Несколько дней спустя я возился на корме с цепями и шверт-талями. Был полдень. Взглянув невзначай на море, я увидел медленно движущееся в пяти футах от плота огромное бурое существо, покрытое белыми пятнами. Затем я рассмотрел плавники: по всей видимости, это была колоссальная акула. Я вскочил, немного испуганный внезапным появлением чудовища так близко от себя. Его большая тупорылая голова, заканчивавшаяся прямой, как доска, пастью не менее четырех футов в поперечнике, напомнила мне землечерпалку По массивности оно не уступало киту, но такие грудные плавники — каждый около шести футов — могли принадлежать только акуле. Верхняя часть хвостового плавника имела такую же длину, а само существо было никак не меньше тридцати футов. Это, несомненно, была гигантская акула неизвестного мне вида, может быть, китовая акула, о которой я слыхал. Белые пятна, равномерно покрывавшие все ее тело, ярко сверкали в синеве движущейся воды, залитой солнцем. Плыла она на расстоянии трех футов от поверхности воды и, в отличие от прочих акул, не вертела головой из стороны в сторону, так что я не мог как следует рассмотреть ее глаза или пасть. Она прошла под плотом, по правому его борту, почти касаясь понтона, и выплыла из-под кормы, рядом с рулем. Затем она сделала круг, возвратилась к плоту, медленно поплыла сзади и снова прошла под ним, точно так же, как первый раз. Я вынул кинокамеру, поднялся на крышу каюты и начал снимать акулу. Она, как видно, никуда не спешила и, плывя все время на одной скорости, проходила около рулей под плотом, делала круг радиусом двадцать — тридцать ярдов и снова возвращалась. Опасаясь, как бы она не повредила рули, я выстрелил из ружья, когда она находилась в нескольких футах от меня. Чудовище, однако, не обратило на пулю ни малейшего внимания и продолжало лениво описывать круги. Иногда оно поднималось чуть выше, и тогда его спинной плавник высовывался из воды примерно на полфута. Несколько маленьких корифен выскочили из-под плота и, сверкая, словно стрелы, усыпанные драгоценными камнями, метались вокруг, видимо не меньше меня заинтересованные невиданным зрелищем. Примерно через полчаса акула уплыла на юго-восток.

Солнца нет. Ветер усиливается и гонит плот по довольно высокой волне. Плот ныряет, перекатывается с боку на бок, одним словом, с ним происходит все то, что происходило бы при подобных обстоятельствах с бочкой, но он идет своим курсом, в основном благодаря швертам. Волны то и дело заливают его, о брызгах и говорить нечего. Иду на зюйд-вест-тень-зюйд. Постараюсь как можно дольше не спускать грот. Судя по дневной обсервации, нахожусь на 13°30' южной широты. Очевидно, здесь сильное течение, оно-то и занесло меня так далеко на юг.

Последние дни меня не покидало предчувствие надвигающегося несчастья. Я объяснял это состояние плохим питанием. Надо было послушаться Тэдди и врача и взять витамины. Корифены довольно давно не попадались. Кое-кто из старых знакомых еще продолжал жить под плотом, но, умудренные опытом, они не клевали на мою приманку.

Когда оставалось время и примусы работали, я старался варить что-нибудь повкуснее, но сейчас у меня для этого нет продуктов. Отдал бы что угодно за хорошую корифену. Правда, мне удалось поймать акулу. Застрелив ее и вытащив на борт, я вырезал печень и съел на полинезийский манер сырой, еще теплой. Остаток я сварил. У этой хищницы, длиной шесть футов, была великолепная большая печень, а ведь у некоторых видов акул она очень богата витаминами. Кики и Авси наотрез отказались отведать новое блюдо и с презрением отворачивали носы. Правда, желудок мой потом немного взбунтовался, но после нескольких чашек горячего кофе успокоился. В желудке акулы я нашел рыбок, каких не видел поблизости от плота, скорее всего она проглотила их около какого-нибудь рифа. Я находился почти на 14° южной широты. Первоначально я предполагал идти вдоль двенадцатой параллели, но сейчас решил, если ветер не переменится, плыть между островами Тонга и Самоа. Архипелаг Тонга состоит из огромного количества маленьких островков и атоллов, в том числе необитаемых.

Вчера клюнула небольшая акула, но пока я ее подтягивал, она сорвалась с крючка. Жаль, мой рот уже наполнился слюной в предвкушении ее сырой печени и жаркого. Печень последней акулы, безусловно, подбодрила меня.

