Птица, о которой я сейчас расскажу, у нас называется саксаульная сойка. Кум-саускан — зовут ее казахи, что в буквальном переводе на русский язык означает «песчаная сорока». И действительно, пестрым оперением, бойким нравом и своими повадками саксаульная сойка напоминает нашу сороку. Но есть у нее и другое меткое название, связанное с ее быстрым бегом. Джурга-тургай — часто называют ее те же казахи, и означает это «воробей-иноходец». Интересная, веселая это птица, только немногие знакомы с ней, так как живет она в глубине песчаных пустынь Средней Азии и не так уж часто попадается на глаза человеку.

В коллекциях наших центральных музеев шкурки саксаульных соек не представляют слишком большой редкости. Ведь столкнувшись с малоизвестной, бросающейся в глаза птицей, не только зоолог, но и любитель природы старается добыть и сохранить шкурку этой диковины. И, напротив, живая саксаульная сойка — величайшая редкость. Какой зоопарк, какой любитель птиц может похвалиться тем, что в его вольерах когда-нибудь обитал воробей-иноходец?

Если бы знал читатель, как мне хотелось посмотреть саксаульную сойку на воле, собрать ее шкурки, достать хоть один живой экземпляр, чтобы ближе познакомиться с ее нравом! Прошло много времени, пока мое желание исполнилось.

В одну из весен я рано приехал на Сырдарью и, как обычно, поселившись в поселке Джулек, предпринимал отсюда поездки в различных направлениях. Только в пустыню Кызылкум мне никак не удавалось проникнуть.

Громадные пески, загадочные и страшные своим безводьем и однообразием, начинались за полосой тугайных зарослей на левобережье реки и на сотни километров уходили на юго-запад. В Кызылкумах, не так уж далеко от Джулека, и обитали саксаульные сойки. Но прошла первая половина мая, дни стали нестерпимо жаркие, а я со дня на день откладывал эту поездку.

— А знаете, — сказал мне однажды один из моих джулекских знакомых, — вам сейчас очень легко в Кызылкумы пробраться — попутчик есть. Оказывается, у колодца Бил-Кудук в этом году стоят скотоводы. Сигизбай мне сказал, что сегодня оттуда бала какой-то на ишаке за сахаром приехал. Кажется, он завтра назад поедет, так что не упускайте случая.

Я подошел к джулекскому базарчику и беглым взглядом окинул приезжих.

— Вон, вон бала, — указал мне продавец из мясной лавки на группу людей, топтавшихся около коновязи. Я подошел ближе. «Кто же из них бил-кудукский?» — с некоторым удивлением осмотрел я казахов. Ведь в моем представлении бала должен быть маленьким мальчуганом, в крайнем случае подростком, а здесь я видел взрослых людей.

— Где тут бала из Бил-Кудука? — спросил я здоровенного парня, стоящего около маленького ослика.

— Моя, моя бала, — ткнул он себя в грудь пальцем и улыбнулся во весь рот.

«Вот так бала, — подумал я, — ну да не в этом дело». Пять минут спустя здоровенный бала — Дусен по имени — пил у меня чай и охотно отвечал на мои бесчисленные вопросы о Бил-Кудуке, о песках, о населяющих их птицах.

Я на лошади, Дусен на маленьком ослике на следующий день выехали из Джулека и, переправившись на пароме через Сырдарью, стали углубляться в пустыню. Не скажу, чтоб переезд до колодца Бил-Кудук, расположенного в шестидесяти восьми километрах от Джулека, доставил мне большое удовольствие. Напротив, я всегда вспоминаю его с неприятным чувством. На горьком опыте я постиг, что путешественнику, едущему в далекий путь, нельзя садиться на лошадь, если его спутник едет на ослике. Осел Дусена, несмотря на значительный вес хозяина, с такой быстротой семенил ногами по песчаным тропинкам, что моя лошадь не могла поспеть за ним, двигаясь шагом. Когда же я заставлял ее бежать нормальной рысью, она быстро оставляла осла далеко позади. Видимо, из солидарности со своим длинноухим собратом она не хотела ни отставать, ни обгонять осла и предпочитала бежать с ним рядом. Однако при этих условиях замедленная рысца лошади превращалась в такую невыносимую тряску, что езда становилась настоящим мучением.

