На пирсе базы столпились зрители. Палубы судов казались синими от матросских блуз. В Кальяо съехались послы, консулы, представители различных посольств, офицеры военно-морской миссии США, помогавшие мне с самого первого дня моего пребывания там. В 2.30 пополудни я снялся с якоря. Это было 4 июля 1963 года.

Катер подвел меня к "Риосу" — буксиру, который выводил плот в пробный рейс. Трое матросов — один с рацией — спрыгнули с его борта ко мне на палубу и закрепили буксирный трос. Они останутся со мной до завтрашнего утра, пока милях в пятидесяти от берега я не отдам буксир.

"Риос" тронулся. Сначала он двигался очень медленно — гавань была забита лодками. Все суда подняли в мою честь флаги и включили пароходные гудки. Кальяо, старейший порт западного побережья Америки, прощался со мной.

Я стоял у штурвала. Плот бороздил серую воду залива. Возвращались с уловом лодки, и рыбаки в плащах махали мне рукой. Небольшие шлюпки плыли за мной следом, чтобы последний раз взглянуть на мое странное сооружение и не менее, может быть, странного Navegante Solitario. Нависшие низко тучи почти касались топа моей грот-мачты, воздух был пропитан сыростью, дул резкий холодный ветер. Меня не радовало, что я наконец приступил к эксперименту, доказывающему, что я победил старость. Перед моими глазами маячил образ Тэдди, стоящей на пирсе меньше чем в полумиле от меня. Ее маленькая хрупкая фигурка сжалась под порывами ветра, она размахивает платком, а лицо ее мокро от слез.

— О Билл, — сказала она при прощании, — не пообедать ли мне сегодня с Делл? Она очень просила. После обеда мы поедем в гостиницу, она проведет со мной весь день, а ночевать я поеду к ней, чтобы не оставаться одной. Как ты думаешь? Мне, собственно, не хочется сегодня никого видеть. Я бы поехала прямо в гостиницу и...

Она сморщилась, стараясь подавить слезы.

— ...и плакала, уткнувшись в подушку. Так и сделай, Тэдди, — сказал я. — Но не забудь, что я все время с тобой. Ты знаешь, что я имею в виду.

Мы вышли в открытое море. Впереди переваливался буксир, казавшийся с плота чуть ли не линкором. Небо и море слились в серую плотную массу, дальше чем за милю уже ничего не было видно. Шли часы. Когда стемнело, я прошел вперед и привязал к утлегарю фонарь. Корма "Риоса" уже была ярко освещена. Наступила ночь. Трое матросов улеглись впереди на палубе, завернувшись в бушлаты и одеяла. Я сидел на корме у штурвала, положив голову на колени.

Итак, я наконец плыву в Австралию. Накануне я оформил отход в Сидней. Вдруг я очнулся от полудремы, в которую было погрузился. Плот сильно встряхнуло и подняло в воздух. Несколько страшных секунд он находился в этом положении, а затем начал падать обратно в море, которое как бы отступило назад. Видимо, произошла какая-то катастрофа! Небо и море раскололись на мельчайшие частицы. Плот прекратил падать и снова полез вверх, выше, еще выше! Ветра не было, на море стояла странная тишина. Я посмотрел на "Риос". Он был далеко-далеко под нами, словно бы на самом дне океана. Матросы, бледные как смерть, цеплялись за палубу. Мы еще несколько раз поднимались, хотя и не так высоко. Когда странное волнение прекратилось, я проверил, цел ли буксирный канат. Все было в порядке.

Немного спустя взволнованный голос осведомился по радио, как мы себя чувствуем. Оказалось, что мы попали в волну, вызванную землетрясением, эпицентр которого находился точно под нами. В Лиме и Кальяо ощущался сильный толчок. Жители выскочили на улицу, опасаясь, как бы второй, более сильный толчок не разрушил дома. Несколько лет назад здесь же произошло землетрясение, которое сровняло с землей города и селения на протяжении многих миль. Это была одна из самых больших катастроф в истории Перу. На сей раз толчки, к счастью, не повторились и город не пострадал. Тэдди тоже, в этом я не сомневался, но хорошо представил себе, как она забеспокоится, узнав, что плот находился точно над эпицентром землетрясения. Нам сообщили также, что "Риосу" пришлось туго: он чуть было не перевернулся. Толчки начались ровно в четверть первого ночи.