Вчера шел дождь, я собрал около девяти галлонов воды, их мне хватит надолго. Когда дождь начался, я выпил почти целую кварту воды, так я измучился от жажды после того, как решил не притрагиваться к испорченной воде.

Сильный ветер не прекращался. Он гнал меня все дальше на юг, так что теперь я находился не очень далеко от острова Тутуила, к которому в 1954 году, точно перед зданием правительства в Паго-Паго, пристал мой плот. Интересно, в каком он сейчас состоянии? Я передал его правительству США и населению Самоа с просьбой сохранить для будущих поколений. Правительство выдало мне бумагу за подписью губернатора, в которой торжественно заверило, что берет на себя это обязательство. Я не сомневался, что оно его выполнило.

Теперь меня уже не лихорадит, а несколько дополнительных порций бобов, картофеля и овсянки компенсировали потерю веса. Но первым делом я принял четыре чайных ложки льняного семени, двадцать минут настаивавшегося в теплой воде. Этот настой и несколько кружек морской воды, как общее тонизирующее средство, привели в порядок мой кишечник.

17°20' южной широты

163°30' западной долготы

Северо-восточный ветер, продвинувший меня вперед почти на четыреста двадцать миль, стих. В сорока милях от атолла Палмерстон сильно задуло с юго-востока. Прелестный пассат, несущий меня обратно на север! Интересно, сколько я так пройду! Стараюсь держаться курса норд-вест-тень-норд, это лучшее, что можно сделать в моем положении.

В инструкциях Гидрографического управления США я прочитал, что обитатели Новых Гебридов — а меня, возможно, вынесет к этим островам — не так давно были каннибалами, да и сейчас иногда не прочь полакомиться человечинкой, очевидно, когда поблизости нет миссионеров. Я живо представил себе, как мой плот, лишенный рулевого управления, заносит в один из заливов, как навстречу мне выходят на каноэ туземцы, поглядывая то на плот, то на меня, озираются, не следит ли за ними из мангровых зарослей миссионер, и если нет — приглашают меня к пиршественному столу, вернее, на пиршественный стол.

Человек, который потерпел кораблекрушение у чужого берега, не только на Гебридах, но и где угодно, может оказаться в бедственном положении, если один на один встретится с местными жителями. Тэдди и мне не раз приходилось слышать истории о том, как относились к жертвам кораблекрушения аборигены Вест-Индии. Для некоторых в те времена, когда суда часто наскакивали на рифы, ограбление парусников было главным источником наживы. Они не сводили глаз с горизонта в надежде, что внезапно переменившийся ветер или шторм понесет судно на скалы. Они даже молились об этом в церквах. Сын пастора с одного из отдаленных Подветренных островов рассказал мне, например, такой случай: "Однажды в воскресенье мой отец заканчивал проповедь, как вдруг раздался крик на всю церковь: "Корабль тонет!" Все вскочили и с такой силой стали ломиться в дверь, что казалось, стена вот-вот рухнет. "Проклятие! — взревел мой отец, перекрывая шум. — Дайте мне полминуты, чтобы кончить проповедь, и мы все побежим на берег", — и заключил службу словами: "О Боже, смилуйся над нашими грешными душами и сделай так, чтобы это кораблекрушение было большим"".

Как только начинало светать, Кики и Авси являлись на корму и давали мне понять, что они голодны. Авси выражал свои чувства мяуканьем, Кики же усаживалась и мурлыкала, с надеждой поглядывая на меня. Кошки не причиняли мне ни малейшего беспокойства. Авси знал, что в каюту его пускают только вместе с Кики. В начале путешествия там стоял ящик с песком и опилками, но он уже опустел. Кошки, однако, сами нашли подходящее место. Консервированная пища явно шла им на пользу, но теперь им не хватало свежей рыбы, особенно летучих рыб. Каждую ночь они дежурили на палубе в надежде, что волна принесет какой-нибудь подарок. Утром я иногда обнаруживал несколько плавничков — остатки пиршества. Я вспомнил, что Мики, сопровождавшая меня в 1954 году, после плавания отказывалась даже от самой свежей рыбы. Из продуктов моря она снисходила только к импортным консервированным креветкам и к крабам, да и то если Тэдди вставала рядом с ней на колени и уговаривала съесть кусочек.

