, и мы не хотим, чтобы такая умная, милая женщина ушла из семьи к другому мужу вместе со своими деньгами. Она ласкова с моими родственниками, и ее уход стал бы потерей для них. Тем не менее я отказался. В нашей семье есть мужчины постарше, у которых нет детей. Им надо жениться на ней, а не мне. У меня уже трое сыновей. Да, чуть не забыл — есть и четвертый. Он получился, когда я развлекался с одной дамой в Сегу. Чудный паренек. Живет с матерью. Я тружусь, дела идут. Жена окружила меня заботой и уютом. Дома с голода не умрешь. Бывает, мне нужны деньги, но они же от Бога. Если он захочет, деньги будут…

Все течет, все изменяется, утверждают философы. Минуло несколько дней, и мой приятель описывал невесту в иной тональности.

— Эта женщина приятная, очень симпатичная. Она сказала, что не желает мне ничего плохого, пусть я не беспокоюсь. Она просто собирается жить у меня, чтобы мне стало еще лучше, чем сейчас. Ей тридцать — тридцать пять лет. Около того. Она очень симпатичная. Очень. У нее сын и дочь. Мальчик уже женат, а дочь выходит замуж. Оба живут в Сенегале. Заметь, у меня три комнаты. Место, конечно, для нее найдется. Не знаю, право, что делать.

Три комнаты его дома, а правильнее сказать — хижины, представляют собой стены и потолок из глины и земляной пол. Внутри тесно, не побелено, грязновато. Осколок зеркала, одежда, развешанная на гвоздиках, подобие шкафа, посуда. Кровать только у него. На чем спят жена и дети и на чем будет спать новая супруга, для меня осталось загадкой.

Более всего Бираму волновала предстоящая реакция первой супруги, хотя крупной ссоры он не ожидал. Тем более разрыва.

— Доброе сердце довело жирафа до смерти, — жалеет он себя. — Если я приведу в дом вторую жену, первая, Фату, станет ревновать. В деревне я развел бы их по разным хижинам, а теперь придется опровергать поговорку: «Две мамбы (ядовитая змея. — В. К.) не спят в одной норе». Если ты жаришь сразу двух куропаток, одна подгорит, говаривала моя бабушка. Одним веслом нельзя грести сразу в двух лодках. Беда! С первой дела пойдут не так гладко, а она моложе. Раньше мы с ней шутили, что когда-нибудь все же будем ссориться, хотя такого пока не случалось. Если я теперь попрошу ее: «Фату, дай мне двести пятьдесят франков», то она ответит: «Ступай ко второй жене». Предки заметили, что «если овцу поручить кормить двум людям, она подохнет с голоду». Чувствуешь мое положение? Ужас! Она не будет ласкать меня, как сейчас, не скажет: «Дорогой Бирама, держи это сочное манго или апельсин. Отведай его на здоровье или отнеси своему другу».

У нас прежде все было романтично. Помню, как я приехал в ее деревню. Моя будущая теща превратилась в невидимку. У нас ведь теще и зятю запрещено видеться до породнения. Мы с ней здоровались из-за банановых зарослей или через стену. Теперь эта добрая традиция чахнет. Тещи лезут прямо на глаза, смотрят тебе в рот, когда ты ешь. В деревне же теща не то что не усядется перед тобой, когда ты ешь, но даже не осмелится готовить тебе пищу. До брака это табу. Впрочем, было. Теперь все идет наперекосяк.

Он верит Фату беспредельно. Временами она выезжает за две-три сотни километров по Нигеру, продает сплетенные ею из прутьев и соломы корзины и абажуры, а также перец, имбирь, апельсины. Обратно привозит сушеную рыбу, кур, яйца. И деньги.

— Она никогда не признается в том, сколько зарабатывает, — рассказывает Бирама. — Особенно мне, своему мужу. Никогда не выложит правду. Если только где-нибудь ошибется, не получит прибыли или если бизнес окажется плохим. Тогда проронит: «Муж мой, я потеряла столько-то франков!» Но я на нее не обижаюсь. Она всегда подкинет мне сотню-другую франков, если я попрошу. И я о ней помню. Разве обезьяна забывает о своем хвосте?

У женщины в Африке всегда есть личное имущество, на которое муж не зарится, даже если начальный капитал ссудил он сам. В случае многоженства или разрыва жена на накопленное будет содержать детей.

Однако несколько дней спустя он прилетел словно на крыльях, торжествующий.

— Наконец-то. Правы предки: все ямы наполняются землей; день не хвалят, пока не стемнело; если с утра кому-то не повезло, то это не значит, что вечером он будет плакать. На свете есть справедливость! Они женили даму, о которой я рассказывал тебе. На одном парне из нашей семьи. Он — на седьмом небе, вдова — тоже, и я спокоен. Все-таки у вас, европейцев, порядки разумнее.

Все в жизни образуется к хорошему или плохому. Одни африканцы утверждают: священник тоже может вырастить вора, другие: филином родишься — в соловья не превратишься, третьи: сколько родник ни мути, он все равно очистится. Сказка с хорошим концом? Но вдруг еще у одного из родственников, не дай бог, жена останется вдовой? Тогда что будет с нашим однолюбом?