Ночь почти незаметно сменилась предрассветными сумерками. Матросы спали, завернувшись с головой в одеяла: ночной воздух на побережье вреден для легких. Море вздымалось и падало с монотонной регулярностью. "Риос", неуклюжая громадина со множеством колонок и подъемных стрел, двигался вперед, выпуская черные клубы дыма. Вскоре мой плот отвяжут, я останусь один и пойду в Австралию. Или все это привиделось мне во сне? Мир поверил мне, и вот я на плоту, в компании двух кошек, с запасом воды и продовольствия.

Я начал вспоминать свое раннее детство, а затем обратился мыслью к событиям, происходившим до появления на свет меня и даже моих предков. Долго странствовал я таким образом по доисторической Европе и Азии и под конец сказал себе и, как бы в оправдание своих поступков, людям: "Если я безумец, то и вы безумцы. Но это не безумие, это мечта, требующая своего воплощения. Мы в этом мире все мечтали, и мечты у нас у всех — и глупые, и разумные — одинаковые, но лишь немногим смельчакам дано их осуществить или погибнуть при этой попытке. Тэдди понимает меня, а это главное".

Позднее в поисках хоть какого-нибудь убежища от пронизывающего сырого ветра и брызг матросы и я прижались к каюте.

— Mal tiempo, — сказал один, глядя вперед.

Помолчали.

— Плохое время года, — проронил второй по-английски.

Все трое испытующе взглянули на меня. Никак они не могли понять, почему я хочу плыть один.

— Я должен был выйти полтора месяца назад, — заметил я.

— Вас застигнут штормы, — сказал второй.

Я кивнул, думая о западной части Тихого океана.

— Es nada, — сказал я. — Так надо. Моряк выходит в море, будут штормы или нет, один или с товарищами. Asi la vida. Такова жизнь.

"Старик спятил", — прочел я в их глазах.

Через час, в половине девятого утра, "Риос" остановился, и плот начал медленно к нему приближаться. На корме судна столпились фотографы и корреспонденты лимских газет.

Плот был уже ярдах в десяти от тяжело вздымавшегося корпуса судна, и я забеспокоился: если мы столкнемся с ним, беды не миновать — утлегарь погнется или сломается. Предвидя это, я еще в Кальяо договорился с капитаном "Риоса", что он спустит за матросами шлюпку. Теперь я кричал ему, но на палубе никто не двигался с места. И вот плот ударился о корпус! Капитан спокойно созерцал все происходившее с мостика.

— Капитан! — заорал я во всю силу своих легких. — Еще один удар, и вам придется отвести меня в Кальяо для капитального ремонта! Все представители печати видят, что вы делаете!

Это возымело действие. "Риос" оторвался от плота, хотя тот успел еще несколько раз стукнуться о его борт, и спустил шлюпку. Мы отдали буксирный трос, матросы прыгнули в шлюпку, и ее подтянули к судну. Я остался один. Я поднял грот и бизань и взялся за штурвал. "Риос" сделал поворот оверштаг и отработал задний ход, чтобы журналисты и матросы могли сделать последние снимки. Море огласилось прощальными приветствиями. Протяжный гудок долго висел в воздухе и наконец замер вдали.

— Adios, amigos! — кричал я навстречу ветру.

"Риос" пошел обратно в Кальяо.