— Джаман ад (плохая лошадь), — сказал я, едва слезая на следующий день у колодца Бил-Кудук.

Дусен с завистью посмотрел на моего замечательного рысака.

— Ад джаксы — джуль джаман, алес (лошадь хорошая — дорога плохая, далеко), — сказал он.

Колодец Бил-Кудук расположен у самой границы огромных голых песков — урмэ. И если между Джулеком и Бил-Кудуком тянутся крупные бугристые и грядные пески, поросшие редкой растительностью почти до самых вершин, то на вершинах песков урмэ растительность совсем отсутствует. Поднимитесь возможно выше и взгляните на пески урмэ издали. Под ослепительно яркими лучами солнца вашим глазам представится бурное песчаное море с гигантскими песчаными волнами. И кажется, высоко взметенным пескам нет конца-краю, а среди них нет никакой жизни. Но это только так кажется издали. В глубоких котловинах, скрытых среди песков, жизнь идет своим чередом и порядком. Растет старый саксаул, широко раскинув в стороны корявые ветви, как молодой пирамидальный тополек, поднимается стройное деревце песчаной акации. По нагретому песку бегают мелкие ящерицы, песчаные круглоголовки, чирикает саксаульный воробей, звонко поют пустынная славка и саксаульная сойка, беспрерывно свистят своеобразные зверьки — песчанки.

Но какая жара здесь в летнее время! Как только вы спускаетесь в котловину, вас обдает горячим воздухом, как из раскаленной печи. И все же вас потянет сюда, и вы не останетесь на мертвых песчаных холмах, где каждый порыв ветра бросает вам в лицо удушливый мелкий песок. Здесь же, в глубокой котловине, знойное затишье, уют и жизнь, а под тонким поверхностным слоем почвы — сырой, почти мокрый песок. В такой-то своеобразной обстановке в этих частях пустыни Кызылкум и обитает в изобилии замечательная птица пустыни — саксаульная сойка.

Экскурсировать одному по незнакомым пескам пустыни по меньшей мере небезопасно. Каждую секунду вы рискуете запутаться среди страшного однообразия глубоких котловин и высоко взметенных барханов, и выбраться отсюда к маленькому, затерянному среди пустыни аулу не так просто, как нам часто кажется.

В связи с этим я договорился с Дусеном, чтобы он сопровождал меня во время моих экскурсий, пока не познакомлюсь с новой для меня местностью. Конечно, я с большим удовольствием нанял бы опытного проводника — старика казаха, но здесь Дусен был единственным достаточно свободным человеком.

— Знаешь, Дусен, — обратился я к своему помощнику, когда мы однажды отправились с ним на охоту. — Птиц для шкурок я себе сам настреляю, и твоя помощь мне не нужна в этом деле. Но если ты мне поможешь поймать хотя бы одну живую саксаульную сойку, ты мне окажешь этим большую услугу. Одним словом, как только живая сойка попадет в мои руки, я сделаю тебе интересный подарок. — Я имел в виду захваченную с собой банку с конфетами-леденцами и пачку прекрасного чая. Я хорошо знал, что все сладкое для Дусена, как и для большинства подростков, — большое лакомство.

Конечно, эти фразы были сказаны на понятном, ломаном казахском языке и произвели на Дусена соответствующее впечатление.

— Согласен помочь мне на таких условиях? — спросил я своего спутника. Дусен радостно закивал головой в знак согласия. — Только помни, Дусен, — пояснил я, — тресен тургай керек (живую птицу нужно), понял?

— Белем (понял), — кивнул головой парень.

Саксаульная сойка не боится человека только там, где ее не трогают. Но как только ее начинают преследовать или хотя бы обращают на нее внимание, сообразительная птица сразу становится недоверчивой и осторожной.

