Когда меня спрашивали, почему я стремлюсь в Уссурийский край, я не мог обстоятельно ответить на этот вопрос.

— Право, не знаю, — ответил я. — Мне хочется увидеть своими глазами природу страны, побродить по ее лесам, познакомиться с птицами.

— Ведь там отвратительный климат. Зимой трескучие морозы, летом дожди, сырость, от комаров и мошки распухает лицо — в лес невозможно выйти, — говорили мне.

— Ну что ж делать, — отвечал я. — Мне хочется посмотреть эту страну такой, какая она есть, с ее сыростью, с ее комарами.

И чем больше я знакомился с краем по книгам, чем больше слышал о нем от своих товарищей, тем сильнее меня тянуло туда. Посетить Уссурийский край мне хотелось больше всего на свете.

Наконец, к моей великой радости, это желание осуществилось. В одну из весен, после десяти суток езды в скором поезде, мы с Гаудиком высадились на железнодорожной станции в устье реки Имана.

Иман — типичная река Уссурийского края. Полноводная и могучая, она берет свое начало на невысоком хребте Сихотэ-Алинь и стремительно несет свои воды в реку Уссури.

Как все здесь непривычно, непохоже на среднерусскую природу! Вот перед нами небольшая рощица с какой-то особенной желтовато-зеленой листвой. Где я видел такую рощицу? А, на одном из рисунков природы Японии, вспоминаю я. Бесчисленные острова реки поросли сказочно красивым субтропическим лесом. Под лучами солнца издали они кажутся непроницаемыми ярко-зелеными пятнами. А войдите туда — и вас охватит сумрак, сырость; травы нет, почва покрыта гниющей листвой; выше пояса поднимается папоротник. Лес кончился. Перед вами обширный луг. Несколько шагов вперед — и вы тонете в море зелени. Густая трава поднимается намного выше человеческого роста. Перед глазами качаются верхушки стеблей, да видно голубое небо. Только в субтропиках вы встретите такую природу. А сколько здесь всевозможных птиц! — бесчисленное множество. Незнакомые пение, свист, писк слышатся почти беспрерывно. Многие из птиц окрашены непривычно ярко. Вот на сухую вершину дерева уселась довольно крупная птица темно-синей окраски. Это широкорот. Его коренная родина — далекая Юго-Восточная Азия. В тальнике над водой мелькает оранжево-желтый огонек. Это перепархивает птичка — желтоспинная мухоловка, радуя глаз своей яркой спинкой.

А что может быть красочнее маленькой древесной утки-мандаринки! Как разукрашенный поплавочек, плавает она под нависшими ветвями в тихом речном затоне. Ее оперение — все цвета радуги. Но пусть не подумает читатель, что такова природа всего Уссурийского края. Напротив, роскошная южная растительность со своеобразным животным населением занимает сравнительно небольшую площадь. Широколиственные леса лентами протянулись по речным долинам, взбежали на невысокие сопки. Но поднимитесь чуть выше в горы, и вы попадете в иной мир — в мир суровой хвои, тишины и молчания. К шумливым, веселым лесам непосредственно примыкает хвойная тайга Севера. Дикое и мрачное впечатление производит она на свежего человека. Великаны кедры и пихты высоко поднимают к небу свои вершины. В глубине темнохвойного леса вас охватывает сырой полумрак, стволы покрыты лишайником, с ветвей клочьями свисает седой мох. Отжившие, упавшие на землю деревья, их вывороченные корни делают лес труднопроходимым, ноги вязнут в болотистой почве. Но особенно поражает вас мертвая тишина тайги. Тихо в ней. Разве изредка пискнет маленькая птичка, застучит по стволу дятел, взлетит с земли рябчик. Смешение северной и южной природы — вот особенности Уссурийского края. Кедр и лиственница растут здесь рядом с пробковым деревом-бархатом и с маньчжурским грецким орехом. Жители тайги — соболь и каменный глухарь обитают по соседству с тигром, широкоротом и райской мухоловкой.

Субтропическая растительность и животные, свойственные Южной Азии, — это остатки глубокой древности. Оледенение, охватившее некогда Сибирь, не достигло Уссурийского края. Вследствие этого его растительность и животный мир и поныне сохранили следы былого великолепия. В то далекое время климат был более теплым. Но общее похолодание в Сибири сказалось и на Уссурийском крае. На широколиственные леса постепенно надвигалась тайга Севера.

