Однажды в конце ноября, когда в Подмосковье клочья серых туч, гонимые холодным ветром, бежали по беспросветному небу, раскачиваясь, стонали березы и сосны и хлестал дождь, я воспользовался отпуском, сел в поезд и укатил на юг. Вот и конечный мой пункт — станция Кюрдомир. Я слез с поезда, сел на попутную автомашину и опять ехал в неизвестную даль, пока многолюдье и городской шум не остались далеко позади.

И пока я совершал переезд, настал декабрь, то есть зима. Но зима без снега, без холода, с ярким голубым небом, с греющим солнцем, с пряным запахом сырой земли, увядающих листьев и прелого тростника.

В легком костюме, с ружьем в руках я не спеша бродил по заросшим берегам извилистой речки; в полдень, когда солнце поднималось высоко над горизонтом и особенно щедро изливало тепло на землю, усаживался отдыхать на берегу в тени группы развесистых деревьев. На сердце было так безмятежно спокойно, а кругом так хорошо, что я часами просиживал на одном месте и мне не было скучно. В высоких тростниках речки, шелестя сухими стеблями, с чоканьем перепархивали камышовки, иной раз звучала неуверенная песенка нашей лесной птички зарянки, тревожно кричала водяная курочка. Стая гусей — белолобых казарок — вдруг с шумом поднималась в воздух и, наполняя его чудным звонким гоготом, резкими выкриками, низко тянула над побуревшими бурьянами и вновь рассаживалась на зеленеющие озимые посевы. Я же издали следил глазами за крикливой гусиной стаей, за перепархивающей маленькой птичкой, за облачком вьющихся над водой мошек. И мне хотелось на всю жизнь запечатлеть в памяти окружающие картины, образы, шелест сухих стеблей камыша, запахи — одним словом, все то, что мне пришлось видеть, слышать и ощущать в декабрьские дни на южной окраине моей необъятной, многообразной Родины. Всего лишь десять дней прожил я в маленьком домике на берегу речки. Но и за этот короткий срок я вволю насмотрелся зимующей птицы, послушал вечерние крики шакалов и неоднократно сталкивался с дикими камышовыми кошками. И чем ближе я знакомился с образом жизни этого зверя, тем больше мне хотелось назвать его иным именем. Уж очень отличается он от своих ближайших родичей. Другие кошки избегают, даже боятся воды, и если их пушистый мех намокнет — чувствуют себя совсем несчастными.

В отличие от своих сухолюбивых родственников, камышовый кот — это кот-водолюб. Вы не встретите его вдали от озер и рек. Он живет в прибрежных колючих зарослях ежевики, ловит здесь турачей, фазанов и всевозможных водяных животных, и если иной раз ему случается спасать свою жизнь от собак и охотника, он вплавь уходит от них в тростники, разросшиеся вдали от берега. Водяной кот — вот как мне хочется назвать зверя, покрытого, не в пример другим кошкам, желтовато-серым жестким и низким мехом.

— Не хотите ли сходить за кабанами? — спросил меня как-то охотник, в домике которого я поселился. — В соседнем селении есть неплохие собаки, — продолжал он, — с ними можно попытать счастья.

Конечно, я согласился, и не потому, что меня прельщала кабанья охота, а потому, что с собаками всегда удается найти что-нибудь интересное. В следующее раннее утро мы были уже на месте и, запустив пеструю стаю разноголосых псов в колючие заросли, сами попытались перехватить кабанов у берега крупного озера. Охота не удалась. Сначала кабаны кинулись к нам, но затем круто повернули в сторону и ушли без выстрела. Но я не жалел — мне еще раз удалось посмотреть на свободе камышовую кошку. Крупный кот на этот раз вышел на меня на самом близком расстоянии. Конечно, я мог убить зверя, но, соблюдая правила кабаньей охоты, воздержался от выстрела и был вознагражден за это интересным наблюдением. Обеспокоенный собаками зверь выбрался из зарослей ежевики и, издавая тихое раздраженное порявкиванье, зашел в редкий тростник, разросшийся на берегу озера. Здесь он остановился и, повернувшись назад, стал прислушиваться к треску кустарников. Видимо, кот рассчитывал, что собаки не пойдут по его следу, но он ошибся. Из кустарников вскоре появился молодой черно-пегий пес. Не замечая меня, он энергично обнюхивал след, повизгивая от азарта, и наконец, ориентируясь чутьем, пошел вперед.

В следующую секунду он был уже рядом с кошкой, но, увидев ее, вместо того чтобы броситься на врага, с визгом шарахнулся в сторону. Острые зубы и когти крупного зверя, видимо, внушали ему страх и уважение. Однако, заслышав визг, сюда, обгоняя друг друга, с лаем кинулись другие собаки. Выхода не было — коту пришлось спасать свою шкуру бегством. Он, громко урча, вошел в воду, быстро проплыл открытый участок и, раздвигая тростник, стал все дальше уходить от берега сквозь густые заросли. Только покачивание отдельных высоких стеблей да тревожный крик водяной курочки указывали направление, куда уплывало животное.