«Чир-чир-чире», — услышал я мелодичную, звонкую трель, как только мы спустились в одну из ближайших котловин. В тот же момент я увидел и птицу. Она быстро поднялась над деревьями саксаула, затем высоко закинула назад крылья и каким-то особенно красивым полетом спланировала на землю. В ответ на призывный крик в нескольких шагах откликнулись другие птицы; их звучные голоса так и напоминали звон серебряных колокольчиков. При виде обилия соек я решил не спешить с охотой. Настрелять их я всегда успею, сейчас же я хотел познакомиться с птицами в их родной обстановке. Я пошел к кусту, за которым скрылась одна из соек.

Когда до сойки осталось не более двух метров, она ловко выскользнула на песок, сделала три-четыре крупных прыжка, помогая при этом взмахами крыльев, а затем, высоко подняв голову и выпятив грудь вперед, с замечательной быстротой «укатилась» за ближайший куст саксаула. Повторив свой прием несколько раз и каждый раз меняя направление, птица наконец воспользовалась своими крыльями и далеко отлетела от беспокойного места. Закинув ружье за плечи, около часа следовал я за перебегающими саксаульными сойками, а сзади меня, недоумевающий и недовольный, плелся Дусен. Ему было совершенно непонятно мое странное поведение. Когда же наконец я застрелил одну из саксаульных соек и она забилась на песке, Дусен схватил ее и, повторяя «тресен, тресен (живая, живая)», поспешно сунул бьющуюся птицу мне в руки.

— Нет, — протянул я, — мне нужна такая живая птица, которую я смог бы живой увезти в Джулек, а потом в Москву, а эта, как видишь, уже перестала двигаться.

Мои слова повергли Дусена в полное уныние. Видимо, вся канитель с сойками ему порядочно надоела, и он мечтал уже вернуться к своей обычной, спокойной жизни. Заряд дроби моего второго выстрела случайно выбил все маховые перья крыла другой саксаульной сойки. Птица была невредима, но полностью утратила способность полета. Положив на землю ружье и сбросив с себя все лишние вещи, я кинулся ловить саксаульную сойку-подранка. Однако она с такой быстротой перебегала открытые участки песка и так умело использовала каждый куст саксаула, что мои попытки оставались тщетными. Я понял, что поймать этого иноходца одному человеку почти невозможно. Правда, со мной был Дусен. Но вместо того, чтобы помочь мне в ловле саксаульной сойки, он пытался догнать меня. Оказывается, ему было необходимо теперь же выяснить — живая ли эта, по моим понятиям, птица.

— Я, я — тресен (да, да — живая), — закивал я головой, когда наконец понял, что от меня нужно Дусену, и тогда мы уже вдвоем бросились ловить птицу.

Но как же ее было трудно поймать! Полчаса спустя мы были совершенно измучены преследованием. Пытаясь схватить птицу среди ветвей саксаула мы падали на землю, покрылись ссадинами и песком, мой высохший язык в буквальном смысле прилипал к гортани. Ведь в раскаленной атмосфере котловины и так было трудно дышать, мы же как угорелые носились за сойкой. Правда, и перепуганная сойка, видимо, сильно устала. Она все реже решалась перебегать открытые участки песка и предпочитала вертеться среди густых ветвей саксаула.

Вот утомленная птица прячется под наклонившийся ствол дерева и неподвижно сидит с широко открытым ртом. Пользуясь этим, я подползаю к ней из-за дерева. Вот она совсем близко, и я судорожно схватываю рукой… увы, пустое место. Еще минут десять напряженной гонки, и вдруг — о неожиданная удача, о радость! — на наших глазах саксаульная сойка забегает под нависшую ветвь саксаула и прячется в полуразрушенную норку грызуна-песчанки. Я с одной стороны, Дусен — с другой замерли на месте и напряженно ждем, когда вся птица скроется с поверхности, чтобы, прикрыв нору рукой, отрезать ей выход наружу… Кажется, пора, и я бросаюсь вперед. Но, к несчастью, мой спутник делает то же самое. Сильный удар головы Дусена по моему глазу отбрасывает меня в сторону. С трудом поднимаюсь на ноги и зажимаю рукой ушибленное место… «Шы… шы…» — кажется мне, дышит мой подбитый глаз, заплывая опухолью.