Запись в вахтенном журнале 27 октября 1963 года

11°55' южной широты

166°55' западной долготы

Ураганы обычно налетают дальше к западу, в районе Новых Гебридов и Новой Каледонии, но иногда они обрушиваются на Фиджи и Самоа. В конце прошлого века ураган уничтожил одиннадцать судов из двенадцати, стоявших в гавани Апии. Спастись удалось только английскому эсминцу, который стоял под парами и смог немедленно выйти в открытое море. Это были английские и немецкие суда, они как раз выстраивались в боевой порядок, чтобы в сражении решить спор, кому принадлежит остров. Ураган положил конец распрям.

Меня преследовала плохая погода — резкие ветры, шквалы, затянутое низкими тучами небо. Часто приходилось спускать грот. Направление ветра снова переменилось, и меня гнало на север. Я старался рулить на норд-вест-тень-вест. По сути дела, я все время шел зигзагами. Хоть бы ветер продержался, пока я пройду Самоа! Чуть не каждый день приходилось менять рулевые тали, но, к счастью, у меня было много каната.

Похоже, что я попал в ловушку. Было уже 29 октября, я находился в плавании сто семнадцать дней, на два дня больше, чем в 1954 году на "Семи сестричках". Вчера вечером, сидя у компаса в теплой куртке, более уместной на Аляске, чем в южных широтах, я подумал о древних самоанцах и других полинезийцах, которым приходилось пускаться в грандиозные плавания. Каково-то было им, когда наступала такая погода, как сейчас? Мы располагаем хронометрами, секстантами, картами, навигационными таблицами, идти вдоль берегов нам помогают радиомаяки, в наши дни даже ребенок может вести судно, но в те времена непогода нередко означала смерть.

Мне представились два больших двойных каноэ. В каждом сидит больше ста мужчин, женщин и детей. Они плывут ночью на соседний необитаемый остров за кокосовыми орехами, как делали каждый год. На следующий день, примерно на полпути до цели, их застает шторм. Каноэ стараются держаться вместе, но в конце концов теряют друг друга из виду. Спускается темнота. Шторм бушует до утра, а когда наступает рассвет, люди видят серое беспокойное море, покрытое мрачными тучами небо и безжизненный горизонт. Три дня и три ночи не прекращается шторм, на четвертые сутки одна лодка попадает в штиль. Потом опять поднимается буря. Ветер непрестанно меняет направление. Старый штурман внимательно вглядывается в небеса, в солнце, когда оно проглядывает сквозь тучи, в затянутые облаками звезды, но все в лодке — и мужчины, и женщины, и дети — уже понимают: они сбились с пути. Найдут ли они землю или им суждено погибнуть? Все против них: острова издали кажутся точечками, трудно различимыми с борта лодки, а ночью или в пасмурный день они и вовсе скрываются из виду. Сколько было случаев, когда их земляки отправлялись в лодках, украшенных цветами, на праздник к соседям или за кокосовыми орехами и никогда не возвращались обратно! Иногда много лет спустя островитяне узнавали, может быть, от людей, потерпевших крушение у их берега, что их родичи высадились на атолл в нескольких сотнях миль от них, построили себе хижины, переженились и растят детей. Но чаще всего они исчезали, не оставив после себя ни малейшего следа, погружались в морскую пучину — мужчины, женщины, дети.

Идут дни. Люди не спускают глаз с горизонта, надеясь увидеть пальмовую рощу или черное пятно, означающее сушу, а может быть, белую пену прибоя, разбивающегося о скалы. Молодые люди спускаются с мачты только для того, чтобы дать отдохнуть глазам.

Лодка то быстро несется по волнам, то попадает в полосы затишья и тогда стоит неподвижно, как в гавани. Дни они отмечают зарубками. Через двадцать три дня снова налетает шторм. К этому времени провиант у них почти кончился, некоторые дети уже умерли, тела их завернули в ткань из тапы и опустили в море. "Акула, не ешь тельце, пока от него не отлетела душа", — смиренно поют матери, они знают, что человек умирает, когда настает его время. Люди наблюдают за тем, как худеют их тела, как один за другим умирают те, что постарше. Но вот шторм стихает, устойчивый ветер несет их дальше, и каждый раз, когда солнце опускается в море, они делают новую зарубку. Сорок пять дней носит их по волнам, многих они недосчитываются, да и у тех, кто жив, не осталось сил. Пресная вода на исходе — дождей выпадает мало. По-прежнему дует ровный сильный ветер, высоко над головами плывут белые облака, непохожие на облака родины. Становится холодно, и, чтобы согреться, люди тесно жмутся друг к другу. Они походят на скелеты — живут лишь их большие черные глаза, горящие от голода. Время от времени скелеты с трудом приподнимаются и осматривают горизонт. В них все еще теплится надежда — вдруг над горизонтом покажутся верхушки пальм, прежде чем головы их откинутся назад и они навеки закроют глаза. Кокосовые пальмы, море, рифы, родное племя — этим испокон веку ограничивался их мир.