Как же вели себя собаки? С азартным лаем всей гурьбой они кинулись вплавь за кошкой. Но густые заросли мешали преследованию. Жалобным визгом и воем выражая досаду, одна за другой собаки возвращались на берег.

В надежде отдохнуть в безопасном месте кабаны частенько ходят в глубь обширных мелководных озер. Выбравшись вдали от берега на кучу тростникового валежника, они предаются в дневные часы безмятежному отдыху. Иной раз, по словам охотников, из тростника кабаны сами устраивают на мелкой воде огромные гнезда и отдыхают здесь после ночных странствий. Но, конечно, и сюда проникает охотник. Медленно бредет человек среди зарослей и, хотя холодная вода местами достигает пояса, с ружьем наготове зорко высматривает спящего зверя.

Вот впереди на желтом фоне сухих тростников четко виднеется черная туша, медленно шевелятся мохнатые уши. И охотник, затаив дыхание и зайдя против ветра, подходит все ближе и ближе, чтоб без осечки, наповал повалить крепкого зверя.

— Убил я на днях кабана, — рассказывает мне молодой парень. — Далеко от берега на лежке его нашел. Хотел сначала волоком его по воде тащить, уже губу прорезал и ремень пристроил, да куда там — пудов так на восемь, с места сдвинуть трудно, не только в этакую даль тащить. Прикрыл я его тогда чаканом и отправился домой за лодкой. Пока это домой добрался, щей похлебал и на лодке к месту доехал, глядь — уже темнеет: день-то короткий. Стал я подъезжать к лежке — смотрю и глазам не верю. Шевелится мой кабан убитый, то во весь рост поднимется, то опять ляжет, и, что меня особенно удивило, камыш под ним не трещит — будто живая тень двигается. «Как, — думаю, — это может быть, когда пуля навылет прошла и в шее в кулак дыру сделала?» И вдруг мне боязно стало, хоть назад поворачивай и деру давай. Камыш от ветра шуршит, убитый кабан бесшумно двигается. Вспомнил я тогда, что ружье у меня крупной дробью на гусей заряжено. Тихонько до ружья дотянулся — оно на носу лодки лежало, один курок взвел да как двину шагов этак с двадцати, а сам скорей второй курок взвел и жду, что дальше будет.

Разошелся немного дым, гляжу — кабан мой не шелохнется. «Убил, значит, — думаю, — хоть и дробью, да близко стрелял». И тихонько одной рукой шестом толкаюсь; а в другой ружье на изготовку держу. Уж очень все чудно и страшно мне показалось.

Ну а когда подъехал ближе — все ясно мне стало. Рядом с кабаном здоровенный кот лежит, и там, где пуля моя из кабаньей шеи вышла, кругом все мясо объедено. Значит, кот на кабане сидел и мясо драл и потому, когда он двигался, камыш над ним не трещал.

— Во как меня кот напугал! В самых озерах он живет, по камышам ходит, лысок ловит, подранков всяких подбирает, — закончил рассказчик.

Спустя два дня после неудачной кабаньей охоты, когда кот на моих глазах уплыл в озеро, я опять столкнулся с котом и сделал новые интересные наблюдения. Глубокая речка, на берегу которой я жил, глухой протокой соединялась с большим озером. Берега этой протоки заросли непроходимыми кустарниками ежевики, и к воде можно было подойти только в немногих местах, где колючего ежевичника нет.

То ли из-за того, что на протоку редко приходили охотники, то ли благодаря обилию корма, но ее охотно посещали утки. К любому плесу подойдешь, обязательно поднимешь уток-чирков или крякв. Вот специально чтобы пострелять уток с подъема, я и отправился на эту протоку в одно прекрасное воскресное утро. Еще с вечера наехало к нам много городских охотников, все на лодках выехали на плес озера и открыли стрельбу по лыскам. Видя, что при таком скоплении стрелков на озере делать будет нечего, я и отправился на протоку. Много уток мне не надо, а пяток там без труда взять можно было.

Только стал я подходить, как совсем близко вырвались шесть великолепных крякв, и после моего дуплета одна из них упала на чистую воду, а другая — зеленый селезень — застряла в колючем кусте ежевики на противоположном берегу.

Протока была неглубокая, и я знал несколько удобных бродов. Но мне как-то не хотелось с утра лезть в холодную воду. Думаю, осмотрю я пока ближайшие части протоки, а когда немножко потеплеет, достану уток — благо селезень, как хорошая метка, чернеет на высоком кусте и его издали видно. С полчаса, наверное, потратил я на осмотр протоки, еще застрелил чирка и крякву и, решив, что мне этого хватит, побрел на другой берег и отправился к висящему селезню.