— Ой-бай, ой-бай, — сокрушается надо мной Дусен, суя мне в руки медную пряжку от своего пояса.

— Да не надо мне ничего! Сойка где? Сойку смотри! — кричу я своему спутнику.

— Какой сойку? — недоумевает Дусен.

— Да сойку, сойку — ну, кум-саускан — понял, что ли? Где кум-саускан?

— А, кум-саускан — белем, белем (понял, понял), — радуется Дусен. — Кум-саускан нету. Кум-саускан кеткен (убежала), — заканчивает он.

— Куда убежала? — кричу я не своим голосом.

— Бельмей кайда кеткен (не знаю, куда убежала) — нету кум-саускан, — оправдывается Дусен.

Одним словом, расторопная соечка как нельзя лучше воспользовалась нашим замешательством и благополучно удрала от двуногих неудачников.

«Нет, — решил я после этого случая, — не надо мне таких помощников. Сам я лучше справлюсь со своей задачей».

Утренний полумрак царил в песках, когда на следующий день я проснулся и выбрался из полога. В трех юртах, стоящих поодаль, все еще спали крепким сном; спал и мой помощник Дусен. Прохлада и тишина стояли кругом. Лишь изредка позвякивал медный колокольчик на шее лежащего у юрт верблюда, а из соседних песков доносился крик пустынного сычика. Я не спеша поднялся на ближайший песчаный холм, прошел с полкилометра вдоль его гребня и спустился в одну из больших котловин, поросшую крупным саксауловым лесом. Я решил найти гнездо саксаульных соек и взять птенцов. За короткое время мне удалось отыскать три гнездышка, два других — среди спутанных зимними ветрами ветвей песчаной акации.

Все гнезда были похожи на гнезда нашей сороки, отличаясь от них лишь меньшими размерами. Но мне положительно не везло. Только в одном гнезде я нашел птенчиков, притом таких маленьких и беспомощных, что нечего было и думать довезти их живыми не только до Москвы, но и до поселка Джулек. Неужели мне придется отказаться от добычи живой саксаульной сойки и ехать в Москву с пустыми руками! Попаду ли я еще раз в Кызылкумы и представится ли мне еще такой удобный случай? Нет, многого я не желаю, но одну живую сойку мне необходимо достать теперь же. И я стал тщательно осматривать деревья в надежде найти еще гнездо с более крупными птенцами.

Взрослые сойки несколько раз попадались мне, пока я исследовал котловину; в одном месте я встретил даже целый выводок, птенцы которого уже умели летать.

Сегодня я не гонялся, как вчера, за ними с ружьем, и они вели себя много доверчивее. Видимо, появление человека интересовало птиц, и, когда я оставлял следы на песке, они тщательно осматривали этот участок.

«Не попытаться ли поймать сойку волосяной петлей?» — мелькнула у меня в голове мысль. Волосяные петли во время своих поездок я всегда носил с собой. Усевшись на песок, из-под подкладки своей фуражки я извлек пару петель, затем раскопал песок до сырого слоя и здесь установил ловушки.

Сырое пятно песка было заметно издали и, конечно, должно привлечь внимание любопытных птиц. Несколько мелких кусочков хлеба, брошенных мной около петель, являлись приманкой.

Много времени прошло с момента установки ловушки. Солнце поднималось все выше и выше и жгло землю. Под его горячими лучами давно высох сырой песок раскопанного участка, а желанная добыча не шла в руки. Я уже хотел отказаться от своей затеи, как громкая знакомая трель птицы дала знать, что моя затея не пропала даром. Несколько секунд спустя я уже держал в руках великолепную живую саксаульную сойку.

— Тамыр, тамыр (товарищ), — услышал я человеческий голос и в тот же момент увидел Дусена. Размахивая руками, он рысью ехал ко мне на верблюде. Его послали искать русского, который мог заблудиться в песках.

Соскочив на песок и опустившись на колени, он из кожаного мешка — бурдюка налил огромную деревянную чашку кислого молока — айрана и передал ее мне.

И пока я с жадностью тянул из чашки напиток, Дусен по-детски радовался, что доставил мне удовольствие.

