Узнав, при каких обстоятельствах Ослик познакомился с нею восемнадцать лет назад, Ингрид смутилась: она давно уже не занималась любовью на улице (да и где бы то ни было). С мужчинами ей не везло – они охотно сближались с Ингрид, но встречи были непродолжительными, не говоря уже о долгой и прочной связи.

Она без труда припомнила оргию у Святого Павла и потянулась за сигаретой. С тех пор прошло немало времени, но странно – воспоминание живо, за окном тот же дождь, а жизнь, тем не менее, подходит к концу. И дело даже не в астероиде (астероид стремительно приближался к Земле), здесь другое – с годами опускались руки, зато мысленное возвращение назад становилось всё привлекательнее.

Ингрид подумала о Ницше с его «вечным возвращением» и изумилась. «Идея вечного возвращения загадочна, – писал Милан Кундера в „Невыносимой лёгкости бытия“, – и Ницше поверг ею в замешательство прочих философов: представить только, что когда-нибудь повторится всё пережитое нами и что само повторение станет повторяться до бесконечности!»

Ужас какой. Вот и Ренар, единственное, на что она сгодилась – стать персонажем романа, да и то, подобно Терезе Милана Кундеры, Ингрид «родилась вовсе не из утробы матери, а из одной-двух впечатляющих фраз или из одной решающей ситуации». Утешало хотя бы то, что и Ослик, если разобраться, был тоже персонажем. Как и Томаш, он родился из фразы, пусть и не столь впечатляющей («Einmal ist keinmal», «один раз не в счёт», нем.), зато весьма многозначительной: «Вы не могли бы подержать меня за руки?»

 

Мог бы. Вероятно, в этом «мог бы» и заключался смысл их соединения на страницах Осликовой рукописи: все эти годы Ослик держал её за руки, она занималась любовью (большей частью сама с собой), а когда время вышло, он написал ей.

Ингрид заглянула в дневник. Она исправно вела его – сначала от руки, но последние лет десять в основном на компьютере и всё более развёрнуто: с размышлениями, анализом событий, а подчас и придумывая их продолжение. Дневник Ренар, таким образом, приобретал некоторую художественность. Да и как откажешь себе? Вымысел хоть и зависимость, но зависимость приятная и в сущности безвредная.

Под датой «12.10.2018» стоял прочерк (записей не было), зато днём позже: «Занималась любовью с неким Дейлом у Святого Павла. В какой-то момент к нам присоединился странный незнакомец. Пока Дейл старался, молодой человек держал меня за руки. Держал очень нежно, словно я нуждалась в помощи (а не развлекалась) и он беспокоился обо мне. Отчётливо помню его глаза. Похоже, он был счастлив».

Так что никакой это не «Джек», как мыслилось Генри, а Дейл Арьес – безработный художник, на которого она запала в клубе The White House (хаус, электро, брейкбит). Приключение на одну ночь. С тех пор о Дейле она ничего не знала, да и знать не хотела. Мало ли к чему прибьётся мотылёк. Как правило, он летит на свет, но больно ударившись о фонарь, падает замертво.

А вот насчёт «Чёрных бабочек» она могла бы дополнить Ослика. Так и неясно, к примеру, от кого Йонкер сделала аборт: то ли от Джека Коупа (как пишет Генри), то ли от Андре Бринка (André Philippus Brink; южноафриканский писатель), с которым она тоже была близка и, возможно, любила его. Впрочем, без разницы – и тот, и другой в конечном итоге отказались от Ингрид, предпочтя работу над очередным романом (извечная дилемма писателя – или быт, или книжка). И Джек, и Андре выбрали книжку. Добавим к этому непростые отношения Ингрид с её отцом. Будучи одним из ведущих политиков ЮАР и отъявленным расистом, он чурался свободных убеждений дочери, а под конец и вовсе возненавидел и её, и её стихи.