Разве не интересна такая страна? Конечно, интересна. Не случайно я стремился увидеть ее природу, ознакомиться с ее четвероногими, с ее пернатыми обитателями.

Маленькое удэгейское селение Санчихеза расположено в двухстах километрах от железнодорожной станции. Леса, сопки и луговые пространства окружают его со всех сторон. В Санчихезе я и решил поселиться на первое время, устроившись у местного ветеринарного фельдшера.

Очень любопытны эти места для натуралиста.

Сборы зоологических коллекций, наблюдения за малоизвестными животными поглощали все мое время. Бывало, только забрезжит ранний летний рассвет, а я уже на ногах и спешу выбраться из сонного поселка, боясь потерять дорогие минуты. За самое короткое время мы с Гаудиком успели исследовать окрестности, познакомиться со всем, что казалось нам интересным. Изо дня в день мы экскурсировали по сопкам, бродили по речным лесистым долинам, не раз побывали в угрюмой тайге, пробирались по травянистым зарослям.

Однажды, когда мы шли по возвышенности среди болота, я заметил на дереве гнездо китайской иволги и заинтересовался: обитаемо оно или пустое? Положив ружье, я снял сумку и полез на дерево. А Гаудик тем временем побегал немного и наткнулся на сибирского хоря — колонка. Зверь этот небольшой, но смелый и невероятно злой. Вскочил колонок в нору и из норы на Гаудика, как сорока, стрекочет. Пес из себя выходит, лает, но схватить колонка никак не может. Кинется на зверька — тот мигом скроется в своей узкой норе. Отойдет пес от норы, а смелый колонок опять из норы выберется.

Сверху все это хорошо видно. Пока я спускался с дерева, колонок, улучив удобную минуту, вцепился в нос Гаудика своими острыми зубами. Трясет Гаудо головой, щелкает зубами, но не может ни схватить, ни сбросить с себя ловкого хищника.

Однако, завидя мое приближение, колонок сам отпустил собачий нос, опять забился в нору и уж больше не показался наружу.

Я науськивал Гаудо, чтобы он лаем выманил колонка из норы, но пес не подходил близко, обидчиво лаял издали, будто хотел сказать: «Сам с колонком расправляйся, а я не хочу больше рисковать своим носом — видишь, как он искусан».

Осмотрел я нору — она под корень уходит; ни топора, ни лопаты у меня нет. Ничего не выйдет, надо бросить бесполезное дело. Зашагал я опять по болоту, с километр уже прошел, оглянулся и с удивлением заметил, что Гаудика нет сзади. Но вот появился и он, забежал вперед, не дает мне идти, вертится под ногами, все свой искусанный нос показывает.

Я в ответ мог только руками развести: хотел объяснить собаке, что в данном случае ничем помочь не могу. Вскоре Гаудик снова исчез.

Ждал я его, ждал и повернул назад. Прошел немного, вдруг вижу — навстречу мне бежит Гаудо. Морда у него довольная, на лбу упрямая складка. Завидев меня, пес весело залаял и побежал обратно. Я за ним. Опять вернулись мы на старое место, и Гаудик привел меня прямо к задавленному колонку.

Я рассматриваю мертвого зверька, а Гаудик на меня лает: «Не хотел колонку за меня отомстить, так я и без тебя обошелся, сам с ним расправился».

В напряженной работе незаметно летело время. Наконец настал день, когда мы должны были расстаться с Санчихезой и спустились вниз по реке Иману. Дальнейшие сборы я предполагал проводить в окрестностях небольшого поселка Вербовка.

Но как туда перебраться? После обильных дождей в верховьях вода в реке прибывала с каждым часом. Она вышла из берегов, подмывала корни растущих по берегу кедров и, когда живое дерево валилось в воду, ревя и пенясь, несла его вниз по течению.

— Вас никто сейчас не повезет в Вербовку, — сказал мне хозяин. — Смысла нет никакого. Ведь обратно против такого течения невозможно подняться. Значит, бросай лодку. Лучше купите лодку и поезжайте сами. Это обойдется много дешевле, а внизу она вам пригодится.