Настало время возвращаться в Джулек. «Не лучше ли будет использовать для переезда ночное время, — думал я, — все-таки легче покажется дорога». И вот я решил выехать с вечера и без остановки ехать, пока солнце не поднимется высоко.

В двадцати восьми километрах от Бил-Кудука лежало урочище Алабье; до него и обещал проводить меня Дусен. Далее я уже не боялся сбиться с пути, так как до самого переезда через Сырдарью отсюда шла проторенная тропинка. Но обстоятельства помешали осуществить мои намерения.

Восточное гостеприимство не позволяло моим радушным хозяевам отпустить гостя в дальний путь без прощального угощения чаем. Оно затянулось надолго.

— Пора выезжать, нельзя время тратить — ведь до Джулека бесконечно далеко, — пытался я убедить хозяина.

Но Дусен только улыбался, показывая свои ровные белые зубы, и подливал мне совсем крошечную порцию едва подбеленного молоком крепкого чая.

— Ай киреды, кибит барасен (месяц взойдет, домой пойдем), — убеждал он меня, вновь наливая чай в мою кисайку.

— Нет, дорогой Дусен, — возразил я самым решительным образом. — Довольно и того, что мы дождались, когда солнце зашло, а когда месяц взойдет, ждать не будем — сейчас поедем.

Однако пока Дусен отыскивал своего осла, потом куда-то запропастившуюся подпругу, пока подвязывал бурдюк с айраном и наконец уселся в седло — действительно взошел месяц.

Огромный и золотой, он поднялся над горизонтом и фантастическим полусветом залил причудливые пески Кызылкумов.

Хорошо ехать в лунную ночь верхом по пустыне! Бодро идет вперед ваша лошадь, не жжет, не ослепляет яркое солнце. И кажется, целые сутки можно не слезать с седла. Зато как трудно ехать по раскаленной пустыне в дневную жару. Блестит песок, над ним струится горячий воздух, ослепляют яркие лучи солнца, и от беспрерывного напряжения мышц лица вы вскоре чувствуете сильное утомление.

Вот почему мне и хотелось использовать для переезда большую часть прохладного времени суток. Но мне это не удалось осуществить, и когда я в Алабье простился с Дусеном, пустыня уже была окутана предрассветными сумерками.

Около полудня я слез с седла и расположился под развесистым саксаулом, ветви которого могли хоть отчасти укрыть от жгучих лучей солнца. «Часика два-три отдохну, — думал я, — и дальше поеду». Однако об отдыхе нечего было и думать. Множество крупных клещей обитало в этой части пустыни. С моим появлением они оживленно забегали по песку, в буквальном смысле слова преследуя меня по пятам. Чем дольше я оставался на одном месте, тем больше клещей собиралось около меня; избавиться от них, предотвратить их смелый и настойчивый натиск было почти невозможно. Вновь я взобрался на лошадь и под горячим солнцем шагом пустился в далекий путь.

В Джулеке своей пленнице я отвел большую светлую недостроенную комнату. Целый день я затратил, чтобы превратить ее в уголок пустыни. В центре комнаты я вкопал большой развесистый саксаул, по сторонам от него разместил несколько кустиков песчаной осоки. Самым же основным материалом для декорации явился песок; на его доставку и ушла большая часть времени.

Им я засыпал основание ствола саксаула и неравномерным толстым слоем покрыл весь пол. Когда все было закончено, я из полутемной клетки выпустил в новое помещение свою «саксаулочку». «Чир-чир-чире», — услышал я звонкую трель, как только выпорхнувшая из клетки птица коснулась усыпанного песком пола. Видимо, мои труды и старания не пропали напрасно. Созданные условия если и не могли полностью заменить птичке свободу, то во всяком случае несколько напоминали ей родину и скрашивали неволю.

