Пройдет теплая ленкоранская зима, наступят весенние дни, и многие зимующие здесь пернатые — утки, гуси, розовые фламинго — двинутся в далекий путь к северу. Гнездящиеся в тундрах маленькие гуси-казарки совершают громадный путь, пока достигнут своей родины. Отлетят, исчезнут из-под Ленкорани крикливые странники, но с их отлетом не опустеет, не умолкнет природа. На смену зимующим гостям под Ленкорань прилетят другие птицы. Многие из них проводили холодное время года далеко за пределами нашей страны и сейчас спешат на места гнездовья. Так по сезонам года изменяется состав птичьего населения.

Ленкоранские лесные водохранилища — истыли — издавна являются излюбленными местами размножения разнообразной водяной и болотной птицы. Близость моря, богатство рыбой, обширные болота с бесчисленным количеством лягушек и крупные деревья, на которых устраивают свои гнезда многие пернатые, привлекают сюда водяных птиц — больших и малых бакланов, черных и белых аистов и всевозможных цапель. Массами слетаются они в затопленные водой леса, чтобы провести лето и вывести свое потомство.

Те птицы, что посильнее и могут отогнать от своих гнезд злейшего врага, похитительницу яиц и птенцов — серую ворону, устраиваются открыто отдельными парами на деревьях. Так гнездятся черные и белые аисты.

Другие, слабые, прячут свои гнезда с таким искусством среди зарослей кустарников и камыша, что их не удается открыть и зоркому глазу хищника.

Различные же цапли всегда предпочитают селиться крупными колониальными гнездовьями. Тысячи их соберутся на небольшом участке затопленного леса и своими гнездами покроют ветви деревьев. При этом каждая пара извлекает для себя пользу. В колонию, заселенную множеством птиц, не всегда рискнет вторгнуться хищник, чтобы грабить гнезда.

Много раз я бывал на ленкоранских гнездовьях. Однажды, когда я заблудился и мне пришлось заночевать в лесу, со мной случилось маленькое смешное происшествие.

Вот как это произошло.

Около часа я упорно пробивался сквозь чащу леса. Кабаньи тропы, проложенные среди колючих зарослей, были моими тоннелями. Здесь я полз на четвереньках. Порой зеленая стена, вся увитая лианами, преграждала мне путь. Тогда я взбирался по древесным стволам и, цепляясь за толстые лозы дикого винограда, как канаты, перекинутые с дерева на дерево, с трудом продвигался дальше.

Исцарапанный и исколотый, я изредка останавливался передохнуть. И тогда с каждым разом все явственней доносился из глубины леса беспрерывный гомон. Он напоминал мне шум морского прибоя. Это был голос птичьей колонии. Он ободрял меня, звал вперед, и с новой энергией я пускался в путь, полз, карабкался, рубил ножом лианы, продирался сквозь густые заросли.

Так прошел еще час, и вот наконец я у цели — у края громадной птичьей колонии.

Она тянется на пять километров. Часами будешь идти по лесу и видеть великаны деревья, покрытые гнездами.

Одни деревья уже погибли, засохли, другие еще богаты листвой или увиты плющом, но все стволы, ветви, листва — все бело от птичьего помета.

Человек, впервые попавший в птичью колонию, будет ошеломлен, оглушен многоголосым криком, шумом, хлопаньем крыльев. Но я здесь уже не в первый раз и могу наблюдать и рассматривать. Я различаю большие, неуклюжие гнезда водяных птиц — бакланов — и похожие на перевернутый конус гнезда цапель. Они сделаны из скрепленных пометом прутьев, отстоящих друг от друга настолько далеко, что все гнездо просвечивает и яйца, лежащие в нем, видны, как сквозь сетку.

Птичье население в колонии размещается как бы по этажам. На самых верхушках гнездятся серые цапли и большие бакланы, под ними — малые бакланы и ночные цапли-кваквы, еще ниже — мелкие цапли: желтые, малые белые, египетские.

Чтобы удобнее было наблюдать, я влезаю на дерево. Сперва мое вторжение вызывает переполох, но так как я сижу очень тихо, птицы успокаиваются и снова принимаются за свои дела, не обращая на меня внимания.

Теперь сверху мне хорошо видны гнезда и спины сидящих птиц. Я насчитываю в гнезде у желтой цапли только два яйца. Их должно быть пять или шесть — значит, гнездовье еще только началось. Вижу, как кваква клювом осторожно переворачивает яичко в своем гнезде. Другая цапля слетела с гнезда, чтобы не перегреть яиц, и устроилась рядом, загораживая их своим телом от лучей солнца.

Малые белые цапли непрерывно спускаются на землю и снова возвращаются к гнездам, неся сухие веточки. Одна цапля пытается вытащить веточку из соседнего гнезда. Крик, возмущение, драка.