На другой же день я купил лодку. Но что это была за лодка — вы себе представить не можете. Выдолбленная из толстого тополя, узкая и длинная, она была настолько легка, что, взвалив на плечи, я мог без особого напряжения пройти с ней два — три километра. Все это, конечно, можно было отнести к ее положительным качествам. Но наряду с ними нашлись и отрицательные стороны. Дело в том, что на воде она вела себя как живая. Более всего она напоминала мне полудикого жеребца, пытающегося всеми средствами сбросить с себя седока.

— Как же я доплыву на такой лодке? — жаловался я хозяину. — Она действительно оправдывает свое название — морочка.

— Да вы поплавайте на ней денечек, подучитесь.

— Чего там учиться, умею управлять лодкой, — перебил я его с раздражением. — А в этой вертушке за час я уже успел два раза выкупаться в одежде.

Мало того, перевернувшись, она треснула меня по голове так, что я едва из воды выбрался.

— Уверяю вас, — успокаивал меня хозяин, — как только вы уложите в нее ваш багаж, лодка перестанет вертеться.

И действительно, разложенные на дне лодки тяжелые вещи сделали ее более устойчивой и послушной. Несмотря на это, наученный горьким опытом, я на всякий случай снял сапоги, прикрепил к лодке веревками наиболее ценный багаж и, признаюсь, с чувством недоверия и даже страха отчалил от берега и пустился в далекий путь.

С большими предосторожностями работая веслом, я благополучно совершил первый маленький переход и заночевал в одной из фанз ближайшего селения. Но мне положительно не везло вначале с морочкой. Наутро ее не оказалось там, где вечером я ее спрятал и привязал прочной веревкой. Если бы не Гаудик, мне пришлось бы вновь ломать голову над вопросом о транспорте. Однако умный пес по следам воришки нашел морочку в глухой чаще леса. Торжествующий лай собаки и своеобразные звуки царапанья когтями о дно перевернутой лодки я воспринял как самую лучшую музыку.

Счастливые, мы двинулись дальше. Боясь остаться без лодки, в тех случаях, когда нам приходилось ночевать в стороне от реки, я предусмотрительно переносил морочку к нашему лагерю.

Интересная и полная впечатлений жизнь продолжалась в течение всего нашего переезда. Лодчонка, несмотря на свои маленькие размеры, вмещала в себя все необходимое для путешествия. Благодаря этому мы не были связаны с жильем человека и могли располагать своим временем так, как нам хотелось.

— Гаудик, смотри, какой замечательный остров! — обращался я иной раз к своей собаке. Ведь я нуждался в собеседнике, а, кроме собаки, со мной никого не было. С этими словами я сворачивал со своего пути, проникал в один из тихих лесных затонов и, разбив на берегу палатку, обосновывался здесь на несколько дней. Каждая такая остановка позволяла делать интересные наблюдения над животными и пополнять мою коллекцию новыми экземплярами.

Жаркая погода и обилие пищи согнали сюда оленей, иногда встречалась группа кабанов, но особенно много было всевозможных птиц.

В затонах плавали яркие утки-мандаринки, по отмелям бродили черные аисты, лес звенел от голосов мелких птиц. Уссурийские большеклювые вороны доставляли нам много хлопот и беспокойства. Бывало, сидишь в лагере и не предполагаешь о близости этой умной и осторожной птицы. А она зорко следит за нами с вершины кедра, растущего на ближайшей сопке. Не успеешь отойти в сторону и сотни метров, как несколько этих воришек слетятся к лагерю. Любознательные птицы суют свои носы в ящики, сбрасывают с котелка крышку и тащат все съедобное и несъедобное. Гаудик не выносил бесцеремонности большеклювых ворон и, не ожидая приказания, пускался к палатке.

Собака старалась отогнать ворон, а птицы не теряли надежды поживиться съестными припасами. Это прекращалось лишь при моем возвращении.

Наступал вечер. Закончив ужин, мы еще долго сидели у затухающего костра, отдыхали от жаркого дня. Вот постепенно один за другим умолкают голоса дневных обитателей леса. На смену им рождаются новые звуки. Где-то в хвойной тайне кричит маленькая ошейниковая совка, отчетливо, то усиливаясь, то стихая, журчит река, иногда с плеском обваливается подмытый водой берег или со скрипом падает с дерева отжившая ветка.

Однажды на рассвете меня разбудил Гаудик. Он то осторожно кусал, то горячим языком энергично облизывал мое ухо. Я приподнялся в палатке и услышал звуки, заставившие меня выбраться наружу.

Вот что я увидел.