Прильнув глазом к замочной скважине, часами иной раз я наблюдал за моей саксаулочкой. Вот она оживленно бегает по комнате и, раскапывая клювом песок, отыскивает в нем что-нибудь съедобное. Но вот птичка замерла на месте и, наклонив голову набок, пристальным глазом смотрит куда-то вверх. Еще мгновение и, стремительно взлетев в воздух, она схватывает со стены или потолка то длинноногого паука, то крупную муху. «Чир-чир-чире, чир-чир-чире», — звенит тогда на весь дом ее звонкий торжествующий голосок. Чудная птичка-саксаулочка. Умная, доверчивая и в то же время очень осторожная — своим поведением она завоевала всеобщую симпатию. Никогда не забуду, как вела себя саксаульная сойка в самом начале жизни в неволе.

На четвертый день после того, как моя питомица была устроена, я вошел в комнату, держа в руках маленькую живую ящерицу. Заметив это, птичка порывисто взлетела в воздух и вырвала из моих рук свою любимую пищу. Это было сделано с такой быстротой, ловкостью и так неожиданно, что я, несомненно, лишился бы ящерицы, если бы даже не собирался отдать ее саксаулочке.

Меня поразил смелый поступок дикой птички, тем более что при других обстоятельствах она вела себя крайне осторожно.

Когда я, например, приводил в порядок ее помещение и ходил по комнате, саксаулочка не билась в окно, не пугалась, как другие птицы, но всегда держалась таким образом, что между мной и ею на всякий случай находился защитный куст саксаула.

Такая излишняя предосторожность нашей пленницы в дальнейшем не позволила сделать с нее ни одного хорошего снимка. Мелких ящериц и жуков саксаулочка явно предпочитала другой пище и, когда наедалась досыта, умело прятала остатки в песок и среди валежника. Когда же я находил и вскрывал ее кладовые, она суетливо перетаскивала запасы в другое, более надежное место.

В комнате, где жила саксаулочка, временами появлялись и другие животные. Как-то на одно из окон я поставил большую стеклянную банку с завязанным марлей верхом. В этой банке сидело несколько змей. В углу комнаты в клетке я посадил недавно приобретенного хищного зверька — хорька-перевязку.

Однажды, проснувшись утром, я услышал знакомый звучный голос моей саксаулочки. Но на этот раз голосок птички звучал так долго и так настойчиво, что я поспешно вскочил на ноги и отворил дверь в соседнюю комнату, где жила моя питомица. Для меня было несомненно, что там происходило что-то неладное.

Что же я увидел? Издавая громкую трель, по песку с места на место возбужденно перебегала саксаулочка. Птичка то приседала, чтобы заглянуть под куст саксаула, то взлетала на его вершину и заглядывала в куст сверху.

Несомненно, под ним было что-то живое. На всякий случай я захватил ружейный шомпол и осторожно заглянул под вкопанный куст. Там, свернувшись в клубок и несколько приподняв голову, лежала крупная ядовитая змея. «Откуда?» — соображал я и невольно перевел взгляд на окно. Банки со змеями на окне не было.

Наполовину разбитая и пустая, она валялась на полу под окном. Кто же это мог ее сбросить на пол — не сойка же? И мой взгляд упал на клетку с хорьком-перевязкой. В металлической сетке ее темнело большое отверстие. Где же остальные змеи, где же натворивший бед хорек-перевязка? И змеи, и хорек благополучно ушли в подпол, воспользовавшись норками мышей и других грызунов, во множестве обитавших в этом доме.

Но ни хорьку-перевязке, ни одной из сбежавших змей не удалось уйти из-под дома. Я закрыл все отдушины подпола, и запертые беглецы, привлеченные светом, время от времени появлялись в комнате. В конце концов все они вновь попали мне в руки. Ведь в лице саксаулочки у меня был умный и чуткий союзник. При появлении непрошеного гостя в комнате она оповещала меня об этом громким настойчивым криком.

Чудная, веселая и умная птичка была моя саксаулочка. Кажется, никогда бы я не расстался с ней, если бы и в Москве ее удалось устроить так, как в Джулеке. Но это было для меня почти невозможно. Не мог же я засыпать свою московскую квартиру песком, а держать в клетке подвижную, веселую птичку мне не хотелось. Скрепя сердце я отдал ее Московскому зоопарку.