С моря возвращается стая самцов-бакланов. Двое несут в клювах по хворостине. Самки бакланов уже насиживают яйца, а самцы еще продолжают подправлять гнезда. И хотя в лесу полно хвороста, эти настоящие водяные птицы не возьмут ветку с сухой земли, а тащат их с берега моря, за несколько километров.

А я сижу на дереве и записываю все, что мне кажется интересным.

В колонии ни минуты покоя: то на ее краю появилась ворона — шумом и гамом птицы встречают непрошеную посетительницу. То под тяжестью усевшихся птиц с треском обламывается сухая ветка (на таких отмерших ветвях птицы не вьют гнезда, а только садятся отдыхать) — новый переполох: вся масса встревоженных птиц срывается с места и заполняет воздух.

Сильно взмахивая крыльями, пролетают черные бакланы, легко и красиво мелькают среди деревьев белые и желтые цапли.

Когда выведутся птенцы, станет еще шумнее. Подрастая, молодь забирается на верхние ветки, и каждый старается раньше других захватить принесенную пищу.

Наблюдая и записывая, я провел в птичьей колонии весь день. Время шло так незаметно, что я вспомнил об обратном пути только тогда, когда солнце было уже на западе и в лесу стало прохладней.

На юге ночь наступает быстро, надо было спешить, чтобы до темноты выбраться из лесу. Я спустился с дерева и стал искать дорогу. То ли я плохо искал, то ли тропа была едва заметна, но в напрасных поисках прошло полчаса. Я больше не мог терять времени и пошел наугад, выбрав, как мне казалось, правильное направление. По моим расчетам, мне нужно было идти на восток.

Долго пробивался я по чаще, а лес все не кончался. Должно быть, я сбился с пути. Все чаще попадались мне незнакомые, труднопроходимые участки колючих зарослей.

Стало уже совсем темно. Я не мог отыскать кабаньей тропы и должен был ломиться по верху колючих зарослей. Это была мучительная дорога. Бредя в темноте по колючей сетке, спотыкаясь и проваливаясь, я вдруг оступился и, потеряв равновесие, с шумом упал в воду. Тут я понял, что шел по кустарнику, нависшему над лесной рекой. Хватаясь за колючие ветки, кое-как я выбрался на берег.

Не хотелось мне ночевать в лесу. В этих местах, в Ленкоранском районе, очень распространена малярия. С наступлением сумерек бесчисленное количество малярийных комаров набрасывается на запоздавшего человека. Но другого выхода не было.

Я снова углубился в лес, выбрал большое дерево, залез повыше, чтобы избавиться от назойливых комаров, и расположился на ночь.

Удобно облокотившись на толстую ветвь, я сидел, прислушиваясь к ночным звукам. До меня доносился далекий сонный гомон птичьей колонии. Квакали лягушки, монотонно кричала маленькая сова-сплюшка, да иногда в потемневшем небе резко каркала ночная цапля. Вот где-то далеко жалобно закричал шакал, вслед ему затянули другие. Испуганный шакальим воплем, в стороне сорвался фазан. Вдали усиливался гомон птичьей колонии.

Но потом все смолкло, и ночная тишина нарушалась лишь невнятным шорохом да изредка тихим треском сухой ветки под ногой вышедшего на охоту хищника.

Видимо, я задремал, как вдруг резкий голос заставил меня вздрогнуть и открыть глаза. Голос был так силен, что заглушал все шорохи ночи, проникая в самые глухие уголки чащи.

— Э-э-эй! — разнеслось по лесу и отдалось: — Э-э-э!

Я с удивлением прислушался. Откуда мог взяться ночью в лесной чаще человек и кому он подавал голос?

— Э-эй! — опять прокатилось по лесу.

«Неужели это меня ищут? — мелькнула мысль. — Вероятно, кто-нибудь из моих приятелей, жителей ближайшего поселка, догадался, что я заблудился, и хочет помочь мне выбраться».

— Э-эй! — раздалось снова.

Конечно, это меня зовут.

Я откликнулся и уже взялся рукой за сук, чтобы начать спускаться с дерева, но дикий, нечеловеческий хохот был ответом на мой призыв. Я обомлел. Казалось, весь лес хохотал, издевался надо мной. Хохот перешел в резкий визг и оборвался. Затем я услышал обычный голос ночной птицы: «ху-бу, ху-бу…»

Теперь я все понял: это кричал не человек, а филин. Мне стало понятно происхождение сказки о лешем. Должно быть, ее создала фантазия суеверных людей, слышавших ночью в глухом, диком лесу хохот и крики филина.

Все снова затихло, и я стал ждать рассвета, с улыбкой вспоминая свою перекличку с ночной птицей.