По засыпанному галькой противоположному берегу шли три медведя. Один из них — крупная медведица — в этот момент переходил вброд неширокую, но быструю, впадающую в Иман реку. Шлепая по мелкой воде широкими лапами, медведица достигла середины реки, затем резко погрузилась, так что вода перекатилась через ее спину, и вышла на противоположный берег. С ее шкуры с журчанием стекала вода. Примеру медведицы последовал второй, небольшой, медведь, видимо, двухгодовалого возраста. На правой стороне речушки остался маленький медвежонок. Он также было побрел по воде, но, достигнув глубокого места и не решаясь идти дальше, остановился и жалобно рявкнул. В тот же момент произошла, вероятно, обычная для этих четвероногих семейная сцена. Медведица в одно мгновение очутилась около старшего медвежонка и передней лапой дала ему такую затрещину, что тот полетел на отмель. Перевернувшись и схватившись обеими лапами за левое ухо, он заорал диким голосом. Затем, продолжая держаться лапой за ушибленное место, он стремительно кинулся через речку, схватил маленького братишку за шиворот и, все еще вскрикивая сквозь зубы, переволок его через глубокое место. Вся группа исчезла в чаще, но еще долго в тишине утра до нас доносились жалобные вопли наказанного медвежонка.

Быть может, читатель не знает, что семейная жизнь у этих животных более сложна, чем мы обычно предполагаем. Уже подросший медвежонок долго остается при матери. Когда же у медведицы рождается новый детеныш, в обязанность медведю-подростку, так называемому пестуну, вменяется нянченье младшего братишки или сестренки. Как видите, нарушение этих звериных правил или небрежное выполнение обязанностей иной раз дорого обходится легкомысленному пестуну.

Сидя в лагере и наблюдая семейную сцену, я смеялся от всего сердца. Иначе воспринял это Гаудик. Видимо, близкое присутствие медведей ему не нравилось, и он с явным беспокойством и недоверием вертелся около нашего лагеря. Я отлично знал, что мой четвероногий друг не боится медведя. Не один раз, столкнувшись с животным в тайге, он с ожесточенным лаем преследовал его и однажды сумел загнать гималайского черного медведя на дерево. Но лаял он на него не как на дичь, а как на человека, и я, вслушавшись в интонацию голоса собаки, заранее знал, с кем мне придется встретиться. Мне кажется, что умный пес относился к косолапым обитателям леса иначе, чем к другим животным, и не доверял им, как не доверял и незнакомым людям.

Это сказалось на его поведении.

Наш лагерь был довольно далеко от берега. Я волоком подтащил к воде лодку с легкими ящиками и отправился за другими вещами.

На полпути я встретил Гаудика. Он деловито и поспешно отправился к лодке. Когда я с чемоданом на плече шел к лодке, он встретил меня на том же месте и убежал к лагерю. Это повторялось до тех пор, пока все вещи не были перенесены из лагеря в лодку. И тут мне стало ясно поведение собаки. Пес боялся за наше имущество. Когда я был около лодки, он находился у лагеря, когда я возвращался к лагерю, он считал необходимым следить за лодкой.

«Но почему он продолжает оставаться на том месте, где мы ночевали, когда все вещи перенесены на берег?» — подумал я.

— Гаудик! — крикнул я, но пес не появлялся. — Гаудик! — вторично позвал я собаку.

Пес на одно мгновение мелькнул среди кустарников и вновь исчез из виду.

Я вернулся к месту ночевки, где застал трогательную картину. Гаудик сидел под деревом, на ветви которого висела моя портянка, и показывал на нее глазами. Портянка пришла в негодность и вчера, отброшенная мной, случайно повисла на ветке. Но, конечно, об этом не знал Гаудик. Ведь для него и изношенная портянка была нашим имуществом. Я сорвал ее с дерева и на глазах Гаудика бросил в сторону. Этого было достаточно, чтоб пес поспешно убежал к лодке, которая оставалась без хозяйского глаза.

Вскоре мы достигли большого лесистого острова Пещерного. На нем жили четыре семьи русских и удэгейцев, обслуживающих маленький конный совхоз.

Сильные дожди задержали нас в этом месте. Они начались страшной грозой и лили без всякого перерыва в течение нескольких суток. Река вздулась и несла массу подмытых и упавших в воду громадных деревьев. При этих условиях продолжать путь на легкой лодчонке было небезопасно, и я решил переждать неблагоприятное время. Но было обидно сидеть в комнате и через окно смотреть, как плачет природа. Из-за дождей в течение дня я мог выходить только по одному разу из дому.