Волны стали намного больше, море покрылось белыми барашками. Тяжелые тучи заволокли небо. Плот несся как одержимый. Он сидел в воде слишком низко, и я выбросил за борт несколько лишних мешков с овощами, но это мало помогло, и вода продолжала заливать палубу. Под вечер я спустил грот, поднял кливер и взял рифы на бизани. Кики то и дело принималась мяукать, а когда качка усиливалась, умоляюще смотрела на меня. Она, несомненно, просила отнести ее к Тэдди. Авси нашел себе убежище под мешками с провизией и лежал там с закрытыми глазами, но весь напружинившись. Только два почтовых голубя чувствовали себя вполне уютно в деревянной клетке, стоявшей в каюте, и, видимо, не возражали против морской прогулки. Они то клевали зернышки, то запивали их водой. Завтра — так я обещал хозяину голубей — я открою клетку и выпущу птиц на волю: голубка высиживала яйца и не могла долго отсутствовать.

Запись в вахтенном журнале 8 июля 1963 года

Кики и Авси два дня ничего не ели, но теперь чувствуют себя хорошо. Я привязал четвероногих путешественников, чтобы их не смыло за борт. Они ничуть не боятся моря и часто стоят, положив лапы на фальшборт, и смотрят на проносящуюся мимо пену, которая чуть ли не касается их носов. При виде большой волны они моментально отскакивают в сторону. Бывает, что волна окатывает кошек с головы до ног, но они не выказывают недовольства.

Накануне через два часа после захода солнца я передал первое свое сообщение с указанием координат плота. Если его примут, Тэдди узнает, что все в порядке. Чтобы привести рацию в действие, надо повернуть две рукоятки, включающие генератор, затем одной рукой крутить ручку, а другой — выстукивать сообщение. Не имея опыта в этом деле, я на первых порах записывал текст на листе бумаги в вертикальном положении — на каждой строке по букве, а рядом ставил ее обозначение по азбуке Морзе. Мне недоставало второго человека, который бы вертел ручку аппарата. Позывные мои были "Сальвита III", передавал я на волне 8364 килогерц.

Хотя я не испытывал недостатка в свежих овощах и фруктах, на ужин я приготовил насыщенную противоцинготную смесь собственного изобретения — тертую сырую картошку с мелко нарубленным луком и лимонным соком, а для сытости съел еще банку бобов.

Плот двигался медленнее, чем я предполагал. Значит, путешествие мое затянется. Чтобы пройти около двенадцати тысяч миль, мне потребуется не меньше шести — восьми месяцев.

Я решил не бриться. Мои щеки покрылись колючей седой щетиной, напомнившей, что я постарел с тех пор, как последний раз отпускал бороду. Это было в 1924 году на Аляске. Я ловил там лосося, искал золото. Тогда Аляска была краем пионеров, там оставался кое-кто из старожилов 1898 года. Клондайкская знаменитость, отцветшая красавица Анни, еще жила в Джуно, в конце улицы, подымавшейся в гору. Девушки поговаривали, что она была не первой молодости уже тогда, когда покинула Сан-Франциско, чтобы попытать счастья на Севере.

Кики меня удивляла. Она, казалось, без всякого страха становилась передними лапками на самый край плота, перегибалась вперед и пристально вглядывалась в пенистые волны, медленно помахивая кончиком хвоста, как если бы выслеживала в воде добычу. Когда я впервые увидел ее за прутьями клетки в зоомагазине, я и не предполагал, что она так быстро приспособится к невзгодам жизни на плоту. А Тэдди, расставаясь со своей любимицей, плакала.

— Привези ее обратно во что бы то ни стало, — сказала она. — Будь с ней ласков. Не забывай разговаривать с ней, как бы ты ни был занят. Гладь ее, чтобы она мурлыкала, всегда проверяй, влажный ли у нее нос. Ни у одной кошки я не видела такого чуткого и влажного носика, пусть он таким и останется.

Я преодолевал трудности одну за другой, и это наполняло меня сознанием своей силы. Волны, окружавшие плот со всех сторон до самого горизонта, смывали мелкие житейские заботы. Значит, природа приняла меня и я снова свыкся с жизнью на плоту и с одиночеством. Закончился переходный период от жизни на суше, с которой я не расставался почти десять лет, к жизни на плоту. Теперь только Тэдди меня беспокоила.