Из всех, кто с песней на устах отчалил от берега, осталось теперь только пятнадцать человек — трое детей, пять женщин и семеро мужчин. "Мы далеко от родного острова и никогда больше его не увидим", — шепчет старый штурман, открыв глаза, чтобы в последний раз взглянуть на небо. Он понимает: его час настал. Он знает свое дело и хорошо вел каноэ. Всему, что он умеет, он научился у своего отца, знаменитого морехода, а тот в свою очередь учился у своего отца. С самого раннего детства он изучал море и звезды. Он вспоминает своего единственного сына: много лет назад тот вышел из лагуны ловить рыбу и больше не вернулся. А теперь погибла и его жена... Несколько дней назад они подняли над бортом ее завернутое в ткань из тапы тело, легкое как перышко...

Проходит еще несколько дней. Однажды рулевой вдруг выпрямляется, секунду всматривается вперед, а затем, потрясенный, кричит: "Земля! Земля!" Из туч, окутавших море, словно по волшебству, выступают горы. Далеко на горизонте лежит земля, темная масса неясных очертаний. Скелеты, словно ожив, заслоняют рукой глаза от солнца и неотрывно смотрят вперед. Ветер несет их к земле, но она еще далеко.

В эту ночь никто не спит. Все следят за звездами, проверяя, куда движется каноэ; ведь если они проплывут мимо суши, ошибка окажется для них роковой. Некоторые думают, что на самом деле это не земля, а мираж, и создал его тот самый злой дух, что наслал ветер, погнавший их прочь от дома.

На рассвете среди облаков снова возникают горы, окрашенные в цвет облаков, разве что чуть потемнее и с более острыми краями. Видны вздымающиеся и опускающиеся горные хребты. Такими издали казались горы родины, когда они, возвращаясь из путешествия, видели их с моря. Солнце не спеша поднимается над морем, и горы постепенно становятся зелеными, на них прочерчиваются глубокие выемки — это ущелья, пересекающие склоны. Путешественники подходят все ближе и ближе. Вот уже выделяются заливы и крутые мысы. Рифов у берегов, по-видимому, нет: даже острые глаза мореплавателей не замечают белой стены пены; волны разбиваются только о прибрежные скалы, опоясывающие остров.

Еще до темноты они высаживаются на сушу в защищенной от ветра бухте, а каноэ привязывают к вбитым в землю колышкам. Утром они находят маленький ручей, впадающий в море. Так эти люди нашли себе новую родину — сейчас она зовется Новая Зеландия.

Я спал; во сне я вместе с полинезийцами плыл по морям, по которым сейчас шел мой плот. Сон этот был навеян ветрами и штормами, с которыми я боролся месяцами, а может быть, и сознанием того, что где-то недалеко находятся острова, которых я не вижу. Я встал, посмотрел на компас и прошелся по палубе, чтобы окончательно прийти в себя. По дороге я засунул руку под брезент, прикрывавший большую корзину с канатами, тросами и прочим снаряжением, и погладил Авси. Котенок всегда спал на этом месте: оттуда он хорошо видел миску для еды. Кики лежала на самом проходе. Рули вместе с волнами двигались взад и вперед, по сути дела не принося никакой пользы, но паруса и шверты помогали мне держаться курса довольно точно. Мне хотелось чего-нибудь вкусного, но ничто из моих припасов меня не соблазняло, и я выпил немного дождевой воды с лимонным соком. Затем я снова сел у компаса. Ночь была темная, плот стонал и скрипел. Он уже отклонился от своего курса почти на сорок градусов. День и ночь он дергался туда и обратно, туда и обратно, но иногда часами не двигался с места. Если бы рули не вышли из строя, я был бы на сотни миль ближе к Австралии. Тэдди начнет обо мне волноваться не раньше чем через сто пятьдесят дней с начала моего путешествия. К этому времени я, может быть, где-нибудь за островами Фиджи встречу судно, идущее с западного побережья США в Сидней, и передам ей весточку.

Ветер снова отошел к северо-востоку и гонит меня на юго-запад. Надеюсь, он продержится, пока я пройду острова Самоа, которые, к сожалению, лежат слишком близко от моего курса.