Застрелив несколько интересовавших меня птиц, я возвращался домой, переодевался в сухое платье и, снимая шкурки, ждал, когда мой промокший костюм высохнет. Однако даже в комнате воздух был насыщен сыростью. Мой костюм высыхал медленно, и только на следующий день я решался отправиться на экскурсию, чтобы продолжать свои сборы и поневоле вновь выкупаться в одежде в мокрой траве.

Но и при этих условиях мне не приходилось скучать. Как и во время других поездок, вскоре вокруг меня сгруппировались местные ребята-подростки. Любознательный народ сначала молча наблюдал, как я снимал шкурки с добытых птиц, как заносил в дневник свои наблюдения. Когда же ребята несколько привыкли ко мне, возникло множество всевозможных вопросов. Я отвечал на них, как умел.

— Дядя, а живых зверей и птиц вы не берете?

— Пока не беру. Держать их сейчас негде, — отвечал я. — Вот приеду в Вербовку, устроюсь там, сделаю клетки, тогда и начну собирать всякую живность.

— До Вербовки близко, шестьдесят километров, по такому течению за один день проехать можно.

— Это верно, я собрал бы и здесь, да видишь, погода какая.

— Дядя, а вы не ходите сами, нам скажите. Хотите, я вам сейчас голубых сорочат достану?

Голубые сороки — интересные птицы, о них я расскажу в дальнейшем. Я давно хотел привезти их в Москву живыми, но до этого времени они не попадали мне в руки.

— Перед отъездом достань, когда погода будет лучше, — отвечал я, — а то под дождем вымокнешь.

Но мальчик быстро снял рубашку и, оставшись в одних трусах, выскочил из комнаты и зашлепал во дворе по лужам. Вскоре он возвратился мокрый и довольный. В его картузе лежали уже сильно подросшие птенцы голубой сороки. Это было началом, и с каждым днем мое живое хозяйство возрастало.

— А знаете, дядя, Колька у нас настоящий охотник, — сказал мне хозяйский сынишка. — Он всю зиму хорей-колонков по островам капканами и давилками ловил, а сейчас деньги копит, собаку охотничью купить собирается.

— А какую собаку? — обратился я к черноволосому Коле.

— Не знаю, какая она, — ответил тот, — но только на колонка хорошо ходит. Хозяин ее помер, а хозяйка сто рублей за нее просит, вот я и коплю на нее деньги. У нас, — продолжал Колька, — хорошие собаки у отца есть, только отец их не дает мне, говорит — испортишь.

— Как это испортишь? — не улавливая смысла в словах мальчика, спросил я.

— Да у нас, дядя, собаки зверовые — на тигра ходят. Вот отец и не позволяет приучать их на колонка. Если собака колонка будет искать, с ней тигра не возьмешь.

— А что, твой отец стреляет тигров?

— Нет, не стреляет, разве тигра можно стрелять! Отец и старший брат живых тигров ловят, ведь они очень дорого стоят.

— Как же они их ловят?

— Да просто ловят, собаками загоняют и ловят.

Я неоднократно слышал и читал в книгах, как наши русские охотники ловят тигров в Уссурийском крае. Селение Картун, расположенное в пяти километрах от острова Пещерного, давно славится тигровыми ловцами. Но мне хотелось услышать об этом из уст мальчика.

— Коля, расскажи мне о тиграх, — попросил я его.

И вот юный охотник в простых словах рассказал о том, как русские богатыри справляются с могучим и опасным хищником. Мне представилась такая картина.

Поздняя осень, выпал снег. Белой пеленой он покрыл болота, долины и лесистые сопки. Лиственный лес поредел, сквозь оголенные деревья видно далеко. Только местами на ветвях монгольского дуба еще держатся побагровевшие от мороза листья да на сопках темнеют кедры. На гребне сопки стоят три человека. На них легкие полушубки, меховые шапки, рукавицы, за плечами ружья. Несколько крупных собак различной масти привязаны к дереву. Это звероловы, вышедшие в тайгу в поисках тигрового следа. Однако не всякий след интересует их в равной степени. Их задача — найти семью тигров. До трех лет тигрята, достигающие иной раз семипудового веса, остаются при матери. Следы молодого тигра, еще не отделившегося от семьи, зверолов умеет отличать от следов взрослого животного. Для этого, конечно, нужна большая практика.