Перед выходом из Кальяо я поднял на мачте американский флаг и долго не снимал его: мне было приятно смотреть на яркую ткань, полощущуюся по ветру. Теперь я спустил флаг, аккуратно сложил и спрятал в чемодан вместе с одеждой. Этот же флаг развевался на мачте "Семи сестричек". После того как я возвратился с островов Самоа, он лежал на складе в сундуке вместе с секстантом, компасом и фотоаппаратом. Почти все наши ценные вещи хранились на складах в разных концах страны, и Тэдди иногда вздыхала: "Неужели у нас никогда не будет своего дома?" На что я неизменно отвечал: "Запомни, последний гвоздь, который мужчина вбивает в свой дом, это первый гвоздь в гроб его и жены. А мы ведь еще не собираемся умирать!"

Ночью поднялось волнение, порывы ветра достигали штормовой силы. Утром ветер не стих. Небо сплошь затянуто тучами. Самая плохая погода за все время. Температура ночью упала до 59 градусов.

Я никак не мог привыкнуть к толчкам и качке на плоту. Его непрекращающиеся резкие движения совершенно не походили на качку на судне, и я с большим трудом удерживал равновесие. Чтобы пройти по палубе, требовалась ловкость акробата.

Куда легче и приятнее плавать на судне с косым парусным вооружением! Там главное — набраться терпения и в кокпите или в каюте "высидеть" волнение. Поднимать и опускать паруса, брать рифы, рулить — одним словом, почти все, что надо, можно делать, сидя в кокпите. Правильно построенное и оснащенное судно нередко идет само по курсу одну, две и даже три тысячи миль. Кроме того, сейчас изобретен авторулевой, еще больше облегчающий задачу одинокого путешественника или немногочисленной команды. На плоту же с прямым парусным вооружением нужно управлять шкотами, галсами и брасами, править можно только стоя, так как для того, чтобы повернуть штурвал, нужно приложить значительное усилие, что невозможно сделать в сидячем положении. По этой же причине авторулевой совершенно непригоден для плотов такого рода.

Я, конечно, знал, что на плоту с прямым парусным вооружением должны плыть три-четыре человека, но в 1954 году я не послушал опытных моряков — один совершил на "Семи сестричках" рекордное плавание через Тихий океан и сейчас решил повторить этот опыт. В таком плавании моя выносливость, трудолюбие, ловкость и сообразительность будут подвергаться испытанию с того самого момента, как я выйду в море, и до тех пор, пока не брошу якорь. Много дней и недель мне придется спать крайне мало или — в зависимости от погоды — вовсе бодрствовать, часто я буду вынужден довольствоваться поспешно проглоченной банкой супа.

Команда "Кон-Тики" состояла из шести человек. Французский мореплаватель Эрик де Бишоп в оба свои путешествия на плоту с прямым парусным вооружением брал четырех человек, что давало ему возможность разделить день на три вахты. Древние перуанцы тоже отваживались плавать на плотах вдоль побережья Южной Америки лишь с многочисленной командой.

Едва только замыслив построить новый плот, я решил дать ему имя "Возраст не помеха". Такое название лучше всего показывало, что я возродился и снова чувствую себя совершенно здоровым. Почему я отправился в плавание один? Этот вопрос мне задавали много раз. С моей точки зрения, все трудности путешествия как раз и заключаются в одиночестве со всеми из него вытекающими последствиями. Только когда человек один, когда он может рассчитывать лишь на себя и ему неоткуда ждать помощи, каждая частица его тела, мозга и души подвергается испытанию. Взять с собой одного или нескольких человек значило бы превратить путешествие в самое обычное и даже скучное предприятие. Я собирался аккуратно записывать все показатели моего физического и морального состояния, чтобы привезти с собой ценные данные не только для людей старшего поколения, но и для тех, кто находится в расцвете сил, прежде всего для молодежи, здоровье которой внушает последнее время весьма серьезные опасения.