Прошло около года. За это время я побывал на нашем Севере, натерпелся там от холода и сырости и порядочно соскучился о среднеазиатском солнце. Неужели мне не удастся еще раз побывать в среднеазиатских пустынях? Меня непреодолимо потянуло в Кызылкумы. И невольно я вспомнил грандиозную картину барханных песков, жаркие котловины с причудливым саксаулом, знойное синее небо. Во всем этом, даже в мучительной жажде, какую не раз я испытывал в пустынях, сейчас я находил какую-то чарующую прелесть. Я скучал по пустыне, но ведь пустыня отнюдь не моя родина. «Как же должна скучать о родных песках, о горячем среднеазиатском солнце оторванная от всего этого моя саксаулочка! Но ведь саксаулочка только птичка — свойственны ли ей ощущения, присущие человеку?» Этот вопрос часто мучил меня с детства, и я неоднократно задавал его другим людям. «Птица не может скучать о свободе и тем более сознательно скучать», — отвечали мне.

Как бы и сейчас я хотел убедить себя в справедливости такого взгляда! Но за свою жизнь я так много времени провел среди животных — справедливый внутренний голос говорил мне совсем иное. Бессознательное стремление к родной обстановке, к свободе иногда проявляется у птиц с могучей силой — птица бьется в клетке, гибнет только потому, что она теряет свободу. Мне захотелось как можно скорей увидеть свою саксаулочку.

Был воскресный солнечный день. Шумная толпа взрослых и детворы двигалась по дорожкам парка, стояла у прудов, на которых плавали лебеди, утки, пеликаны. Вместе со всеми я медленно продвигался все дальше в глубину парка, в том направлении, где помещались мелкие птицы.

— Смотрите, смотрите, нос-то какой здоровенный, — показывали ребята на сидевшего на берегу пруда пеликана.

У вольер с мелкими попугайчиками детвора, толкаясь и крича, неудержимо ринулась вперед и прильнула к решетке. Сотни зеленых, желтых, голубых попугайчиков и других птичек с шумом перелетали с места на место, наполняя воздух разноголосым гомоном. Скрипучее щебетание, беспричинное перепархивание с места на место, случайные ссоры — все это показывало, что выведенные в неволе птички вполне довольствуются своей судьбой и давно утратили стремление к свободе. «Вот таких птичек и в клетке держать не жалко», — подумал я и в этот момент увидел свою саксаулочку. Нахохлившись и распушив свое пышное цветное оперение, птичка неподвижно сидела на полу у решетки вольеры, смотрела в сторону. Видимо, она давно привыкла и к шумной пернатой компании, и к возгласам посетителей и на все это перестала обращать внимание. Но, с другой стороны, не обращал никто внимания и на мою саксаулочку. Скромно окрашенная и необычно молчаливая, она оставалась незаметной среди массы ярких, крикливых, непоседливых попугайчиков. «А что это за птица?» — единственный раз спросил какой-то посетитель у своего соседа. Но тот, кому был задан этот вопрос, конечно, не знал саксаульной сойки и медлил с ответом. Движением толпы оба посетителя были оттеснены от вольеры и, потеряв сойку из виду, видимо, забыли о ее существовании.

И вот тут-то мне стало обидно и стыдно за свой необдуманный поступок. Если бы я привез птенчика, он бы, конечно, чувствовал себя в зоопарке совсем иначе. Но я лишил взрослую птицу ее родной обстановки, отнял у нее самое дорогое — и ради чего это сделал? «Зачем я не выпустил саксаулочку в родные пески, уезжая на Север?» — пришло мне в голову позднее раскаяние.

«Обязательно увезу птичку весной в Среднюю Азию и выпущу ее в пустыню», — думал я, возвращаясь из зоопарка домой. И при одной мысли об этом мне стало весело. Но мне не удалось осуществить своего намерения. Зимой моя саксаулочка погибла.

Много времени прошло с тех пор, и сейчас я с сожалением вспоминаю о погибшей птичке.

Я сохранил ее шкурку; она напоминает мне, что несправедливо лишать свободы взрослое животное, если не можешь создать ему сносных условий в неволе.