После многих безрезультатных выходов в тайгу наконец цель достигнута, след семьи тигров найден, и звероловы приступают к делу. Надо разбить выводок, возможно дальше отогнать тигрицу от ее детенышей. И молчаливая тайга наполняется чуждыми ей звуками. Злобно лают собаки, перекликаются люди, гремят ружейные выстрелы. Потревоженная тигрица вначале пытается увести тигрят в глубину тайги, но те отстают, прячутся в зарослях, и наконец мать вынуждена покинуть свое потомство. С этого момента и начинается настоящая охота. Собаки спущены на след молодого тигра. С лаем и завыванием они бросаются за зверем. Тигр редко идет по прямой линии. Слыша за собой погоню, он ищет, где бы укрыться, мечется из стороны в сторону. Собачий лай, перемещающийся вначале, наконец доносится из одного и того же места. Туда и спешат звероловы. Мало надеясь на быстроту своих ног, тигр забивается в чащу, под сваленное бурей дерево, и готов защищаться.

Собаки со злобным лаем то теснят зверя, то, умолкая на мгновенье, рассыпаются в стороны. Это раздраженный зверь кинулся на ближайшего противника, пытаясь смять его своими могучими лапами. Пользуясь царящей в лесу суматохой, к месту приближаются звероловы. Один из них, наиболее опытный, вооружившись крепкой и тяжелой палкой, спокойно идет к зарослям, откуда доносится злобное рычание зверя. Подбодряемые человеком собаки подступают все ближе и ближе. Остальные охотники, отбросив ружья в сторону, несколько отставая, следуют за первым. Загнанный в тупик тигр теряет терпение, бросается за человеком и валит его на землю. Но как странно ведет себя после этого хищник. Он испуган, растерян, глаза блуждают по сторонам, и он никогда не пускает в ход ни своих зубов, ни когтей. Пользуясь этим замешательством, охотники наваливаются на зверя, палкой прижимают его шею к земле, связывают ему лапы. Тигр пойман. Веревками его привязывают к наскоро сооруженным саням и везут в селение. Трудно поверить всему этому, но ныне известно, что это не сказка, не выдумка.

— Коля, а старого тигра так поймать можно? — спрашиваю я мальчика.

— Ой, нет, дядя, старого нельзя: он или уйдет далеко, или, если его прижмут крепко, сразу задерет человека.

— А знаешь, Коля, я, кажется, твоего старшего брата знаю. Он как-то меня вверх по Иману в лодке вез и тоже о тиграх рассказывал — широкоплечий такой.

— Он и есть. Летом он товар из Картуна в Санчихезу в кооперацию возит, — ответил Колька.

— А зимой тигров руками ловит? — улыбнувшись, добавил я.

— Ага, ловит, — кивнул головой мальчик.

— А ведь, кажется, сейчас очень поздно, — спохватился я.

Мы вышли на крыльцо. Дождь прекратился. В темноте ночи в воздухе то и дело вспыхивали и потухали огоньки. Это летали маленькие жучки, во множестве населяющие Уссурийский край. Во время полета через короткие промежутки они то загораются ярким фосфорическим светом, то потухают.

На следующее утро я проснулся поздно и, открыв глаза, тотчас зажмурился. Комната была залита ярким солнечным светом. Я оделся и вышел во двор. Умытая дождями природа блестела свежестью, воздух был как-то особенно душист и прозрачен. Я решил, не откладывая, ехать в Вербовку. Наскоро позавтракав, перенес вещи и с помощью ребят разместил их в лодке. В передней ее части помещалась сплетенная из лозы клетка с живыми птицами. Я столкнул лодку и взял в руки весло.

Прощай, гостеприимный остров Пещерный!

На берегу, босоногие и загорелые, в светлых ситцевых рубахах, стояли ребята и следили за удалявшейся лодкой.

— Дядя, приезжай к нам еще! — закричали они.

— Приеду, обязательно приеду! — отозвался я.

Быстрое течение вскоре вынесло меня из узкой, закрытой лесом протоки на широкий простор основного русла. Спустя полчаса я миновал большое селение Картун и, обогнув подступающую к реке сопку, быстро заскользил вниз по течению.

К вечеру того же дня мы с Гаудо благополучно добрались до Вербовки и, удобно устроившись в доме одного охотника, вновь занялись своим делом.