Уже близко я подошел, вдруг вижу: на тот самый куст камышовый кот лезет, добирается до моего селезня. Мне бы ружье с плеча сорвать да пальнуть бы по вору, а я совсем растерялся. «Куда, куда лезешь!» — кричу, хотел было закричать, что селезень — мой, как будто на куст не кот, а мальчуган лезет. Сообразил я тогда, что веду себя глупейшим образом, да было уже поздно. Заслышав мой крик, кот поспешил лапой подтянуть селезня к морде, схватил его в зубы и спрыгнул в густую колючую чащу. Побегал я кругом зарослей, сверху и снизу осмотрел их и, убедившись, что, кроме нескольких перьев, кот мне ничего не оставил, стал пробиваться к воде, где лежала вторая убитая утка. Только и второй утки на месте не оказалось. И увидел я тут, что весь грязевой заплесок между урезом воды и колючим ежевичником сплошь истоптан бесчисленными мелкими следами круглой формы. «Эге, — думаю, — да тут, видимо, бойкое место для котов и шакалов. Пожалуй, стоит сюда вечерком прийти и до темноты посидеть в засаде». И после этого решения я отправился домой, но не прямой дорогой, а опять вдоль протоки, а потом вдоль озера. Мне хотелось взамен пропавших уток добыть новых.

Ждать наступления вечера мне показалось скучным. После обеда я дополнил свой патронташ четырьмя патронами некрупной картечи и не спеша зашагал к знакомому месту. Протока была расположена недалеко от дома, и я пришел туда еще задолго до вечера и в ожидании зари решил с подхода пострелять уток.

После ряда случаев я вполне убедился, что камышовые кошки совсем не боятся выстрелов. Напротив, в надежде подобрать потерянных уток они подходят к местам, откуда недавно доносилась стрельба охотников. Я подошел в одном месте к самой воде, взглянул вдоль протоки и метрах в ста впереди заметил целую стайку плавающих чирков. Если сделать небольшой обход зарослей и вновь подойти к протоке, можно приблизиться к чиркам на верный выстрел. Пять минут спустя я осторожно обогнул кусты, нашел проход и вновь подошел к воде. И хотя на этот раз чирки оказались от меня довольно близко, они вели себя так странно, что я не выстрелил и, желая выяснить, в чем дело, замер на месте. Для меня было несомненным, что, когда я вышел из прибрежных кустарников, утки меня заметили, но почему-то не обращали внимания. Высоко подняв головы, они собрались в необычно тесную стайку и продолжали плыть, приближаясь ко мне, причем то быстро, то медленно, то вертясь на одном месте, как будто их кто-то временами подгонял сзади. Их внимание целиком сосредоточилось на противоположном береге, и как только я взглянул в том направлении, сразу понял, в чем дело. По заплеску, не сзади чирков, а на одной с ними линии, не торопясь шагал крупный камышовый кот. Он вел себя так, как будто кроме него, кота, здесь не было никого живого. Он не торопясь шагал у самого уреза воды, то останавливался и смотрел куда-то вверх и в сторону, то начинал сладко потягиваться. Чирков, вертевшихся в двадцати шагах от него, он не видел, ни разу не взглянул в том направлении; их вообще для него не существовало. Это, конечно, был прием, хитрость хищника, но интересно, что, применяя хитрость к чиркам, он сам вел себя невероятно глупо.

Стараясь не смотреть на уток, он и меня не замечал, хотя я и стоял на совершенно открытом месте. Одним словом, на этот раз кот перестарался, и это было мне на руку. Но вот досада. Я не надеялся на встречу с котом до вечера и зарядил свое ружье самой мелкой утиной дробью. Разве годна она на крупного, сильного зверя! Я, конечно, не забыл, что перед выходом из дому сунул в патронташ патроны, заряженные картечью, но я не мог шелохнуться. Ничтожным движением я тотчас же выдал бы свое присутствие, и осторожный кот шмыгнул бы в заросли. А кот тем временем шагал вперед; неподалеку от него, все ближе ко мне — охотнику — подплывали чирки. Я был удивлен их поведением. Но вот ждать больше нечего — зверь не может подойти ближе. Я вскинул ружье и один за другим нажал оба спуска. Одновременно с резким звуком двух частых выстрелов кот, как стальная пружина, подпрыгнул вверх на отмели и, едва коснувшись земли, исчез в зарослях. «Фрры-ко-ко-ко», — услышал я взлет и крик турача в следующую секунду. Это кот, продираясь сквозь колючую чащу, спугнул птицу. Но не в этом дело. Я и без того предвидел, что не застрелю кота мелкой дробью. Меня поразило поведение чирков. Когда я выстрелил, они были от меня совсем близко. Но вместо того чтобы, взлетев в воздух, шарахнуться от человека, от огня и грома страшного огнестрельного оружия, они рванулись ко мне и, промелькнув над самой моей головой, исчезли из виду. Прыгнувший кот им был несравненно страшнее стреляющего человека. Впрочем, что ж тут особенного. Вероятно, чирки в Закавказье чаще подвергаются нападению камышовых кошек, нежели стрельбе охотников. У страха глаза велики. «Страшнее кошки зверя нет», — вспомнил я, стоя на берегу опустевшей протоки.