Обнаружил трещины в обоих моих рулях, в местах, где перо руля сварено с баллером . При ближайшем рассмотрении выяснилось, что два стержня, образующие баллеры рулей, представляют собой полые трубки, а не литые, как я предполагал. Серьезная неприятность, у меня ведь нет ни инструментов, ни материалов для ремонта. Да и что можно сделать, пока плот на воде и волны непрестанно перекатываются через корму! От Кальяо меня отделяют пятьсот или шестьсот миль, о том, чтобы возвратиться, плывя против течения и ветра, не может быть и речи. Ближайшая земля — Пунта-Агуа — в двухстах двадцати пяти милях к северо-северо-востоку.

Я старался есть побольше, чтобы поддержать силы. Вечером уничтожил две банки вареных бобов, пятнадцать или шестнадцать бананов, две банки сгущенного молока — и все же не наелся. По-прежнему штормило, и плот швыряло и подбрасывало на волнах, как пустой барабан, привязанный к пароходу. Брызги летели такие, что грот до половины хоть выжимай. Солнце еще не показывалось, и я вел плот по счислению. Целый день приходилось возиться с различными снастями, и под вечер мне казалось, что руки выворачиваются из суставов.

Подумав, я решил зайти в Гуаякиль и починить рули или поставить новые. Может быть, если найдутся бревна, я даже построю себе бальсовый плот: я не очень-то доволен своим тримараном. Взял курс на северо-восток, к побережью Эквадора.

Я вздремнул было у штурвала, но меня разбудила Кики. Я уже давно не привязываю ее, и тут она вдруг начала носиться по плоту, словно одержимая, вбегала в каюту, выскакивала обратно, делала какие-то фантастические прыжки, чтобы вскочить на крышу. Может, на плот забралось какое-нибудь морское чудовище и преследует Кики? Я включил фонарик и в это время услышал шумные всплески и громкое сопение рядом с плотом. Море кишело дельфинами, и в фосфоресцирующей воде их тела были отчетливо видны. Вот, оказывается, в чем было дело! Кики все дни напролет смотрела в море, но ни разу не заметила ничего страшного, теперь же она не иначе как решила, что дельфины утащат ее на дно морское. Авси, наоборот, сидел на своей привязи совершенно спокойно и наблюдал за дельфинами явно без всякого интереса. Он вырос в Кальяо на открытом воздухе и привык к ревущим быкам, кричащим ослам, к козлам, овцам, собакам, к их виду и издаваемым звукам.

Накануне ночью пошел дождь. Я поспешно смастерил из листа гофрированного железа, оставшегося от крыши каюты, желоб, но воды собрал очень мало. Утром я ее вскипятил и сварил суп — первый после выхода в море. Потом я связал мою грязную одежду в узел и на несколько часов опустил в море. Вещи, побывавшие хоть раз в морской воде, пропитываются солью и никогда не высыхают до конца, хоть суши их на солнце весь день напролет. Ночью же они становятся сыроватыми, почти влажными.

Плот равномерно переваливался с борта на борт. Его края ударялись о поверхность воды с такой силой, что, казалось, мачты вот-вот выскочат из гнезд и полетят в море. Движение в одну сторону неизменно заканчивалось толчком, сотрясавшим весь плот и заставлявшим меня удивляться, как это он еще не развалился на куски. Качка напомнила мне, как я, еще мальчишкой, огибал на "Генриетте" мыс Горн. Много дней подряд нас мучила бортовая качка, и улежать в койках, привязанных в продольном направлении, было очень трудно.

— А ты, прежде чем ложиться, прибей свои сапоги к переборке, — посоветовал мне один матрос. — Ляжешь, всунешь в них ноги, и уж тогда никуда не вывалишься.

— А если будут свистать всех наверх? — спросил я робко.

— Ну, скажешь боцману, чтобы он немного подождал.