Природа в низовьях реки несколько иная. Лиственные леса покрывают многочисленные острова, но среди них нет хвойных деревьев. Лесистые сопки отодвинуты далеко в стороны, и чтобы добраться до них, нужно пересечь поля, болотистые луга и перелески. Постоянно экскурсируя, я собрал в окрестностях Вербовки большую коллекцию птиц. Многие редкие экземпляры попали мне в руки только благодаря собаке.

Как-то пес выгнал из травы неизвестную мне птицу вроде перепелки. Погорячившись, я выстрелил и промахнулся. Птица исчезла в густых зарослях. Но настойчивый Гаудик вновь нашел ее и заставил взлететь. Я выстрелил вторично, но и на этот раз только поранил птицу. Пролетев метров сто, она свалилась в густую траву.

Спешно пошел я в замеченном направлении, но как только вступил в высокие травяные заросли, сразу потерял ориентировку. Где тут найти птицу, когда сам не знаешь, куда идешь. Видишь лишь верхушки высоких стеблей да голубое небо.

День жаркий, в траве духота несносная. Однако надо искать. Мне казалось, что раненая птица обязательно окажется редкостью. Искали мы с Гаудиком, искали и так замучились, что сил больше не было продолжать поиски. Тогда мы вышли к реке, я выкупал Гаудика, сам выкупался, отдохнули оба. После передышки взял я Гаудика на руки, донес его до места, где упала незнакомка, и пустил в траву.

— Ну, чернолобый, найди мне птицу, век тебе этого не забуду!

Через несколько времени слышу в зарослях призывный собачий лай.

— Гаудинька, где ты?

Пес отвечает лаем, и по звуку я могу судить, что собака не сходит с места. Пошел я на голос, раздвигаю траву, смотрю — сидит Гаудик, а рядом лежит мертвая птица — трехперстка. Редкая это птица у нас. Проникает она в нашу страну с юга и только в восточные части. Распространение трехперстки до сих пор плохо выяснено. Мне удалось установить, что Иман — наиболее северная точка гнездования этой птицы в Уссурийском крае. Интересна трехперстка и в другом отношении.

У многих пернатых самка высиживает яйца и ухаживает за своим потомством, а самец в этом деле не принимает никакого участия. Например, у уток селезень окрашен ярко, а самка, напротив, скромно: ей полезно иметь такую окраску, чтобы при высиживании скрыть гнездо, сохранить яйца.

Иначе обстоит дело у трехперстки. Оперение самцов окрашено у этого вида несколько скромней, чем оперение самок. Как только самка отложит яйца, она уходит от гнезда и не заботится о своем потомстве. Самец высидит яйца и сам выводит своих цыплят. Такая разница между самцом и самкой называется обратным половым диморфизмом.

Много труда потратил Гаудик, чтобы найти трехперстку в травянистых зарослях, но в рот взять ее боится. Незадолго перед тем он меня сильно рассердил тем, что вырвал хвост у одной добытой птицы. Я целую нотацию прочел псу, попрекая его за небрежность.

— Зачем ты птицу за хвост хватаешь, куда она бесхвостая годится! — И на глазах у Гаудика бросил испорченную птицу в сторону. Пес был ужасно сконфужен и, видимо, принял это к сведению. Вот почему он решил лучше не брать трехперстку зубами, а вызвать меня: «Бери сам, а то потом будешь браниться!»

Но иногда мой четвероногий приятель вследствие своей старательности оказывал мне медвежью услугу. Я не забуду одного случая с селезнем. В тот день я хотел пройти через большое болото к сопкам. Они протянулись километрах в пяти от поселка. Вышли мы в поход спозаранку, чтобы успеть к вечеру возвратиться домой. Но, на беду, Гаудик наткнулся на озере близ селения на крякового селезня-подранка, еще весной раненного в крыло, и давай гонять его по озеру. То по камышам за ним лазает, то выгонит на чистую воду. Наконец поймал пес птицу, слышу — в траве хлопает она крыльями. Взял я селезня в руки, осмотрел его, вижу — раненое крыло совсем зажило: вот-вот птица снова сможет летать. Мне этот селезень был совершенно не нужен, и я решил выпустить птицу на свободу, только при Гаудике не хотел этого делать: еще обидится пес. Подождал я, когда Гаудик убежал, и выпустил селезня в прибрежные заросли.