Ну как тут не прыгнуть в море? Ситуация изменилась лишь спустя 30 лет, с приходом к власти Африканского национального конгресса во главе с Нельсоном Манделой. Именно тогда Йонкер получила всеобщее признание и стала символом сопротивления.

В своей знаменитой речи по случаю первых в истории ЮАР демократических выборов Мандела даже процитировал одно из стихотворений Ингрид об убитом ребёнке («Ребёнок, убитый солдатами в Ньянге»). Возвращаясь к аборту: её истинным абортом была Африка, а если точней, право человека на достоинство и свободу. В этом смысле совершенно справедливым выглядело обращение Ослика к теме русских детей. Россия (как и ЮАР времён апартеида) представлялась ему неизлечимо больным (а то и убитым) ребёнком.

 

Как видим, история с Black Butterflies обернулась довольно актуальной метафорой и для современности. Ренар не смотрела фильм, зато слушала как-то лекцию о ценностях демократии, прочитанную в Кэмбервелском художественном колледже Борисом Березовским.

Березовский тогда производил впечатление истинного мужчины (в терминологии Ослика), хоть и не был виртуозом фортепиано и не давал концертов по клубам.

Теперь понятно, откуда на холсте «Итерация» (часть I) взялись Борис Березовский и Нельсон Мандела. Они катались на качелях (туда-сюда) и обсуждали, надо думать, планы на будущее. По замыслу Березовского Африка должна наконец заняться образованием своих граждан и впоследствии перейти к рыночным реформам – без оглядки на прошлое, развивая право и стимулируя интерес к труду. У Манделы же не было никакого плана, кроме как поправить здоровье, а для поддержания беседы он большей частью задавал вопросы, глупо улыбался и повторялся, цитируя Йонкер. «Ребёнок не умер, – талдычил он. – Кто-то другой / Лежит там с простреленной головой / В сердце растерзанной Африки».

«Авантюрист и слабоумный», – подумала Ингрид. Пожалуй, она так и назвала бы этот фрагмент с качелями из Осликовой картины. Да что и говорить: и Борис Березовский, и Нельсон Мандела (с его многострадальными африканцами) представляли собой явно промежуточный продукт эволюции и, безусловно, в начальной своей стадии. Неизвестно также, куда приведёт эта эволюция.

Качели (ещё один образ итерации) – вот единственное, что более-менее верно отражает сущностный механизм развития. Стоит добавить: качели с Березовским и Манделой были частью детской площадки, где резвились детишки всех наций и вероисповеданий. Вокруг копошились их родители, то мирно беседуя, то воинственно огрызаясь, демонстрируя при этом и умные лица, и злобный оскал, а подчас и то и другое вместе. «Что ж поделать, – разумно заметила Ренар. – Люди с умными лицами тоже бывают дураками».

 

В целом же она была обескуражена. Выходит, все эти годы Ослик по меньшей мере думал о ней, а там – как знать – может и любил её. Любил по-настоящему (а не как, скажем, Дейл Арьес – безработный художник и мотылёк, разбившийся о фонарь). Любовь на расстоянии, как известно, наиболее долгая. Не зря Фредерик Бегбедер даже не рассматривал её в нашумевшем романе сорокалетней давности («Любовь живёт три года»).

В любом случае она намерена как можно скорей повидаться с Осликом или хотя бы поговорить с ним. «Авантюрист и слабоумный», – мелькнула мысль (Ингрид была «авантюристом», а Ослик «слабоумным»). Они заочно катались на качелях и делились планами на будущее в окружении безумцев всех наций и вероисповеданий.

 

Ближе к вечеру Ренар позвонила ему на мобильный и он тут же ответил:

– Слушаю, Ослик.

– Здравствуйте, Генри. Это Ингрид Ренар, галерея Tate. Вон та труба через реку, помните?

– Помню, – ответил Ослик.