Только тогда я понял, что он шутит. Попробовал бы я через десять секунд после свистка не выскочить на палубу! Боцман с концом или со шкворнем в руке влетел бы в помещение для команды и выволок бы меня наверх за голову или за ногу!

Запись в вахтенном журнале 16 июля 1963 года

Произошло еще одно несчастье: перестала работать рация. Правда, я не возлагал на нее слишком больших надежд — мне с самого начала казалось, что ее в Кальяо не очень хорошо отрегулировали. В Нью-Джерси радисты фирмы "Маркони" настроили ее великолепно, но даже при идеальных условиях радиус ее действия не превышал пятисот миль, поэтому Тэдди не ждала от меня сообщений. Я сидел на корме у штурвала и слушал, как море бьется о плот. Полночь давно миновала. Штурвал резко вздрагивал при каждом ударе волн о рули. Рано или поздно они сломаются. Я смотрел в темноту, на черное небо и почти угольно-черное море, и вспоминал, как почти десять лет назад этим же курсом шли "Семь сестричек". Вспоминал, как, раздираемый невыносимой болью в низу живота, я лежал на палубе, как, оставшись почти без воды, умолял безоблачное небо послать дождь, как держал над головой раненую руку, чтобы остановить кровотечение, и в конце концов сам зашил поврежденную артерию. Все это я перенес и, плывя один, пережил одни из самых счастливых часов в моей жизни. Так будет и сейчас, что бы ни случилось. Как рули — не знаю, но я-то выдержу, в этом я не сомневался.

Того, кто хоть раз отправлялся один в плавание по морю, всегда будет одолевать желание еще раз испытать это чувство умиротворения. Но одного желания мало. Это состояние покоя надо выстрадать, каждый день, каждую минуту преодолевая тоску по себе подобным, и прежде всего по близким — отцу, матери, жене, ребенку... Узы крови связывают человека во времени и пространстве, разрывая их, он испытывает мучительную боль и чувствует себя совершенно беззащитным. В конце концов, если у него сильная воля, он проникнется торжественностью молчания и взглянет на себя со стороны. Если он при этом испугается своего ничтожества, он станет звать на помощь и будет кричать, пока не сойдет с ума. Значит, испытание оказалось ему не под силу.

Море по-прежнему было бурным, вода проходила сквозь бамбуковый настил, как сквозь сито. Вокруг летали птицы, несомненно гнездившиеся на Галапагосских островах. Они то скользили бесшумно над морем, то вдруг замирали и стрелой кидались вниз. Иногда они галдящей трепыхающейся стаей накидывались на что-то — с плота мне не было видно, на что, — может быть, на косяк анчоусов. Одни парили над волнами, подымаясь и опускаясь в такт с ними, припадали ко впадинам между гребнями и в самый последний миг взмывали вверх, спасаясь от наступающего вала. Другие метались в каком-то ликовании, словно охваченные экстазом при виде бушующего моря. Среди пернатых было много фрегатов, больших черных птиц с непомерно длинными узкими крыльями саблеобразной формы, делавшими их похожими на летящих пауков. Высмотрев добычу, они взмывали вверх и парили там, напоминая пришпиленные к небу кресты, а потом, улучив момент, кидались на свою жертву.

Я много думал о Тэдди. Как-то она там, в Нью-Йорке? Живет, как обычно, а мыслями, наверное, здесь, со мной, в Тихом океане. К счастью, она очень трезвый человек, не склонный волноваться из-за пустяков, в приметы она не верит и, конечно, уже и не вспоминает о землетрясении. Надо мне сосредоточиться, чтобы, как я обещал, войти в контакт с ней, но волнение на море не прекращается ни днем, ни ночью, и под порывами ветра, когда море непрестанно грохочет о плот, трудно собраться с мыслями. Для этого нужна тихая ночь с ясным небом, безмолвная ночь, как выражаются поэты. Я был уверен, что, проявив настойчивость, каким-то образом почувствую ее близость, хотя это, конечно, ничего не докажет.