Но глупая птица вместо того, чтобы сидеть смирно, кинулась в воду, с шумом хлопая крыльями. Хотя и далеко был Гаудик, но, заслышав хлопанье, мигом примчался, и опять началась погоня за селезнем по всему озеру. То оба, пес и птица, плавают посередине озера, то скроются в камышах. Звал я Гаудика и ругал его, но пес никак не соглашался бросить селезня.

Я вынужден был ждать около часу, пока Гаудик вновь не поймал птицу. За это время солнце поднялось высоко, стало жарко. В досаде, что столько времени потеряно зря, я сунул за пазуху пойманную птицу и, пройдя с полкилометра, незаметно положил злополучного селезня в густую траву между высокими кочками. Я думал, что Гаудик увлечется новыми поисками и забудет про селезня. Однако провести пса оказалось не так-то просто.

Рыская по сторонам, он время от времени забегал сзади меня и, поставив нос по ветру, проверял, здесь ли селезень. Ну и, конечно, обнаружил, что селезня у меня и в помине нет.

Пес как волчок завертелся около меня, морда недовольная, обиженная. Кинулся Гаудик назад по нашему следу и исчез из виду. Долго ждал я его возвращения и, не дождавшись, должен был сам вернуться. На это, видимо, и рассчитывал Гаудик. Он опять разыскал несчастного селезня и, придавив птицу передними лапами, лаял, чтобы привлечь мое внимание.

Пришлось мне тащиться с селезнем через болото домой. Дома я запер Гаудика, а сам отнес селезня на реку подальше от селения, чтобы больше эта птица ко мне не возвращалась. Выпущенный Гаудик помчался на берег реки, долго рыскал по моему следу. Но на этот раз ему не удалось отыскать птицу. Уплыл селезень по реке — следа за собой не оставил.

Наступило жаркое время. Я ночевал не в избе, а на открытом воздухе, растянув свою палатку в саду, на берегу пруда. В одну душную ночь я долго не мог уснуть. Тяжелые тучи заволокли небо, закрыли звезды. Время от времени темноту ночи прорезали молнии, доносились глухие раскаты грома. И, вторя им, в пруду то стихало, то усиливалось кваканье лягушек. Надвигалась гроза. Вот где-то далеко, на краю селения, залаяла собака, за ней другая, третья, и вскоре все селение наполнилось собачьим лаем. Сначала лай был злобный, потом в нем появились нотки страха, собаки взвизгивали, жалобно завывали.

Опершись на локти, я лежал в палатке и чутко вслушивался в эти странные и непривычные звуки. Почему так лают собаки? Но вот на краю селения лай стал приглушенный, едва слышный. Волна глухого лая докатилась до меня и ушла далеко назад, в другой конец селения. Казалось, что лай доносился не со дворов, а из подпольев строений. «Что это может быть такое?» — ломал я голову.

В этот момент лягушачий концерт оборвался, пруд наполнился невообразимым шумом. По воде слышались прыжки каких-то животных; в страхе вскрикивали домашние гуси, хлопали крыльями. Очевидно, какой-то непрошеный гость хозяйничал в поселке. Я достал ружье, сунул в него патроны и выстрелил. Прошла минута, и все стихло. С противоположной стороны пруда до меня донесся голос человека. Кто-то возбужденно что-то объяснял другому. Из отрывков долетающих фраз я понял, что волки посетили селение и утащили домашнего гуся.

Но вот в соседнем дворе неуверенно и как-то виновато тявкнула собака, ей отозвались другое. Волки ушли, опасность миновала, и собаки выбирались наружу из своих убежищ.

По крыше палатки застучали редкие тяжелые капли дождя, все чаще и чаще.

После беспокойной ночи я проснулся поздно. Солнце поднялось высоко, играя в лужах, блестя в обмытой дождем листве деревьев.

Но где же Гаудик? Его нигде не было. Волнуясь, я обыскал весь двор, сад, звал его, сбегал домой, но и там его никто не видел. Куда же он делся?

После долгих поисков мы наконец нашли беглеца. И где же, вы думаете? Виноватый и весь мокрый, он лежал в дождевой луже под перевернутой старой лодкой.

Я узнал, что мой смелый во всех отношениях четвероногий приятель боится своих серых родственников. Вероятно, в молодости у него были встречи с волками, которых умный пес не мог забыть в течение всей своей жизни.