Он действительно помнил. Помнил не то слово. Труба Bankside Power Station высотой в 99 метров уже сама по себе была произведением искусства, а знакомство с Ренар и подавно. Тепловая электростанция построена в 1963 году по проекту Сэра Джайлса Гилберта Скотта (Sir Giles Gilbert Scott, 1880–1960, знаменитый дизайнер и архитектор), но уже в 1981-м закрылась из-за повышения цен на топливо. Галерея современного искусства, размещённая позже в Bankside Power Station, оказалась как видно куда более рентабельной.

И всё же само сооружение не может не впечатлять. Впечатляло оно и Ослика. Людям вообще свойственно впечатляться, а уж тем более связывать своё впечатление с обстоятельствами, включая любовь (и так далее). В этой связи сознание Генри неразрывно соединяло образ Ренар с образом «вон той трубы через реку, помните?».

– Помню, – ответил Ослик и засмущался. – Здравствуйте, Ингрид, – чуть помедлив и словно очнувшись от долгого сна, произнёс он. – Как поживаете?

– Как поживаю? – Ингрид мысленно улыбнулась (Ослик и вправду не от мира сего). – До вашей «посылки» без проблем, но теперь и не знаю. Начала читать рукопись. Вы сумасшедший?

– А вы как думаете?

– Думаю нет. Хотите, встретимся?

– Хочу.

 

Олдос Луазье уже сообщил ему о вчерашнем разговоре с Ингрид, так что Генри не удивился звонку. Он догадывался, что Ингрид по-любому дозвонится и предложит встречу. Хотел ли он увидеть её? Безусловно хотел. Хотел и прекрасно знал, о чём они будут говорить. Ингрид тоже хотела, но в отличие от Ослика понятия не имела, что скажет ему. Она хотела и одновременно опасалась этой встречи, предвидя роль слушателя. Уж Ослику есть что порассказать, не сомневалась она.

– Хочу, но не сегодня, – извинился Ослик. – Сегодня я не в Лондоне. Как насчёт завтра? Завтра вечером, к примеру в десять. Любое кафе на ваш выбор.

Ингрид не спешила с ответом. Она предполагала нечто подобное, но кафе подождёт, рассуждала она.

– Что если там же, где и в первый раз? На набережной, помните?

– И как тогда, вы придёте с «Джеком» или как там его, – рассмеялся Ослик.

– Нет, конечно. Я не замужем, если вы об этом.

Ослик и сам знал, что не замужем. Честно говоря, он стеснялся даже думать о браке. Не то чтобы он недооценивал брак, но странно – по его наблюдениям, люди, состоящие в браке, не казались ему счастливыми. В лучшем случае они испытывали взаимную привязанность, в худшем – ненавидели друг друга и всё же терпели.

– Ингрид, не бойтесь меня, – Генри осторожно подбирал слова. – И вообще ничего не бойтесь. По моим расчетам, Апофис пролетит мимо, а вас ожидает вполне счастливое будущее.

Счастливое будущее?

Вот уж чего она не ждёт – так это перемен. О счастливом будущем надо было думать раньше. Теперь же, вне зависимости от космических объектов, Ингрид рассчитывала лишь продлить настоящее, избежать потрясений и быстро умереть – без боли и страдания.

– Хорошие новости, – ответила она.

– Тогда до встречи, – казалось, Ослику всё нипочём. Будто начался проливной дождь, а он смеялся и перепрыгивал лужи. – До встречи, Ингрид.

– До встречи, Генри.

Нет, он и правда не в себе. Ингрид выключила трубку и задумалась. Она вдруг представила ослика Иисуса Христа, но не в каноническом изложении Евангелия (покорный ослик при въезде в Иерусалим), а как если бы он и впрямь весело скакал, перепрыгивая лужи и радуясь жизни. Более того, ослик лучился волшебным светом, а Иисуса трясло и он ждал не дождался, как бы поскорей соскочить на землю. Соскочив наконец на землю (Святую землю), Иисус перекрестился, а Ингрид сперва усмехнулась, а там и вовсе залилась безудержным смехом. Смехом искренним и умным, словно «робкое обещание спасения», как сказал бы Милан Кундера в какой-нибудь из своих книг.